«Научись сначала любить. А умирать уже будешь потом», — сказал мне однажды старый буддийский монах. Мы стояли на берегу Ганга и смотрели в прозрачную воду. «Почему, — думала я тогда, — люди могут уйти в небытие из-за обиды, потерь, разочарований, боли? Почему этого не могу себе позволить я?..»
Я хотела умереть. Вспыхнуть на мгновение огненной точкой и тут же погаснуть, как тот автомобиль, в котором был самый дорогой для меня человек. Любовь всей моей сумасшедшей, необъяснимо-бездонной жизни. Мужчина, которого мне надлежало охранять любой ценой.
Но я опоздала и осталась жить. Наверное, по чьим-то вселенским меркам, моей любви было все-таки недостаточно…Потом были многие. Самоуверенные и закомплексованные. Сильные и подавленные. Герои и неудачники. Они шли по жизни, а я смотрела им в глаза — внимательно и равнодушно, играя по давно установленным незыблемым правилам. И жила. Потому что отстраненная правильность никогда не приближает к истине.
Последним был мальчишка. В растянутом домашнем свитере и потертых измятых джинсах. Он читал фэнтези, слушал тяжелый рок и рисовал. Многие считали его родителей богатыми, а их сына поэтому — перспективным.
Я хорошо помню тот вечер, когда впервые заглянула из-за его плеча в тетрадный лист, исчерченный уверенными глубокими штрихами. Тогда мне вдруг показалось, что с объемно-размашистых линий на меня смотрят мои — удлиненно-зыбкие, настороженно распахнутые для вечности и печали — глаза. Я выдохнула, медленно отпуская от себя солнечное тепло, и долго молчала, наблюдая за его рукой, которая скользила по бумаге и рисовала другую, чужую для него реальность — мой мир. Конечно, я не оставила его, всегда стараясь быть рядом — и в веселье шумных компаний, и в грустной тишине полночи. Иногда мне казалось, что таким, наверное, был бы мой сын — нежное, полузабытое воспоминание чего-то далекого и безвозвратно ушедшего.
…Тот день начал разваливаться на остроугольные части, пахнущие бедой, еще с утра. За стеной слышались озлобленные отголоски затянувшейся ссоры. Он вбежал в комнату, хлопнув дверью, начал срывать развешанные по стенам рисунки и с ожесточением рвать их. Потом долго сидел у стола, глядя на пол, усыпанный бумажными, разбитыми отражениями другого — уже нашего — мира.
Не помню, когда он подошел к окну и открыл его. Наверное, меня ослепил свет, безмятежно ворвавшийся в комнату и с разбегу натолкнувшийся на безысходность в его глазах. Наверное, я закричала. Он удивленно оглянулся, но впервые увидев меня, все-таки сделал свой первый — и последний — шаг вперед.
Мой рывок был отточенно-профессионален. Машинально вскинула руки, разбивая качнувшуюся от ветра створку окна и успевая втащить его обратно в привычную реальность комнаты. Вбежали бледные перепуганные родители и наперебой закричали, склонившись над сыном.
Теперь все было в порядке.
Я успела об этом подумать в тот момент, когда начала падать — тяжело, медленно и неизбежно. Кажется, руки были в крови. Темнота наваливалась вязкой удушающей рвотой последних судорожных вздохов.
Неужели именно так уходят из жизни?.. Наверное, беспристрастные весы устроила мера моей любви, и мечта, наконец, сбылась. «Научись сначала любить, а умирать уже будешь потом», — сказал однажды старый буддийский монах. Но был ли он достаточно стар, чтобы забыть сказать, что же будет — потом?..
…Она лежала, долго не решаясь открыть глаза, и улыбалась. Было тепло, солнечно и безмятежно. Начиналась новая жизнь.