Юрий Пахотин
Крестик
- Меня многие осуждали тогда. Даже сестра. Это сейчас всем безразлично верующий ты или атеист. А в то время, помню, секретарь парткома университета, ректор, декан, какие-то люди из горкома партии вызывали меня в свои кабинеты и без предисловий, сразу переходя на крик, воспитывали по одной и той же схеме:
«Вы что с ума сошли? Вы ославили наш университет на всю страну. Преподаватель научного коммунизма, без пяти минут доктор философских наук уходит в монастырь. Вы представляете, что говорят наверху? Зачем вам молодой, перспективной связывать свою жизнь с таким мракобесием»?
Одним словом - все были в шоке. А я молчала. Что я могла ответить? Всех почему-то интересовало, зачем я ухожу в монастырь, и никто не спросил, почему. Вот вы спросили и вам я расскажу.
Отец у меня был руководителем крупной организации, коммунистом, и, само собой разумеется, атеистом. Причем, настолько убежденным, что когда однажды я еще дошкольницей принесла со двора домой крашенное яйцо, которое мне девочка дала в Пасху, отец тут же забрал его у меня, выбросил в мусорное ведро и полчаса читал мне антирелигиозную лекцию, из которой я ничего не поняла, кроме того, что так делать нельзя.
Мама, как и большинство женщин, была просто суеверна – она плевала через плечо, если кошка перебегала дорогу, смеялась, просыпав соль, читала сонники, иногда, гадала на картах. Отец ее порой ругал, но беззлобно, называл подрывным элементом, шаманкой. Так что выросла я материалисткой, атеисткой и никогда не думала, что кто-то сможет не то что разрушить, а даже поколебать мои железно-бетонные убеждения.
Но вот отец заболел. Мать позвонила мне и сказала, чтобы я приехала, добавив, что врачи считают его обреченным. Отца мы все любили. Она позвонила ночью, а утром я уже была в родном городе.
Мама с сестрой говорили почему-то шепотом. Они не кинулись, как обычно меня обнимать, а стояли, смотрели на меня и плакали. Отец был без сознания. Ничего не ел. Врачи сказали, что мы можем смачивать ему губы и давать немного воды, разжав сомкнутые зубы ложкой. Трижды в день приходила медсестра, ставила отцу какие-то уколы, мы ее спрашивали, придет ли он в сознание, она отвечала, что этого никто сказать не может, брала деньги и уходила. Прошел день, два, три. Мы по очереди дежурили у его кровати, и было нам и страшно и как-то неловко, словно мы ждем его смерти.
Однажды ночью, когда я дежурила – это уже были пятые сутки - мне показалось, что отец чуть-чуть приоткрыл глаза и смотрит на меня, но не как обычно тепло, а со злостью и укоризной. Я позвала сестру. Та зашла и сказала, что у меня от усталости нервный срыв и в таком состоянии может всякое померещиться. Утром я все рассказала маме. Она заплакала и сказала «Что-то мы неправильно делаем. Он, наверное, что-то хочет подсказать, а мы не понимаем».
Дом, где жили родители небольшой – это старая пятиэтажка без лифта и поэтому здесь все про всех знают. Мы жили на третьем. Я вышла покурить на лестничную площадку. Вижу, поднимается Вера Прохоровна, соседка с пятого этажа, которую я знаю с детства. Звали мы ее тогда монашка, потому что она в церкви работала. Останавливается она возле меня и начинает расспрашивать про отца. А у меня такое настроение было подавленное, я ей все, как на духу, и выложила.
Она в лице изменилась, побледнела и говорит, что надо немедленно ему отходную молитву прочитать, крестик надеть он же попросить об этом сам не может, раз без сознания. Я ей объясняю, что он истовый коммунист и атеист. Она спрашивает, в каком году он родился. Я отвечаю в 1914-ом. «Так он же крещенный», - воскликнула она. - А перед лицом смерти такие забывают и про коммунизм, и про атеизм. Я, даже не обидевшись на такое заявление, жалобно спрашиваю: «Что же мне делать?» «Беги в церковь, найди батюшку, он тебе все и скажет», - посоветовала она.
Раз сказали беги, я тут же, забыв, что есть городские автобусы, побежала в церковь. Батюшки не было, но матушка все, что нужно делать сказала. Я купила свечи, ленты, крестик, покрывало, молитвенник и бегом домой. Мать с сестрой и Вера Прохоровна меня уже ждали. И вот надели мы крестик на отца, и он в первый раз улыбнулся нам. Или опять мне показалось.
Мать прочитала молитву. В комнате стало тихо. Я смотрела на отца, не мигая, и увидела, как у него, изнутри, чуть приподнимая кожу, по телу прокатилась маленькая волна. Она дошла до лица, отец приоткрыл рот, прозвучал тихий то ли выдох, то ли хлопок. Все. Я сразу поняла – это вышла его душа. Он умер. Буквально в секунду лицо его изменилось - нос вытянулся вперед, скулы обострились, щеки опали.
То, что я видела, больше не видел никто, поэтому им меня не понять. А я, получив ответ на основной вопрос философии, перестала быть материалисткой. И поэтому ушла в монастырь. Я могу заниматься только тем, во что верю.