МОИСЕЯ БУЦИСА.
* * *
Моисей Буцис все время медитировал «на себя». Сказать, что такое положение его угнетало, было бы очевидной глупостью: Моисей Абрамович, напротив, был счастлив, что у него «всё, как у людей». Но с возрастом нет-нет, да и появлялись странные мысли, наподобие этой: «И что это я все время на себя да на себя медитирую?» - спрашивал Моисей Буцис свое второе «я», но оно почему-то не хотело с ним разговаривать.
Жена его, прежняя, говорила:
- Стыда у тебя совсем не стало, вот оттого, и молчит у тебя совесть.
И вот, ему расхотелось быть как все, то есть медитировать на себя, хотелось быть на особинку, выделиться из среды всех хотя бы направлением своей медитации. Начал Моисей Абрамович пробовать медитировать «на ближнего своего», а не получалось! Не получалось, хоть ты тресни!
И тогда стали приходили ему в голову мрачные мысли о «законе воздаяния», и вставали у него волосы дыбом, когда думал о том, что может «переродиться» в крысу? Почему в крысу? Этого Буцис не знал, но чувствовал: непременно в крысу и ни во что более.
Психоаналитики, к которым обращался Моисей Абрамович, говорили ему что-то о детском сне, а наиболее продвинутые о тяжелых родах его покойной теперь уже матушки, Розалии Львовны. Деньги психоаналитикам Моисей платил большие, а толку от этого не было, и образ раздавленной крысы преследовал Буциса.
Началась эта хреновень еще в той, первой жизни, со старой женой Глафирой, но продолжилось и с молодой женой. Правда, дети и внуки, в качестве погубителей, появлялись реже. Хватало других. Да и жизнь пошла такая, что если не ты, то тебя сожрут и косточек не оставят.
«А у меня жена... дети... внуки...» - Думал Буцис, в очередной раз, медитируя «на себя». Эта медитация получалась у него как-то сама собой, без особой натуги и присутствия силы воли. Словом, Буцис медитировал «на себя» так же естественно, как плавают пингвины в ледяных водах океана, как птицы летают. И мысли смутительные появлялись у него именно тогда, когда медитировал, а в другое время таких мыслей не бывало! Ну, никаких! Абсолютно ни каких. Кроме естественных: покушать, помыться, за ухом почесать…
«Перерожусь я в крысу, а мой внук меня того... сапогом на голову, и только меня видели, а то и сын...» – И противный холодок пробегал по его спине, словно и на самом деле безжалостная рифленая подошва армейского башмака, его сына, нависла над ним.
Однажды, медитируя в очередной раз на кругленькую сумму в валюте, Буцис увидел, как к нему на письменный стол спускается на невидимой нити крохотный паучок. Такого, по неосторожности, и вдохнуть в себя можно.
Спустился, повис над самым носом Моисея и говорит ему:
- Здравствуй, друг мой Буцис, не узнаешь меня?
Враз отпала охота медитировать, и появилось желание провалиться сквозь пол. Хотя трудно было в столь малом насекомом признать Самуила Яковлевича Красберга: мужчиной он был дородным, не в пример нынешним, но голос! Голос! Этот тембр с легкой хрипотой, с нескрываемой иронией! Этого не признать было делом абсолютно невозможным!
- Вижу: признал. Побелел весь, - продолжал паучок. - Ладно, я не в обиде на то, что ты меня «заказал». Почему? Помрешь – поймешь.
И хоть паучок махонький был, но случилось что-то со зрением Моисея, и увидел он явственно, словно в лупу поглядел, что тот паучок, усмехнулся, как умел усмехаться только Красберг.
Чудно и страшно стало Буцису: чудно оттого, что точно знал: паучки не усмехаются, да и чем им усмехаться, когда у них не рот с губами, как это было у Красберга, у Буциса, да и у всего рода людского, а жвалы? Страшно оттого, что паучок тот явственно сказал: «помрешь». Помирать ему не хотелось, да и как помирать, когда его новая жена на тридцать пять лет моложе его? Тут никому умирать не захочется.
А паучок тот, то есть Самуил Яковлевич, словно мысли его прочел:
- Верно, помирать тебе страсть как не хочется, а придется, как и любому и каждому, кто рожден.
Сказал, и опять показалось Буцису, что зевнул тот паучок, словно ему скучно стало. Зевнул, да и говорит:
- А меня ветром сюда занесло: окно-то открыто, сквознячок. Лечу, вижу: сидит мой друг-товарищ и медитирует. Ну, медитируй, медитируй, а я полетел. Мне теперь летать положено, потому как я теперь вольный дух и плоть моя, есть плоть видимости…
Пустяк, скажете? И будете правы! Еще бы не пустяк: паучок махонький, глазом не разглядишь, а вот заболел с той поры Буцис. С пустяка и заболел. Болеет он, лежа на роскошной софе у себя в загородном доме, и нейдет ему с ума фраза: «Помрешь-поймешь», сказанное тем паучком, извиняюсь, Самуилом Яковлевичем, покойным компаньоном Буциса.
- Как же можно понимать, когда умер? - Размышлял Буцис, хотя об ответе догадывался еще тогда, когда приходила ему в голову мысль, отчего он все время медитирует «на себя»?
И случилось в ту пору, то есть когда Буцис заболел от этого размышления, одно происшествие. По причине его болезни молодая супруга Буциса, Зина, завела себе любовника, здоровенного парня, да еще и милицейского звания.
Надо напомнить господа мои, что Зина была второй женой Буциса. С первой женой он прожил тридцать лет и три года, а потом разошелся по причине неинтересности её тела. Зинино тело было страсть как интересно. Молодое, гибкое, сильное и горячее, а сколько чувственной страсти было в нем, Господи! От одного этого можно с ума сойти! И Буцис сошел. Да кто бы не сошел в его-то возрасте? «Седина в голову, а бес в ребро» - так ведь говорят люди безграмотные, а грамотные расскажут вам о тестостероне и прочих гормональных премудростях. Но часто ли мы слышим голоса мудрых? Нет, мы себя слушаем, голос собственной плоти слушаем и ею влекомы.
Как порядочная и честная женщина, Зина завела любовника не тайно, а явно, то есть пришла в его спальню и сказала:
- Слушай, Мося, ты знаешь, что я тебя люблю? То есть ты понимаешь, что моя душа обручена с тобой навек? Ведь ты сам мне говорил, что любовь в душе?
Буцис, действительно, говорил такое и не раз, особенно тогда, когда лежал рядом с голенькой Зиной. Ему очень, до холодка в животе, нравилось смотреть и трогать её упругое, теплое и шелковистое тело. Хотелось еще кое-что и больше, но…
И вот, господа мои, есть в этом «но» сущая, я бы даже сказал, вопиющая несправедливость жизни! Моисей Абрамович мог иметь для своего удовольствия молодое и жаркое тело Зины, но возникало это самое «но». А какой-нибудь замурзанный бомж и куска хлеба с мясом не мог иметь, однако же, никакого «но» у него не было.
И чего только не приносила ему Зина для освобождения тела Буциса от злосчастного «но», и казалось даже, что помогает, и даже очень здорово помогает! И до того помогли эти волшебные снадобья, что Моисей Абрамович слег.
Так вот, пришла она к нему, человеку больному, и говорит:
- Ты, Мося, сам говорил, что во мне любишь не тело, а мою душу.
И это говорил Буцис, хотя и врал. Врать он стал, чуть ли не с первой своей брачной ночи с молодой женой, поскольку силы у него уже были не те, что прежде - прямо скажем, растраченные силы. И потому Буцис переводил всё из области тела в область духа, хотя Зина и возражала.
Тут бы, конечно, господа мои, вполне уместно было бы порассуждать о том, как плоть жизни насмехается над возвышенными рассуждениями духа, если бы… вот именно! Если бы не залетел в окошко Буцису паучок и не заговорил с ним голосом покойного Красберга! Но оставим, оставим это, господа! Закроем глаза и обратимся в слух.
- Так вот, Мося, - говорит ему супруга молодая, - душа моя без остатка принадлежит тебе, а тело мое молодое требует свое, а что, то ты сам знаешь. Потому, что душа моя тебе навечно принадлежит, я врать и обманывать тебя не буду. Нехорошо врать и обманывать, душе это не полезно, - сказала так и привстала с софы на свои стройные ножки, а потом, обращаясь к двери, скомандовала:
- Игнат, входи!
Вот так представила Зина Буцису, своего милицейского парня, и прямо при этом парне опять сказала Моисею:
- Так уж получилось, Мося, что тело мое полюбило тело этого парня. Ты уж извини мое тело. Только ты не думай, я Игнату сказала так же честно и откровенно, как тебе, что моя душа никогда, ни в жизнь, его не полюбит, так как она, бедная воспылала любовью к тебе всем своим огненным, бесплотным естеством!
Не стану лукавить: пытался Буцис возразить и даже что-то лепетал насчет единства тела и духа, но получалось у него неубедительно, сумбурно. В конце концов, Зина практически показала не только Буцису, но и Игнату, что это не так.
- Врешь ты все, Мося, сам себе противоречишь, – возразила супруга, обрывая болезненное лепетание Буциса.
Надо сказать, характер у Зины был легкий, веселый, открытый всяческим превратностям жизни, и одежда в любое время года соответствовала её характеру.
- Если бы, Мося, душа и тело были едины, то... - и тут она сдернула с себя всю легонькую одежонку и осталась, как всегда привыкла бывать, голенькой. Зина считала, что нет ничего лучше, ничего красивее, чем голое тело и Моисей Абрамович, всегда соглашался с этим.
Потом, не так ловко, но все равно сноровисто, раздела своего супруга и пояснила:
- Я хочу все по-честному, чтобы при свидетеле, то есть при Игнате...
От всего этого, язык у Буциса отнялся, хотя душа его возмущенно ревела: «Бес-сты-дни-ца!!»
Но когда голоса нет, когда отнимается язык, то, сколько бы душа ни кричала, её ни кто не услышит.
- Ну вот, - говорит она, - погляди сам, Мося. Да и ты, Игнат, погляди. Если бы душа его в согласии с телом были, если бы они одно целое были, как он утверждает, то отчего его главное в таких вопросах тело даже признаков жизни не подает?
И Зина не поленилась показать этому бесчувственному телу Моси все, что могла, и даже присела на его бедра: мол, на смотри.
Моисей Абрамович смотрел, о, как он смотрел! Если бы Зина глянула хоть мельком в его глаза... Но она смотрела совсем в другое место и оттого не видела глаз своего супруга.
- А теперь, Мося, посмотри на тело Игната. Душа его, меня на дух не переносит, - она подошла к милицейскому и властно взялась за его брючный ремень, - ведь так, Игнат?
У милицейского от такого практического эксперимента все во рту пересохло, и потому он только кивнул головой, а Зина, чтобы уж все было честно - благородно, по правде и без обмана, мигом сдернула с его штаны вместе с трусами.
Нужно ли говорить, что тело Игната, не в пример телу Моисея Абрамовича, любило тело Зины? Несмотря на экстремальность ситуации и на неожиданность Зининого эксперимента, тело Игната действительно любило тело Зины и не скрывало своей любви. Оно показалось Буцису минаретом, устремленным в лоно его жены. Хотя душа милицейского, конечно, оставалась равнодушной и, наверное, не одобряла любовь тела, в котором ей суждено было обретаться. Иначе, какая же это душа, коли была бы в согласии с пороком?
С той поры очень тяжелая жизнь началась у Буциса, несмотря на то, что за свою жизнь он много намедитировал. Да что толку, если болезнь приключилась, и тело не слушается увещеваний любящей души?
Сказать, что у постели Буциса не было докторов, значит нагло соврать! Любящая Зинина душа такого бы не позволила! Только вот не задача: чем больше Буциса лечили, тем слабее становилось его тело, хотя душа его была прежней, любящей душой. Это лишний раз подчеркивало правоту Зины: тело и душа в человеке разделены!
Да, да, господа мои! Душа и тело в человеке раздельны, чтобы там ни говорили!
Размышляя над этими и прочими вещами премудрости жизни, Буцис почувствовал в себе испепеляющую зависть к тем, у кого нет ни гроша, но тело может и хочет любить. И тогда Буцис совершил страшный акт: он громко проклял свою душу и даже отрекся от неё!
По всем канонам должно было тотчас запахнуть серой, а по паркету застучать копытца, и дальше, как пописанному - пергамент и расписка кровью, что договор совершен. Но, несмотря на то, что Буцис кричал так, что в аду должны были услышать, ничего такого не произошло.
И понял тогда, Буцис, что его душа никакого интереса не составляет. Никчемная у него душа оказалась.
Заплакал Буцис горючими слезами, как не плакал в детстве, когда его в школе жидом обзывали, и чем дольше плакал, тем больше успокаивался. Даже мысль такая пришла в голову, что вот, мол, пожил, почудил, покуролесил, помедитировал - пора и «хвост прижать, покаяться».
Как только пришла мысль - «покаяться», так сразу перед глазами, встала бывшая жена, Глафира. Встала, да и говорит:
- Старый ты, старый дурак! Чего же ты удумал? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!?
Именно так она сказала, когда Моисей объявил ей о разводе. И вот, словно из воздуха, соткалась, стоит перед ним и прежнее повторяет, да еще и наклонилась к нему, и платочком Моисею слезы утирает. От рук, как всегда, легонько укропом пахнет. И не заметил Буцис, как вылетела из его тела душа.
А вот насчет его опасений переродиться в крысу, господа мои, я ничего не скажу. Разве что горничная, на сороковой день после похорон Буциса, будто видела в его спальне, как таракан пробежал.
Может, со зла на свою хозяйку сказала, а может, и вправду видела. Только Зина до смерти тараканов боялась. Как бы то ни было, а съехала она со своим милиционером с дачи и приказала: «Чтобы таракана того выследили и потравили».
Прокопьевск 2003 год