История тридцать первая
О том, что животные на борту согревают душу.
Сейчас, когда заходы в иностранные порты постоянны, капитаны в своём подавляющем большинстве не разрешют держать на борту животных. И я не исключение. Не потому, что капитаны -чёрствые люди, а потому, что в современных уловиях существования каждая страна защищает себя, как только может, и карантинные посты и кордоны можно встретить в любом месте пересечения границы. Любители путешествовать со своими питомцами наверняка проходили полностью процедуру ветеринарной проверки. Ну ладно, не выпустят вас за границу – жаль, но страдаете только вы. А если корабль, до отказа набитый грузом, поставят в карантин на пару недель из-за кота или собаки? Вы даже представить себе не можете, какие убытки понесут грузополучатели и грузоотправители. Ну, а о судовладельце и говорить нечего. Так что извините, но с живностью на борту уже покончено. На рыбаках, конечно, есть собачки, но они и берега никогда не нюхали. Экипажи меняются, а псы остаются.
На ПИ «Сметливый» у нас был кот Чика. Обычный дворняга, только чёрно-белый. Мы его котенком в Таллине подобрали, жалко стало – мороз был за двадцать. Пока бегали в Швецию и назад (см. История первая), Чика потихоньку рос и становился полноценным членом экипажа. По авралу нёсся на мостик и путался у всех под ногами. Принимая участие судовых работах, бегал по палубе и грозно мяукал на боцмана, которого терпеть не мог. Но от души общался почему-то только со мной. Может чувствовал, что после него я – последний по должности из офицерского состава. Утром иду на завтрак, а Чика уже сыто облизывается, развалившись в коридоре у кают-компании.
- Привет, котяра!
- М-р-р!
- Как ночевал ?
- М-р-р!
- Кошки, небось, снились?
- Мя-а-а-а-у!!!
Когда, проскочив датские проливы, мы попали в неспокойное Северное море, Чику укачало. Так укачало, что мы уже были готовы с ним распрощаться. Двое суток он, как тряпка, елозил под качку по палубе, нисколько не сопротивляясь и ударяясь о переборки. На третьи сутки я решил, что или сегодня, или никогда и принёс ему кусок сырого мяса. Пришлось долго тыкать его мордой, он сопротивлялся с каждой минутой всё сильней и сильней и, в конце концов, вырвался из моих рук, лапой зацепил мясо и забросил его за рундук. Потом сам выцарапал оттуда и съел. С тех пор о морской болезни он забыл напрочь.
В Гвинейском заливе мы подолгу стояли на якоре, работая на пеленг для рыбаков. В тёмное время любое судно, стоящее на якоре должно включать палубное освещение, что мы и делали. Борт у «Сметливого» невысокий и за ночь на палубу плюхалось полтора-два десятка летучих рыб. Это такие сардины с плавниками, работающими, как крылья. Иногда, спасаясь от хищников, эти рыбы могут пролетать до двухсот метров над водой. Не вверх, конечно, а горизонтально. Вот и залетают на палубу. Боцман страсть их как любил. Каждое утро у него начиналось с обхода палубы и сбора рыбы. Чика к рыбам относился равнодушно, но, как только боцман выходил, скажем, на левый борт, Чика пулей нёсся на правый и собирал всю рыбу, которую прятал на корме под вьюшкой со швартовым тросом. Вонь от тухлятины стояла постоянно и непрерывно. Чика сам рыбу не ел, но, когда матросы пытались навести под вьюшкой порядок, Чика боролся с ними по-серьёзному, часто получая по голове, но и сам в долгу не оставался . Зачистка палубы под вьюшкой для любого матроса считалось наказанием
Мне, как третьему помощнику, вменялось в обязанность вести всю судовую документацию. Это значит, что печатная машинка замолкала только на ночь. Сейчас даже и не вспомню, сколько документов пришлось за свою жизнь перелопатить, особенно на ПИ. Для Чики, наоборот, это было творческое время. Он прибегал ко мне в каюту, едва заслышав стрёкот машинки. Он долго и с интересом наблюдал, как прыгают буквы и как прокручивается лента. Потом ему надоедало бездействие и он начинал принимать непосредственное участие в процессе – лез лапами на клавиши и пытался сам продёрнуть ленту. Со стороны это казалось смешным, но мне было не до смеха, всегда поджимало время и приходилось идти на жестокие хитрости. Я прекращал печатать, Чика совал нос в печатное устройство и получал по носу клавишей, которую я нажимал незамедлительно. Его обиды хватало минут на пятнадцать и я мог полноценно трудиться. Потом всё повторялось сначала.
В африканских портах вахтенному у трапа можно было смело отлучаться по своим делам, не опасаясь, что на борт проникнут посторонние. Чика тут же занимал место на боевом посту и ни один араб или негр не могли пройти мимо него. В Дакаре даже скандал случился – так он местного товарища отполировал когтями! Запах от них другой, вот он и нервничал.
Собаки тоже в портах пытались попасть на борт. Куда там! Все позорно бежали, трусливо поджав хвосты и скуля матерно на своём собачьем языке.
Мы в Чике души не чаяли. Напсихуешься на работе, выйдешь на корму, а там Чика показывает, как надо по вертикальным трапам лазить или растяжку по каратэ – электромеханик его научил. И сразу настроение улучшается. А уж если он на колени заберётся, то всё, считай положительный заряд эмоций ты получишь на сутки вперёд.
И спортом он увлекался. Я взял себе за правило каждое утро бегать 15-20 кругов по палубе, а Чика бежал строго сзади и периодически лупил меня по пяткам лапами. Подгонял, наверное.
Однажды мы ошвартовались к плавбазе, а у них была кошечка. Мы уговорили передать её к нам на время стоянки. Кошечку мы принесли на верхний мостик, постелили там мешковину и пригласили Чику. Он уставился на неё и смотрел, не шевелясь, часа два, даже не обратив внимание на то, что она несколько раз ударила его по морде лапой. Он ведь никогда себе подобных не видел… Потом мы отдали киску назад на плавбазу, а Чика несколько дней жил на верхнем мостике. Даже есть не приходил, так скучал.
В Риге Чика сбежал. Думаю, что правильно. Но есть подозрение, что боцман забрал его к себе домой. Я не верю, конечно, но слухи ходят.
На «Сангарский Пролив» я пришёл старпомом – строгим, но справедливым… А по коридорам бегал щенок и мне это по должности не должно было понравиться. С этими соображениями я пришёл к капитану.
- Пусть живёт, - сказал командир,- живая душа всё-таки.
Так и осталась Динка на потеху команде на борту. Она любила всех, а привязалась ко мне. Вечером я её отводил к буфетчице, а с утра Динка, завидев меня, мчалась юзом по палубному линолеуму, падая и почти всегда оставляя «лужу радости». Весь день крутилась под ногами, участвуя во всех палубных делах и от неё даже псиной не пахло. То краской, то растворителями, то рыбной мукой, то ещё какой-нибудь гадостью. Научилась сидеть у меня на шее, когда я лазил по вертикальным трапам, ругалась на матросов, когда я повышал на них голос и лизала им лица, когда я их хвалил. Даже анекдот придумали:
«Бежит Динка по палубе.
- Динка, где старпом?
А старпом сзади:
- Гав!!!!»
Когда у нас начался пожар – загорелась крилёвая мука в диптанке, Динка первая подняла тревогу: начала лаять и рваться на палубу. Мы горели сорок суток, приходилось каждый день выбрасывать самовозгоравшиеся мешки и находила эти мешки Динка.
В конце концов, не самая лучшая часть экипажа написала донос на старпома. Его, в общем-то, и не склоняли, но сделали основной упор на то, что на борту находится собака, а старпом, который обязан следить за санитарией, на собаку не реагирует. Более того – собака от него не отходит ни на шаг!
Делать нечего, отправил я Динку домой. Ко мне в Таллин приехала семья, вот я им в вагон её и посадил. Когда я вышел на перрон подошёл к вагонному окну, Динка плакала и слёзы текли по её несчастной морде.
Динке повезло – она пожила у нас около года, а потом улетела на Украину и была отдана в хорошие руки.
Я даже немножко понянчил её щенят.
Июль 2010, Котону (Бенин)