Мне лет пять-шесть. Утро тянется и тянется. Казалось бы, уже целый день прополз, а обед всё не настаёт. В обед должна прийти мама, и наши занятия, наконец, закончатся. Я протяжно вздыхаю, грызу карандаш, ковыряю дырочку в скатерти. А папа всё нудит:
- Локти должны лежать на столе, спина прямая. Куда у тебя смотрят буквы «С» и «Е»?
- Не знаю…
- Так узнай!
- А как?
- Посмотри на них внимательно.
Я опять вздыхаю. Буквы, как буквы. И не смотрят они вовсе, глаз у них нет.
- А что там, дальше неба?
- О, Господи…ещё одно небо.
- А потом?
- Так, всё! Пиши букву «Г»… куда ты опять её развернула! Что ты за поперечный человек…Надеюсь, «О» напишешь правильно.
- Папа, а во сколько раз Земля больше Солнца?
- Земля меньше Солнца и во много раз.
- Нееет, неправда…
- Сотри сейчас же уши у буквы «О»!... Ну, хорошо, смотри, вон в углу стоит ведро – пусть это будет Солнце. А вот головка спички – это наша Земля.
Он подошёл к мусорному ведру, поднёс поближе спичку для сравнения. Затем чиркнул ей о коробок, закурил и отправил спичку в ведро. У меня отвисла челюсть. Мне стало обидно на чистое доброе светило, я возроптала.
- Нет, сто раз неправда! Солнце не такое, как наше ведро, оно лучше и чище!
- Ну, это ещё проверить надо… Пиши «Д».
Потом я почти до дырки тёрла букву «Ж», которую я почему-то написала вместо «Д». Потом я тёрла «Й», потому, что вздумала пририсовать ей лишнюю запятую сверху и ещё одну снизу. Потом я училась рисовать восьмёрку, она у меня выходила вечно лежащая. Потом я… В общем, утро тянулось… Наконец, папа разрешил мне под моей писаниной нарисовать цветок. А ракету почему-то запретил. Но я ещё успела нарисовать маленькую снежинку и таракана. Так усердно я его разукрашивала, что проткнула дырку карандашом в листке. Папа тяжко вздохнул, забрал у меня мои труды и спрятал себе в стол. В дверь постучала мама. Ура! Урок окончен!
Наутро отец поднял меня раньше обычного. Вручил мой вчерашний исписанный листок и заставил отдать маме. Я с тайным испугом протянула ей свои каракули, думая, что сейчас будут шумные разборки по поводу не туда смотрящих букв и прочей мазни. Но вдруг услышала от мамы нечто интересное:
- «Сегодня праздник твой и мой, и месяц март, и день восьмой!»… Спасибо, моя девочка! И тебя с праздником! С Женским Днём!»
- А это что? Это там написано такое? А как это? – я была очень озадачена, но горда. И только одно меня огорчало, что таракан у меня получился с проткнутым брюшком. Уж если бы знать заранее, что это для мамы, я бы его пожирней нарисовала! Ох, папочка, ну, ты и волшебник!
Мне лет семь-восемь. Отец со мной занимается шахматами. Учит обстоятельно, сначала мы разбираем теорию, потом решаем этюды, задачи. Двигаемся маленькими шажками упорно к цели. Учитель он был отменный! Но мне, егозе, эти шахматы совершенно не нужны были, они у меня в печёнках сидели. Как только урочный час пролетал, я срывалась и убегала, проклиная все эти пешки-шашки. И вот в один из таких уроков, когда мне надо было делать ходы и вслух объяснять рациональность сделанного, я вдруг приумолкла, потому, что увидела на доске нечто интересное. Я как-то необычно взглянула на несколько ходов вперед, и мне открылась перспектива моей игры. По какой-то еле уловимой интуиции, мне не захотелось выдавать открывшийся мне план. Отец что-то продолжал говорить, поучать, а я делала ходы и тихо сопела себе под нос. Вся напряжённая и кипучая внутри. Мне не терпелось проявить своё открытие, но какое-то, доселе мне не знакомое чувство, подсказывало до поры до времени сидеть смирно. Если бы отец присмотрелся ко мне, возможно, ничего бы и не произошло. Но на моё счастье он проморгал этот момент. Я помню, что он застыл на полуслове, когда я поставила ему мат. Это было впервые, шахматист он был классный! А я-то – несмышлёная пигалица! Забегая вперёд, скажу, что это был и единственный мат, поставленный мною в моей шахматной карьере. Отец долго молчал. Потом проговорил тихо: «Подожди, этого не может быть…» Просмотрел записи, поколдовал руками на доске и хмыкнул: «Ну, да, чертовка, поставила-таки мне мат!» А я буквально задыхалась от волнения! У меня всё ликовало внутри. И не то, чтобы мне нужна была эта победа в шахматах, которые я ненавидела. Просто я неожиданно осознала, что сделала для себя некий прорыв, как мне показалось, в умственном своем развитии, вскарабкалась на ступенечку выше своих возможностей мыслить, соображать. Мне казалось, что сейчас я – ого-го, что я могу свернуть горы, руководить страной, вести полки в бой! И мне нужно было срочно куда-то бежать и что-то делать несусветное! Отец краем глаза заметил это моё состояние и, достав из кармана брюк 15 копеек, сказал: «Можешь купить себе мороженого, заслужила!» Что я и сделала, хотя тут же отдала недоеденное мороженое своей сопливой подружке и побежала с мальчишками играть в войнушку.
Мне лет одиннадцать-двенадцать. Я стучу непослушными пальцами по клавишам фортепиано. Орудие пытки зловеще поблёскивает наполированным боком. Ригодон. К завтрашнему дню надо выучить его наизусть. Куда там! Он упорно не хочет вползать в память по доброй воле. Я кусаю губы, чтобы не разреветься. Моя подружка час назад ушла в недоумении – почему это я просто не могу взять и пойти гулять? А вот – не могу и всё тут!
Отец в углу комнаты за круглым столом читает газету. За окном слышны весёлые ребячьи голоса. Я низко опускаю голову, сил уже нет стараться, бороться с самой собой… И вдруг слышу тихую мелодию своего Ригодона за спиной. Даже вскочила. Отец наигрывал на старенькой мандолине, улыбаясь, как всегда хитро и загадочно…Я растерялась, ах, вот как! Но тут же, сквозь брызнувшие слёзы прорвался смех – он сфальшивил. И ещё, а потом вообще сбился! Я ликовала: «Папа, слушай!» И заиграла уверенно, быстро, со старанием донести до него правильность исполнения. Тоже сбиваясь, но тут же поправляясь и доводя до последнего такта всё, что впитала за сегодняшний урок, всё без остаточка! Теперь его очередь смеяться: «Да ну тебя, зубрилка, беги гулять!»
Конечно, я убежала… Назавтра кое-как Ригодон сдала. Но через неделю, при гостях я успешно его провалила, застряв посередине и безутешно разрыдавшись. Любил отец, грешным делом, похвастаться моими «талантами», вот и получилась такая неприятность…
Слышала потом мамин тихий упрёк: «Это твоё поражение, как учителя!»
Сейчас хочется крикнуть сквозь время и непреодолимое расстояние: «Это твоя победа, папочка!»
Мне лет четырнадцать-пятнадцать. Томные вздохи на переменках, слёзы в подушку по ночам, придирчивые взгляды в зеркало. И неумелые рифмованные строчки: «кровь – любовь»…
Как-то тихим пустынным полднем, как всегда очень деликатно и без нажима, отец спрашивает меня, будто, между прочим:
- Стихи не сложно писать?
- Не очень…а, собственно, зачем ковыряться в чужих столах?!
- Да я тоже – не очень…
- Всё равно!.. Сейчас же всё порву!
- Прекрати истерику, успокойся, никто не претендует на твою свободу.
Выбрал же время, когда ни мамы, ни брата нет дома – неоткуда ждать спасительного вмешательства. Я волнуюсь и злюсь, ещё никто не знал о моих допотопных виршах. И вот, надо же, приходится выходить на свет божий.
- Послушай…, – и моим ушам, моему сердцу открывается нечто красивейшее, складное, ладное и длинное-предлинное.
Я слушаю, и, смутно догадываясь, чьё это творение – удивляюсь и восхищаюсь. А отец, произнеся последнюю строку, смущённо возится с пачкой неизменных папирос. Я долго молчу. Неожиданная новость для меня. И, наконец, втянув побольше смелости вместе с воздухом, выдаю очень серьёзную и деловую фразу:
- Печататься не пробовал?
Отец долго смеялся, кашлял, вытирал слезящиеся глаза и отрицательно мотал головой. Больше мы о стихах не говорили.
Приблизительно в то же время вообще прекратилось наше с ним общение. При сложных обстоятельствах он покинул семью и вскоре, измотанный невзгодами и болезнью умер.
И закончились папины уроки… А я, как усердный ученик, повторяю и повторяю их в памяти. Каждое сказанное слово, каждый светлый, искрящийся улыбкой взгляд, каждое назидание и каждую похвалу.
Спасибо, папочка, всё пригодилось.