В какой-то с трудом определимый момент ночи ему показалось, что он проснулся. В метре от него за окном начиналось небо с матовым контрапунктом полной луны. Он пошевелился. Вытянул руку к тумбочке, на которой нашарил сок, подержал в ладони стакан и отпил. Оглядел палату, где в галлюцинации болезненного забытья изнывали завзятые пациенты. Полежал еще. Его озаряла сыря сепия с сиянием через отверстия в мутной шторе. Закрыл глаза. Почувствовал, что кто-то еще рядом не спит, открыл их же, кроме вздохов и хриплых харизм храпений, ничто не изживало желчные пузыри жителей железных постелей. Закрыл, кто-то, кажется, был кем-то, кто определялся, как есть. Открыл. Приопустил веки, притом, что понятней нисколько не становилось. Скосил в сторону небесного отсвета, выпадавшего на квадрат пола и. И тут кто-то появился прямо перед ним в бледном коридоре чего-то узкого, как его сознание, Окунув его когнитивный коридор в прямой и окончательный ужас. Он представлял себя в себе испуганным за себя.Приближаясь к нему, в спокойствии чего-то домашнего усаживался в ногах у него на краю утлой простыни сна. Поверачивал голову и смотрел на него. Дышал и шевелил шеей. Потом, после говорил:
- Ну да. Дао не то. Дай попить.
- Что?
- Выпить что ни попало такое, что выпивают..
- Попить?
- Ты что, дебил?
- Да.Вот есть сок. И есть кефир.
- Давай кефир.
Тускло отсвечивала лысина. Еще у него была борода и что-то необычное в движениях. Осторожность или тщательность, как будто он отрепетировал каждый жест, вплоть до положения пальцев. Вовчик почувствовал себя безнадежно отсталым рядом с таким аккуратным и взвешенным старичком.
- А вы из какой палаты?
- Я не из палаты.
- А вы кто?
- Никто. Это не важно.
- Ага.
Старик попил и посмотрел на луну:
- Чтобы преодолеть любовь с первого взгляда, нужно взглянуть второй раз.
Вовчик тоже посмотрел на луну.
- А она становится меньше со временем, - сказал старик. - Да и вообще все как-то мельчает. Афоризмы утратили силу, теперь это просто слова для поднятия настроения. Ужасное слово, на самом деле: настроение... Под ним скрывается безответственность и душевная лень.
Помолчали.
- У меня раньше бывали настроения, - решил сказать Вовчик. - Всякие, разные. А теперь нет. Никаких нет.
Старик кивнул.
- А раньше я то радовался, а то грустил. А страдал все время, и когда радовался, тоже страдал, это я сейчас так понимаю. Я не бывал счастлив раньше, совсем. Хотя и сейчас тоже...
Старик помалкивал. Тогда Вовчик заговорил рассудительней:
- Я был бестолковый. Я не читал ничего почти, если только в детстве, в школе чего-то. Ну, потому что это надо было. Потом я думал, что так проживу нормально. А сейчас вот я чувствую, что, наверное, не чувствовал ничего почти раньше, потому что не знал слов. То есть, нет, слова знал. Это, понятий не понимал. Что-то простое, да, а что уже сложнее, больше, уже с трудом или нет. Да и слов тоже многих не это самое. И как слова друг с другом могут соединяться - и поэтому очень мало значений мог удержать в уме. Моя жизнь очень была... плоская. Мне книжки приносят сейчас, я читаю. Я буду читать больше, только стараться буду не глупое, а то много написано такого, что даже мне понятно, что это они сами не очень знали, зачем пишут.
- Ты совершенно прав, юноша.
Старик печально улыбнулся. Это понравилось Вовчику, и успокоило его. Немного смущало то, что собеседник положил руку на одеяло и в риторических предикатах высказывания нежно поглаживал его ногу.
- Не умея выразить чувства, мы теряем способность его испытать. Не говоря уже о том, чтобы развиваться, возрастать в чувственной иерархии.
- Я вот чего думаю... А люди как думают - словами?
- О, мышление... Это человеческая судьба. Мысль следует проживать полностью. Это сложнейшая и загадочная музыка, которую можно читать по нотам, а можно пережить целиком в едином эстетическом опыте. Ее ритм, безусловно, задается схематическими размерностями словарного аппарата. Следуя ритму, пульсирующая интенсивность внимания приобретает направленность и создает уникальные последовательности выбора, то есть, генерирует смыслы. В том числе, новые. Ведь если мы не уловим из ткани чувственного потока нового, ранее не существовавшего смыслового оттенка, мы и не помыслим. А только имитируем мышление. Вероятно, просто чтобы отвлечь себя от ужасания смертью.
- А здесь мне один говорил, что смерти нет. И я сам, ну, чуть как бы не умер, но мне показалось, что там некому вообще было умереть. А куда тогда мы деваемся, не очень понятно. Хотя нас там нет, где мы умираем, но нас и здесь тоже нет, мне кажется.
- Есть или нет - это крайние положения, это только черта событийного горизонта. Само же событие происходит по всей ширине возможностей, и не важно, осознаешь ли ты их все. Однако, происходит и не происходит - тоже крайние положения. Понимаешь?
Вовчик хотел было кивнуть, но старик вдруг сильно сжал его ногу:
- Понимаешь и не понимаешь - тоже крайности.
Они смотрели друг другу в глаза.
- Видишь меня? Видишь и не видишь - тоже.
Внезапно кроме дыхания в Вовчике ничего не осталось. Изображение замедлилось, остановилось и взорвалось ослепляющей ясностью. Все происходящее словно свернулось внутрь собственных частиц, исчезая в не-происходящем. Вовчика не было. Не было ничего. Вдох плавно перетекал в выдох. Выдох без паузы превращался во вдох. На языке была сладость. Вокруг было тихо.
И никто не сидел на его кровати.