В то утро чайник на плите кипел особенно настойчиво. Красный толстопуз с белыми цветами на боках тяжело отфыркивался клубами пара и осуждающе косился на нерасторопного хозяина. Хозяин же, никогда не допускавший в отношении к нему никаких проволочек, сегодня был на редкость неповоротлив и медлителен. Устало шаркая старческими ногами в истрепанных тапочках, он зачем-то задумал полить цветы, трепетно оберегаемые им в память о покойной супруге – тонкой струйкой цедил из-под крана воду в потемневшую от времени чашку, старательно нес ее через всю кухню, оставляя на полу мокрые многоточия, и выливал в потрескавшиеся цветочные горшки. Нежные растения, изрядно напоенные им накануне, сразу отправляли ненужную влагу в поддонники, под которыми незаметно натекали расползавшиеся темные лужицы. Сокрушенно покачивая головой и подслеповато щурясь, он немного повозил рядом с цветами вылинявшей от времени тряпицей и, считая дело сделанным, неловко приткнулся на скрипучую табуретку.
Сегодня ночью ему не спалось. Он вставал несколько раз, и, включая яркий с темноты свет, присматривался к тусклому циферблату часов. Ему все казалось, что он забыл сделать что-то важное, и честно пытался вспомнить – что же? Но на память, как нарочно, приходило совсем иное – далекое и безвозвратно ушедшее. Жена, счастливо прячущая лицо в атласно-упругие тюльпаны, без повода принесенные им домой. Радостная суматоха с упирающимся, одолженным у родителей, котенком на пороге полученной долгожданной квартиры. Потом мысли делали резкий скачок, и почему-то виделась школа с запахом новых учебников, свежевыкрашенных парт и кисло-сладкого яблока на короткой перемене. Он опять переживал волнение, вспоминая неизвестное, новое, первое в своей жизни первое сентября. Тогда так же, как сейчас, не спалось и хотелось каждые пять минут, звонко шлепая голыми пятками по деревянному полу, с замиранием сердца нырять в тщательно собранный заранее портфель, чтобы перебирать тонкие зеленые тетрадки, старательно отточенные простые карандаши, взвешивать на ладони мягкий, размягченный в керосине, ластик.
А до всего этого неизбежного взросления было последнее беспечное лето, наполненное пряным ромашковым полем, купанием до мурашек в заиленной речке и совсем не страшным, безмятежно синим небом – тем, что потом стали называть счастливым словом – «послевоенное детство». Счастья тогда действительно было много – вернувшийся после войны домой, тяжело прихрамывающий отец, перочинный ножик, выменянный у соседского мальчишки на рыболовный крючок и спутанный моток лески, и, конечно, бабушкины пироги. Он так и видел ее – радостно раскрасневшуюся, с небрежно отертыми от муки руками, а рядом – черный, местами прожженный противень, на котором стройными рядами чинно размещалось будущее неземное лакомство, обмазанное пахучим подсолнечным маслом. Ах, как ждал он минуты, когда можно будет стащить первый – пробный – хорошо подрумяненный пирог! Как спешил он сбежать со своей великой добычей, чтобы спрятаться от любопытных глаз и надкусить вкусную пахучую сдобу! Конечно, мало кто знал, что своим трофеем он все-таки великодушно поделится. Добрую половину получала старая собака по кличке Мирта, верой и правдой служившая семье еще до его рождения. Высокая, с сильными уверенными лапами и человеческим взглядом умных глаз, она всегда снисходительно приглядывала за ним, ненавязчиво и мудро опекая от опрометчивых поступков. Потом, когда ее не стало, он долго и тяжело переживал, упрямо не давал сломать опустевшую будку и беззвучно, стесняясь себя, плакал по вечерам. Так уходило детство.
…Он вздохнул, поднялся, разминая затекшие ноги, и, подойдя к раковине, вылил остывший чай. Пить не хотелось. Сердце медленно, неповоротливо двигалось и глухо ворчало, требуя воздуха.
– Схожу до булочной, – желание свежего хлеба неожиданно появилось запахом ржаной буханки – аппетитно-явственно и соблазнительно.
Оставалось только собраться. Он с большим трудом натянул обувь, а когда разогнулся, перед глазами плавали ярко-красные круги, которые разрастались, становились все больше и больше, и стягивали голову узко и давяще. Медленно преодолев лестничный пролет, он вышел из дома.
Улица встретила громкими голосами и будничной суматохой. Люди привычно спешили по делам, машины громоздко наплывали друг на друга и истерично сигналили зазевавшимся прохожим. Он осторожно выбирал дорогу, прислушиваясь к новым, непривычно-болезненным ощущениям. Тревога еще не успела заполнить собой сознание, а непомерная, не испытанная ранее тяжесть заставила остановиться и почти вслепую опереться о стену дома, ставшего странно хрупким и размытым. Ноги ватно подогнулись, и он с облегчением опустился на осенне-холодный тротуар. Оставалась минута.
Отрешенно, из глубины бескрайней неожиданной тишины, смотрел он на проходящих мимо людей – таких далеких и таких равнодушных в своем торопливо-безликом городском ритме. Время ушло от него и теперь медленно перетекало в минуты ставшей уже чужой и ненужной жизни.
Было хорошо и спокойно. Навстречу ему – из ушедшего небытия – шла старая собака, медленно и бесшумно ступая сильными уверенными лапами. Вот она остановилась, и в человеческом взгляде умных глаз он прочитал ответы на все свои незаданные вопросы. И он встал и пошел за ней, сначала – неуверенно, потом – все быстрее и быстрее. А впереди бежала его Мирта, и уже виднелось бескрайнее ромашковое поле, и радостно улыбалась жена, такая молодая и счастливая, и в прозрачно-чистом воздухе угадывался чуть уловимый запах любимых пирогов, а вот и бабушка – торопливо вытирает испачканные в муке белые руки…
Лишь на мгновенье – одно неуловимое мгновенье – он оглянулся назад на то, что неприкаянно и сиротливо осталось там, в почти забытом прошлом. Он увидел, как какая-то женщина, наклонившись над ним, испуганно ахнула и, торопливо перекрестившись, накрыла его лицо носовым платком; как солидный мужчина стал деловито звонить по мобильному телефону, а студентки в милицейской форме сначала нерешительно остановились, а потом все-таки поспешили на занятия. Жизнь продолжалась.