Уязвимость человеческого бытия, раскрывающаяся на фоне метели, созвучна пассивности и подчиненности лошади. Раннее, анализируя рассказ «Поцелуй», мы приходили к выводу о наличии определенного тождества между лошадью и человеком. В рассказе «Воры» мотив лошади при определенной повторяемости является полисемантичным.
Обратим внимание на «неодушевленность» лошади. Если отбросить строго морфологическое определение этой категории, мы обнаружим, что лошадь является объектом, своеобразной валютой, которая одновременно является средством коммуникации среди двух противопоставленных миров. Лошадь не принадлежит ни к миру долга, ни к миру воли, возникающей в преодоление долга.
Мотив лошади тесно связан с конокрадством, как «культом» (слово А.П.Чехова). Культ вольной жизни усиливается за счёт синтеза двух традиций – казачьей и цыганской (Обе традиции связаны с конём. Уместнее сказать с «лошадью», поскольку конь возникает только в ирреальной модальности повествования - в мифологическом сюжете о Илье пророке. Предположительно, что «малорослые» и «коротконогие» лошади снижают статус конокрада, а, следовательно, убавляют значимость сакраментальной миссии Мерика и Калашникова). Пожилой конокрад Калашников и бродячий разбойник Мерик, будучи внешне противопоставленными, оказываются внутренне фигурами однородными, равными. В результате возникающего синтеза, лошадь становится средством достижения царствия небесного. Конокрадство, выступая инструментом обретения царствия небесного посредством продажи украденных душ, воспринимается читателем как окказионализм.
Знаменательно, что Фельдшер Ергунов изначально не принадлежит ни к одному миру. С миром долга его связывает докторская лошадь, с миром разбойников страстное желание преодолеть долг. Важной деталью в характеристике Ергунова становится седло. Снимая седло, Ергунов одновременно делает лошадь ничьей, как бы перенимая её функцию. Дальнейшая пропажа лошади предсказывается этим действием. Теряя ряд объектов материального мира (седло, ключик, пакеты, лошадь), Ергунов обрывает невидимые нити, связывающие его с миром долга. Однако Ергунов, подобно лошади, является подчиненным – его «свобода» не равна мужицкой вольнице.
Разжалованный фельдшер оказывается вытесненным из системы ценности двух миров, его восприятие свободы отличается ущербностью, попыткой воспроизвести мужицкую свободу в собственном поведении. В финале читатель застаёт Ергунова горьким пьяницей, похитившим самовар – однозначно неодушевленный предмет, не имеющий ни сакраментальных, ни валютных свойств в тексте.
С момента роковой для Ергунова ночи лошади более не упоминаются в рассказе, что позволяет сделать предположение о сопряженности мотива лошади и мотива конокрадства. Кажется адекватным предположить, что, встретившись с «чертями», Ергунов теряет некоторую часть себя, выраженную, очевидно мотивом украденной лошади. Завистливое желание скакать на чужой лошади (подобно нечистой силе, оседлавшей невинную душу) говорит о возникшем соблазне, приведшем к постепенному вытеснению героя из мира долга.
Вольные конокрады, меняя лошадей, как бы лишены собственной лошади или, что соответствует нашему предположению, души. В размышлениях «безлошадного» Ергунова звучит бунт, связанный с невозможностью самоопределения, характеризуемый также словом «неприкаянность». По своему внутреннему содержанию Ергунов близок к Мерику из пьесы А.П.Чехова «На большой дороге» (Тождество этих фигур, малоочевидное в позднем чеховском рассказе, обозначено мотивом ропота на «горькую долю»).
Таким образом, повторение мотива лошади связано с наращением смыслов. Означая собой универсальную валюту, связывающую воедино два мира, лошадь становится объектом культа конокрадства. Последний, учитывая последовательно меняющиеся номинации рассказа, можно интерпретировать как ритуал похищения души или разума, в этом случае «конь» или «лошадь» в своём основании окажется синонимичным слову «душа».