Завещание кукловода

Завещание кукловода

Верите ли вы в судьбу? Что такое судьба?! Неукротимая горная река или безбрежный океан? Кто вы – щепка в бурном потоке или белоснежный лайнер, рассекающий волны? Марионетка, связанная по рукам и ногам, или искусный кукловод, держащий в своих руках миллионы невидимых нитей? Кто вы?!

1.

Улыбка отца излучала тепло и вселяла уверенность. Саша снова чувствовал себя маленьким мальчиком. Именно так смотрел на него отец, наклонившись над кроваткой. Вернувшись с дежурства, он наспех скидывал с себя шинель и, крадучись, едва ступая по предательски скрипящим половицам, шел посмотреть на Сашеньку. Усталый, с покрасневшими от бессонной ночи глазами, но улыбающийся, пахнущий ветром и снегом, родной человек – Саша запомнил его именно таким.
«Саша, Саша! Смотри, что тебе папка купил!». И перед Сашей представали маленькие, похожие на елочные украшения, куклы. Он хорошо их запомнил, он видел их сотню раз, но каждый, каждый раз эти странные куколки вызывали у него дикий восторг, как у неандертальца, впервые увидевшего огонь. Первой куклой всегда был солдат: зеленый мундир и ярко-красные погоны. Папа ставил его на спинку кровати и деловито отдавал ему команды. «Вперед!». Солдатик беспрекословно повиновался, и отец, двигая его своими длинными пальцами вдоль кровати, приговаривал: «Ать – два, ать – два!». Солдатик был всегда строг. Он крепко прижимал к себе винтовку, а для пущей важности с другого боку у него была огромная кривая сабля. Еще Сашино воображение поражали усы. Черные, закручивающиеся, как хвост у дворовой жучки, усищи. Солдатик был очень складный и очень строгий. Саше хотелось потрогать его саблю, винтовку, усы, но он не мог это сделать по неведомым для него причинам, а папа, как фокусник, вынимал из-за пазухи вторую игрушку. Это был шут, облаченный в одежду из  миллиона разноцветных лоскутков, в шляпе – двурогом колпаке с бубенчиками. Веселый-развеселый, с улыбкой от уха до уха, с красным носом и узенькими хитрющими глазищами, он беспрестанно смеялся, заражая своим оглушительным смехом всех вокруг. Но что за весельчак был этот шут! Он подтрунивал над солдатом, передразнивал его строевые упражнения, прыгал ему на спину и дергал  за усы. Солдат не обращал на него никакого внимания, но шут и не думал огорчаться: он играл и каламбурил для Саши, и Саша смеялся, хлопая в ладошки.
Когда шут, утомленный своими бесчисленными кульбитами, ложился отдохнуть в папин нагрудный карман, появлялась третья кукла - прекрасная и грустная девочка с желтым бантом на голове. И хоть ее пухлые губки улыбались, из голубых глазок капали бусинки слез.  Красивое платье и туфельки с золотыми пряжками не оставляли сомнения, что девочка ни в чем не нуждалась, но глаза… они говорили совсем о другом. Тоска и уныние были верными спутниками этой куколки. И  не шут, то и дело выскакивающий из папиного кармана, ни строгий солдат с усами не могли изменить настроение куклы. Печальная девочка с желтым бантом всегда была загадочно грустна.
Наступал момент, когда отец собирал всех трех кукол вместе и, приблизив их к Саше, словно призывая запомнить их в лицо, говорил одну и ту же фразу. Саша знал ее наизусть, потому как нарочитый тон отца отдавался в его голове многоголосым эхом и въедался в подсознание, как собственное имя, как умение дышать, как способность видеть, слышать и осязать. И фраза эта была не страшной и не доброй, она была обычной и будничной, и значила она ровно столько, сколько было в ней смысла, и смысл был огромен и… Саша так хорошо когда-то уяснил смысл этой фразы, что воспринимал ее, как аксиому. Но чем чаще он слышал ее от отца, тем сильнее хотел он понять суть вещей и отыскать некий тайный знак в этих простых и одновременно загадочных словах. «Вот эти куколки, Саша, сыграют для тебя спектакль. Только никто вокруг не будет знать о том, что они куклы…».
На этом сон прерывался, Саша вскакивал, обливаясь холодным потом и еще и еще раз прокручивал про себя эту странную фразу отца. Отца, умершего тридцать лет назад и являвшегося к нему последние три года каждую ночь в одном и том же сне и повторявшего эти слова о куклах и о неведомом спектакле, который они должны сыграть для него.

2.
Утро в двухкомнатной хрущевке всегда казалось мрачным и холодным, вне зависимости от времени года и погоды за окном. То ли дом стоял так неудачно, то ли солнце нарочно обходило его стороной, но в квартире Саши Белоглазова и его престарелой матушки всегда царил сумрак. Саша и сам не понимал, как вышло, что он, переступив порог своего тридцатилетия, так и не создал собственной семьи, не спился и не ушел в большой бизнес. Мамаша – бойкая не по годам женщина – тоже не понимала, за что ее так господь наказывает.
«Сама-то она вышла замуж уже на четвертом десятке и пожила-то в замужних пару лет всего-навсего. А потом овдовела, да и больше уж судьбы не пытала. Одна-одинешенька Сашеньку ростила. И хоть умом он в папашу-покойничка вышел, а от матери-то своей, видать, сглаз какой перенял, потому как семью создать неспособный». Такую характеристику семье Белоглазовых давали сердобольные бабушата на лавочке подле подъезда, и в общих чертах картина, ими описанная, была верна.
Клавдия Семеновна, золотой души человек, не красавица, но и не уродка, по какой-то неведомой причине очень долго не могла выйти замуж. Зато вышла замуж за большого ума человека, всеми уважаемого и любимого капитана милиции Ивана Иваныча.  Капитан не был поганым ментом, как сейчас принято говорить, он был настоящим офицером. Конечно, росту и внешности он был не богатырского. Метр шестьдесят, лыс, как бильярдный шар, но при всем при этом чертовски обаятельный и милый человек.
Иван Иваныч был блокадником. В войну, как и многих других ребятишек, переправили его на большую землю, а так как родители его то ли померли, то ли потеряли его в суете и неразберихе военной поры, определили Иван Иваныча на Урал в детский дом для доходяг, как прозвали его местные. Фамилию свою, впрочем, как и имя и отчество, он получил  уже в детдоме. От недоедания синий и полупрозрачный, смотрел он на мир белыми огромными глазами, и нянечки, чьи большие сердца во много раз превышали их фантазию,  дали ему ничем не примечательную фамилию Белоглазов, в отличие от других детишек, получивших такие знаменитые на всю Россию, гремящие славой и вызывающие подобострастие фамилии – Буденный, Ворошилов, Чапаев. Хотели и Сталинами называть, но убоялись. Помирали многие. А как бы это выглядело – ну посудите сами – Сталин умер!
Умирали многие от недоедания, от болезней, от нечеловеческого ужаса, который испытали, находясь в окруженном Ленинграде. Дети эти были особые. Вот спроси сейчас у ребенка: «Людоеды бывают?». «Что вы, шутите! – скажет вам он. – Они же только в сказках!». Так ответит вам ребенок из интеллигентной семьи. Дитя пролетарской любви может и послать, ну уж пальцем у виска точно покрутит. А вот Василий Чапаев, нет, не герой гражданской войны, а мальчик-блокадник, забывший свою фамилию и имя, мог вам уверенно заявить, что людоеды – это факт, и один из них был их соседом. Когда мама ушла за дровами, он сестренку топором ударил и к себе утащил, а сам Вася  спрятался, и его людоед не нашел. Кстати, Васю Чапаева мама все-таки нашла  аж в пятьдесят втором году и вернула ему его родное имя и фамилию Мойша Гольфштейн. Так что страна «потеряла» Чапаева еще раз.
Иван Иваныч был мальчиком слабеньким. Про него еще года два после приезда на Урал говорили: «А Ванечка-то не жилец, ой не жилец». Пророчество сбылось с опозданием на несколько десятков лет. Однажды, возвращавшись с ночного дежурства, Иван Иваныч остановился у шлагбаума на железнодорожном переезде, дабы переждать поезд, преграждавший ему путь домой. Состав шел нерезво, груженый под завязку необрезной доской, мерно стучал он по рельсам  колесными парами и по неведомой никому причине утерял одну из свежеструганных досок, аккурат на голову всеми любимому капитану, осиротив тем самым годовалого Сашеньку.
За Иван Иванычем прочно закрепилась слава всевидящего. Не было ни одного дела, которое бы он не раскрыл. Потусторонние ли силы или хорошо налаженная агентурная сеть помогала ему, остается только гадать. Но вот что врать  Иван Иванычу было невозможно, это точно. Его огромные, бледно-голубые, а как говорили аборигены – «белесые зенки» - поедали подозреваемого живьем и, спасаясь от столь ненормального и жуткого испытания, кололись все, будь то кочегар, скоммуниздивший ведро угля, или прожженный уркаган. И что уж совсем казалось невероятным, уважали его тоже все, без исключения. И потерпевшие, чей покой капитан был призван охранять, и те, от кого он собственно и охранял мирных граждан страны Советов. Среди блатных ходили слухи, что Белоглазый «Никода! До конца колоть не станет, потому как по совести живет, и на чужой паломатой судьбе себе харьеру не делает, звезду на погоны не прилаживает!».
Смерть Иван Иваныча стала для всех печальным событием, и все, кто знал этого незлобного и порядочного милиционера, сходились во мнениях: «Одним хорошим человеком стало меньше! Так-то вот!».

3.
Саша сидел за кухонным столом в ожидании завтрака, а Клавдия Семеновна колдовала над видавшей виды эмалированной кастрюлькой. Кастрюльке этой было лет сорок, не меньше, что в ней только не варили! Летом – компот, осенью – варенье, под новый год – холодец, а сейчас мамаша разогревала в ней борщ. Вся кухонная утварь в семье Белоглазовых была старой, но совсем не хлипкой. Напротив, она внушала уверенность в завтрашнем дне своей богатой историей и антикварной раритетностью. Кружка, которую вертел в руках Саша, была ровесницей кастрюли, и пренебрежительное отношение к семейной реликвии осуждалось самым жестким образом. «Саша, бог ты мой! Ты же ей голову-то свернешь, чего ж ты ее так крутишь-то, жонглер, господи. Надо было тебе вон в цирковое училище идти. Вот уже заведующий отделением, а ума нет. Доктор, а все кружкой играет!».
Эта чувственная тирада была столь же привычна для Саши, как и чай с тремя ложками сахара и бормочущий что-то о погоде радиоприемник, и алоэ на подоконнике, и кошка на его коленях. Вот пройдет еще десять лет,  и ничего не изменится. Мамаша только вместо завотделением будет говорить – главврач. Может, кошка сдохнет или алоэ засохнет… Хотя нет, мамаша заблаговременно возьмет котеночка и алоэ в другой горшок пересадит. Дома скукотища, и на работе не лучше: лекарств нет, а добрым словом лечить он не умеет. Главврач, ожидающий пенсию и строящий дачу вместо ремонта больницы. Лидочка – бессменный ассистент и любовница, и застиранный, но по-прежнему белый халат. Как скоротечна жизнь. Как она неумолима. Школа, институт, ординатура – все, как в тумане. И вот он уже завотделением хирургии. У него личный  халат, холоднющий   обшарпанный кабинет, мизерная зарплата и никакой, никакой перспективы. Нет, конечно, он запросто мог уйти в частную клинику, его бы туда со всем уважением…. Но для чего, зачем, ради кого? Саша еще помнил свои детские мечты: «Клуб кинопутешествий», Юрий Сенкевич – современный Гулливер. Врач и путешественник на папирусной лодочке… боже ж ты мой! Да Саша меньше, чем полярником себя и вообразить не мог. И ведь все было в его руках: холостой, ни чем не связан, гуляй – не хочу. Ну что, что так привязало его к этой хрущевке, к этой больнице, к этому городу металлургов и машиностроителей. Мама… Так она всех переживет. Лидочка…   как жила она со своим алкашом, так и не уйдет от него никогда. Работа… Саша все чаще ловил себя на мысли, что в больнице он существует в двух мирах параллельно. Выступает на врачебном совете и совершенно свободно думает о какой-нибудь ерунде, например, о том, как хорошо  бы было, если   этой зимой температура ниже ноля градусов не опускалась – окна не надо   заклеивать. Или режет аппендицит и слушает, как в коридоре главврач с прорабом из-за кирпича ругается. Говорит тост на дне рождении и представляет, как он кисту у пациентки убирать будет. Вот все невпопад, и все из-за того, что мечты у него нет. Ну что это за детская мечта – стать путешественником! Купи путевку, да и путешествуй, насколько денег хватит. Как Сенкевич уже не получится.
«Мама, а у папы мечта была?»  -  Саша и сам не понял, что заставило его озвучить эту мысль. Клавдия Семеновна, перестав бурчать над кастрюлькой, замерла и, казалось, сейчас скажет то, что скрывала от своего сына долгие годы вынужденной конспирации, сейчас она скажет все, и жизнь круто изменит свое русло, и все приобретет свой смысл и значение, и… После секундной паузы Клавдия Семеновна в гробовой тишине….Снова начинает мешать борщ и назойливым комариным писком нудит: «Мечта… Была у него мечта, чтобы ты человеком стал. Нет ведь, ничего ему не надо: ни жены, ни детей, ничего».
«И в этот раз не открылось! Значит, время еще не пришло», - сделал вывод Саша. И ради шутки принялся нудеть в унисон маме: «Ну что ты возишься? Нет! И варит она и варит, и мешает она в своей кастрюле и мешает. И что она там мешает и мешает, и мешает, и кажный день что-то мешает, и все ей мало, и днем и вечером мешает что-то в кастрюле, а что мешает.. Ну вот что она там мешает, спрашивается!». Получив ложкой по лбу, Саша приступил к завтраку. Уже в прихожей, повязывая желтый колючий шарф, он снова вспомнил о кукольной девочке с желтым бантом и о навязчивом сновидении, еженощно посещавшем его. «Мама, а папа точно мне кукол не покупал, ну тех, помнишь, я тебе рассказывал: солдат, шут, девочка с бантом….».  «Господи, ну уж сотый раз тебе говорю: не было, не было у нас куколок этих. Конь фанерный был, погремушка большая красная была, дудочка, медведь плюшевый с одним глазом, а куколок-то этих отродясь не было. Ну откуда ж им взяться-то? Ну что было, так оно и есть… Ну шинель даже Иван Иваныча на антресолях лежит, дипломы, грамоты, все на месте, в коробке зеленой, тоже на антресолях. Пила ржавая в кладовке, ключи – вона связка цельная в серванте, от замков, которых в помине уж нет, а куколок-то этих, ну отродясь у нас не было, бог ты мой…».
Мамаша еще долго бурчала, но Саша уже шел по лестнице и думал опять о какой-то ерунде. «А что если взять и пересадить больному Кузнецову почку. Ему все равно удалять надо – онкология. А под шумок взять и пересадить другую. Возьму из морга: всем же пофиг. Вдруг приживется. Я его понаблюдаю, докторскую напишу. А не приживется, так и ладно, все одно заключение о смерти мне писать: патологоанатома у нас уж три года нет. Надо попробовать: все веселее!».

4.

Игрушечный  солдатик вдруг ожил, и его нарисованный рот под пышными усами зашевелился, выкрикивая невнятные строевые команды: «Круго-ом ма…. арш!!!».  Саша испугался не на шутку от таких сюрпризов в давно привычном и добром сне. Оживший солдатик был очень убедителен и агрессивен, и не было никаких сомнений, что эти нелепые команды он отдает именно Саше, и Саша, путаясь ногами в одеяле,  робко пытался маршировать и ловил  каждое слово, исходящее из нарисованного рта. Это был самый ужасный кошмар, который ему мог присниться, и когда наконец-то во сне появилась знакомая до боли, родная и улыбающаяся физиономия отца, который взял этого игрушечного монстра  и, как обычно, сунул его в карман, прекратив эту бесцеремонную муштру, Саша чуть не расплакался от радости. А папа, как заботливый родитель, принялся сюсюкать и приговаривать, но совсем не детские и не пустячные вещи: «Ну-ну, что ты, Сашенька, солдатика испугался?! Да! Он такой! Суровый! Всеми бы он командовал, ух мы его! Ты его не бойся, он же кукольный, вот он где у нас! В кармане! Ты бы, Сашенька, с ними построже, а то они, чего доброго, тебя и за хозяина почитать перестанут. Ух мы им!». От пережитого шока и невозможности прервать это странное сновидение, Саша впервые в жизни задал отцу вопрос и, что самое странное, получил вполне адекватный ответ. «Папа! А где мне этих куколок взять-то, как их найти-то?».
«А ты за ниточки потяни, куколки-то ниточками обычно управляются. Ты потянешь – они зашевелятся! Кончики этих ниточек тебе надо взять, ты их на антресолях посмотри!».
Проснувшись среди ночи, не зажигая свет, передвигаясь наощупь,  натыкаясь на мебель, Саша «летел» к заветным антресолям, как мотылек на пламя свечи.
Проснувшись, как обычно, в шесть часов утра и прошлепав на кухню с целью установить чайник на плиту, Клавдия Семеновна была крайне напугана тем зрелищем, что предстало ей в столь ранний час. Саша, одев шинель Иван Иваныча на голое тело, сидел на табурете, поджав под себя босые ноги, и с совершенно дикими глазами читал какие-то пожелтевшие бумаги ее покойного мужа, которые уже не один десяток лет мирно почивали в зеленой коробке на антресолях вместе с грамотами и новогодними открытками. Открытки были очень красивые, с елочками и кремлем, а бумажки были непонятные. Рабочие какие-то бумажки были. «Иван Иваныч, видать, в отделение снести забыл», - решила тогда для себя Клавдия Семеновна, когда нашла их, аккуратно уложенными  в газетку «Правда», и чтобы бумажки не затерялись, спрятала их в зеленую коробку вместе с грамотами Иван Иваныча. Выкини она тогда эти листочки, исписанные чужим неровным почерком, в мусорное ведро, все могло бы быть иначе. Хотя иначе быть не могло, и Саша уже знал, о чем так долго и так упорно говорил ему отец, являясь во сне. И обратного пути не было.

5.

«Вы что, бля, на, бля, прогулку,  на… бля, прибыли? Это вам не это, на хрен, бля, нам если вот. Еще этого, на…, не хватало. А  если бы на…». Таким замысловатым слогом излагал свои мысли подполковник Копейка, обращаясь к Саше. Леонид Афанасьевич Копейка,  как гласила русская народная пословица, не только рубль берег, но и искренне переживал за личный состав и берег его с неменьшим рвением. Поэтому гражданский хирург, на котором военная форма висела, как на огородном пугале, пришлепавший на блокпост своим ходом, взбесил его до потери речи.
«Товарищ подполковник, я совершенно без проблем добрался на попутках…», - Саше не удалось закончить свою мысль, ибо Копейка разразился таким нечеловеческим матом, что возражать ему было бесполезно. Однако из десятиминутной нецензурной тирады Саша узнал, что местному населению доверять нельзя и что форму ему надевать не надо было, тем более, что она ему совершенно не идет, и что недавно у подполковника из под носа выкрали какого-то важного американского доктора из каких-то врачей без границ и требуют за него выкуп, и уже пару докторских пальцев прислали в спичечной коробке… И что УАЗик, который  подполковник послал за Сашей,  был обстрелян, и по этой причине не забрал его  на станции, и обстреляли УАЗик, возможно, те же доброжелательные аборигены, что так заботливо подвозили его к блокпосту.
Саша по достоинству оценил заботу Леонида Афанасьевича и, не перебивая старшего по званию, молча вынул бутылку водки из своего баула и поставил ее на стол. «Ну что, Леонид Афанасьевич, за встречу?!». Подполковник не то, чтобы удивился такой наглости вновь прибывшего хирурга, но был озадачен, и от того почувствовал себя неуютно, словно невзначай перегнул палку.
Через два часа, когда две пустые бутылки, в коих некогда хранилась водочка, лениво брякали под столом, перекатываясь от случайных пинков господ офицеров, Копейка клялся в вечной дружбе хирургу, и они скрепляли этот союз чистым медицинским спиртом. Еще пару месяцев назад Саша и представить себе не мог эту командировку на Кавказ, но содержимое зеленой коробки не оставило ни малейшего шанса на дальнейшее прозябание  Александра Ивановича Белоглазова в той душной темной дыре, из которой  он не вылезал всю свою сознательную жизнь. Главврач, узнав о его решении, хватался за сердце. В военкомате крутили у виска.  Лидочка сочла его поездку на Кавказ отчаянной попыткой прервать их неопределенные отношения, а мама, рыдая как о покойнике, проклинала сглазливых соседок, которые Сашеньке «что-то с головой навредили». Конечно, карьера военного  хирурга, начавшаяся на четвертом десятке  жизни, притом по собственной воле, внушала некоторые опасения за душевное здоровье Саши, но другого более действенного пути подобраться к генерал-лейтенанту Ленскому у Саши не было. Да, собственно говоря, легких путей он и не искал. С недавнего времени уверовав в собственную неуязвимость и большое будущее, которое открыли перед ним некие бумаги, заботливо собранные его отцом, Саша бесповоротно переменил свою жизнь и переменился сам.
«Сашка, а что ты думаешь, тебе хату дадут?! - Копейка определил для себя как аксиому, что на войну просто так по своей воле не едут, и оттого заключил, что хирургу посулили квартиру.  - Ты думаешь прямо так вот они разбежались? Хрен! В очередь, как льготника, поставят, и дай бог к семидесятилетию въедешь в отдельную конуру! Женат?»
«Нет», - поддерживал разговор Саша.
«Алименты-то хоть платишь?»
«Нет!»
«Правильно. Мужик сам знает, сколько денег на детей давать! Уважаю!». Ну что ты крови не боишься, это понятно. А стрелять-то умеешь?»
«На кафедре учили!»
«Ебть! Учили его!» - с этими словами Копейка извлек из-под стола железный ящик, содержимое которого составляли пять пистолетов:  три ТТ, Макаров и ПСМ.
«Выбирай, дарю!» - объявил подполковник. Саша выбрал ПСМ, руководствуясь его малогабаритными размерами.
«Генеральский! Уважаю!» - промычал подполковник. «Кстати, а на кой тебе этот генерал Ленский сдался? Он же долбанутый. Его контузило еще в Афгане, он, бля, что не так – за кобуру хватается, он, на.., вааще… Он как, бля, свой хавальник раскроет, о…, на…, только усищи, на.., в разные стороны топорщатся, да зубы клацают… орет – обосраться можно… О, ваааще!».
Как ни странно, но именно так и представлял себе Саша человека, из-за которого предпринял столь рискованное путешествие.

6.

Дмитрий Петрович Ленский проснулся, как обычно, в жутко дурном настроении. Отматюгав всех по телефону, он умылся и занялся делами, то есть вышел к личному составу и материл их лично. Генералу было совершенно все равно, что думают о нем его подчиненные. Романтика, офицерская честь, любовь к Родине, священный долг каждого – когда-то эти пафосные слова заставили его подать заявление в военное училище, и юный артиллерист искренне полагал, что Родина без него не обойдется.  Родина запросто обошлась бы без генерала-матершинника, который,  по всем признакам,  страдал тяжелым  психическим расстройством, но Ленский не давал ей ни малейшего шанса избавиться от себя. Когда-то в Афгане ему чуть башку не снесло из-за того, что он не залег, как все, в окоп, а, прильнув к биноклю, корректировал огонь. В госпитале за свою беспримерную храбрость он получил Золотую Звезду Героя и четкую установку от Партии и Правительства всегда и везде воодушевлять подрастающее поколение пушечного мяса своим примером. На самом деле стоять в окопе, оцепенев от страха, прижав к зажмуренным глазам бинокль, было не сложно. Единственная мысль, которая была тогда в голове у Ленского: «Только бы не обосраться!». Позже это желание выработало в генерале особый стиль поведения – чем критичнее была ситуация, тем громче он орал и матерился. Хотя матерился он в любой ситуации.
На Кавказ его сослали с одной только целью, чтобы больной на голову генерал был подальше от Москвы. Генерал был одним из немногих, кто никогда не обсуждал приказы. Если бы ему сказали пойти в бой с шашкой наголо против танка или против баллистической ракеты, он, безусловно, выругался бы и с криками «За Родину!» изрубил бы вражескую технику в капусту. Поэтому в штабе были очень заинтересованы, чтобы на Ленского наконец-то нашелся бы какой-нибудь Евгений Онегин. Но, как говорят в народе, смелого пуля боится, смелого штык не берет. Или дуракам везет… Что, собственно, одно и то же.
Когда генералу доложили о чудо-докторе, который в первый же день своей командировки попал в такую мясорубку, что чертям тошно станет, и не то, что не обосрался, а вааще так выступил, что Павка Корчагин охренел бы от такого героизма, Ленский не то, чтобы растрогался, а как бы по-доброму обложил этого доктора матом, в том смысле, что: «Твою мать – белые халаты, ведь, бля, есть же специалисты, а тут, на… ****ей наприсылают, которые ОРЗ всю жизнь лечили, а от вида крови, суки, в обморок падают. А ну! Бля, прислать этого припизнутого, как его там, а хрен знает… Пошлите давайте, что зенки-то вылупили, на…». Генерал имел особую причину повидаться с героическим хирургом, потому как кроме  награды он намеревался удостоить доктора видом своей мошонки. Потому как при покашливании генерала изредка беспокоили боли в паху, и он подозревал у себя грыжу. Бабам-врачам он не доверял, потому как считал их всех *****ми, и в общем-то, имел на это основание. Его супруга Любаша пуританством, мягко говоря, не страдала, и от того Ленский с большим подозрением смотрел на свою младшенькую, которая уж очень была похожа на его бывшего зама – грузина по национальности. «А он, сука, Россию предал, падла, ради своих мандарин вонючих», - так отзывался генерал о военном министре Грузии, некогда считавшимся лучшим другом и верным помощником.
«Ну как, бля, я ей свое хозяйство покажу? - рассуждал Ленский. – Ну ведь она, сука, тут же на коленки бухнется и отсасывать начнет, тварь. Ей же, бля, в башку ее тупую и придти не может, что ей больной орган показывают». Словом, женщинам-врачам генерал не доверял и возлагал огромные надежды на геройского хирурга.

7.

Когда прозвучали первые выстрелы, закемаривший Саша был уверен, что это подполковник Копейка салютует из личного оружия, радостно встречая абстинентный синдром. И только отброшенный взрывом от стола к ближайшей стене, он понял, что идет война. «Чехи» обстреливали блокпост из гранатомета и беспорядочно поливали длинными очередями из «калашей» по окнам в надежде попасть в узкую щель просвета между кирпичами, коими эти окна были заложены на три четверти   проема. Сквозь оглушительные выстрелы автоматов, открывших по «духам» ответный огонь, Саша еле услышал пронзительный крик подполковника. Он визжал. Визжал от боли и страха, так как был ранен. Будучи пьяным и не осознавая свои действия, Саша подполз к собутыльнику и осветил его содрогающееся тело зажигалкой. Зрелище было не из приятных, но для Саши вполне обычным. Пропоротая осколком полость живота откровенно демонстрировала весь внутренний мир подполковника. А кишки, пробитые в трех местах, еще и информировали всех любознательных, чем позавтракал раненый офицер.
Внезапно стрельба смолкла, и Саша по наивности полагал, что сейчас темноту кавказской ночи взрежут синими огнями  мигалки скорой помощи, и больной отправится на операционный стол. Однако  не только скорая, но и ни одна живая душа не двинулась с места, хотя бы из спортивного интереса узнать, живы ли они или нет.  Поматерившись, Саша предположил, что он и конвульсирующий Копейка – единственные, кто остались в живых, и успокоился. Перевернув опрокинутый стол, на котором они так славно бухали, Саша рукой смел с него осколки и, разумеется, порезал себе руку. Далее нашел аптечку и вколол подполковнику лошадиную дозу морфия, отчего тот сперва замолчал, а потом запел. Освещение было прекрасным: уличный прожектор развернуло так, что его острый луч светил прямо на стол. Перемотав простыней порезанную руку, Саша водрузил на стол собутыльника и приступил к своим должностным обязанностям. А так как бухали они в санчасти, все необходимое было под руками, вернее, под ногами. Саша был настолько пьян, что работал на автопилоте, и когда бойцы, спустя полчаса после прекращения огня медленно, как тараканы, выползли изо всех щелей и наведались поинтересоваться: «Жив ли кто али нет! Что молчишь?!», - Саша уже зашивал покосившееся пузо  подполковника, щедро поливая его йодом.
Подполковник выжил, а Саша протрезвел и стал легендой. Раненый хирург под кинжальным огнем спас своего командира. Этот поступок внушал уважение, и в честь этого генерал-лейтенант Ленский решил лично наградить героя. Саша был доволен столь скорой оказии свидеться с генералом, но похмелье, похмелье – оно было ужасным и омрачало радость этой долгожданной встречи.

8.


Бессонница генерала Ленского ни чем не отличалась от бессониц миллионов людей планеты Земля.
Генерал ложился поздно, далеко за полночь, но любые позывы ко сну  тут же исчезали, как только его голова касалась подушки. В голову  лезли разные важные и глупые мысли, душу охватывало беспокойство, а, порой и панический страх. Ленский вскакивал, проверял пистолет под подушкой, потом пистолет под кроватью, потом гранату в ящике стола и автомат на вешалке. Если беспокойство его не оставляло, он приказывал усилить посты или подымал авиацию. Но на все эти действия уходило минут сорок, максимум, сон не шел, а ночь была длинной, и генерал боролся с ней  разными способами. Выпив полбутылки коньяка, звонил жене и методично объяснял ей, почему он считает ее ****ью. Наедался сала с черным хлебом и чесноком, а дождавшись изжоги, пил соду. Читал доносы подчиненных друг на друга и на него самого. Потом снова ложился, думал, вставал, пил чай, ходил по нужде, еще пил чай, снова ходил по нужде, ложился, прислушивался к урчанию в желудке, к шорохам за дверью, гладил пистолет под подушкой и, повторяя этот замысловатый ритуал по кругу, засыпал, а, может быть, впадал в забытьё часам к пяти утра.
Сны снились генералу редко, но если уж снились, он их никогда не забывал. В эту ночь Морфей послал Ленскому сновидение, от которого он опешил и откровенно испугался. Улыбающийся и лысоватый мент долго и противно выспрашивал у Ленского, помнит тот его или нет. Ленский не уважал ВВ-шников: псы – называл он их и в глаза, и за глаза. А этот охреневший капитанишка со своим «вспомнил – не вспомнил»  выбесил генерала даже во сне. «Небось, много кровушки-то пустил, - заискивающе прошептал мент. – А первого, первого-то ты своего покойничка помнишь?». И только когда цепкие ментовские глаза впились в генерала, он вспомнил эту мерзкую рожу и эту улыбочку, и белесые глаза, и поезд, и этого урода бородатого, и ее. Он вновь ощутил себя беспомощным, не нюхавшим пороха младшим лейтенантом, вспомнил все, все до мельчайших деталей. И когда мент вновь вторгся в этот ужасный своими воспоминаниями сон, его улыбающаяся рожа уже не казалась  забавной. Он – этот капитан из далекого прошлого – был посланником ада, предвестником бед, ангелом смерти и ростовщиком самого дьявола. «Слушай, лейтенант, за тобой должок! Да ты не бойся! Я тебе помог, а ты уж сынишке моему подсоби. Он скажет тебе, что да как, а ты уж расстарайся! Помоги ему!».  Тон мента сменился на угрожающий: «Помоги ему, я сказал!!!».
Ленский открыл глаза. Его тряс озноб. Во рту пересохло, в животе бурчало. С удивлением для себя он обнаружил в своей руке пистолет, уже снятый с предохранителя. «Ух ты! Столько лет! Нежданно  негаданно. Я уж думать-то забыл. Это точно не к добру. Он просто так не скажет… не ждал я, что так-то все обернется… он шутить не будет! Он не будет!». 

9.

Саша еще никогда ничем не награждался. Нет, ему, конечно, не раз вручали дипломы и грамоты. Но все это было не в счет, как будто понарошку. Война, так внезапно сменившая гражданскую жизнь, для Саши все еще была окутана ореолом романтики. Обстрел, под который он попал, ему удалось пережить под алкогольной анестезией. Его первый фронтовой пациент выжил, а ранение, которое Саша получил, было лишь царапиной от бутылочного стекла. УАЗик трясся по узким извилистым дорогам некогда советской республики Ичкерия. То, что было видно из окна прыгающего автомобиля, больше напоминало декорацию фантастического фильма. Высотные дома без единого стекла, остовы сожженных БТРов и танков, вертолеты на бреющем полете, и тут же мальчишки, играющие в футбол на обочине, старухи, продающие лаваш, бабы, разбирающие развалины на кирпичи. Удивляться и ужасаться было чему, только Саша знал, что он здесь ненадолго, и особо вникать в ситуацию не хотел.
Для пущей важности он не ограничился перевязанной рукой. По всем правилам он наложил шину и очень амбициозно подвесил ее на брючный ремень. В сочетании с чисто выбритым лицом, выглаженной рубахой и начищенными сапогами эта перевязь выглядела нелепо, но Саша хотел чувствовать себя раненым героем, и потому считал своим долгом соблюдать все атрибуты военно-полевой хирургии.
Как примет его Ленский, как он отнесется к его просьбе, как вообще он воспримет известие о том, что его тайна снова выплыла на свет спустя тридцать с лишним лет? Удивительно, но внешний вид повязки волновал Сашу больше, чем предстоящий разговор.
УАЗик тормознул у штаба, подняв клубы пыли, и Саша, выпрыгнув из него, с горечью констатировал, что вся эта пыль оседает на его надраенные сапоги. Его сразу провели к генералу. Ленский встретил героя взглядом исподлобья и благодарственной речью: «А! Прибыл Пирогов хренов. О тебе уже вон легенды слагают. Что на гражданке не зажилось: режешь хреново или евреи из больнички выжили? Самые лучшие врачи – это евреи. Ты-то не еврей?!».
Саша полагал, что сначала он торжественно получит награду, потом будет банкет, а уже потом он, улучив момент, выпьет с генералом на брудершафт и попросит его, предварительно освежив генеральскую  память, о некотором содействии. Схема, которую он  выстроил, нещадно ломалась, и это обстоятельство требовало немедленно и кардинально менять планы и брать инициативу в свои руки.
«Я русский, моя фамилия Белоглазов. Вы с отцом моим были знакомы, недолго, правда. Проездом вы в наших краях были, еще инцидентик нехороший в вашем купе случился…».
Генерал побледнел и, широко открыв рот, жадно глотал воздух. Саша вальяжно прошел к письменному столу, за которым терял сознание Ленский,  и, чувствуя себя хозяином положения, снизошел до того, что поухаживал за генералом, как за своим пациентом: развернул вентилятор так, чтобы он дул Ленскому в лицо, расстегнул ворот рубахи, налил стакан воды из графина и вставил его в трясущуюся руку генерала.
Медленно, мелкими глотками Ленский осушил стакан и жестом показал на шкаф. Саша подошел к шкафу и вынул из него бутылку водки. Руки генерала тряслись, поэтому Саша вынужден был позаботиться о нем и дважды наливать в стакан водочку, которую Ленский пил, как воду.
«Не думал я, что папаша ваш жив!», - просипел наконец-то генерал.
«А кто вам это сказал? Папа мой помер давно, я еще в люльке лежал, как его схоронили. А вот про должок ваш мне передал, да и бумаги все в целости-сохранности…»
Глаза генерала налились кровью: «Да ты щенок.. Я…Я тебя…»
«Как зеницу ока беречь буду, в штаб переведу, чтоб все время на глазах был, и что в моих силах для тебя сделаю!!! - Саша говорил четко, без малейшего сарказма. – Вы это хотели сказать, товарищ генерал? Генерал-лейтенант. А если бы не отец мой, кем бы вы сейчас были? Отставной козы барабанщиком. Долги отдавать никто не любит».
Генерал уже сам налил себе водки и, опрокинув ее залпом, шепотом обратился к Саше: «Что ты знаешь, что ты знаешь обо всем об этом?! Я.. Я тогда молодой, зеленый идеалист был, младше тебя вон еще. Мне тогда ничего другого не оставалось. Да, был за мной грех, что я подонка на небеса отправил. И  то случайно, случайно… А уж потом все закрутилось, понеслось. А папаша… папаша-то твой. Зенки выпялил, всю душу перевернул, до кишок, бля, зараза, глазенками своими просверлил. Ежели он такой правильный был, что ж он нас тогда… умный гад был, сатана… Ведь он, он-то ни копейки денег не взял. Хотя для капитана-то, линейной милиции это.. Это ж по тем временам-то! Выпьем?!».
«Я лучше коньяк, там в шкафу я видел…».  Не дожидаясь разрешения хозяина кабинета, Саша принес бутылку пятизвездочного армянского коньяка и стакан.
«Вы, Дмитрий Петрович, зря оправдываетесь. Я ведь вообще-то не осуждаю, а, наоборот, полностью на вашей стороне. Мой родитель очень вас ценил и в вас верил. Сами видите, он не ошибся, под вашим началом такие дела делаются! А я, как сын вашего друга, кроме восхищения вашими талантами никаких чувств других не испытываю. Так уж и вы, как можете, в честь памяти отца моего помогите мне. Мне ведь без отца-то тоже несладко жилось. Никакой помощи! Ни тебе на рыбалку пойти, ни на велосипеде покататься, ни скворечник сколотить.. Все сам, все сам. Так вы уж по-отечески закройте пробелы в моем воспитании. У вас-то детей сколько?».
«Трое!»
«Ну вот! Опыт у вас немалый. Дети-то, поди, уже взрослые. В МГИМО или в Оксфорде учатся, небось. А мне-то учиться уже поздно, да и профессия мне моя нравится».
«Что ты хочешь?! Денег? Квартиру в Москве?»
«Ну! Мелко плаваете, товарищ генерал!»
«Все одно срок давности по этому делу уже вышел…»
«Так что тогда беспокоиться? Вот не выйду на связь в положенное время, и материальчики по вашему дельцу опубликуют. Нет! Вам-то, конечно, на кичу идти не придется, во всяком случае, по той истории, но врагов-то у вас, поди, хватает…»
«У настоящего мужчины всегда должны быть враги!»
«Так и я о том же. Ваши враги – мои враги, ваши друзья – мои друзья! Так что вы домой супруге позвоните, скажите, мол, так и так, боевой офицер, примите как родного. Я у вас остановлюсь. Генерал, вы меня слышите?! Командировку мне в Москву организуй, дай поручения кому надо, чтобы оказывали содействие. Должность мне нормальную сделай, пока при штабе твоем, звание внеочередное, и чем ты меня награждать-то хотел? Медалькой, поди? Несерьезно! Перепиши представление на орден! И рот закрой! Сидишь, как даун, ей богу!».

10.

Ане было семнадцать. И этот факт убивал все ее существование. Семнадцать, до совершеннолетия каких-то шесть месяцев, а ее все еще считают ребенком. Ну чем, чем она отличается от восемнадцати-, девятнадцати-, двадцатилетней? Ведь у нее же уже давным-давно, и даже давным-давно-предавно выросла грудь, упругая, аккуратненькая, со вздернутыми вверх сосками, и попа! Попа у нее совсем не как у ребенка, а аппетитная, бразильская, сексуальная-пресексуальная. И губы – пухленькие, зубы ровные, хоть и брекетов никогда не носила. Волосы черные длиннющие, прямо до бразильской попы, а глаза! Глаза такие огромные, карие – они разве у девочек бывают? Да ни у кого таких глаз нет, и ресниц таких нет. И вообще, все ей не меньше двадцати дают.
Хотя если подумать. Кто это все? Тетя Маша, муж тети Маши -  Семен Израилевич, Катька, бармен из Дворца офицеров… Да вот, пожалуй, и все, кто видят в ней человека, а не дочь генерал-лейтенанта Ленского. Эти курсанты.. «Ну разве я не вижу, как у них  слюни текут, когда они на меня пялятся, а ведь никто, сволочи, на дискотеке ни разу не пригласил. Всё, как дура, с дядей Сережей танцую, а он такой толстый и неповоротливый, стал. Когда капитаном был, ух как шустрил, и буфетчицы и официантки всегда с открытым ртом стояли, когда  мы с ним ламбаду зажигали! А как майора получил, так обмяк весь, брюхо расти стало. К Новому году подпола получит, и вообще его с места не сдвинешь. Зато матершинник какой стал, прямо, как папа. Как он этих курсантов инструктировал насчет меня, мама дорогая! «Если кто Ленскую за жопу потрогает, я того так потрогаю,  я вот лично в жопу того…». Стоит ли потом удивляться, что они  меня, как   чумной сторонятся. Онанируют, поди,   под одеялом, мечтают, что получат свою звездочку на погоны и явятся ко мне с букетом белых роз, а я растаю! Счас, разбежалась! Папы мне военного хватает, еще чтобы и муж такой же был! Ну уж нет.  Мама вон, сколько я ее помню, вечно седину закрашивает. Поди, не от хорошей жизни поседела-то. Я замуж выйду за артиста какого-нибудь или за политика, только за очень известного. Буду ходить с ним на светские вечеринки, на презентации, по телеку меня показывать будут, интервью брать. Ах! Скорее бы восемнадцать!».
Ане и в голову не приходило, что какой-то друг отца, который почему-то должен был остановиться именно у них в квартире, будто гостиниц мало, так резко изменит все ее планы, связанные с совершеннолетием и замужеством.

11.

Не просыхая. Так можно описать путешествие Саши из Чечни в столицу нашей Родины. Крест – Орден Мужества – не вылезал из стакана, благо он был серебряный, а то бы обязательно заржавел от такого количества обмываний. Генерал выполнил все до единой просьбы «дикорастущего» хирурга и даже те, которые можно было вполне проигнорировать, например, проживание в семье самого Ленского.
Вообще с тех пор, как Саша открыл зеленую картонную коробку, она же – ящик Пандоры для некоторых, в том числе и для Ленского, прошло не так уж много времени, но перемены  были, поистине, революционного характера. Все шло легко, как по нотам, будто бы Иван Иваныч нарочно преставился тридцать лет назад  ради того, чтобы,  обратившись в бестелесного духа, устроить столь немыслимый по своей кардинальности переворот в судьбе своего единственного и единокровного сынишки – Сашеньки.
Одолев очередную бутылку водки, борясь со сном и за хоть какую-нибудь внятность речи, Саша рассказывал своим попутчикам, за что он получил серебряный крест: «Ночь, бля, а… ни хрена а… не видать! Бац… все ее… ооо …о..а! Копейка, блин…брюхо вспорото… а… Я «калаш» по полу шарю, а сука-снайпер в окно, бля, бьет!».
В какой-то момент своего рассказа Сашино сознание или, вернее всего, подсознание, резко трезвело, и он, не прерывая повествования, начинал внутренний диалог с самим собой.
«Ну ты что нажрался-то так?»
«А.. что, блин – имею право»
«Ну имеешь, а пить-то зачем?»
«Так я ж… блин… я.. чуть… чуть не умер!»
«Молодец, что не умер, молодец, что Копейку спас, но надо себя в руках держать. Не терять лицо! Сам понимаешь».
«Поэл… поэл… это верно… верно подмечено…!»
После этого никому не видимого диспута с самим собой Саша обычно пускал скупую мужскую слезу и, опрокинув очередной стакан, ложился спать.
Когда до прибытия в Первопрестольную оставалось десять часов, Саша заказал себе три стакана горячего чая и отказался опохмелиться. Восстановив расшатанный спиртным и дорогой вестибулярный аппарат, он проследовал в туалет, где около  часа приводил себя в порядок. С ужасом взирая на свою физиономию в зеркало, он высовывал ее из окна и, жадно хватая воздух ртом, корил себя за расхлябанность и беспечность.
Нажираться до поросячьего визга ему, конечно, приходилось и раньше, но тогда он не владел ни одной страшной тайной, о которой мог бы проболтаться по пьяни, и тогда он не держал за яйца генерала, как сейчас. Почему Ленский так скоро смирился? Ведь в его власти было запереть Сашу в каком-нибудь зиндаме и вытянуть из него все, все, что тот знал, знал когда-то и забыл, или вовсе не знал, но мог сочинить. Голод, жажда, боль делают любого человека сговорчивым. А некоторых, которых и людьми-то назвать сложно, можно расплющить одним страхом. Так или иначе, генерал смирился с Сашей, как будто когда-то подписал не чистосердечное признание, а обязательство об опеке над Александром Ивановичем Белоглазовым. Саше было стыдно – за пьяный загул, за шантаж Ленского, за орден, но другого выхода не было. Куклы уже начали играть спектакль, и на сцену пора было выходить шуту.

12.

«Шлема, я тебя умоляю… Шлема, какие дела! Боже мой, у меня эфир через семь минут… Попозже я тебе перезвоню…».
Разговор с братом у Коли Орлова затянулся, как всегда, на час. Шлема – Семен Орлов, а с девяносто второго года уже официально Шлема Цвейгер, счастливый обладатель аж трех гражданств – Российского, Израильского и Американского, был старшим из братьев и, по сути дела, заменил  Коле отца. Шлема еще смутно помнил папу Сережу, так как в момент его бегства из семьи Шлеме шел пятый год. А Коля своего папашу никогда не видел, да и видеть не мог, потому как его – Колино – зачатие и было последней каплей, сподвигнувшей папу сделать ноги из жидовской – неблагонадежной – семьи. Коля мог запросто стать жертвой аборта, но бабушка считала, что «этот ребенок будет нечто особенного…». А мама втайне надеялась, что ее легкомысленный супруг вернется и «не бросит с двумя детьми на руках, ведь он комсомолец…». Папа Сережа не вернулся, и его комсомольская совесть не проснулась вплоть до шестьдесят пятого года, когда невесть откуда взявшийся, порядком потрепанный жизнью, лысоватый дяденька предложил маме воссоединиться и иммигрировать в Израиль. У бабушки от такой наглости случился инфаркт, мама тихо заплакала, а Шлема вывел незадачливого русского папу в подъезд и одним ударом выбил у него пару зубов и желание когда-либо появляться на глаза семье потенциальных репатриантов.
Шлема всегда был главой семьи, и поэтому Коля беспрекословно слушался своего старшего брата и, более того, очень боялся огорчить его.
Своей головокружительной карьерой на телевидении Коля также был обязан брату, но средства… «средства на хорошую жизнь», как выражалась мама, Коля добыл сам. Версий о том, как мальчик-полукровка стал человеком, было несколько.
Официальная. Николай Орлов был жутко одаренным юношей. Еще в детские годы он блистал в школьной самодеятельности, а в старших классах даже создал модный вокально-инструментальный ансамбль. Далее он, как и полагается истинному самородку, трижды штурмовал театральный институт, и всякий раз был отвергнут недальновидными профессорами и, наконец, нашел-таки свое место в искусстве, поступив в Филармонию,  и в качестве конферансье объехал полмира, а на заре перестройки встал у руля коммерческого телевидения и обрел всероссийскую популярность, будучи ведущим различных ток-шоу.
Вторая версия была более банальной. Коля Орлов, бедный еврейский мальчик, мыкался по съемным углам, перебивался с копейки на копейку,  то осветителем, то рабочим сцены устроится, да и то благодаря протекции своего брата Семы – зуботехника. Слуха у Коли не было, голоса тоже. Была смазливая мордашка и, якобы, именно она стала причиной его сказочной карьеры. То ли жена, то ли дочка работника ЦИКа крепко прижала Колю к своей груди, и он доил ее изо всех своих сил.
Третья версия дошла до ушей избранных, очень узкого круга людей, по роду своей деятельности носивших погоны и имевших в застойные времена черные «Волги» с персональным водителем, а также спецобслуживание и секретную информацию о каждом гражданине Великой Страны.
Коля всю жизнь был на подхвате у старшего брата Семена. А уж тот был, да и есть – фигура известная. Скупка антиквариата, валютные операции, металл, камни. Короче, Сема просто чудом не сел. И то только из-за того, что был патриотом и никогда не собирался драпать из Союза. Именно Семен так ловко легализовал свои капиталы в перестроечный период, открыв массу кооперативов. Приумножив свое благосостояние, Семен через брата с незапятнанной репутацией стал акционером многих средств массовой информации. И только тогда Коля засветился на ТВ и, будучи парнем из народа, хлебнувшим, так сказать… понравился телезрителям и уже не слезал с экрана.
В принципе, третья версия была весьма близка к истине, кроме происхождения первоначального капитала семьи Орловых. Сказочное богатство свалилось именно на Колю.
Однажды, отчаявшись, после трех безуспешных попыток поступить в театральный, Коля поехал на Урал попытать счастья в культпросветучилище. И в поезде случилась с ним такая занимательная история: деньги сами в руки приплыли.
Был один момент неприятный, все могло кончиться пятнашкой строгого, но с божьей помощью пронесло. Коля любил вспоминать эту историю, но кроме брата никому ее не рассказывал. А денежки-то он тогда сорвал огромные – пятьдесят три тысячи. Должен был тридцать три с копейками получить, да попутчики-подельнички лоховатые оказались, вот Коля себе лишние двадцать штук и отмел. А пятьдесят три тысячи рублей по тем-то временам – это десять «жигулей»  купить можно было. Огромные деньжища это были, огромные просто, сказочное богатство, да и только.
Главное, Коля-то тогда палец о палец не ударил. Так, предложил только деньги поделить, да и все. Ну, менту этому еще взятку хотел дать, только тот не взял, странный этот мент был. Шлема к нему через месяц поехал с деньгами – поделиться да загладить всю эту неловкость-то с объяснительной. А мента-то этого уже и на свете не было. Прибрал его к себе господь-то. Хорошие люди долго не живут. В поезде он талдычил все, мол, и вы мне добром когда-нибудь отплатите. Коля бы отплатил, и Шлема бы отплатил, да только помер мент. Что уж тут поделать-то. Заказали по нему панихиду, свечки, почитай, целый год ставили. Нет! Мент-то тот конкретно тогда помог. Душевный мент оказался. Глаза у него такие необычные были – добрые, не то, что у нынешних. Не приведи господи такой истории сейчас случиться: мент все бабки забрал бы, да еще шантажировал бы до конца жизни. Ой, как тогда все удачно получилось, как вовремя-то все и гладко!

13.

Утро оказалось холодным. Дыхание превращалось в пар, и над толпой, собравшейся на перроне в ожидании ичкерийского поезда, витал туман. Аня небрежно пинала баночку из-под пива, любовалась инеем на бесконечных рельсах и вслушивалась в бубнящий громкоговоритель. Зачем она поехала встречать отцовского однополчанина, Аня и сама не знала. Когда Аня была совсем маленькой, она очень радовалась таким вот гостям из папиной командировки. Их карманы всегда были полны конфет, они всегда везли гостинцы от папы и письмо, которое мама вскрывала немедля и жадно вчитывалась в каждую строчку знакомого почерка, как будто не знала содержание этих писем наизусть. «Я жив-здоров, настроение у меня бодрое, отдыхаю по полной, военных действий не ведем, зря жрем свой паек. Так что беспокоиться обо мне категорически запрещаю!». Далее шли подробные наставления маме – от инструкции по засолу капусты до стратегического плана выбивания из штаба квартиры. Но мама так радовалась этим письмам: для нее это были письма с фронта.
Бурчание диспетчера смешалось с гулом взволновавшихся встречающих, и вскоре к платформе подкатил поезд, лязгая всеми своими бесчисленными чугунными блинами колес. Аня не знала, в каком вагоне едет папин друг. Дядя Ваня – их личный водитель – метался вдоль перрона и смешно подпрыгивал, чтобы разглядеть номер вагона. Водителем дядя Ваня был божьей милостью, но администратор никудышный. Когда мама посылала его за покупками, можно было не сомневаться, что он все перепутает и обязательно потеряет список, поэтому Аня не удивилась, когда дядя Ваня, отчаявшись, стал хватать за руки всех прибывших военнослужащих и лихорадочно орать: «Вы не Белоглазый? А вы не Белоглазый?».
Людской поток потихоньку схлынул с перрона, и теперь можно было разглядеть конкретных пассажиров, выходящих из вагонов, а не живую массу – гибридов баулов с человекоподобными существами. Прямо напротив Ани стоял вагон номер пять. Проводница   задумчиво ковыряла указательным пальцем в носу в ожидании последнего пассажира.
«Вот сейчас из него вылезет пьяный краснорожий толстяк с пятью баулами, и дядя Ваня, наткнувшись на него, радостно завопит про Белоглазова, а тот с жутким хохлятским акцентом забасит, что он и есть Белоглазый, а, узнав о том, что я – дочь его превосходительства -  товарища генерала, сгребет меня в охапку и полезет целоваться, будет шаркать меня своей щетиной, дышать в лицо перегаром и рассказывать мне за моего героического батьку».
Вопреки ожиданиям,  в проеме появился совершенно нереальный капитан. Усталое бледное лицо, тонкие губы под манерно подстриженными усами, безупречная осанка, крест на груди и рука на перевязи. «Везет же кому-то! Встречают настоящего русского офицера. Какой он красавец – Гумилев да и только. Сейчас к нему подойдет какая-нибудь блондинка в красном плаще и в шляпке с вуалью, и они будут долго и чувственно целоваться. Как романтично. А я встречаю только краснорожих ублюдков в камуфляже и с баулами. Если бы такой мужчина позвал меня хоть на край света, я бы, не задумываясь, согласилась. Но такие мужчины со мной даже не заговорят, не то,  что…».
Пессимизм Ани был резко прерван совершенно невероятным, просто фантастическим образом. Капитан, легко спрыгнув с ржавой подножки вагона, шел прямо на нее. Аня загадала, если он что-нибудь у нее спросит, ну хоть что-нибудь - который час, как проехать, где находится – если он хоть что-нибудь вымолвит своим чудесным баритоном, у нее, у Ани, будет все так…, так романтично, что… Аня еще не успела определиться, что именно у нее будет, как прекрасный капитан обратился к ней: «Здравствуйте! Барышня, а вы не меня встречаете?».
По спине Ани пробежал холодок, в лицо ударил румянец смущения, и в груди бешено заколотилось сердечко. Еще мгновение, и она окончательно свихнувшись, бросилась бы на шею капитану и, плача от счастья, целовала бы его тонкие губы, глядела бы в его бездонные глаза, прижимала бы к груди его раненую руку. Господи! Как она хотела этого капитана. «Да пусть он совсем не богат и не популярен, как артист, но он настоящий, он неотразимый. И потом окажется, что он лорд или князь, и на войну он сбежал в поисках приключений. И  был ранен и награжден, потому что он герой!».
Коротышка дядя Ваня с разбегу врезался в капитана и, поправляя слетевшую на глаза фуражку, вместо «извините» выпалил: «Вы Белоглазый?!!». Невозмутимый капитан щелкнул каблуками и, не отводя глаз от Ани, отрекомендовался: «Александр Белоглазов!».
Последнее, что помнила Аня, падая в обморок, - это крепкое объятие «князя Белоглазова», успевшего подхватить здоровой рукой ее бесчувственное тело.

14.
- Вы знаете, я вас ждал. Не в том смысле, что именно вас. Просто я у вашего покойного батюшки  в неоплатном долгу. Я был молод, беден, а тут такая передряга, да еще в те годы. Я ведь был просто случайным свидетелем… Хотя, конечно, вы все и сами знаете. Удивительно – отец ваш уже столько времени в раю, не спорьте – такие люди могут быть только в раю - а вы обо всем в курсе, будто тогда вместе спали в одном купе… Объяснительная моя сохранилась?
Саша полез в портфель, чтобы достать ксерокопию, но Николай Сергеевич Орлов замахал руками и затараторил, как одесская баба на Привозе:
- Что вы, что вы, я вам верю, как самому себе, да и как можно такому человеку не доверять… а оригинал в надежном месте?
Саша убедительно кивнул головой.
- Угу! – прогнусавил Орлов. – А копию вы уничтожьте, сожгите от греха подальше, мало ли что… В портфеле-то носить такие бумаги, хоть и копия…. а дайте я ее сам сейчас уничтожу.
Саша извлек копию объяснительной из портфеля и передал ее автору. Орлов впился в нее глазами, будто на этом листе бумаги были написаны курсы всех основных валют на десять лет вперед. Руки его тряслись, он то мял бумажку, то лихорадочно расправлял ее и снова погружался в чтение. Губы его беззвучно шевелились, словно Николай Сергеевич читал не собственное объяснение, а священную Тору. Читал и благоговел то ли от того, что освежал в памяти самый удачный день в своей жизни, то ли от того, что у него наконец-то появилась реальная возможность получить оригинал. Никчемный кусок бумаги с его чистосердечным признанием, «филькина грамота», по которой все сроки давности прошли. Но бумажка эта от фактора времени не только не утратила своей силы, а, напротив, удесятерила их, да нет, вообще стала бесценной. Как он, Николай Орлов, уличающий во всевозможных пороках министров и депутатов в прямом эфире центрального канала, как он может оказаться преступником?! Как Орлов может быть соучастником убийства и вором!
«Господи, господи! Да это ж бомба! Надо выкупать эту бумажку за любые деньги», - лихорадочно соображал Коля, еще и еще раз штудируя собственноручно написанный текст.
- А вы где остановились, Сашенька, уж позвольте мне вас так называть, по-свойски? Сейчас я Шлеме позвоню, он вам люкс организует, - все так же, не отрываясь от бумажки, промямлил Орлов.
- Не стоит, я у Ленского остановился. У генерала Ленского! Дома!
Коля замер. После прочтения раритетного документа он ощутил себя боксером, отправленным в нокдаун, а последняя фраза, произнесенная Сашей, была сопоставима с ударом в область паха. Вот он – Коля Орлов, чемпион из чемпионов по всем версиям, которые только есть, вышел на ринг, тут же пропустил удар, свалился, а вместо «раз, два, три» он получает от рефери ногой по яйцам. Самое время, как в детстве, завопить: «Шлема-а-а-а!».
А что Шлема, что Шлема!? Шлема не бог! Шлема бы примчал сюда на «мерсе», Шлема бы отвез Сашу в пятизвездочный отель, Шлема бы организовал банкет в честь дорого гостя. Шлема бы позвонил Пете Листерману,  и тот подогнал бы своих телок с ногами от ушей. Шлема бы дал Саше денег, квартиру, машину и должность. Но Шлема не может поехать в Чечню и спросить у генерала Ленского: «Какого хера делает этот шантажист в твоем доме, генерал, и какую игру вы с ним затеяли против Коли»? Шлема не бог, хотя многое может!
Саша смотрел на побледневшего Николая Сергеевича  и вполне безобидно размышлял на вечную тему -  о еврейском вопросе: «Вот на экране телевизора он совсем другой! Совсем! А в жизни – вылитый Абрам Самуилович из травматологии!».

15.

Любовь Ивановна Ленская была женщиной видной и сексуальной, и, что самое страшное, она сама это понимала. А так как еще в пионерии ей объяснили, что активность – это главная черта юного ленинца, Любовь Ивановна активнейшим образом пользовалась своей сексуальностью направо и налево. Так что ленинские заветы «каждому по потребностям» Любаша трактовала буквально и не отказывала никому. Когда она была капитаншей, ее поведение было в порядке вещей. Ну чем еще было скрасить серые гарнизонные будни. Многие дембеля покидали срочную службу, унося с собой не только дембельский альбом, но и чудесные воспоминания о ласковой сисястой капитанше, которая тащилась от девственников и гоняла их по всем позам Камасутры, как ротный на плацу. Когда Ленскому дали майора, пришлось стать осмотрительнее – лейтенанты были, конечно, тоже очень забавными, но девственников среди них не встречалось. Когда Ленский учился в Академии, Любаша наконец-то стала настоящей «светской львицей» и с удивлением для себя обнаружила то, что не все мужчины военные. На фоне этого открытия с Любой произошли такие головокружительные романы, что она чуть не бросила армию. На путь истинный ее вернул жгучий брюнет, заместитель Ленского и в строю, и в постели - Георгий. Георгий передал эстафету Сережке, а Сережка-то того… поизносился.
«Ну хороша я, ну в самом соку, что тут сделаешь, ну как таким богатством-то не поделиться ни с кем?! - рассуждала  Любовь Ивановна, стоя у зеркала. – Может, с доктором закрутить? Больно молод, да и Анька с него глаз не сводит. Странно это все. Чтобы Ленский сам послал, да такой лакомый кусочек… А может, старый пень доктора-то соглядатаем назначил, чтобы Сашенька за руку меня схватил, когда я трусы снимать с себя буду…Может, Ленский, паскуда, свалялся там с медсестричкой какой-то или с черкешенкой, обрюхатил ее и повод ищет, как со мной развязаться. Нет! Милый друг не выйдет, я ведь не только в постели ноги раздвигала, я еще этими ногами-то десять верст в день в оба конца наматывала, когда ты в госпиталях валялся и домашнюю стряпню для твоего нежного желудка, между прочим, на себе перла. А командировки эти, когда от каждого телефонного звонка вздрагиваешь. А переезды бесконечные… Нет уж, Ленский, коли я с тобой до генеральши дослужилась, ты меня не разжалуешь. От меня ты уйдешь только в гроб!».
Конечно, Любовь Ивановна вовсе не желала смерти своему супругу. Как бы ни было это странно, она любила Ленского, любила и ждала, когда  ее герой угомонится и, навоевавшись вдоволь, вернется в лоно семьи, и она, наконец-то, заживет нормальной человеческой жизнью. А адюльтер – так это всего лишь антистрессовый допинг, не более того. Ну уж ****ью, по крайней мере, ее никто не считал!

16.

Боже мой! Неужели вот так это все и бывает?! И у каждого мужчины появляется в жизни вот такое божественное творение женского рода, и с этого момента все существование на этой загадочной, и в то же время, тупой планете, начнет приобретать определенный смысл. Конечно,  и даже несомненно, я все это время ждал встречи именно с Анечкой, именно с ней и ни с кем иным. Ни с Машей, Катей или какой-нибудь Луизой, а непременно с Аней Ленской. И прагматики, не верящие в любовь с первого взгляда – просто лохи, евнухи, лузеры, конченные неудачники и…. Ну разве она не прекрасна, разве она не ангел?! Господи, спасибо, что ты даровал мне встречу с моей второй половинкой! Таким  благостным рассуждениям Саша предавался только при виде Анечки. Любовный гипноз овладевал им безраздельно, стоило ему лишь услышать ее голосок или даже почувствовать ее запах. Саша и сам не мог предположить, что во время любовного недуга, иначе это и не назовешь, так обостряются все чувства, в том числе и обоняние. Саша готов был нюхать предметы, к которым прикасались тонкие Анины  пальчики, а если она находилась от него на расстоянии вытянутой руки, он задыхался от аромата, издаваемого ею, краснел и бледнел, опускаясь в нирвану. Разве мог он предположить, что пожелтевшие бумажки с антресолей приведут его к этому светлому лучику искреннего чувства во тьме беспросветных грязных интриг. Может быть, стоит остановиться. «Ведь все, что мне нужно – здесь. И не эфемерно, а вполне реально. А что ждет меня впереди, что я увижу и к чему приду, выполняя заветы отца. Отца, которого, по сути дела, и не знал. К чему приведет меня этот фарс? Быть или не быть? Точно! И тень отца, и Офелия… Только вот я на Гамлета не тяну…»

17.

Дмитрий Петрович Ленский очень уважал шахидов. Разумеется, с точки зрения цивилизованного человека он осуждал  терроризм, а как профессиональный военный он готов был извести эту нечисть до основания. Но сама идея – бойцы, готовые умереть по приказу, умереть с превеликим удовольствием, люди, отрекшиеся от всего земного ради великой цели…. Втайне он и сам хотел бы быть таким зазомбированным и бесстрашным камикадзе. «Чего бояться мертвому? Ничего! Вот и эти сволочи  ничего не бояться. А я, бля! Все цепляюсь за эту жизнь! Вроде выгадываю,  как пожить подольше да послаще, как бы Любаню, «****ь гарнизонную», своей кончиной не расстроить, чтоб детишки – «лбы здоровые» - сиротами не остались! Какое же я чмо! Ну как, как я мог повестись на   бредятину этого дятла – санитара леса, как я спекся-то? Что он меня гипнозом что ли взял? Парацельс, твою мать! Ну что – что бы он своими бумажками доказал бы? Вон прокуроров в бане со шлюхами снимают! Хер! Человек, похожий на прокурора… Жириновский сам на камеру в дым пьяный такое несет, что хоть сейчас его в дурдом… Тоже хоть бы хны. Но мне-то что ссать? Что мне терять-то: паек генеральский что ли?
Это он меня врасплох застал! Эффект неожиданности… Да и западло это – Ленский деньги скрысил, тьфу, бля… Лучше бы ГКЧП поддержал, почалился бы в Матросской Тишине, сейчас бы депутатствовал уже, а то и в губернаторы подался бы. Потому что статья, по которой закрыли бы, громкая была – международного масштаба, а тут… Сука! Точно же говорят: полюбить – так королеву, воровать – так миллион! А я!!!
Хотя по тем временам эти бабки и были навроде миллиона! Приехал я тогда домой, бравый такой офицер… Девки так и липли… А я среди них только Любашу-то и видел: втюрился с первого взгляда. Сразу как-то в душу она мне запала. Бабки-то эти гнусные у меня в чемодане, сука, лежат, что с ними делать-то, не знаю. Родителям отдашь, так батя со свету сживет: «Не было у нас в роду буржуев». Коммунист беспартийный, царствие ему небесное. Мать  вообще сожгла бы деньги-то – ума бы хватило. Ой! Да я и сам-то выкинул бы их запросто. А тут с Любашей такая любовь у нас завертелась. Я ей говорю: «У меня после отпуска назначение – туда, куда Макар телят не гонял». А она мне: «Ну, не хочешь – не женись, разреши хоть так с тобой пожить. Я за тобой поеду, если не прогонишь». И так она мне этим душу скомкала, до слез прямо. Ну, думаю, гулять так гулять. Закатились мы с Любашей на юг, аж на две недели, и такого там жару дали! Весь Геленджик на уши поставили! Шампанское каждый день, розы охапками. Бабки швырял направо и налево, а Любашка даже и не спрашивала, откуда деньги, что да как… А платьев я ей накупил прорву, и сережки с брюлликами, часики японские… А когда домой вернулись, такую свадьбу отгрохали – мама не горюй. Матери сказал, что на юге в лотерею мотоцикл выиграл, перепродал его там, ну и деньги, короче, дурные – куда их девать-то, как не прогулять. Мамаша и успокоилась. На книжку ни копейки не положили. Все пропили! Остатки уже в гарнизоне спустили. И Любашка меня ни разу за тот загул не пожурила, как бы потом у нас с деньгами хреново ни бывало, ни разу про те двадцать тысяч мне не припомнила. Вроде как и не было их вовсе. Погулял я тогда на славу, и Любу развлек на все сто. Больше-то такого отдыха у нас не случалось. Да если вспомнить, мы вместе уже и не отдыхали. Даже после ранения в санаторий я один поехал. Мог бы, конечно, и ее взять, да, сука, хотелось душу отвести, медсестренок молоденьких подрючить.
Вот они денежки-то – как тогда пришли, так и ушли, а сейчас мне за них докторишка провинциальный руки крутит. Скоро петухом петь заставит! Белоглазов! Черт – весь в папашу, гаденыш! Надо было сразу его, прямо в кабинете зашмалять. Списал бы на боевые, как с добрым утром. А сейчас сам же послал его в Москву и сижу тут дергаюсь, что и ждать-то, не знаю. Ну ничего, мил друг, только вернись, только вернись… Я тебя… Я тебя к Золотой Звезде Героя России представлю – посмертно. Сука!». 

18.

«Шлема! Шлема, я тебя умоляю, давай выкупим у него эти бумаги…». Уже целый час длилась беседа братьев Орловых, из которой старший из братьев уяснил только то, что младшенький опять крупно облажался. Шлема понимал, что бояться было чего. Но обнадеживал тот факт, что срок давности уже вышел, и подлинность старинной бумажки доказать будет очень трудно. Слава богу, что тогда еще не изобрели диктофоны и видеокамеры. Хотя, будь даже отснят целый документальный фильм о похождениях его брата, доказать что-либо было невозможно. Невозможно – потому что никому не нужно. А если будет нужно, докажут и то, чего отродясь не было. У нас это быстро. Если бы всерьез наехали-то, сначала бы по всем телеканалам прокрутили, а уж потом под белы рученьки и в Генеральную Прокуратуру, а оттуда уже не выходят. Накопали бы еще гнилья какого-нибудь, и хоть трешку-то реального срока да впаяли. Да что далеко ходить:  уклонение от налогов – статья беспроигрышная. Шлему на пятнашку, а Кольку как пособника замели бы… и хрен бы кто вступился. Это сейчас они с руки кормятся, а случись что, как тараканы по щелям юркнут, днем с огнем не сыщешь.
«Соберись! Соберись и еще раз расскажи, что он тебе говорил, и бумажкой этой перестань трясти. Что ты с ней носишься? Можно подумать, что ты держишь в руках компромат на Билла Гейтса. Твоя работа – эпатаж! Придумай, как это можно повернуть нам на пользу».
«Шлема, мне страшно!». Коля знал, на что давить. Для старшего брата эти слова звучали как команда «фас» для собаки. Шлема ввязывался в любую драку, если дело касалось чести его семьи. Никто еще не сказал про его маму плохо, не получив по морде. Но за Колю Шлема мог и убить. Привычка заменять младшему братишке отца переросла в жизненную установку. У Шлемы не было родных детей, у Шлемы не было жены, у Шлемы был брат Коля, Колина семья и Колина карьера. Поэтому если Коля сказал, что ему страшно – это было серьезно. Обняв брата, Шлема, как в детстве, шептал ему на ухо: «Не боись, я всем накостыляю, будут знать, как тебя обижать». Коля всхлипывал и стонал: «Шлема! Он с генералом заодно! Ленский из «горячих точек» не вылазит, у него компромата на всю армию и на всех министров! Ленский скажет, и мы с тобой покойники! Может, этот Белоглазов киллер:  вот придет ко мне ночью и скажет: «Ну что, помнишь, как ты Ленского обсчитал, когда лаве делил? На тебе «маслину»…».
«Да ты что, Коля, в Сицилии что ли живешь: у нас все друг друга обдирают – национальная традиция. За это не убивают! Тут все непросто, Коля, ой не просто. Хотят они тебя в свою игру втравить. И тут еще неизвестно, проиграем мы или выиграем. В прошлый раз, когда ты с Ленским встретился, ты запросто срок схлопотать мог, а получил бабки, и немалые. Глядишь, и сегодня генерал тебя на золотую жилу выведет. Пацан этот, как его, Белоглазов, он денег у тебя не просил?». «Нет!». «Ну вот, значит, дело у них не пустячное, и ты им нужен, Коля».
Шлема и представить себе не мог, насколько он был близок к истине. Собственно, он попал в десятку: Коля стал  нужен, как выяснилось, уже через пару недель. Интеллигентному доктору нужны были все и всё. 

19. 

Аня лежала на широкой волосатой груди Саши и по ее маленькому тельцу волна за волной катились приступы дикой радости. Серое вещество в очаровательной головке вскипело и превратилось в конфетную помадку:  «Саша теперь мой, только мой!». Удивительно, насколько любовь может изменить человека: Аня - далеко не глупая девочка – никогда не связывала акт дефлорации с маршем Мендельсона, и уж точно не полагала, что это маленькое кровопролитие обеспечивает полную капитуляцию «сильного пола». Но гормоны по прихоти матушки-природы уронили Анино IQ ниже нуля, и в данный момент ей казалось, что будут они жить долго и счастливо и умрут в один день…Ну это в пиковом случае, потому как на самом деле жить они будут вечно.
Саша тоже не спал, хотя сил для бодрствования у него оставалось очень мало. Единственное, что не давало ему захрапеть богатырским сном, были рассуждения на тему: «А что ж я, блин, такой неромантичный». Как медик,  Саша мог пояснить все, что с ним происходило во время полового акта с девственницей. Он даже мог пояснить самому себе с точки зрения здравого смысла, почему после эякуляции интерес к самке, ой, прошу прощения, к Ане притупился. Но вот чего он на самом деле не мог объяснить, так это то, что подобное  происходило и во время полового акта. В момент первого совокупления этого несовершеннолетнего ангела с таким волосатым сатиром, как он, все его мысли были за тысячи километров, а именно в кабинете будущего тестя генерала Ленского:  «Он точно мне под глаз засветит, когда узнает. Буду, блин, неделю ходить одноглазым».
Саша ошибся. Он не ослеп на один глаз. Он оглох на одно ухо, потому как генерал то ли от радости, то ли от негодования долго тыкал стволом своего пистолета Саше в лицо, брызгал слюной, тужась что-то сказать, но кроме обрывков матерных слов и шипения, переходящего в свист, из уст генерала не вылетело ни одного членораздельного предложения. И когда Саша, утомленный этой неловкой паузой, стремясь разрядить обстановку, произнес: «Да ладно вам, папа!», - генерал разрядил всю обойму в потолок, прямо над Сашиным ухом.
У генерала был повод так негодовать. Он не был расстроен тем, что Аня вдруг стала женщиной без его письменного согласия. Втайне он полагал, что какой-нибудь смазливый курсант давно уже объездил его младшенькую. Он даже не  рассердился на то, что этот хам Белоглазов,  такой же продуманный и упертый хрен, как и его ментовский папа, пролез в его семью. Нет! Ленский никак не мог отойти от трагедии, которая должна, да нет, обязана была произойти, но, к счастью, не произошла.


20.

В тот день все телеканалы, вещающие на территории России, показали этот душераздирающий сюжет. На следующий день он уже шел по «Евроньюс» и CNN. Кадры были действительно эксклюзивные.
Вертолет приземлился по расписанию. Капитан Белоглазов, словно заправский десантник, соскочил на бетонку и принялся выгружать многочисленные кейсы видеоаппаратуры. Николай Орлов не задавал лишних вопросов, и если молодой борзый хирург просил снять о нем документальный фильм, значит, нужно было спросить у Шлемы разрешения и послать-таки съемочную группу. МИ-8 – весьма вместительная машина, и кроме пятерых телевизионщиков предприимчивый Шлема послал в Чеченскую командировку правозащитников и риэлторов. Правозащитники очень хотели заработать авторитет у своих западных коллег, а риэлторы тупо хотели заработать денег на полуразрушенной республике. Шлема имел интерес и в тех, и в других. Нефтеперегонный заводик по дешевке или памятная табличка на здании больницы – и то, и другое было важно.
Оглушаемые свистом винтов, операторы расчехлили свои видеокамеры, дабы запечатлеть романтику боевых будней. УАЗик, мчавшийся прямо к вертолету, не вызвал ни малейшего подозрения, а пыль, которую он поднимал, была столь высокохудожественна, что автомобиль тут же попал в объектив. Люди в камуфляже, вышедшие из авто, задали лишь один вопрос: «Хде доктор?». То ли доктор философии Яков Бейкер полагал, что каждый чеченец обязан знать его монументальные труды, то ли статус правозащитника вскружил ему голову, так или иначе он заорал: «Это я! Я здесь!». Молодые кавказцы в камуфляже тут же вынули пистолеты и к радости миллионов почитателей экшена зашмаляли философа из двух стволов. То, что происходило дальше, уже не напоминало киношную перестрелку.
Так называемый часовой попытался скинуть с плеча АКМ, но злодей в камуфляже, узрев эту робкую попытку показать присутствие федеральной власти, отреагировал презрительным выстрелом в воздух и многозначительным: «Э-э-э, ты чё?», - от чего мальчик с автоматом стушевался и, опустив глаза, решил подождать, пока киллеры уедут. Пылевая завеса, поднятая УАЗиком, повисла в воздухе, надежно скрывая удаляющийся автомобиль. Именно в эту пыль и стрелял Саша из своего ПСМа. Стрелял красиво и уверенно, словно на дуэли. Куда выплюнул эти пули ПСМ, не ясно, но в злодеев они точно не попали. Зато этот момент самоотверженной обороны попал в объективы сразу двух видеокамер. Попал туда и эпизод, когда доктор медицины в лице Белоглазова тщетно реанимировал безнадежно мертвого доктора философии, а через пять минут удалось снять и выскочившего из примчавшегося БТРа (словно черт из табакерки) самого генерала Ленского. Материал,  беспристрастно зафиксированный съемочной группой, был, бесспорно, бестселлером, чеченской хроникой, свидетельством оголтелого бандитизма. Несмотря на всю ценность материала, несколько секунд из него Коля Орлов все же вырезал и даже уничтожил. На этих пяти секундах видео генерал Ленский, искренне рыдая, трясущимися руками обнимал врача, боровшегося за жизнь умирающей жертвы. «Санька, Санька, твою мать, живооой, живой!» – кричал генерал, нимало не смущаясь того, что он одной ногой стоит на еще теплом трупе. У телезрителей могло создаться неверное впечатление, будто бы генерал дорожит только личным составом и ему наплевать на штатского миротворца. Честно говоря, генерал даже не ойкнул бы, если и все пассажиры вертолета приняли геройскую смерть на Чеченской земле. Но убить отца своего внука – это было слишком даже для Ленского. Может, Аня была чересчур взволнованна или просто хорошо знала своего папу, но, позвонив отцу, она кроме торжественного «Мы с Сашей поженимся», зачем-то приврала: «Я беременна, ты скоро станешь дедушкой!». Эта святая ложь заставила Ленского в корне пересмотреть свои планы. Он сделал все, что мог, чтобы отменить свой же неформальный приказ, но так как в деле оказалось  несколько посредников, команда «отставить!» не была исполнена – просто не дошла до адресата. Оставалось только поражаться такому нелепому и в то же время счастливому стечению обстоятельств. Какой ценой Иван Иваныч с того света умудрился засунуть в вертолет еще одного доктора, пусть и философии, одному богу известно. Но в результате бесстрашный хирург Александр Белоглазов был не только жив, но и знаменит на весь мир.

21.

- Я тебе говорю, Сашка! Не хрен тебе здесь делать! Чечня – дело закрытое. Все, что из нее можно получить, уже давно поделено и посчитано, - Ленский был искренен. При всей своей мнимой недалекости он был в курсе всего, что происходило в дикой и далеко не демократической республике. Разумеется, если бы он захотел, то мог бы стать оо-очень богатым человеком, но генерал знал, что за все придется платить, и понимал, что его позиция в этой беспредельной войне интересов – самая правильная. Пока он играет в бестолкового солдафона, он жив.
- Ну неужто с вашим авторитетом в войсках и поддержкой СМИ мы тут ничего не выкружим? – робко решил возразить Саша.
- Выкружим! Обязательно выкружим! Пулю в твою башку тупую! Ты что дуру-то гонишь? Понятно, что ты решил по-крупному сыграть! Играй! Я чем могу – помогу. Но в петлю  тебя совать я не буду! Я вот лично еще поживу и внука – сына , между прочим, твоего, понянчу. А на грабли второй раз наступать – занятие неблагодарное.
- А когда это вы в первый раз наступили?
- А я, мил друг, на чужих ошибках учусь. За меня генерал Романов наступил: который год в инвалидном кресле катается!
- Хорошо! Если по делу! У меня опыта ноль! Понятно, что с боевиками воевать мне не светит. Да и неблагодарное это занятие: тут не поймешь, кто друг – кто враг.
- Дошло, слава тебе господи!
- Ну и что мне тут больницу открыть и лично прививки детишкам ставить?!
- Саня! Можешь тут хоть с птичьим гриппом бороться, только не пытайся разобраться, кто здесь и за что воюет! Пойми, войны заканчиваются, а жить приходится и после них!
Саша знал, о чем не договаривает Ленский: «Мы здесь чужаки. Эти суровые люди, на чью землю мы покусились, никогда не признают нашу власть. Мы – оккупанты! Нам нужна нефть! Нам нужна их земля! Как объяснить этим абрекам, что они должны платить налоги. Что это для них – налоги в российскую казну? Унизительная дань, дань за право жить на своей же земле. Как объяснить им, что Россия хочет, чтобы они сдали оружие и шли пахать землю?! Генерал прав, трижды прав. Но зачем-то судьба загнала меня в эти горы. И отец был прав: и солдатик, и шут играют по моему сценарию. Может быть, девочка с желтым бантом вытянет меня из этого болота, и я закончу свою миссию достойно. И под грохот аплодисментов выйду из-за ширмы и раскланяюсь!».
Сон навалился, словно косолапый медведь, подмял под себя, задушил в крепких объятиях, не давая пошевелить ни рукой, ни ногой. Откуда-то из густой темноты показался маленький и тусклый огонек. Саша хотел было пойти на него, но ноги не слушались, благо что огонек сам приближался к нему. Вскоре Сашиному взору предстал отец, а тусклый огонек оказался фонариком в его руке. «Саша! Саша! Ну что же ты так краски-то сгущаешь. Смотри вон что творится: без фонарика и дороги не разобрать. Ты не спеши – всему свое время. Помни, куколки играют спектакль, и что бы они ни делали, все тебе во благо. Солдатик очень суровый, но и смелый, и умный, так что ты прислушайся, что он тебе посоветует. А шуту что скажешь, то он и исполнит: ему дай только повод, а толпу он соберет. Девочку с грустными глазами   не ищи, ты ее сразу узнаешь. Просто время ее еще не подошло. Помни: они куклы, ты их хозяин…».

- Эй, капитан! Ну ты уже на ходу засыпаешь. Что, вымотала тебя Аннушка?!!! Видать, в маму пошла. Ты прости меня, если что… Я ведь тебе зла не желаю, а Аннушке и подавно, - голос у генерала подрагивал, по всему было видно, что семья для него не пустой звук.
– Ладно, проехали. Ты мне лучше, Дмитрий Петрович, посоветуй, что делать-то, как карьеру строить. В депутаты что ли податься?!
- В депутаты-то, конечно, можно, да только ты в этом болоте и застрянешь. Служить тебе, браток, нужно, служить. Есть тут у меня одна идея, я кое с кем   переговорю, и мы из тебя миротворца сделаем. А что – парень ты геройский, врач. Поедешь в Грузию, там скоро заварушка будет: президент их в конец обурел. Ну, мы с Грузией разосремся для порядку, а потом мириться будем. Ну, типа, Абхазия – исконно русская земля, отстаньте от них, теперича они наши. А если чего не нравится вам, так и скажите, что завидуете: тоже к России хочется присоединиться. Ну, к России они, конечно, не присоединятся, а президент их в отставку уйдет.
- Так ты что, меня в президенты Грузии сватаешь что ли?!
- Ага! С разбегу! Скажу – вот Джугашвили в Кремле посидел, сейчас пусть Саша Белоглазов в Грузии поцарствует. Ты пойми: исход предрешен, войны не будет, так, местные друг друга постреляют, да и успокоятся. Тебе главное - побольше светиться перед нашими журналюгами, а пуще перед западными. Пусть думают, что тебя из Кремля послали тут рулить, а когда с докладом в Москву поедем, так сразу новую должность и хапнешь. Тебе главное в Кремль пробиться. Поверь, народ у нас власть уважает, а если ты еще и не обосрался,  ни на взятке, ни с бабами не засыпался, так на руках носить будут!!!

22.

Заснеженная Москва встречала Сашу колючим холодом. Командировка, начавшаяся больше года назад, стала образом жизни. Бронированный «Хаммер» в Грузии и бронированный «Мерседес» в Москве, да еще самолет МЧС, регулярно перекидывающий Сашу из субтропиков в мегаполис. «Останови!». Саша обратился к молчаливому  шоферу, и тот резко тормознул, прижавшись к обочине. Водила может и не был молчуном, но разговаривать с самим Белоглазовым было боязно. Усилиями Орлова и бесчисленными телеэфирами Саше был создан более чем брутальный образ, нечто среднее между Терминатором и Айболитом. Имиджмейкеры оказались ни к чему: виски посеребрились у  Саши сами собой, когда их вертолет сбили ракетой, и он с размаху врезался в лесополосу. Все остались живы, так, царапины да ушибы, но Коля Орлов выжал из этой истории все! Через пару месяцев пилот вертолета, встретив его в Тбилиси, повис у него на шее и со слезами на глазах благодарил   за то, что тот вынес его из горящей машины. Саше было неловко, ведь никакого пожара не произошло, а все, что он сделал – это перебинтовал лоб этому майору. Психика человека – весьма странная штука. Если на центральном канале сказали, что вертолет горел, сознание всех участников аварии мгновенно дорисовало жгучие языки пламени и супердоктора, который всех их спас. Саше было мерзко от своего величия и популярности. Именно из-за этого, когда в него по-настоящему стреляли на одной из застав,  и пуля из снайперской винтовки подрезала правую мочку уха, он ничего никому не сказал, ни телохранителям, приставленным к нему заботливым тестем, ни журналистам, которые ходили за ним по пятам, благодаря Орлову.
Правда, Сашино молчание не помогло. Увидев пластырь на его ухе, газетчики резко придумали историю с фугасом, и перепуганная Аня позвонила ему среди ночи, вся в слезах: «Что за фугас, что с ухом?!». Мерзко! И Аню жалко: она же уже на шестом месяце. Ленский ждет – не дождется внука: таскает в нагрудном кармане снимок УЗИ. Кто бы мог подумать, что он такой сентиментальный.
Саша открыл дверь машины и вышел. Морозный ветер приятно освежал лицо. Мерседес стоял рядом с рекламным щитом какого-то мандаринового сока. Господи, и здесь эти мандарины! Щит три на шесть, ярко освещенный галогеновым фонарем, посреди ночной и скользкой трассы выглядел как издевка. Полуобнаженная красотка, запрокинув голову, жадно пила из пакета оранжевый сок, и он тоненькими струйками стекал по ее лицу, шее, капал на едва прикрытую грудь. Надпись на щите гласила: «Твои желания сбываются!».
«Сбываются, черт возьми – сбываются! И меня никто и ничто не остановит! Пусть через войну, пусть через лицемерие и подлость я обрету то, что завещал мне отец! Эта телка пьет свой сок, и ей наплевать, что идет снег и холодно, как в морозилке. Она все равно всегда будет в бикини, потому что она классная и сексуальная, и ее хотят все, все без исключения. А поскольку поиметь ее проблематично, хоть сок попробуют, которым она так прикольно облилась. И если этот сок кислый и противный, его все равно выпьют из-за этой телки. Также и власть: все хотят ездить на «Мерсах» с мигалкой, а на вкус-то эта власть… А ну эти разглагольствования о вечном – дело надо делать, дело. А ты пей сок, так и быть, разрешаю…». Залезая обратно в машину, он отметил, что, наверное, очень одинок, раз разговаривает  с плакатом на трассе. На мгновение Саше показалось, что девчонка с соком подмигнула ему. «Ну все, шизофрения! Значит, пора в Кремль!».

23.

Совещание, которое происходило в Кисловодске, не имело международного статуса. Оно вообще не имело никакого статуса, так как проводилось тайно, и из присутствующих на нем были только двое, двое нагих мужчин, погруженных в нарзанные ванны. Они не виделись больше тридцати лет и поэтому не задавали глупых  вопросов  типа «как семья, как дети, как здоровье»  – речь шла сугубо о деле.
- Ты  считаешь, что он сделает это?
- Е-бть, а ты сомневаешься?!
- Ну он знает….
- Я думал, ты ему сказал?!!
- Вот еще, я и сам-то не до конца был уверен…
- Да, хорош, что заливать-то – узнать-то можно. Я как первый раз увидел по телеку, сразу вспомнил:  просто также, как ты попытался все забыть, и ее, и все остальное...
- А если бы лично увидел, ты бы ей намекнул?
- Что я больной, что ли?!
- Вот и я не стал бы.
Генерал Ленский и Николай Орлов встретились в Кисловодске неслучайно. Во-первых, нейтральная территория, во-вторых, нарзанные ванны отлично успокаивают нервы, а нервы у них были ни к черту.
- Знаешь, Коля! Зашли мы слишком далеко. Если сейчас Сашка тормознет, потеряет эффект неожиданности, то, поверь моему опыту, спалится на какой-нибудь мелочи и нас с тобой спалит. 
- Да, это да!!!! Но я полагаю, он пойдет до конца, я отчего-то уверен в этом. Как тогда: вроде мент нас расколол, а я не боюсь, мне срок светит, а я что-то радуюсь… Как будто знал, что пронесет.
- А она всю дорогу молилась, может нас и уберегла?!!!
- Да ладно тебе, все могло быть совсем по-другому. Про тебя могли еще и в «Комсомольской правде» напечатать: комсомолец встал на защиту чести девушки!
- Что ты мелешь! Ботало! Может, ты свидетелем и пошел бы, а мне все одно – по полной впаяли бы!
- Ой, я тебя умоляю, давай без «чернухи», и вообще лучше эту тему не трогать! Мы же хотели о Сашке поговорить!
- А что о нем говорить, он знает, где и когда ее найти, и он ей скажет. Скажет, это точно, а там уж как пойдет…. Может, Сашка в аварию резко попадет, а мы с тобой утонем вот в этих ваннах!
- Скорее всего,  ты прав, но я думаю, что все будет даже совсем-совсем наоборот!
- Угу, ты-то точно не утонешь!
- Что?
- Расслабься, говорю – дерьмо не тонет!


24.

«Это будет сегодня! Сегодня я закончу все, что начал еще мой отец! Сегодня, именно сегодня!». Саше не было страшно, он вообще не испытывал никаких чувств, они перегорели. Еще год назад он мог не смыкая глаз, сутками репетировать этот разговор. Он оттачивал фразы, жесты, мимику, прорабатывал различные варианты реакции на его заявление. Закрыв глаза, он словно снайпер выцеливал свою жертву, представлял, что она делает в данный момент, во что она одета, в каком настроении. Он так жаждал этой встречи, что сомнений, да и самой мысли о них уже не осталось.

Благотворительный вечер уже начался. Тусовка кремлевских завсегдатаев – они же меценаты – и два десятка репортеров старательно делали  одухотворенные лица и изо всех сил старались не уснуть, пока еврейский мальчик – видимо,  изображавший здесь талантливую молодежь Кавказа, мучил скрипку. После торжественной речи, более походившей на эпитафию, все разбрелись в ожидании банкета. Внезапно легкий шорох пробежал по толпе, словно армия, состоящая из людей-невидимок, наскоро обшмонала всех на наличие оружия, и тут появилась она.
Саша сразу узнал ее – девочка с грустными голубыми глазами. Теперь у нее не было этих шикарных вьющихся локонов и, видимо, поэтому желтый бант нелепо болтался на шее. Гости раскланивались с нею, она, глядя сквозь них, кивала невпопад и как будто искала кого-то. Саша, отставив фужер с шампанским, направился к ней. Не давая опомниться третьей кукле из своих детских снов, он резко, но  негромко выпалил:
- Здравствуйте, мой отец умер и оставил после себя бумаги, написанные вашей рукой. Ваша девичья фамилия Дроздова? А моя фамилия Белоглазов.
Взгляд грустной куклы на секунду застыл, а после лениво сфокусировался на Саше:
- Ах да! Да! Его звали Белоглазов! Пойдемте, я могу поговорить с Вами!
Саша молча последовал за ней, и через мгновение они уединились в холле.
- Присаживайтесь, молодой человек! – указала она на диван, предлагая сесть подле нее. – Я давно вас жду! Вы на папу своего не похожи, разве что глаза! Я папу вашего хорошо запомнила, да и он о себе забыть не дает: снится чуть ли не каждую ночь. Я полагала, что это муки совести, ан нет. Как  и обещал – «послал сынишку». А вы, если не ошибаюсь -  герой грузинских событий, хирург-миротворец, а раньше еще…ммм…м-мм… Вас в Чечне ранило в руку, вы и там кого-то спасли. Наверное, вы очень умный человек, раз до сих пор ни в одну партию не вступили. Очень умный…. Очень…. Ваш отец тоже очень умный товарищ был, даже мистически умный, оракул настоящий. А знаете, что там произошло… Нет, вы меня не перебивайте. Я поняла, что вы знаете, я просто сказать хочу. Я долго репетировала, готовилась, тридцать лет готовилась. Сначала  составляла свое последнее слово перед оглашением приговора, потом представляла, как я расскажу все мужу… Так что вы меня не останавливайте, я уж расскажу. Как все это получилось.
Мне тогда только что девятнадцать исполнилось. Это сейчас все акселераты, а я к своим девятнадцати еще и не целовалась ни разу. Сдала я сессию – я на инязе училась – ну, и поехала на каникулы домой. Подарков накупила, дефицитов разных, хотя на стипендию не разгуляешься. Лекарство я еще везла – хорошее, югославское – для мамы. Плацкарта не было, только купейные, а я очень по маме соскучилась, взяла купейный.  Компания попутчиков подобралась замечательная: боялась будет семья с грудным младенцем, заставят водиться… А там все люди самостоятельные подобрались: офицер – младший лейтенант, только что из училища,  и студент то ли театрального, то ли библиотечного института, заносчивый такой молодой человек, он еще врал всем, что в МГИМО учится. Студент не замолкал ни на секунду, все какие-то байки травил, а лейтенантик ухаживать пытался. Красиво ухаживал…
А ближе к ночи ввалился в наше купе бородатый мужик и с порога заявил, что он с приисков и поэтому непременно гулять будем и чтобы ему никто не перечил. Он уже и тогда изрядно пьян был, здоровенный детина, так что связываться с ним никто не стал, да он и повода-то не давал: ну, выпивший человек, что ж такого (говорил, что три года в тайге комаров кормил). Вытряхнул он из рюкзака все свое имущество, а там свитер, чистые портянки, да три пузыря спирта, бутылка армянского коньяка, конфеты шоколадные, горбуша, шпроты, красная икра. Начал он всех спаивать. Лейтенант-то наравне с ним пил, а мы со студентом так только для приличия коньяка немного выпили, да и на угощение навалились. Икра очень вкусная была, я тогда икру первый раз в жизни ела, до этого только на картинках видела. Лейтенант после второй бутылки спирта уже на ногах плохо стоял, ну они все и вышли покурить, да проветриться.
Я решила переодеться и на второй полочке хоть пару часиков  поспать. Только кофту сняла… вваливается бородач. Глаза дикие, как у волка, борода во все стороны торчит… сгреб он меня в охапку, да прижал к себе,  от него перегаром да костром так и прет, аж дух перехватывает. Зубы желтые, губы липкие по шее елозят, на ухо шепчет: «Давай, давай! В обиде не будешь, озолочу. Я в тайге без бабы одичал». А руками-то уже  в трусы залез… Руки огромные, шершавые…
Как вас зовут? Ах да, Саша! А я, Саша, оцепенела, даже слова сказать не могу, не то, что закричать. Представила, как сейчас этот мужлан мне первое свидание прямо в постели устроит… А он уже брюки расстегнул и трусики мои порвал и нюхает их, словно зверь…. Одной рукой меня держит, а другой трусики в нос себе сует… Я крикнуть попыталась, а в горле ком… Он, видимо, понял, что я в себя прихожу и шепчет мне на ухо: «Да ты не пужайся, я жиденку приказал лейтенанта прогуливать по коридору, никто не помешает!».
Тут дверь купе распахивается и влетает лейтенант. Бородач меня отпустил и лейтенанту с размаху в морду: «Гуляй, говорит, служивый. Тут очередь, после меня будешь!!». Лейтенант хоть и пьяный был, но быстро очнулся: может, от удара протрезвел… Сцепились они, катаются по полу, а я на полку залезла и кофту на коленки натянула. Золотодобытчик этот очень здоровый был, поднял он лейтенанта и давай головой об стену бить. Лейтенант наощупь бутылку на столе нашарил и из последних сил врезал по голове этой скотине пьяной. Бутылка вдребезги, а тому хоть бы что. Вот тогда лейтенант осколком бутылки, тем, что у него в руке остался, в горло-то бородатому и ткнул. Кровь ручьем, бородач в конвульсиях забился, лейтенант без сознания по стеночке сполз, а я только кофту изо всех сил тяну, голую задницу закрываю. Минут через пять студент пришел. Он сначала за проводником бежать хотел, а потом заметил что-то, я думала он бородатому кровь остановить хочет, а он пояс с него снял, а в поясе деньги. Бородач-то уже мертвый был. Потом студент купе закрыл…ну, и начал нас с лейтенантом обрабатывать. В общем-то он правильно говорил: по тем временам нам бы всем троим срок дали. Пьяная драка, бабу не поделили. А я как представила, что мама обо всем узнает… У нее к тому времени уже один инфаркт был… В общем, уговорил он нас… Придумали то, что легли все спать, а пьяный (покойный) по купе все бродил и, видимо, в темноте на разбитую бутылку горлом и упал. Разыграли все, как по нотам. Я, как договаривались, заорала что есть сил, так что весь вагон сбежался. Очень все похоже было. Лейтенант делал вид, что пытается кровь остановить, а студент тихонечко покойника за ноги дергал:  имитировали то, что он жив еще…
На станции зашел милиционер – папа ваш. Я у проводника в купе сидела, проводник меня чаем отпаивал. Как только я вашего батюшку увидела, сразу поняла: он не поверит. Так и случилось. Собрал он нас всех в купе и рассказал, как все на самом деле было, как будто сам в тот момент там был. Приметил он, что у лейтенанта нос перебит и то, что бутылка разбилась не об пол, и то, что пояс с деньгами пузо покойнику натер, а потом испарился – все он увидел своими белесыми глазами. А когда кулачище бородачу разжал и вынул из него мои трусики порванные, отпираться-то уже смысла не было. Ну а дальше случилось чудо. Собрал он с нас объяснения, да и отпустил, и даже деньги не взял. Сказал, что, мол, и мы ему отплатим добром, а не ему, так сыну его. Сказал так и вышел из вагона.
Вот так я и доехала до дома, без трусиков, зато с полными карманами денег. Мама… Мама очень плоха была: сердце. Поэтому, собственно, думать о произошедшем было некогда – повезла я маму в Москву к кардиохирургам, деньги пригодились… Потом мы с мамой на курорт поехали, я ей сказала, что путевки по линии профсоюза выбила. Там-то я с будущим мужем и познакомилась. Он по-немецки отлично говорил, а у меня второй язык в институте как раз был немецкий, и я по нему сильно отставала. Разговорная практика пошла мне на пользу и переросла в брак… Я тогда не знала, что он в КГБ работает, обрадовалась, как дурочка, что его за границу послали… Но это уже к делу отношения не имеет. Что же вам угодно, милый шантажист? Денег у меня нет! Связи? Но об этом сразу доложат мужу!

- Спасибо вам за столь лестную  характеристику  моей скромной персоны – «милый шантажист»! Постараюсь придерживаться данного вами определения. Если бы я захотел, то напомнил бы вам о ваших детях, которым история про маму без трусиков, но с ворованными деньгами показалась бы весьма неприятной. Тем более, если о ней рассказывают на телеканалах всего мира. Девочки же знают иностранные языки?!! Разумеется, знают! Так что ради них вы бы при всей своей флегматичности нашли бы и деньги, и любые связи. Но! Я прошу вас совсем о другом – расскажите эту историю мужу, всю, от начала и до конца, также, как рассказали ее мне!
- Но… Что вам это даст?!
- Шантажисты обычно не дают отчет своим жертвам!
- Что ж, я не смогла тогда понять поступок вашего отца, поэтому парадоксальность вашей просьбы не должна меня удивлять!

25.

Отец выглядел очень усталым. Саша помнил его только по снам, но даже основываясь на приснившемся образе, за последнее время отец сильно сдал. «Ну вот и все, сынок. Завтра спектакль закончится, куколка выполнила свое обещание, последний акт сыгран! Дальше начнется жизнь, но ты теперь взрослый и сам разберешься что к чему, а мне пора. Устал я сынок, устал».
Саша хотел поблагодарить, догнать,  обнять отца, но во сне у него ничего не получалось,  и все, что он мог – это смотреть, как папа, сутулясь и закутываясь в свою старую шинель, уходит в темноту.
На следующий день Президент России выступил к народу с телевизионным обращением. Заверив общественность в том, что   не пойдет на новый срок, он совершенно неожиданно обнародовал имя своего преемника. Александр Иванович Белоглазов был молод, инициативен, безмерно храбр и безусловно харизматичен, поэтому такая кандидатура устроила всех.
P.S. Спектакль, действительно, был закончен, и куклы стали не нужны. По окончании спектакля кукол обычно вешают. На гвоздик. После инаугурации Саша вообще убрал их. В ящик.