30 сентября – День памяти русского поэта Светланы Кузнецовой. Её не стало 22 года назад.
Разрешите мне представить рассказ о мужестве уникальной поэтессы в её последние земные дни. Это – главы из моей повести «ПОДРУГА»: http://www.stihi.ru/2008/09/30/62, а также потрясающие стихи, написанные ею в больнице. Последнее стихотворение датировано 10.09.88.
Александра Плохова
"МНЕ ДРУГОМ В ДРУГОЙ ГАЛАКТИКЕ
УЖЕ РАСПАХНУТА ДВЕРЬ"
(Здесь и далее по тексту строки из стихов Светланы Кузнецовой)
Я приехала к Светлане 30 июня 1988 года.
Она лежала в постели с высокой температурой и сильными болями. Уже несколько дней она была совершенно одна. Муж уехал на Некрасовские праздники.
На столике у кровати стоял стакан в серебряном подстаканнике с остывшим чаем, и лежало направление в больницу.
Время от времени раздавались телефонные звонки. Светлана бросала трубку. Это были угрозы, связанные с ее работой в Приемной комиссии отделения поэтов Союза писателей СССР. Настолько серьезные, сказала мне Светлана, что она боялась ходить одна, и ее провожали домой после заседаний.
Когда раздался очередной звонок, трубку взяла я. Женский голос просил Светлану. Светлана ответила жестко и положила трубку. — Зачем ты так? — упрекнула я Светлану, — Ведь NN сделала тебе столько добра, когда тебя не издавали, и ты сидела без куска хлеба! Почему вы расстались? Светлана упрямо промолчала.
Ей было очень плохо. Я предложила отвезти ее в больницу. У меня начинался отпуск, и я смогла бы быть рядом с ней.
И тут я услышала такое, что у меня потемнело в глазах: — Теперь уже мне никто не нужен, даже ты, Аля.
Я уходила от нее с тяжелым сердцем и чувством вины.
Когда пришла домой, узнала, что звонила Светлана. Я тут же набрала ее номер. Светлана просила отвезти ее в больницу.
Утром в ожидании такси мы сидели с ней за огромным черным столом, она — в черном кресле с высокой резной спинкой, я — напротив. Светлана спросила о здоровье моей мамы, которая перенесла трудную операцию и тяжело переживала недавнюю потерю наших родных людей. Я не сдержала слез. Помолчав, Светлана сказала: — Я кое-что тебе прочту. Послушай. Ровным тихим голосом она читала, и по ее щекам тоже текли слезы:
"В цветастом наряде, в обнимку с бедой,
Сидела подруга. А рядом
Летали поденки над грязной водой
И хвастались черным нарядом.
И я говорила ей странную речь
О том, что сама я — поденка,
О том, что мне жизнь неприлично беречь,
Когда она вся — похоронка.
О том, что не стану минуты считать,
Которыми так небогата.
О том, что мне надо летать и летать,
С восхода летать до заката.
Что нужен мне только мой черный наряд,
Прозрачные черные крылья,
Которые сладкую легкость творят
Над зарослями чернобылья.
Подруга в ответ мне роняла слова
Об отдыхе, счастье и смысле
И, может, была уж не так не права,
Да разные доли нам вышли.
Она переборет и эту беду,
Немного усилий осталось,
И встретит в каком-то туманном году
Спокойную, умную старость.
А мне лишь поденкой, поденкою быть
И в завтрашнем дне не продлиться,
А мне только траурным промельком слыть
Над грязной водою столицы"
Позже, уже в больнице, я попросила у Светланы бумагу, чтобы переписать это стихотворение. Светлана вырвала голубой листочек из небольшой тетради, и сказала, что я напрасно делаю это, так как стихотворение будет напечатано в девятом номере «Нового мира», и она заказала три экземпляра, один из которых — для меня. В последний день ее жизни этот журнал, предназначенный мне, лежал на столике рядом с ее постелью.
В такси по дороге в больницу Светлана мне сказала: — Знаешь, Аля, почему я тебя попросила отвезти меня? Потому, что только ты меня ни разу не обидела.
Она простила меня! Она сняла тяжесть вины с моей души!
В больнице Светлану поместили в отдельную палату. — Здесь умер Николай Глазков, — сказала мне она.
И потянулись страшные, тяжелые дни. Сильные боли изнуряли Светлану. Она ничего не могла есть. Даже когда вдруг захотела рассольника, и моя мама с любовью, по всем правилам, приготовила для нее, она съела две ложки, скорее из вежливости. Я постоянно кипятила ей чай, и он остывал.
Но душевная боль была сильнее физической.
— Аля, ты упрекнула меня в неблагодарности к NN. Так вот, мы расстались, потому, что она запросила слишком высокую плату за свою доброту: мне следовало поступиться совестью, чтобы выполнить ее просьбу— проголосовать за прием в Союз писателей ее близкого человека (Светлана на тот момент была членом Приемной комиссии). Попроси она у меня жизнь, я, не задумываясь, отдала бы ее.
А ты помнишь, почему меня десять лет не печатали?
Да, я помнила. Но еще раз услышала о той злополучной поездке с группой писателей в Узбекистан на праздник «Дружбы народов». Возглавляла делегацию секретарь Правления Московского отделения писателей поэтесса Римма Казакова.
В те дни чествовали секретаря ЦК Узбекистана и члена Политбюро СССР Рашидова. На банкете кто-то предложил тост за замечательного писателя (Рашидов написал какую-то книгу). Все дружно встали. Только одна Светлана не изволила подняться, отставив свой бокал. На прием к Рашидову, который пригласил группу в гости, она не явилась.
Возможно, сам Рашидов и знать не знал об этом, но «царевы опричники» из Московского отделения писателей не дремали. Для них поступок Светланы был равнозначен государственной измене.
Нет, Светлану не исключили из Союза писателей, но для многих стало опасно водить с ней дружбу. Она стала изгоем. Ее книги перестали издавать, ей не разрешали выступать, отказывали в работе над переводами. Лишили хлеба насущного. Просто-напросто убивали!
Переводы — это был единственный, относительно постоянный заработок Светланы. Их отняли — и наступили черные дни. Ей пришлось продать редкие украшения, антикварные изделия и кое-какую мебель. А потом..., потом она позвонила мне, чтобы я помогла ей отвезти книги в букинистический магазин. Мы сидели на полу среди груды книг, и Светлана отбирала те, с которыми надо было расстаться.
Мне не забыть, когда Светлана в отчаянье звонила ночью: — Аля, прощай! Я не могу так жить! Я прыгала в такси и мчалась к ней в страхе за ее жизнь. До утра мы сидели вдвоем. Я была в растерянности. Что-то лепетала о том, что все мы мухи под стеклянным колпаком, что счастлив лишь тот, кто в этой мушиной суете топчет и унижает чужие жизни, кто доносит и предает. Но когда-нибудь разобьется колпак, и наступит свобода.
Так и случилось. Первыми бросились славословить «перестройку» Светланины гонители. Их опусы печатались на страницах газеты «Правда». Они так спешили быть первыми у нового пирога, что «забыли», что совсем недавно на этих же страницах публиковали совсем иные славословия.
Они даже «заметили» Светлану и представили к награде. В «Литературной газете» был напечатан огромный список писателей, поэтов и обслуживающего их персонала на двух страницах. Последней в этом списке была фамилия уборщицы ЦДЛ, а предпоследней — фамилия Светланы Кузнецовой.
Иногда, когда у Светланы утихали боли, мы даже смеялись, вспоминая некоторые моменты нашей прошлой жизни. Светлана мне рассказывала о своей недавней поездке в Болгарию. Там она была в прекрасной компании Анатолия Приставкина, Юрия Черниченко, Аркадия Арканова.
— Почему, почему ни одна женщина не написала о своем состоянии, о своих чувствах, связанных с вынашиванием и рождением ребенка? — спрашивала она. Я отвечала, что женщина, которая не обладает даром поэзии, не в силах это передать. А женщине — поэту — ребенок не нужен. — Ты сама говорила, что больше всего на свете ты боялась потерять свободу, потерять возможность писать. — Да! Это так. Из-за этого я рассталась с первым мужем, он очень хотел детей.
Угасая, Светлана продолжала творить. Всю свою боль она выплеснула в последних четырнадцати стихотворениях. По щекам, не искажая ее прекрасного лица, бежали слезы, когда она мне их читала. И ее боль эхом сжимала мое сердце и душу.
Отдавая мне последние распоряжения, Светлана заклинала меня: — Аля, я очень тебя прошу, сделай так, чтобы у моего гроба не было ни одного члена Союза писателей! И, хотя я ей пообещала, трое из них присутствовали: муж, врач и подруга — Инна Лиснянская. Иннино членство в СП ничего не могло значить перед многолетней дружбой и любовью Светланы к Инне. К тому же, Инна уже однажды в знак протеста выходила из этого союза. Светлана уважала её за этот поступок. А мне говорила, что тоже выйдет непременно, но не успела. Инна самовольно покинула больницу, где лежала под капельницей. Она не могла не откликнуться на зов Светланы: "Инна, я умираю. Приди проститься".
А потом, в день похорон, когда мы вошли в дом Светланы, в подъезде стояла мне незнакомая девушка, поклонница Светланы, журналистка Наташа. Не впустить ее я не могла, так как дверь отпирал муж Светланы, ставший вдовцом и хозяином квартиры. Я, двое моих друзей, не имеющих отношения к Союзу писателей и которые ранее бывали у Светланы, и журналистка вошли в кухню. Остановились в полном молчании.
И тут произошло чудо. Висевшая под потолком над старинным буфетом металлическая тарелка, срывается со стены и, описав дугу над буфетной короной, с резким звуком падает на пол у наших ног. Была глубокая тишина, ни сквозняка, ни малейшего движения. Я почувствовала свою вину: я не смогла полностью выполнить последнюю просьбу Светланы.
27 сентября в день Воздвижения Креста Господня, когда печально звонили колокола церкви во Владыкине, я услышала по телефону от доктора Крелина, что спасения нет, дни ее сочтены.
Умирала Светлана тяжело. В тот последний час рядом с ней НИКОГО не было! Прощаясь, я в смятении ее перекрестила, забыв, что Светлана не была крещенной. В висках стучало: — Какое сегодня число? Какое число?
И, вдруг до моего сознания дошло: 30 сентября!
Только два стихотворения Светланы озаглавлены числами: «14 апреля» — день ее рождения, и — «30 сентября!»!!!
30 сентября
Я дню такому рада,
Как дорогой обнове.
Мне за печаль награда
День именин Любови.
День именин Надежды,
Осенняя пора.
Я в светлые одежды
Наряжена с утра.
Друзьям, прощая вины,
Я счастлива без меры.
Сегодня именины
Моей последней Веры.
1968
"... НУЖЕН МНЕ ТОЛЬКО МОЙ ЧЁРНЫЙ НАРЯД,
ПРОЗРАЧНЫЕ ЧЁРНЫЕ КРЫЛЬЯ..."
Теплый ясный солнечный день 5 октября 1988 года.
Я проверяю, все ли у меня готово, — на завтра назначены похороны Светланы.
Обнаруживаю, что для главного поминального блюда нет изюма.
Еду на Рижский рынок. Сердце мое разрывается от тоски. В голове без конца повторяются строки:
…В цветастом наряде, в обнимку с бедой,
Сидела подруга. А рядом
Летали поденки над грязной водой
И хвастались черным нарядом…
Я подхожу к древнему грузину в огромной плоской кепке, сидящему на корточках в углу рынка. Он вырывает из толстого журнала глянцевую страничку, свертывает аккуратный фунтик, насыпает изюма и с доброй сочувствующей улыбкой протягивает его мне.
Дома я выкладываю изюм в блюдо и, машинально комкая бумажку, собираюсь ее выбросить. Но тут до моего сознания доходит, что эта бумажка ЧТО-ТО значит, ЧТО-ТО в ней таится!
Я ее разглаживаю и вижу: стихи! Глаза выхватывают всего две строчки:
"И ВСЁ ТА ЖЕ РОССИЙСКАЯ СЖАЛА ПЕТЛЯ
СЛАДКОЗВУЧНОЙ ПОЭЗИИ ГОРЛО" -
- Наталья Крандиевская-Толстая «Памяти Марины Цветаевой»!
(Я храню этот помятый листочек со следами изюма).
Потрясенная, я подхожу к распахнутому настежь окну, мысленно повторяя: …Что нужен мне только мой черный наряд, прозрачные черные крылья... Мелькнула перед глазами тень слева направо, потом справа налево. — Какая-то слишком маленькая птичка,— машинально отметила я.
И вдруг... Я обомлела. На подоконник, залитый солнцем, села стрекоза. Она была чер-на-я! У нее были чер-ны-е крылья!
Затаив дыхание, я смотрела на нее. Она, черными глазками-бусинками, — на меня. Это длилось очень долго.
Скрипнула дверь. Я вздрогнула и обернулась. А когда взглянула на подоконник, стрекозы уже не было.
Я простилась с моей подругой.
***
Ну, вот и все! Я снова остро пережила радость общения со Светланой и горечь потери.
Она жива в моей памяти и в своих книгах, подаренных мне «с любовью» и «в память о нашей прежней жизни».
Передо мной на столе сборник стихов Светланы Кузнецовой «Стихотворения»— последнее прижизненное издание с дорогими для меня словами: «Але Плоховой — подруге моей».
СВЕТЛАНА КУЗНЕЦОВА
ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ.
* * *
Чтобы даль прояснилась яснее,
Никакому не веря врачу,
Я руками как можно плотнее
Нынче голову обхвачу.
И не мелкой, а крупной подробностью
Задрожит под ногами доска.
Перейденный мной мостик над пропастью
Замаячит издалека.
Ощущением вспыхнет, не боле:
Я прошла. Вам уже не пройти.
Этим выплеском воли и боли
Вам уже никого не спасти.
Позже сменится опасеньем,
Виновато прильнувшим к виску,
Можно ль звать с полным правом спасеньем
Злую память и злую тоску?
Но когда мои песни споются,
Те, на самой последней крови,
В чьем-то грязном подоле зальются
Сбереженные мной соловьи.
26 июля 1988 Москва, больница.
* * *
Все мы черви родины единой.
Нам она дана, чтоб понимать
Всю убогость песни соловьиной,
Над которой умирала мать.
Чтобы без стыда, тоски и гнева
Принимать как данность, наконец,
Всю убогость бедного напева,
Над которым умирал отец.
Но за теми бедными лесами,
У исхода бедного житья,
Бедные, за что мы любим сами
Жалкие мечтанья соловья?
26 июля 1988 Москва, больница.
** *
Снять тоску бы
С властей,
С детей.
Снять тоску бы
С малых людей.
Снять тоску бы
Со всей страны,
Но и в этом мы
не вольны.
26 июля 1988 Москва, больница.
* * *
Я та, что всю душу вызнобила,
Пока вы жаре дивились.
Я та, что все слезы выплакала,
Но слезы вновь появились.
Покуда другим сподручно
Не помнить про мой закут,
Я плачу почти беззвучно,
А просто слезы текут.
По всей пробежав Отчизне,
Собрав судьбу по кускам,
Дорожки в иные жизни
Бегут по моим щекам.
О серебре ли, о злате ли
Не думает вольный зверь.
Мне другом в другой Галактике
Уже распахнута дверь.
11 августа 1988 Москва, больница.
* * *
Снится сон мне: луна в черном небе блестит,
Притворяясь чеканной монетой,
И какая-то черная птица летит
Над не менее черной планетой.
В черном платье стою я на черном лугу,
Черном, словно густые чернила,
И уже ничего изменить не могу,
Хоть сама это все сотворила.
Хоть впустила сама черноту за черту,
Зачернив свои волосы русы,
И покорно смотрю я на их красоту,
Теребя свои черные бусы.
Не поднять мне от четок зловещих лица
И не снять с себя черные вещи...
Но повинна я сон досмотреть до конца,
Ибо он называется вещим.
12 августа 1988 Москва, больница.
* * *
Знаю — познается все на практике,
Но на веру надо принимать
Ласковость неведомой Галактики,
О которой напевала мать.
Напевала или бормотала,
Словно колдовала у огня.
Жалко — я судьбину промотала,
Не постигнув смысла бытия.
Все же, уходя с земной излуки,
Верую — в неведомых мирах
Матери моей зачтутся муки,
Ну а мне — полночный поздний страх.
12 августа 1988 Москва, больница.
* * *
Согласно молодой молве,
Мы вроде не были, хоть были.
Давно в холодном зимовье
Нас вырезали и забыли.
Но в мертвой памяти стоять
И в сини неживого глаза
Тому ножу, чья рукоять
Наборная из плексигласа.
Тому, что в рыжих пятнах весь
На самом юном госте ватник,
И удивленью, что он здесь —
Убийца, времени соратник.
14 августа 1988 Москва, больница.
***
Дальнего леса печальный реликт,
Буйство родной чернобыли...
В центре беседы — иранский конфликт,
Давние русские были.
В центре беседы — арабские сны,
Сказочки Шехерезады,
Нового горького смысла полны,
Новой горчайшей услады.
В центре беседы — прекрасный Афган,
Запахи гари и крови.
Где он, бывалый кривой ятаган,
Да насурьмленные брови?
В центре беседы — прекрасный Китай,
Многомильонные сонмы...
Что ж, поскорее из пепла взлетай,
Феникс, чьи крылья огромны.
В центре беседы — прекрасный Восток,
Игры, что мы проиграли.
В центре беседы — последний виток
По безысходной спирали.
19 августа 1988. Преображенье
Москва, больница.
ЧЕРТОПОЛОХ
Что мне уснуть сегодня не дает?
О нет, не наводненья, не пожары,—
То за окном чертополох встает,
И в комнату его вползают чары.
Не тормоши чертят, чертополох,
Пусть отдохнут. Они и так устали.
Не затевай зазря переполох
Средь сумерек умеренной печали.
Что черти мне? Пускай себе живут
По всем углам, резвятся, корчат рожи.
Они в быту терпимей, чем слывут,
И уж давно не вызывают дрожи.
Пусть будет цель святая далека,
Чертополох, что мне до этой цели?
Не распускай кровавого цветка
В оконные нацеленные щели.
Не умножай осмысленного зла,
Не делай из обыденного драмы
И не черти на ломкости стекла
Локаторы — круги и пентаграммы.
Да, жизнь не удалась. Да, сон мой плох.
Но все же в чем-то главном не сдалась я.
Не тронь моих чертей, чертополох
И домового по прозванью Вася.
22 августа 1988 Москва, больница.
* * *
Не прорвавшись в иные миры
Через плотную сеть отражений,
Судьи чьей-то удачной игры,
Мы своих не постигли движений.
Так присядем и руки сплетем,
Принимая безропотно долю,
Перед непостижимым путем
В неизвестность по голому полю.
И давай до конца повторять
Под последние всплески метели:
«Боже мой, как же страшно терять
То, чего никогда не имели!»
22 августа 1988 Москва, больница.
* * *
Может быть, колос последний сжат
Мной на родной стерне.
Мать и отца, что в земле лежат,
Часто вижу во сне.
Жизнь в ожиданье смрада тюрьмы
На острие ножа?
Школьная пропись: «Рабы не мы»,
Главная с детства лжа.
Полно, мне ли о том тужить
В этот дождливый день,
Что, и попытки не сделав жить,
Минула, словно тень.
Жизни, что быть бы могла, не жаль.
Ртом ловлю пустоту,
И волочится за мною шаль
Черная — в черноту.
23 августа 1988 Москва, больница.
* * *
У меня решения четки.
Уж давно из надежной стали
На окошках стоят решетки,
Чтобы ангелы не залетали.
Что мне речи их очумелые,
От земных забот отреченные,
Одеянья такие белые
И деянья такие черные?
Но опять свои правды тащат,
Словно семечки на посиделки,
Но опять сквозь стекла таращат
Голубые свои гляделки.
Но опять металл прогибает
Их весомая невесомость...
Видно, в мир наш, что погибает,
Вновь разверзлась космоса полость.,
Только накрепко отгорожена
От незваных моя обитель.
Над судьбою, что мне положена,
Бог судья лишь, но не властитель.
6 сентября 1988 Москва, больница
* * *
Отзвенели мои погремушки,
На куски разлетелась твердь.
Отыграла, видать, в игрушки
По названию Жизнь и Смерть.
Отгуляла на свете алом,
Растеряла последний страх...
Это кто там под покрывалом
У меня торчит в головах?
Это кто мне велит уняться
Непременно в этом году?
Ведь найду я силы подняться,
Любопытства ради найду.
Проклиная слабости ношу,
С малолетства ясность любя,
Дотянусь, покрывало сброшу —
И увижу саму себя.
6 сентября 1988 Москва, больница.
* * *
Это вовсе не бредни,
Так нас прошлое учит:
Надо для одоленья пути
Выбрать духа из средних,
Не из очень могучих,
Чтоб на равных беседу вести.
Надо выйти на выгон
В полночное время
Или на скрещенье дорог,
Там и сделаешь выбор,
Разделив свое бремя
С тем, кто в меру ласков и строг.
Я не тех выбирала,
Я не тех вызывала,
Только в детстве что-то могла
Средь победоносного зла.
Ибо в детстве, ему назло,
Прикоснулось чье-то крыло
К моему плечу,
Обещая все, что хочу.
Но ребенком тот дух остался,
Но в глуши тот друг затерялся.
Я была мала, но зато
Мне Витим казался игрушкой,
А теперь я ничто
Перед самой мелкой речушкой...
10 сентября 1988 Москва, больница.
Из сборника:
«СВЕТЛАНА КУЗЕЦОВА. ИЗБРАННОЕ. Стихи». Москва, Советский писатель, 1990
Сборник был полностью подготовлен к печати самой Светланой и её постоянным редактором В.С. Фогельсоном, но вышел спустя два года после ухода Светланы из жизни. Ей не пришлось, к сожалению, его увидеть.