Улица пестрела всеми цветами самой жирной радуги. Розовели сумочки модниц, зеленели ожившие деревья, голубело небо, желтело пробудившееся после зимней спячки солнце, серело новое здание прямо перед нашими окнами. Сквозь сверкающие стекла окон было видно, как внутри кипит жизнь – суетились рабочие ближневосточных кровей. На третьем этаже, как правило, молились; на втором спали, ели и курили, на четвертом курили и спали. Остальные три этажа оставались загадкой. Наверное, там ели, курили и молились. Рутинная суета этих рабочих покрылась налетом вдохновения – весне удалось пробиться даже сюда, через бетонные стены и клубы цементной пыли. Цемент клубился теперь с особым рвением, молитвы стали горячее, споры жарче. Очевидно, весна принесла с собой вести об окончании срока строительства.
Я стояла на балконе и наблюдала жизнь внизу. Юбки становились короче, взгляды игривее; бергамотно- сандалово- лемонграссовые с легкими нотками мускуса и зеленого чая духи тянулись шлейфами во всех направлениях. Я с высоты своего невысокого этажа их не чувствовала, но знала – они там есть. И мужские взгляды вслед. Весна закручивала гайки, наполняя сердца неясным волнением, предвкушением и смутной радостью.
У меня тоже обнаружилась радость – взошел первый помидор. Взошел на трон с гордым званием «росток» из рядовых «семян», и самоуверенно зеленел крошечными листиками.
Сзади балконная дверь мелодично закряхтела, пропуская Сергея, моего мужа. Я замерла в приятном ожидании рассеянного поцелуя куда-нибудь в шею. Поцелуя не последовало.
«Ты не видела пассатижи?» Нет, я их не видела. Снова заскрипела дверь, и Сережа скрылся. Помидорный росток таращился на меня из своего горшка, намекая, что пора уже не поцелуев ждать, а помидоров. Радости меняются, большие на маленькие и наоборот. Большая радость мужского рода весело гулила в своем манеже.
На меня в который уже раз обрушилось вдруг осознание того, что это – моя семья. Вместе с этим осознанием приходило неизменно еще одно, явившееся для меня не так давно открытием скорее неприятным, чем приятным: я любила этих двух мужчин, дорожила ими как никогда ничем, и была ответственна за новую жизнь. Последний пункт удручал больше всего. Я ничего не могла поделать с тем, что любила своего ребенка, как, собственно, любая мать. Но попытки подогнать эту любовь под известные мне типы провалились с громким треском. Это чувство было ни на что не похоже, ни на что из того, что я переживала когда-либо. И когда я смирилась с тем, что это чувство ново и теперь постоянно, то впала в тоску. Я тосковала тем сильнее, чем больше любила сына. К каждому его смеху, каждому новому звуку, который он произносил, примешивался шепот прощающейся со мной моей юности. Не в смысле возраста, если бы! А в смысле той пьянящей, всепоглощающей беспечности, беззаботности, которая только юности и присуща. Когда весь мир лежит у твоих ног, и ничто нигде тебя не держит. Когда видишь, что сторон гораздо больше, чем четыре. Но наступает день – и пора выбирать. Кто-то падает жертвой стереотипов, кто-то – предрассудков; один с уверенностью берет “one way ticket”, другой делает робкий шаг в выбранном направлении и боязливо оглядывается по сторонам, третий тупит на развилке..
Я люблю людей. Все мы чудаки, потому что не бывает двух одинаковых, а мнение каждого субъективно. Многие делают выбор, ссылаясь на вынужденные обстоятельства, на отсутствие альтернатив, снимая тем самым с себя ответственность за принятое решение.
Когда мы с Сережей ссоримся, точнее сказать, остро не сходимся во мнениях, я хочу, чтобы мое решение жить с ним под одной крышей можно было бы оправдать чем угодно, кроме мною самой принятого решения; но к сиюминутному сожалению и к счастью в целом, под венец меня никто не гнал. Страсти бурлят во мне, от ярости лопаются сосуды в глазах, изо рта капает пена, а Сережа взирает на это невозмутимо. С течением времени он свил себе крепкий канат из высохших, уничтоженных нервов – и теперь вскарабкался по нему наверх, на пьедестал ледяного спокойствия.
Я вышла на кухню, где мой суженый пытался выпытать у папы, где пассатижи. Папа, как всегда, был очарователен – он не знал. Обычно он не помнил, а тут – не знал. Иван Глебович не знал и не помнил ничего, что не было связано с его работой. Он работал, во времени Present Simple и Present Continuous. Работа была его семьей, его женой, детьми и домом. Вне ее он не существовал. Точнее, существовал, не жил. Приезжающий домой лишь затем, чтобы переночевать, Иван Глебович терял в стенах квартиры всякие очертания. Голос его был тих, фигура почти прозрачна. Уважаемый художник-реставратор, дома он был человеком ни о чем. Парадокс заключался в том, что при наличии отсутствия художника в этой квартире, все в ней говорило о нем. Дело в том, что Иван Глебович страдал синдромом Плюшкина; точнее, страдали от его синдрома я и Сережа. Мы жили среди множества «полезных» вещей, которые свисали с полок, таращились изо всех углов, выпадали из шкафов, прятались за батареями и под ванной. Мелкий бес Ивана Глебовича владел его сознанием уже очень много лет; поэтому, когда нога моя впервые переступила порог мужниного дома, домом это назвать было сложно. Коридор, некогда просторный, был завален книгами, досками, огромными иконами, баночками и бутылочками, кисточками, папками «по работе», принесенной откуда-то безымянной одеждой и обувью в ассортименте.. Но места для этих полезностей было мало; поэтому по всему периметру тянулись самодельные антресоли, с которых угрюмо смотрели на меня коробки, содержимое которых до сих пор остается загадкой. Здесь царят растворители, краски, шпатлевки, шпаклевки, стремянки, цветочные горшки, и много всего прочего. В ванной обнаружились: пять сломанных чайников, два тостера, шесть старых будильников, неработающий телефонный аппарат, треснутые куски толстого стекла, любовно упакованные в престарелую бумагу; театральный клей для накладных усов и бороды, две пары зеленых сломанных дужек от очков, детский чайный сервизик с отбитыми ручками у чашечек; пылесос Тайфун, позабывший, что он такое и зачем; три рваных грязных домашних халата, и проч.
Что обнаружилось в комнате, где жил Сережа, лучше даже не перечислять. Главное, что там обнаружился Сережа. Заваленный «нужными» вещами, он отвоевал себе из двадцати метров пять, где компактно разместил компьютерный стол и кровать. Отвоевывать остальные пятнадцать пришлось нашими с ним совместными усилиями, уже после свадьбы. Война эта была похожа на битву с привидением, это даже была не война, а долгий и нудный разговор ни о чем, изредка прерываемый всплесками скудных эмоций и обещаниями освободить пространство. «Это нужно», «то пригодится», «а вот это я как раз искал», и так далее. Пока я не забеременела и не поставила вопрос раком, никакого обещанного движения не происходило.
Я сказала, что ребенка в «этот грязный аквариум» не принесу.
Из роддома я приехала в сверкающие апартаменты. Ни одного лишнего гвоздика не валялось на недоумевающих квадратных метрах. Чистота резала глаз. Свободное пространство не давало Ивану Глебовичу покоя.
Я вошла с красным сморщенным существом в руках, и вокруг нас закружилась Галина Александровна, моя свекровь. Она издалека привставала на цыпочки, кудахтала и заглядывала в сверток, в котором лежал ее внук. Она перемещалась какими-то короткими перебежками, стараясь не дышать в его сторону. Моя мама, приняв у меня из рук ребенка, прижав его к себе, с недоумением взирала на телодвижения Галины Александровны. Понять эту женщину было невозможно, надо было её просто знать.
Во-первых, она человек творческий. Музыка – это ее все. Летая в своих возвышенных мирах, Галина Александровна начисто забыла о доме; точнее, ей не было до него никакого дела. Грязь была повсюду. Пальцы моей свекрови проигрывали этюды над грязной плитой, бежали по невидимым клавишам мимо мутных оконных стекол, барабанили марш рядом с засаленной дверцей шкафа.. И все – над, мимо, рядом.. Она дирижировала невидимым оркестрам среди столбов пыли и жирных пятен. Музыкальность и чувствительность этой женщины сверкали – одна в левом глазу, другая – в правом, отчего она не замечала ни пыли, ни пятен; у нее на это не оставалось глаз. Особенно после того, как «отслоилась сетчатка». Потому что, во-вторых, Галина Александровна была ипохондриком. Не боясь показаться выжившей из ума женщиной, она утверждала, что у нее рак. Рак ел ее изнутри уже лет пятнадцать к тому моменту, как я познакомилась со своим будущим мужем. Рак наседал. «Метастазы гроздьями» свисали непонятно откуда, кровь (которую никто не видел) лилась рекой, отслаивалась почему-то сетчатка глаза… Эта женщина много лет назад поставила себе диагноз сама, желая таким образом привлечь внимание ударившегося в работу мужа. И теперь, сама себе доктор, физически ощущала онкологические процессы внутри себя. Она о них сообщала Сереже, непременно держась за сердце. У Галины Александровны отменный слух, хорошее зрение, отличные зубы и твердая память. Ей семьдесят два года. «Рак» дает о себе знать почему-то только в присутствии сына. В присутствии супруга рак забывает о своем существовании, уступая место гордости и чувству собственного достоинства. Дело в том, что пару лет назад родители моего мужа поссорились и мириться не собирались. Галина Александровна ждала извинений, а Иван Глебович, естественно, забыл, что она их ждала. Замкнутый круг, который не разомкнуть. Чем дольше, тем презреннее с ее стороны и параллельнее с его. Нехорошее сочетание, не оставляющее практически никаких надежд на взаимное согласие. Поссорились из-за какой-то ерунды, представления мечтательного ипохондрика натолкнулись на колкое словцо трудоголика.. И тот, и другой - в себе, оба правы и неправы одновременно, и такой маленький шаг навстречу некому сделать. При появлении в дверном проеме Ивана Глебовича, подбородок его жены как-то непроизвольно поднимался вверх, всем своим видом демонстрируя оскорбленные чувства. Иван Глебович на это плевал. Он жарил котлету и слушал радио. Ему было не до подбородков.
Жалкое, смешное зрелище.
«Ты жалкая, ты выглядишь смешно! Слышишь меня, сучка? Чего ты рыдаешь? Чего ты рыдаешь, я тебя спрашиваю? Отдай мне сюда бутылку, хватит бухать, алкоголичка! Чего ты ждешь, что он прощения попросит? Да конечно попросит, куда он денется! Только когда он сюда придет, приползет на коленях, я его вышвырну вон! Будет лететь с этой лестницы, и радоваться, что я ему выбил три зуба, а не десять! Заткнись, слышишь, ты!»
Женя брызгал слюной вокруг своей мамы. Мама пришла к нам пить и плакать, и ее визиту, как всегда, никто не обрадовался. От нее опять ушел ее сожитель, тоже алкоголик, одна и та же история повторялась с какой-то пугающей предсказуемостью. Часа через два он позвонит сюда и будет говорить о том, что в его понимании есть любовь. Она поживет здесь дня два, швыряя трубки и отключая телефон, с тем, чтобы день на третий броситься в его объятия.
Я не мешала Жене выплескивать свою ярость на маму. Они были неправильной, искаженной парой, странным, прочным тандемом «мать-сын», и яблоко тут действительно валялось прямо под яблоней. Они друг друга стоили; ничего не было ужасного в том, что он поливал ее грязью и обзывал последними словами. Придет время, мама придет в себя, и, обвитая зеленым змием, как ядовитым плющом, пожелает сыну смерти и «чтобы член отсох». Они были великолепны! Они были неразлучны, как альфа и омега; они обожали друг друга так же крепко, как ненавидели. Такое часто встречается среди пьяных матерей и неблагополучных детей.
Они время от времени втягивали меня в свои склоки, я лавировала меж ними, как меж двух огней. Слова приходилось взвешивать с точностью до последнего грамма. Такие люди, как Женя и его мать, не видевшие дальше своего носа, как падальщики, выклевывали из моих реплик самые зловонные слова и запоминали их, чтобы при случае вставить их в другой контекст, искажая смысл мною сказанного до неузнаваемости.
Так что я просто ждала, наслаждаясь омерзительным зрелищем. Сейчас он спустит пар и на меня выльет всю нежность, на которую способен. Его вырвет самой ласковой лаской. Его нутро уже раздирает любовь, ширинка трещит по швам. Больше нет злости, нет агрессии – все это будет завтра, все это обрушится на меня, когда мамы не окажется под боком. А сейчас он будет любить меня, целуя каждый палец на моих ногах, он будет лизать меня своим раздвоенным жалом, как Кадм, обвившись вокруг моего тела.
Я воцарюсь во Вселенной, вокруг меня с бешеной скоростью будут вращаться галактики; я буду падать, падать так долго, как сама захочу. Он подхватит меня внизу на руки и забросит в новые миры. Я буду лететь, лететь вверх так высоко, как Женя того пожелает. Наверху он остановит меня громкой пощечиной и я свалюсь с небес на землю.
Сегодня я буду корнем зла. Я буду воплощением всех людских пороков. Я пожалею обо всем сказанном ранее и рыдая, начну собирать вещи. В приступах амока Женя был страшен. Причиной его неконтролируемой агрессии была ревность, ревность по поводу и без.
Это были удивительные годы. Рука об руку с грязью, страстью и горячими молитвами об избавлении. Мой бог курил и ждал, пока я нажрусь этим до отвала. А мне было мало. Я насыщалась и клялась, что больше не вернусь; но через какое-то время начинала испытывать голод, адский, зверский голод, который ничто и никто не мог утолить. Я пускалась во все тяжкие, я заглатывала все подряд: мужчин, алкоголь, женщин, здоровый образ жизни, драки, работу, учебу, буддизм, наркотики, воздержание, любовь, морковь, кровь.. Ничего не помогало. Гигантский солитер внутри меня требовал Женю. Я возвращалась. Он боготворил меня и унижал, погружая в сытую дрему. Я шла к нему вниз по лестнице, выложенной из пустых сигаретных пачек. Его лицо сквозь дым было еле различимо, я была его единственным пассивным курильщиком. За один мой шаг вниз по лестнице Женя выкуривал целую пачку сигарет и клал новую ступеньку. Мне не суждено было до него опуститься. Мы превысили лимит, ушли в минус, он и я. Мы – это выковырянный глаз детской игрушки, отрубленный хвост бродячей собаки, лопнувшая струна на арфе маленькой феи, рассохшаяся стрела Амура, трескучий голос постаревшей Афродиты, мандарин, сгнивший на ветке.. Наши дети вышивали бы крестиком неприличные слова..
После пятого сотрясения мозга мой бог потушил сигарету и протянул мне освободившуюся руку.
Мы с Женей расстались.
Какие разные люди, разные родители, разные семьи! И у каждой – свой скелет в шкафу. Как замороженные овощные смеси. Какое бы красивое, экзотическое название она ни носила, в составе почти всегда присутствуют кукуруза и горошек.
Я вышла замуж за Сережу, а ведь могла и не выйти. Передо мной расстилались приветливым и не очень серпантином несколько дорог, а я пошла по этой. И никто не скажет теперь, как и с кем бы я жила сейчас, выбери я другой путь. Иногда мои параллельные, альтернативные судьбы дают о себе знать видениями и состояниями, которые я не могу объяснить, но чувствую, что они – это тоже я, и я вписалась бы в любой мир из пригрезившихся.
Иногда это оранжевый бархат, тяжелый, ворохи сырых прошлогодних листьев, мокрые стволы деревьев, запах дождя, обветшалая белая беседка, меланхолия, аромат лесных цветов и невнятные панегирики в чей-то адрес, улыбка, белое кружево, шепот….
Мне категорически было нужно личное пространство, его у меня теперь не было. Мне кажется диким совместное проживание мужчины и женщины, несмотря на то, что я сама женщина, проживающая совместно с любимым мужчиной. Слишком совместно.
Носки, мои вперемешку с его – в одном ящике шкафа; трусы, и мои и его вместе – в другом, в третьем – вещички нашего ребенка.. В ванной вообще все напоказ: крем для груди, лак для волос, бальзам для ног, отбеливающая зубная паста.. О какой романтике может идти речь, если из туалета доносится «Принеси рулон бумаги, закончилась!»
Надо сказать, что туалетную бумагу обновляли только мы с Сережей. Его мама, ушедшая несколько лет назад в добровольное затворничество и витающая в своих раковых небесах, его папа, получеловек – полутень бытовыми проблемами озадачивались, мягко говоря, никак. Эти люди были призрачны и эфемерны, совершенно в равной степени и совершенно обособленно друг от друга. Их не существовало. Я отрывала последний кусок туалетной бумаги, и если не клала на ее место новую, родители мужа умудрялись ходить в туалет без нее. Два часа без бумаги, пять, десять.. Пахло освежителем воздуха, спускалась вода, но место бумаги было вакантным. Мешки для мусора.. мешки для мусора вынимались из ведра, набитые под завязку, и если Сережа не помещал в ведро новый мешок, ведро пустовало. Куда-то девалась кожура начищенной картошки, пустые пакетики из-под сока жались рядом с ведром, но пакет никто не доставал. Солонка, когда в ней заканчивалась соль, пустовала длительное время, хотя эти странные люди готовили себе еду..
Иван Глебович забывал или забивал.
Галина Александровна, видимо, опасалась подхватить заразу. У нее давно была своя посуда, свои вилки-ложки, своя кастрюлька, своя полка в холодильнике. Она вела здоровый образ жизни. «Рак» диктовал свои условия: мюсли, квасы и пророщенные ростки пшеницы. И так кругом нитраты, покупать на рынке опасно, в магазине тоже, в прошлый раз морковь была с белой серединкой, а это значит - плохая морковь, семечки надо выбирать так, чтобы шелуха легко отлетала, кастрюли с желтой эмалью категорически противопоказаны, вода из-под крана это яд как он есть, какой сахар, вы что?! микроволновка – медленная смерть, мясо накачивают водой для веса, от мяса вообще лучше отказаться, а где гарантия, что эта рыба не напичкана ртутью, жарить ничего нельзя, сплошной холестерин, эта кофточка синтетическая? ужас какой, картошку перед покупкой надо проткнуть зубочисткой, и если при этом зубочистка легко проходит сквозь кожуру, то..
Голова шла кругом от полезных советов. При этом ее здоровый образ жизни странным образом сочетался с грязью в доме. Иван Глебович купил лук и запихнул его в целлофановый пакет. Запихнул в целлофановый пакет и поставил под стол. Поставил под стол и забыл. И не вспомнил. Лук, точнее то, чем он стал, обнаружил Сережа, когда мыл пол на кухне (надо ли говорить, что пол мыли только мы, руки людей-призраков, очевидно, проходили сквозь половую тряпку). В пакете неистовствовали жирные, белые черви. Черви на кухне, под столом. Меня чуть не вырвало, Галина Александровна взяла со стола свой ковшик с каким-то пшеном и, весело перемешивая, спросила «А что, они прямо по кухне расползлись?» Напевая какую-то песенку, она упорхнула к себе в комнатку, а вернувшись, пережевывая пшено, начала рассуждать о вреде синтетических занавесок…
Она приветствовала дробное питание.
Вначале, когда я только начала жить с Сережей, привыкнуть к бесконечному присутствию свекрови на кухне было сложновато. Я открывала глаза и первым, что слышала, был звук ложки, скребущей по тарелке. Потом к этому звуку примешивался шум улицы, по мере того, как мое сознание просыпалось. Я выходила на кухню. Звук ложки по тарелке радостно замолкал на несколько секунд, чтобы освободить пространство для приветственных слов «Сашенька, доброе утро!» и короткого приветственного смеха. У Галины Александровны был очередной прием пищи; этот прием всегда совпадал с моим пробуждением, во сколько бы я ни проснулась. Чудом это не являлось, просто моя свекровь ела очень помалу и очень часто. Большая поклонница крепкого здоровья начинала щебетать, как только я появлялась на кухне, чтобы поставить чайник.
Она гудела, чирикала и искрилась, а у меня от этого рябило в глазах и ушах. Я не воспринимала ни новый рецепт от Малахова, ни секреты чеснока и золотого уса, ни пользу шиацу, ни плюсы сыроедения без чашки кофе и хотя бы нескольких первых минут утренней тишины. Мою свекровь это не волновало – она вставала рано и к моему появлению была уже на подъеме, полна сил и слов и смеха; и носилась вокруг меня, размахивая руками и юбкой, вся в переливах очередных бус, в предвкушении своих котлет из забродивших овсяных хлопьев. Она была очаровательна. Она готовила на кухне и уносилась кушать в свою комнату.
Когда появлялся Сережа, Галина Александровна преображалась. Из попрыгуньи – стрекозы она превращалась в умирающую фею. Как по мановению неправильной волшебной палочки, ее лицо белело, рука тянулась к виску, голос стихал. И она по стенке начинала продвигаться к своей комнате. Ей было плохо. Она часто падала в обморок, только почему-то без свидетелей. Обморок настигал ее исключительно в те моменты, когда никого не было дома. С появлением ребенка таких моментов практически не стало, кто-то, в основном я, постоянно находился в квартире. Но коварный обморок (являвшийся следствием страшнейшей разновидности рака) ждал именно этих моментов. После таких падений метастазы разбегались по всему телу, причиняя невыносимые муки. В общем, слушать эти бредни без горечи было нельзя.
Маразм – жуткая вещь. Обостряются пристрастия и отдельные черты характера, какие-то склонности доходят до абсурда. Преклонный возраст, что неприятно, влечет за собой безапелляционность суждений и уверенность в собственной правоте. Молодое деревце гнется во все стороны, шелестит в тон и северному, и южному ветрам. А старая коряга без листьев, потерявшая способность гнуться, застывает в одной позе. Человек в возрасте считает, что если он дожил до своих лет, то по определению прав во всем. Он утверждается в своих представлениях и верованиях и неспособен воспринять иные, отличные от своих собственных, даже из интереса. Год за годом человек строит такой замок, кропотливо, день за днем, возводит непробиваемые стены и укрепления, с тем, чтобы на закате жизни удалиться, закрыться, как черепаха в панцире, и предаться тоскливому созерцанию. В своем укрытии, неприступном, недоступный для веяний извне, человек из проносящихся мимо разноцветных аргументов и фактов скрупулезно отбирает лишь те, что отражают его закостенелые взгляды и убеждения. Больше ничего не существует. «Я застыл в правильной позе. Доживите до моих лет и увидите». Но защититься (с неизвестной никому целью) от посторонних взглядов на жизнь можно. А вот от маразма уберечься непросто. Он наступает незаметно, как недобрый ветер, сочится сквозь щели в непробиваемых стенах; подползает под двери и ласкает окна; струйка за струйкой, виток за витком – и вот этот ветер уже гуляет в замке. Теперь он там хозяин. Ему подчиняются все обитатели: характер и мысли, и рангом пониже – поведение, поступки, слова.. Изначально нехорошие черты выпячиваются и гипертрофируются. Получается неприятная картина, пугающая. Ничто не способно победить Его Величество Маразм. Близкие пострадавшего в отчаянии: логика умывает руки, здравый рассудок машет белым флагом. Разумные доводы складывают оружие. Снисхождение выходит на передний план, как переговорщик.
«…Причина старческого слабоумия, как и других атрофических процессов, до сих пор неизвестна. ...Болезнь развивается незаметно, с постепенных изменений личности в виде заострения или утрирования прежних черт характера. Сначала это напоминает обычные характерологические сдвиги в старости: консерватизм в суждениях, поступках; неприятие нового, восхваление прошлого; склонность к нравоучениям, назидательности, несговорчивости; сужение интересов, эгоизм и эгоцентризм. Наряду с этим, снижается темп психической деятельности, ухудшается внимание и способность его переключения и сосредоточения. Нарушаются процессы мышления: анализ, обобщение, абстрагирование, логическое умозаключение и суждение. С огрубением личности нивелируются ее индивидуальные свойства и все рельефнее выступают так называемые сенильные черты: сужение кругозора и интересов, шаблонность взглядов и высказываний, утрата прежних связей и привязанностей, черствость и скупость, придирчивость, сварливость, злобность…»
Мой дедушка, ныне покойный, всегда был большим фанатом своей частной собственности. Когда подралась старческая деменция, он и вовсе начал морально мастурбировать на квартиру, дачу и покинутую деревню. Он ласкал затуманенным от нежности оком каждый квадратный метр и ревностно оберегал свою территорию от несуществующих захватчиков. Во мне он стал видеть врага.
«…Бредовые идеи в основном распространяются на лиц ближайшего окружения (родных, соседей), содержанием их являются идеи ущерба, ограбления, отравления, реже преследования…»
Дед был уверен, что я хочу его отравить. Он постоянно говорил о том, что я жду его смерти.
Галина Александровна говорит, что ее смерти ждет Иван Глебович. Это меня пугает, а Сережу раздражает. Лучше пусть раздражает.. Он пока еще уверен в том, что мама находится в полностью здравом уме. Хотя, каждый как может, пытается отсрочить тот момент, когда приходится признавать горькую правду о самых близких.
Правда пока не так и горька: маразм еще только засылает казачков.
«…Эффективных методов лечения атрофических процессов в настоящее время не существует.»
«Семейное слабоумие» начинается в 65-75 лет. Надеюсь, мой муж не доживет до этого возраста. В отличие от своей мамы, при железном здоровье имеющей нездоровую психику, Сережа имеет железную психику при не самом лучшем физическом состоянии. Виной тому многолетний неправедный образ жизни. Виной многолетнему неправедному образу жизни ранние эмоциональные потрясения. Виной ранним эмоциональным потрясениям неблагочестивая юная жена. Виной юной жене брак по залету в практически нежном возрасте. Надо же было Сереже так неудачно лишиться девственности! И попал из князи в грязи – жена оказалась откровенной ****ью, и через какое-то время порядочный юноша с кольцом на пальце обнаружил у себя сифилис. С женой пришлось развестись, несмотря на маленькую дочку. И начался затяжной период диацетилморфина, окончившийся в тюрьме. Галина Александровна к нему не приезжала, Иван Глебович навестил пару раз..
Вся бурная семейная жизнь их сына происходила за стенкой, в одной с ними квартире, в соседней комнате, а они понятия не имели, что и как он переживает. На мало-мальский разговор по душам ни он, ни она способны не были. Иван Глебович – мужчина ни о чем, Галина Александровна – женщина ни о ком.. Ни о ком, кроме себя, не думающая. Дети были интересны ей до тех пор, пока они слушали ее музицирования и принимали их как должное. Музыкальные вечера в кругу семьи, когда она восседала во главе, у пианино (которое, расстроенное, до сих пор стоит непонятно зачем в нашей комнате) стали ее любимым воспоминанием. Все ее сентиментальные монологи, начинающиеся со слов «а раньше..» относят меня к тому времени, когда Сереже было от года до десяти. Она помнит наизусть детские стишки, которые писали Сережа с братом, хранит их детские рисунки.. Дальше ее ностальгия не простирается. Дальше сыновья начали взрослеть. И стало ей не интересно. С тем же рвением, с которым она записывала когда-то на диктофон их первые слова и собирала поделки – с таким же рвением она теперь перебирала зерно и считала болячки в своем организме.
В этой семье никто ни о ком понятия не имел. Родители Сережи закрывали свои комнаты на ключ. В коридор, и без того заваленный вещами, свет не проникал. Стояла кромешная тьма, нарушенная робким просветом с кухни.
«… давай включим свет, ничего не видно. Я хочу тебя видеть... не стесняйся, стой вот так же… блин, да где же выключатель? А, вот он... Ты красивая… какая ты красивая.. подойди.. да брось ты эту сигарету, потом покуришь… тебе хорошо… мне очень хорошо..»
А мне действительно было неплохо. В гостях у Руслана я наедалась от пуза и напивалась от души; а его щупальца обвивались вокруг моего тела, шипящее масло капало из глаз прямо на ширинку, вызывая страшный зуд. Многолетняя сексуальная неудовлетворенность отпечаталась на его лице стеснительной улыбкой – улыбкой на случай отказа, чтобы превратить все в шутку. Улыбка сопровождала все его эротические поползновения на начальных этапах. Выглядело глупо. Но как только Руслан чувствовал, что я готова к ответным действиям, он преображался. Улыбке больше не было места, она не вязалась с образом самца-завоевателя. И начиналось светопреставление!
Руслан исполнял вокруг меня дикий ритуальный танец: вверх взлетали бицепсы и трицепсы, по стенам стекал разбрызганный тестостерон, воинственный клич наполнял комнаты. Самца-завоевателя кружили бесы; он сотрясался всем телом, он немел и глох и становился слепым. В его побелевших глазах светилось только мое отражение, все остальное погружалось во мрак. Он в исступлении чертил на скалах своего воображения рисунки, изображающие все виды соития, когда-либо известные человечеству.
Сама ночь затаивала дыхание и сжимала мою руку. Вместе с ней мы наблюдали за метаморфозами, происходящими на наших глазах. А потом рот моего обезумевшего друга разрастался в экстатических судорогах до невероятных размеров и накрывал меня с головой. В мгновение ока я была проглочена и поглощена предстоящим путешествием. Нежный каннибал жевал меня и катал на языке, я погружалась в пищеварительный тракт. Его слизистые сжимались и разжимались; я скользила сквозь органы, сухожилия, мясо и жир.
Это мракобесие заканчивалось мощным рывком, плевком в лицо благодетели и целомудрия; и я выливалась в виде мутной лужицы куда-нибудь на простыню. Придать себе форму после подобных кульбитов помогал только крепкий глоток коньяка с сигаретой. Но пока, облачившись в простыню, я приходила в себя, Руслан наливался новыми силами. Его нутро готово было разверзнуться и снова запрятать меня в свои ткани. Я тушила сигарету, затаивала дыхание и зажмуривалась. И в который раз – головокружительное путешествие по наэлектризованным путям. Таким образом я переваривалась в организме этого чудовища минимум пять раз за ночь! И каждый раз был велик и величественен, ибо Руслан гурманил и смаковал. Он ел меня с приправами и без, осторожно и жадно, как эстет перед казнью.
Но через какое-то время я поняла, что кроме таких вот пиршеств у нас с ним ничего нет. У меня было многое, у него тоже, но именно у нас вдвоем не было ничего. Ни прогулок, ни беседок, ни бесед.. Но главное – не было химии, сплошная анатомия. Химия соединяет несоединяемое, не нужны ни прогулки под луной, ни общие интересы. Но сейчас мое сердце молчало. Анатомия мне наскучила. Руслан остался один в своей красивой квартире с красивой машиной и красивой дачей. А я пошла дальше..
Плохо, если нет стремления узнавать. Меня поражало, что ни один член моей новой семьи понятия о другом не имел. Они были похожи на жильцов коммунальной квартиры, которые в курсе только внешних событий своих соседей. Галина Александровна, отгородившись ото всех непроницаемым колпаком, знала только про себя. Иван Глебович, растворившись под потолком, знал только про свою работу. Их младший сын, Сережа, знал про то, что виноват перед родителями за годы неправедной жизни. Его чувства, слова и поступки проходя сквозь призму вины, убивали какую бы то ни было объективность. Привитое омерзительно порядочной Галиной Александровной безапелляционное уважение к родителям, порядочность и чувство безбрежной вины не позволяли Сереже взглянуть правде в глаза. И ради Бога бы, если б это не имело свойства мешать в повседневной жизни… Мало кто из нас, в конце концов, может объективно посмотреть на своих родителей. Это и не нужно, на то они и родители, чтобы оставаться самыми лучшими, несмотря на самые худшие недостатки. Но когда эти их недостатки вылезают, как поднявшееся тесто из кастрюли..
Сами по себе они не существуют, эти недостатки. Их нет. Они проявляют себя, только когда речь идет о проживании совместно с посторонними людьми.
Когда места на кухне стало откровенно не хватать, мы попытались выбросить содержимое ящиков, которое пылилось десятилетиями, ненужное никому, позабытое каждым. Однако, когда Сережа извлек из дебрей набор проржавевших столовых приборов и сделал движение по направлению к мусорной корзине, рука его матери сделала движение по направлению к сердцу, очевидно, в резком приступе чего-то такого.. Она положила ладонь на глаза и прошептала «Оставь, это память о мамочке…» Пришлось оставить. Старый заварочный чайник оказался «памятью о тете Анастасии», блеклая тарелка с отколотым краешком – «подарком брата».. Естественно, что тетушки Анастасии сотоварищи были давно в мире ином, так давно, что мой муж их не помнил. Однако, «память о..» и «подарки от..», покрытые вековым слоем пыли, и которые не напомнили бы о своем существовании, не наткнись на них Сережа, выбрасывать было нельзя, ибо это грозило ссорой. Галина Александровна не могла аргументировать необходимости оставить тот или иной предмет. «Мам, ты когда последний раз этим пользовалась?» Мама на вопрос не отвечала, она поступала проще. Атаковала преимуществом по половому признаку – ударялась в эмоции. Она постанывала, держалась за стенку, давила слезу, отдавалась воспоминаниям. Она обижалась. Она обижалась, если что-то шло не так, как она хотела. Она не спорила, не приводила доводов и фактов – зачем, если можно просто обидеться? Эмоции – лучший выход, ничего не надо объяснять. Подразумевается, что все и так понятно. Лично мне ничего понятно не было. Кроме одного – меня все это раздражало. Раздражало, потому что Сережа оставлял крышку от несуществующей в природе лет двадцать кастрюли, «чтобы только мама не нервничала». Мама, чтобы показать, что крышка действительно «очень нужная в хозяйстве вещь» бесцельно моталась с ней по квартире с полчаса, а потом крышка отправлялась догнивать свой срок на полке, откуда ее извлекли.
Пирамиды тарелок, опутанные паутиной – «на случай гостей». Случая гостям не представлялось минимум десятка два лет, но «чтобы мама не нервничала», горы тарелок оставлялись в паутине неприкосновенности.
Сломанный, дырявый больше положенного дуршлаг «наверняка нужен Ивану Глебовичу».
Дело было в том, что Сергей не желал понимать, что мама, к сожалению, тоже болеет синдромом Плюшкина. Во время Великого Исхода Хлама она стоит как бы ненавязчиво над душой, комментируя все наши действия, ощупывая Хлам – если не рассыплется в прах, то еще послужит! Кому, зачем..
Она ныряет в большие пакеты для мусора, выныривая то с разбитыми часами «так ведь можно починить!», то с убитой теркой «можно что-нибудь придумать!», и так далее.
У нее, как у особы заразившейся этим неприятным вирусом от мужа, все не так запущено. В ряде случаев на Галину Александровну еще возможно подействовать здравым смыслом. А Ивана Глебовича в этом отношении мы потеряли. Он вытаскивает из мусорной корзины выброшенный с его полки давно просроченный майонез и водружает его обратно. В его отделениях холодильника регулярно приходится проводить ревизию: там царит плесень, подтеки, гниение, грибок и дружба бактерий. Свекор забывает о том, что он купил. Он покупает снова, а мы обнаруживаем пять одинаковых банок одного, четыре одинаковые пачки другого.. Съесть он все никак не успевает, по причине отсутствия присутствия себя дома. Но выбрасывать – нет! По прибытии домой обозревает он глубины помойной корзины и вытаскивает попавшие в заточение тухлые, нетронутые продукты. Страшно и говорить, но он их иногда ест. Я в такие минуты предпочитаю не высовывать носа из нашей комнаты, это испытание не для него.
О семейных совместных приемах пищи в этой семье речь не идет и вряд ли когда-нибудь шла.
«Саша что, не будет с нами есть?» спросила Антона его мама, в моем присутствии. Обращаться ко мне напрямую она, видимо, считала ниже своего достоинства. Я считала выше своих нервов завтракать вместе с семьей своего прекрасного друга. Но после уничтожающего взгляда, брошенного на меня потенциальной свекровью, отказаться не было сил. Антон устроился с важным видом во главе стола, понимая всю значимость происходящего. Ароматный блинчик, только что снятый со сковородки Софьей Анатольевной, мерзко хихикая, не лез ко мне в горло. Больше всего я боялась подавиться. Софья Анатольевна, угрожая всем своим внешним видом моему спокойствию, воцарилась среди варенья, масла, горы блинчиков и горячего чая. Она была Герой, неправильной Герой, преследующей своим недремлющим оком всех возлюбленных сына. За мужем можно было не следить, с ним, несчастным, все было ясно. Он, супруг заслуженной учительницы младших классов, как мужчина был обречен на провал. Тихий и безмолвный, он иногда поддавался вдруг порыву несогласия и протеста: страсти кипели в нем, воинственные лозунги бурлили в горле – а на деле получалось невнятное клокотание и очередной запой. Его за столом не было – его снова было на рыбалке.
Рыбалка с налетом фанатизма – удел несостоявшихся мужчин и примерных мужей. Что, в сущности, одно и то же.
Когда безумное чаепитие подошло к концу, у меня было одно желание - немедленно заняться сексом. Как можно громче. Только так я могла отомстить Софье Анатольевне за испорченный завтрак. Как только дверь комнаты за нами с Антоном закрылась, настало время эротического поединка. Каждый раз это была битва титанов! Как два хищных фокусника, стоя на четвереньках, с цилиндрами на головах, мы рычали, высматривая друг у друга незащищенные места. Раскаленные докрасна, с лязгом кидались в бой; летели искры, кожа блестела от пота. Когда я, обессилев, становилась мягкой, как расплавленный металл, Антон придавал мне такую форму, которую желал. Неприступный, закрытый и суровый в жизни, тут он давал себе волю. Как гигантский питон, он сбрасывал вдруг привычную кожу, его холодная кровь нагревалась до температуры кипения, и он представал в новом обличье. Передо мной, надо мной и вокруг меня был одержимый своим творением Пигмалион. Он боготворил меня и обожал; и я знала, что чем яростнее сейчас он колдовал над моим телом, тем равнодушнее станет, когда все закончится. Мне было на это наплевать, пока я была в его руках.
Но приходило время расправлять покрывала! И сбрасывать покровы розовых очков. Мама моего создателя не представлялась мне в качестве свекрови, а Антон намекал на серьезные отношения.
Почему мужчины так любят все усложнять.. К чему совместная жизнь? «Все браки удачны. Трудности начинаются тогда, когда начинается совместная жизнь», подметила как нельзя более точно Франсуаза Саган.
Трудности в лице Софьи Анатольевны мне были не по плечу. Чемпионка кулинарии в тяжелом весе, тиран и деспот, патологическая учительница в жизни – нет, все что угодно, только не такая свекровь. Жить нам пришлось бы вместе..
Антон с невозмутимым видом принял намек на отказ.
Над большинством властвуют мещанские морали и предрассудки, тяжелое наследие коммунизма. Если барышня не замужем – что-то с ней не так. Я тянула до победного, пока не встретила Сережу. Тогда мне стало понятно, или сейчас – или никогда. Лучше выйти замуж и попытаться найти компромисс между собой и новой собой, чем не выйти и слушать шепоток своих родственников за спиной.
А иногда это ливень косыми волнами, признания и экстаз, непроглядная грозовая мгла, черные холмы, насколько хватит глаз, грязь между пальцами, страх, босиком в море неуверенности, остов сухого дерева, былая мощь, комплекс Алисы в стране чудес…
Несмотря на все недостатки (у кого их нет?) родители Сережи были хорошими. Конечно, они иногда, сами того не желая, доводили меня своими странностями до белого каления, но других я едва ли пожелала бы. Проблема была не столько в них, сколько в Сережином к ним чересчур уважительном отношении. Уважать родителей – это одно, а не быть из-за этого хозяином в собственном доме – другое. Тем более что этому дому, как никакому другому, нужен был хозяин.
За плотно закрытой дверью нашей комнаты я пыталась донести эту мысль до Сережи. Он вдохновлялся, внутри поднимался дух перемен, но все это уничтожалось очередной обидой Галины Александровны или растворялось в очередном обещании «разобраться» Ивана Глебовича.
Все это было омерзительно неэротично. Когда-то мы с Сережей дали друг другу слово, что никогда не дойдем до сексуальной крайности – супружеского секса в его классическом понимании. То есть – женское тело есть, член стоит, почему бы и нет. Было обещано друг другу заниматься любовью только в случае сильного желания.
На фоне штампа в паспорте, замоченных семян льна, художественных кисточек и обкаканных подгузников с сильным желанием стало туго.
«Брак – это лихорадка, которая начинается жаром, а кончается холодом». Неужели во времена Гиппократа все выходили замуж и женились исключительно по страсти? Страшно представить последующее разочарование тогдашних жен и мужей! И не только тогдашних. Страсть порождает иллюзии, и лучше ей заканчиваться, пока до свадьбы дело не дошло. «Несчастные Ромео и Джульетта».. Да Ромео и Джульетта – счастливчики! Представьте, если бы они поженились: Ромео со временем начинает смотреть на возлюбленную, как на предмет мебели; Джульетта не знает, как разжечь в нем былой огонь и всецело отдает себя детям. Ромео начинает изменять, Джульетта превращается в брюзгу. И в таком случае – точно, «нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».
Меня минула чаша сия – замуж я вышла без страсти, сочтя необходимым только нежность и уважение, кои имелись в достатке. Поэтому, когда в постели пришлось потуже затянуть пояса, не особо огорчилась. Согласна с Жаном Ростаном: «Брак обвиняют в том, что он убивает страсть, - да разве иначе он смог бы существовать?»
Если делать выбор между спокойной семейной жизнью и страстью, выберу второе. Когда выберу второе, начну грезить о спокойной семейной жизни. Такова природа человека.
А еще природа человека такова, что в пору влюбленности он один, а когда эта пора проходит – а она проходит – он другой. Позади остались прогулки, полные воодушевленных разговоров и споров, внезапные поцелуи посреди дождя, каждое слово в сердце, предупредительность и цветы просто так..
«До женитьбы он может не спать всю ночь, думая над тем, что ты ему сказала; а после женитьбы засыпает, прежде чем ты кончишь говорить».
Факт. Фак. Согласно опросу, проведенному лично мной среди мужчин, виной всему – привычка. Когда любимая женщина механика Гаврилова, или программиста Сергея, или водителя Станислава уезжает после свидания домой, оставляя на его щеке аромат своих духов, он взволнован и очарован. Когда через пару лет любимая женщина ждет дома – в тех же серьгах, которыми он когда-то восхищался, в той же кофточке, которая когда-то сводила с ума, дело обстоит уже совсем иначе. Привычка..
Пару лет назад я поймала на себе полный восторга взгляд Сережи, и задумалась: «Интересно, он представляет себе, что через какое-то время перестанет вот так смотреть на меня?» Не удержалась и спросила. Он ответил, естественно, что никогда не перестанет, и в свои слова вложил полную уверенность. Мужчины, милые мужчины, они ничуть не меньшие мечтатели, чем мы! Разница только в том, что со своими иллюзиями они расстаются гораздо менее болезненно, чем женщины.
Все наши разговоры от некогда имевших место быть обсуждений глобальных вещей свелись к обсуждению общих знакомых или просто молчанию. Мы почти не гуляем вдвоем, потому что время – деньги, в самом прямом смысле слова. Теперь, когда появился ребенок, работать приходится не для гедонистических времяпрепровождений, а для нужд маленького человечка. С этим не поспоришь! Раньше причиной бессонным ночам были сексуальные сцены вперемешку с вином и приятными беседами. Теперь причина бессонных ночей – младенческие вопли вперемешку с рассветом и храпом любимого мужчины.
Но погибнуть в пучине быта мне не дает моя страсть. Страсть, принадлежащая только мне, сверкающая и беспощадная. Она косит меня с завидной регулярностью, и я с радостным стоном сгибаюсь под ее тонким лезвием. Я испытываю страсть к жизни. Страсть к мужчинам. Страсть к любимому делу. Разница между мной прежней и настоящей лишь в том, что я стала более избирательной, меня не так просто увлечь, но если я все же отдаюсь, то без остатка, как и раньше.
Беда большинства ропщущих женщин в том, что они целиком посвящают себя семье. Они не оставляют ничего для себя, эти представительницы радикального. Они ждут любых знаков внимания от мужа и сетуют, что «выходя замуж, девушка меняет внимание многих мужчин на невнимание одного». Почему для них эти «многие мужчины» перестают существовать? Муж для них отныне царь и бог. Его можно обожать, можно проклинать, винить его во всех смертных грехах, но поклоняться ему безоговорочно! Почему никак не возьмут они в толк, что такое громадное жертвоприношение, как полная отдача себя, никакому богу не нужно?
Я пришла жить к Сереже и осознала вдруг, что теперь все мои вещи, все до единой, находятся здесь, и больше нет укромного места, где была бы часть меня. Кроме этой вот, чужой мне квартиры.
Почти все квартиры имеют запах. Одни пахнут сильно, так, что ощущается еще на лестнице, другие слабо. Одни пахнут всегда, другие временами. Квартиры пахнут домашними питомцами, недорогими духами пьющей женщины, или катарактой самого старого своего обитателя, или сексом, или домостроем, или заболеванием сердечно-сосудистой системы, или лобковыми волосами подростка, или вязаными варежками, или удовлетворенными амбициями..
Старые квартиры пахнут по-своему, совершенно особенно; пахнут теплом. Это величайшее их достоинство; ни один квадратный метр евроремонта не имеет такого теплого запаха. Красивейшие обои, натяжные потолки, дорогой паркет, блестящий, как осеннее озеро – да, но только не тепло. Полы с подогревом, мягкая мебель, шерстяные ковры с узорами, как сон русалки – да, но только не уютно.
Слишком аккуратно, слишком симметрично, стерильно. Один носок, решивший в такой квартире погулять сам по себе, немедленно будет подвергнут обструкции. Здесь все должно быть на своих местах. И нужны многие годы, чтобы воцарился хоть небольшой, но беспорядок, показывающий, что здесь живет человек.
Такой была моя квартира, откуда я уехала к Сереже, квартира со своеобразным, но любимым дедушкой в нагрузку. Где прошло все мое детство; детство - коктейль из обрывков воспоминаний: лоскутное одеяло, лежащее на антресолях; старые новогодние игрушки, огни города и шум электрички, настенные часы с маятником, праздничный звон бокалов и рыбный пирог, диафильмы, обрывки фраз в полусне, в бесконечно теплом клетчатом пледу; мед и яблочный аромат. И позже, в сознательном возрасте – уже отчетливые, любимые образы: две березки, как рогатка, за окном, крики мальчишек со стадиона во дворе, мяуканье кота, масляные краски на шкафу, булки с маком и полуостывший чай, обтрепанный ковер и любимая музыка, и настоящие, живые мысли, без примесей.
А переехала я в захламленную дыру с хозяевами, которых и хозяевами не назовешь. Но это оказалось не так важно, важно было лишь одно – у моего нового, и такого старого дома был свой запах. Запах солнечного утра, рассыпанной случайно крупы, древнего дерева, исписанной бумаги, лояльности, двадцатилетних наволочек, улыбки и истории. И этот запах мне нравился.
Я привезла с собой кота, и он гармонировал с окружающей нас с ним новой средой. Коты.. Странные создания! Я окончательно разуверилась в сверхъестественных способностях кошек, после того, как наблюдала реакцию нашего Джокера на смерть дедушки. Кот возлежал на телевизоре с поистине блаженным видом. Что-то невидимое, типа души, которое должно, по мнению филинологов, интересовать наших пушистых друзей, совершенно не привлекало этого кота. Мертвый хозяин, лежавший поперек коридора, не возбуждал его интереса; гораздо занимательнее было наблюдать за перемещениями живых людей в поле зрения. Третьи глаза и шестые чувства – за этим не к кошкам, это точно.
Джокер приспособился к новой обстановке довольно быстро и вскоре после переезда смотрел увлажненными глазами на Сережу, в котором признал своего нового повелителя. Он пел моему мужу песни и мешал хвостом с неизбывной нежностью.
С кошками атмосфера намного уютнее.
Со мной переехала также моя крыса, и я начала привыкать к новому месту обитания. Через уже упомянутые сражения мы отвоевали комнату, которую украсили согласно компромиссу вкусов.
Мне, как человеку, привыкшему к живому общению, гораздо сложнее было смириться с переливающейся через край интеллигентностью Галины Александровны. Она, как я уже упоминала, была омерзительно порядочна, интеллигентна до крайности. Бранные, или просто некрасивые слова были монстрами, от которых она отгородилась ратью эвфемизмов и огромным сверкающим щитом внутренней цензуры. Это доходило до абсурда. Мне иногда хотелось поймать ее, порхающую стрекозу, посадить в коробок и устроить пытку структурно-семантической двусторонней единицей языка. Заставить ее хоть раз произнести слово «говно». Если кто-нибудь в ее присутствии произносил некрасивое слово, лицо моей свекрови искажалось гримасой страдания. Когда наш сынулька какал или писал, это называлось «сделать дела». Большие, соответственно, или маленькие.
Если «сделать дела» требовалось самой Галине Александровне, а на кухне (которая, как и в большинстве квартир, соседствует с туалетом) кто-то находился, это было для нее мукой. Она влетала в туалет со скорбным выражением лица и с еще более скорбным вылетала оттуда. Все происходило молниеносно. Если бы мир был устроен согласно предпочтениям этой неземной женщины, все пукали бы благовониями, а таких вещей, как «дела» вообще бы не существовало.
Когда Сережа однажды, в очередной раз проникнувшись духом перемен выпалил «Папа и так всю квартиру засрал», его мама не сразу даже поняла смысл сказанного. Она не хотела, не хотела понимать, и смотрела на сына в надежде, что ослышалась. Но сын повторил. Лицо Галины Александровны дернулось от ужаса, и рука привычным плавным движением легла на прикрытые глаза. Она качала головой, не в силах принять слово «засрал». После чего, держась за стену, добрела до своей комнаты и скрылась за дверью. Возможно, от волнения ее с новой силой атаковали метастазы.
А может быть, белые бетонные плиты, танец до последнего дыхания, транс, разрушенное здание, наблюдатель, запах жженой травы, сумерки без огней, медленное время..
«Время уже позднее, оставайся». Рома взял меня за руку и попытался увлечь в свою комнату. Я не увлеклась. Что-то было не так: в этом доме отчетливо пахло психическим расстройством. Когда несколькими минутами ранее мы пили чай с Ромой, Роминой мамой и тортом, пахло нестерпимо сильно. Над воздушными кремовыми розами витал дух помрачения сознания; нежный бисквит был пропитан галлюцинаторными образами; чаинки кружились в такт бредовым идеям. На уровне чаепития все это было волнующе-притягательно; но провести в такой обстановке ночь – страшно.
Женщина с рыжеватыми волосами и бесцветными глазами, Ромина мама, не сделала за все время ни одного резкого или быстрого движения. Она перемещалась, как в замедленной съемке; но наблюдать такое кино было не по себе. Казалось, этот неторопливый персонаж вот-вот выпрыгнет из кадра и покромсает все в лоскуты.
Она периодически смотрела на меня недолго, но неподвижно. Не изучающе и не внимательно, без недоверия и без гостеприимства; не напряженно, не мечтательно и не отрешенно. Она просто смотрела на меня, и не на меня одновременно. Казалось, в ее голове проносятся образы, имеющие мало отношения к настоящей действительности. Потом она неторопливо переводила взгляд с меня на что-нибудь другое и смотрела так же. Ей отлично удавалось участвовать в разговоре, она была тут и сейчас; эта женщина была штиль снаружи и буря внутри. Вероятно, она страдала маниакально-депрессивным психозом.
В моей голове крутился вопрос, когда же начнется маниакальный период – через две недели или сегодня ночью. В голову почему-то лезла статистика «при маниакально-депрессивном психозе большая часть суицидальных попыток совершается в ранние утренние часы».
Ранние утренние часы – интересное время, когда отступают ночные тени, в последней агонии разбиваясь причудливыми кляксами на привычных глазу предметах. Рома не был привычным предметом, раньше я никогда у него не оставалась, и вообще была у него дома первый раз. Я поняла, что не смогу остаться, ни сейчас, ни потом. Этот зловещий аромат онейроида был мне не по плечу.
Он довез меня до дома, мы распрощались с искренней теплотой. Больше он не звонил.
Когда я гуляла с коляской в парке, то долго не могла понять, почему меня так радует вид целующихся молодых пар. А потом поняла: я привыкла к тому, что в моей жизни этого больше нет. И мне приятно, что это по-прежнему есть в жизни, пусть и не в моей. Как со смертью: многие говорят «Только представить! Когда меня не станет, ничего не изменится, жизнь будет идти, как и шла, только меня в ней не будет!» Все это произносится с оттенком разочарования и горечи. Что это, как не скрытый эгоизм? Хотелось бы, грубо говоря, чтобы вселенная вращалась вокруг тебя одного, чтобы с твоей смертью умерло все вокруг. Да ну.. Разве это интересно..
«Главный вред брака в том, что он вытравливает из человека эгоизм. А люди неэгоистичные бесцветны, они утрачивают свою индивидуальность».
Это в мой огород булыжничек. Только ведь эгоизм – понятие внешнее, а внутренне развитие при желании может продолжаться независимо от внешних обстоятельств. Можно научиться ставить интересы близких людей на видное место без ущерба для собственного эго. Если эго, однако, не способно на шаг навстречу, то с обзаведением близкими стоит повременить.
Брак – цепочка компромиссов: сначала приходиться искать его между своей свободой и новым амплуа. Потом – между тем, что получилось и предпочтениями любимого человека. После этого требуется компромисс между вашими общими интересами и потребностями ребенка.. Это внутри одной семьи. А еще нужно союзничать с новыми родственниками! Это уже не цепочка, а система шагов навстречу: получается танец, динамичный и беспрерывный.
Только в этот танец хотелось бы вовлекать побольше народу, а то стоят все на танцполе мертвым грузом, и никак их не расшевелить. Порядочность и гипертрофированное чувство собственного достоинства мешали моей свекрови, например, сделать несколько па. Мне катастрофически не хватало жизни, эта семья была ледяным царством приличий. Приветливость, улыбки, извинения по пустякам – от всего этого несло неискренностью. Стоило мне отвернуться, как Галина Александровна совершала некоторые робкие телодвижения, но как только я поворачивалась, она снова замирала - приличия надо блюсти! Я хотела видеть, как она танцует, хотела живых эмоций, а получала лишь притворство с благими намерениями. Назови она меня дурой – я бы визжала от счастья! Скажи она мне всю правду о моем внешнем виде – расцеловала бы от души! Вместо этого –блеющие сомнения в правильности моих действий, облаченные в эвфемизм эвфемизменный.
Галина Александровна учтива и участлива до безобразия. Когда я говорю, она с ожидающей улыбкой склоняется прямо мне под нос и утрированно внимательно слушает, снизу вверх, глядя прямо в глаза. Меня начинает тошнить. Ее живой интерес на самом деле мертвее мертвого. Замороженные рыбы, люди в этой семье, выпученными глазами в никуда глядят и трутся время от времени ледяной чешуей друг о друга. Они ничего друг о друге не знают.
Сережин лед оттаял, когда он познакомился со мной: его глаза блестели, его красивые, большие глаза; спектр эмоций был широк, лексикон объемен; с ним было интересно. Мы были настолько непохожи, что всегда находилось, о чем поспорить. Всегда было, на что обратить внимание друг друга.
Потом, когда букетно-конфетный период (без букетов и конфет) прошел, я начала выяснять, что Сережа промерз намного глубже, чем я могла предположить. Когда все пришло в норму после взрыва чувств, я обнаружила, что передо мной нехоженые пространства экстремальных широт.
Честно говоря, высокие и низкие широты всегда представлялась мне местом довольно скучным. Нету во мне такой удивительной грани – видеть красоты бесконечных снегов. Нету. По мне, бесконечные снега – первый шаг к слепоте. Однообразие. Скука. А сколько голодных смертей! Экспедиции Скотта, Грили.. Пропавшая экспедиция Русанова, наконец! Один мой друг говорит: «Пища духовная, она как пища телесная – три раза в день». Иначе – смерть.
Флаг моего внутреннего государства, который я пытаюсь установить на этом Белом Безмолвии, сдувают ледяные катабатические ветра. Я не открыла пока этих просторов, по крайней мере, я хочу так думать. Это лучше, чем принять мысль о том, что и открывать-то нечего.
Мой муж обитает в Полюсе Недоступности. Мне недоступно понимание музыки, которую он слушает, фильмов, которые смотрит, одежды, которую носит.. Как поется в одной песенке « I love you, but I don’t like you». И если бы не период определенного настроения, не влияние момента, не безгранично нежный взгляд – не быть бы Сергею моим мужем!
Но он стал, такой, какой есть, и я не хочу ничего в нем менять.
Многие женщины со временем делают из замужества Прокрустово ложе; и выясняется, что муж, естественно, не подходит под стандарты.
Мы пытаемся изменить любимых мужчин в соответствии со своими пожеланиями; как выразилась та же Хелен Роуленд «Самая счастливая жена не та, которая получила самого лучшего мужа, а та, которая сделала самое лучшее из того, что ей удалось получить».
То же самое, только в каком-то отчаянном порыве звучит как «Я тебя слепила из того, что было..» На безрыбье, наверное.. Сидят женщины с удочками и вылавливают куски пластилина. У кого-то долго не ловится, у кого-то сразу клюет. Выловив, приступают к лепке; закончив, демонстрируют другим рыбачкам: «Вот, это мое! Каков получился?»
Мужчины, естественно, протестуют: «Ты же знала, за кого выходила, не надо пытаться делать из меня того, кем я не был и никогда не буду!» и они, конечно, правы, если не считать, что под влиянием окситоцина и дофаминов, которые вырабатываются в период влюбленности, личность изменяется.
Но и слабый пол не стоит на месте!
Сережа говорит, что женщины после замужества становятся более требовательными, например. Также от лиц противоположного пола часто можно слышать, что жены более не считают нужным за собой следить – пускают на самотек фигуру и внешность.
Я почему-то лишь недавно поняла, что ведь румяные, веселые девчата, которых так любят описывать наши классики, впоследствии превращаются в дебелых, краснощеких баб. Тех, которые коня на скаку остановят. О таких тоже любят писать классики.
Сначала – гадания, смех, танцы, гуляния.. Потом отдувающаяся «Семённа» с голосом, как громовой раскат, крепкой рукой дающая затрещину нашкодившему ребенку.
Одна и та же девушка. Женщина. Баба.
Разговоры о тонких материях прекратились. Я попечалилась и поняла – ведь о высоком и низком, об интересном и неоднозначном можно поговорить с другими мужчинами. К большому счастью, в моем окружении остались люди, которых я с уверенностью могу назвать друзьями, вкладывая в это слово самый прямой смысл. Потому что брак – как сито, остается только то, что имеет значение. Вся шелуха пролетает мимо.
В общем, чтобы быть счастливой в замужестве, надо иметь мужчин-друзей или просто мужчин или ограниченный ум.
Изменить человека невозможно. Эту истину, открывшуюся всем, кто отказался от иллюзий, лично я уяснила для себя, когда жила с дедушкой. Многолетний бой с тенью.
Это был гигантский монолит, стальная начинка, нержавеющая оболочка и бесперебойная подача энергии. Это был не человек. Это был сверх- или недочеловек, до сих пор не знаю. Программы обыкновенной человечности в него заложены не были. Василий Борисович был неспособен воспринимать потрясения и стрессы, вся его система становилась под угрозу. Он оказывался совершенно растерянным и беспомощным перед лицом какого- либо факта, требующего от него сочувствия или чего- нибудь такого, абстрактного, метафизического. Он впадал в некоторый ступор, и на время был выбит из колеи, пока механизмы внутри него не начинали снова работать четко, синхронно, монотонно. Дедушка не хотел и не знал, как сочувствовать людям. За неимением данных о таком явлении внутри себя, он выдавал странные реакции в ответ: мог шутить и смеяться, услышав о смерти знакомого, он говорил в адрес новопреставленного такие вещи, что на месте новопреставленного я встала бы из гроба и набила бы Василию Борисовичу морду.
Такой человек, как мой дед, может стать близким лишь в принудительном порядке. Это все равно что пытаться породниться с куском стекла, невозможно. Если только не прожить с ним несколько лет бок о бок: привыкаешь, видишь новые грани, стараешься быть осторожной.
Мне было жаль всех, кого когда-либо любил Василий Борисович. Любил… В контексте моего дедушки это слово теряло смысл и становилось бессмысленным набором букв, как если его повторять много раз. Он позволял себе заботиться о ком-то, при этом озвучивал свои заботы и напоминал о своих заслугах. Это он и называл любовью. «Любимый» им человек болтался, как рыба на крючке с разорванной губой и агонистическими судорогами, а Василий Борисович с умилением поглаживал свою рыбку, жалел и утешал. Но не отпускал. Когда предмет любви испускал последний вздох, уставившись остекленевшими глазами в новое никуда, дед начинал выть. Он страдал, ему было плохо без «любимого» существа, безропотного, безмолвного, о котором так хорошо было заботиться. Он возвышался, подавляя других; наполнялся энергией и силой, выкачивая их из ближнего своего. Он был государством, пожирающим своих соседей; жиреющим и расползающимся, преумножающим свою мощь. Вбирая в себя потоки холодного воздуха, он разрастался и вращался, как огромный мезоциклон, извергая признания в любви.
А я еще пыталась ему втолковать, что есть, в конце концов, духовные ценности. Есть, вещала я, бескорыстная любовь, искренние переживания, и тому подобное. Было, конечно, забавно. Дед смотрел на меня с улыбкой; не так, как смотрят на душевнобольных или на людей, несущих откровенную ахинею, нет. Он смотрел на меня с улыбкой заинтересованности, чуть склонив голову набок, будто я говорила с ним на неведомом языке. Он не понимал ни слова из того, что я несла. А затем внезапно продолжал свой монолог на том месте, где я его прервала. Mission impossible.
Жить с таким человеком – все равно что учиться водить машину в гололед.
«Бой с тенью - одно из базовых упражнений в тренировочном арсенале боксера. В бою с тенью боксер может довести до автоматизма уже изученные приемы, чтобы не терять ни секунды при использовании их в реальном бою. Также бой с тенью помогает боксеру изучить новые комбинации и отработать нестандартные ситуации, что полезно для психологической закалки боксера, готового к любым неожиданным ситуациям на ринге».
В общем, я, как человек, привыкший к боям, немного растерялась в новой семье, среди заповедей «не повысь голос», «не накричи», «не взбунтуй», «не поссорься», и тому подобных. Мне стало ясно, что попытки нарушить эти заповеди совершенно безрезультатны, да и бессмысленны. Я просто привыкла выражать эмоции, и эмоции выражали люди, с которыми я жила. Викторианские замашки не могут не выводить меня из себя, но «в чужой монастырь со своим уставом не приди»..
Попробуем жить по-другому, это даже интересно.
Или разлитая синяя краска, невыносимое несовпадение, деревянный забор, обожание, знакомый силуэт, запахи вечера, переход без конца и начала, следы на небе..
«Стук в дверь! С этого простого звука начинается великая симфония. Незатейливое «тук-тук-тук» немедленно отзывается в теле дрожью предвкушения. Затем вступает сердце - его удары учащаются; мысли – их ход ускоряется; эмоции смешиваются, и все это гремит божественной музыкой в концертном зале моей души. Каждый Орган – как оргАн, каждый нерв – струна, каждая мурашка – клавиша.
Я вышла из дома и предоставила весь набор своих тонких инструментов во владение Великого Дирижера.
Дирижер стоял, небрежно выпуская изо рта сигаретный дым, и не подозревал о своем творческом статусе. Грязные рабочие штаны, выцветшая рубашка, замусоленная веревочка с крестиком на шее. Обычный деревенский парень. От других обычных деревенских парней Денис отличался редкой некрасивостью: сломанный нос, выбитые зубы и прекрасно-красные прыщи, яркими цветами усеявшие его лицо. Они лопались, издавая предсмертное шипение, и немедленно рождались вновь, младенчески попискивая. Денис цвел зимой и летом одним цветом. Его прыщи пели, только никто, кроме меня, этого не слышал. И этим летом такой вокал солировал в моем концертном зале.
Классика жанра: экстазы теплых ночей, комариные укусы на мягких местах, совместное прослушивание первых петухов.. Тем отчаяннее, чем ближе конец лета. Все закончится, и жизнь снова войдет в свою колею. Хотя у меня колеи никакой не было, и в этом счастье безрассудной юности.
По избитой трактором дороге мы с Денисом и пачкой сигарет шли, обнявшись, как ходят только в деревне, только летом и только влюбленные. Ноздри щекотал тонкий аромат жасмина и коровьей лепешки. В эротическом арсенале моего цветущего друга имелись красивые ноги, мягкие губы, максимальная удаленность от интеллекта и ключи от деревенской бани.
Этот деревенский парень был бесподобен. Он был просто, как дрозд, и не пытался быть чем-то другим.
Когда в симфонию вплелся грохот шаек и уханье совы за окном, Денис вдруг предложил мне стать его женой.
Просто «давай, что ли, поженимся?»
В свете огонька зажигалки мне представилась картина доения коз и коров, осеннего месива дорог, пьяного Дениса в резиновых сапогах..
Концерт был окончен.
Галина Александровна, как человек глубоко музыкальный, не может жить без звуков. Она извлекает их оттуда, откуда, казалось бы, нет никакой возможности их извлечь. Она прививает нашему сынуле, своему внуку, любовь к звукам всеми мыслимыми, а чаще немыслимыми способами. Закрывает и открывает дверцу холодильника несколько раз подряд, дудит в пустую банку, хлопает крышками кастрюль, - словом, идет к звукам, если они не идут к ней. Она с нетерпением ждет, пока внук начнет говорить. Какие песни они будут тогда петь!
Это очаровательно. В конце концов, для мирского есть моя мама, а для возвышенного пусть будет Сережина.
Ее странности – меньшее из зол.
О пользе странностей Ивана Глебовича говорить не могу, потому что, в отличие от своей жены, которая внука по-своему, но любит, Иван Глебович о нем имеет самое отдаленное понятие. Вплоть до того, что некоторое время считал его девочкой, не потрудившись узнать у сына, кто родился. Недоразумение обнаружилось случайно - мне показалось подозрительным, что «дедушка» обращается к внуку в женском роде.
После этого с Ивана Глебовича взятки гладки.
И его странности – тоже меньшее из зол.
Как у таких чудаковатых, хоть и милых родителей, мог получиться совершенно нормальный, слишком совершенно нормальный сын? Понятно, что Сережин здравый смысл, прагматизм, атеизм являются вещами скорее приобретенными, чем врожденными (ибо не в кого), но должны же были когда-то существовать и уцелеть хотя бы глубоко внутри какие-то «тараканы»! Похоже, что дихлофос времени и судьбы вытравил все синантропные организмы. Потому что человека более здравомыслящего и трезвого я не встречала. Собственно, тараканов-то я до сих пор и пытаюсь найти в этих ледяных пространствах. Они выживают при таких минусовых температурах?
«Таракановые являются одними из самых выносливых насекомых. Некоторые тараканы способны до месяца прожить без пищи, а также задерживать дыхание на 45 минут и замедлять сердечный ритм. Широко распространено мнение о том, что тараканы «унаследуют землю» после глобальной ядерной войны. Действительно, таракановые имеют гораздо более развитую способность сопротивляться радиации, чем позвоночные: смертельная доза излучения для них превышает таковую для людей в 6—15 раз.»
Может, все-таки еще не все потеряно?
Странные мы, женщины, существа. То лепим «из того, что было», то ищем то, чего нет..
Как в фильме: «Любишь боярыню?» - «Люблю». - «Чего ж тебе еще надо, собака?»
Может, действительно, одной любви достаточно? Барышня с картины Пукирева «Неравный брак» отдала бы полцарства, чтобы жить в наше время и иметь возможность выбрать жениха, следуя исключительно зову сердца. И таких примеров – миллионы, примеров, в которых счастье – всего лишь быть с человеком, которого ты любишь. Быть с ним, не прятаться, выходить замуж и жениться..
Если все познается в сравнении, то мы зажрались.
Особенно я. Потому что до сих пор не могу избавиться от мысли, что моногамия – это атавизм. В моем идеальном мире господствует промискуитет. Нет никаких обязанностей и норм поведения. Есть только два правила – следовать своим желаниям и не привязываться к одному человеку. Нарушивший второе правило изгоняется из моего идеального мира. Наверное, в некоем измерении такое существует. Наверное, я когда-то там была и нарушила второе правило. Наверное, за это я попала в мир, где царит единобрачие, и где семья – ячейка общества. Дико и непонятно, но ко всему можно привыкнуть.
Если играть по этим правилам, то Сережа – один из немногих людей, с которым в паре играть приятно.
Любой человек ищет подход ко второй половине. Методом кнута или пряника, или кнута и пряника, или методом наименьших квадратов, или методом Гаусса, или методом латеральной конденсации.. Кто во что горазд, в общем. Я только вот не понимаю пар, где принято запрещать. Запрещать что-либо, что угодно. А еще больше я не понимаю пар, где метод запрета работает! Как он работает, если противоречит природе человека?? В конце концов, поговорку про запретный плод никто не отменял. Но это я со своей колокольни, потому что, как ни крути, кто-то держится сам, а кого-то все-таки надо удерживать. Я отношусь и к тем, и другим. Если меня удерживать отсутствием ограничений, то я держусь сама.
Сережа знает, что меня, как человека, уволенного из мира, где нет границ, пытаться ограничить – это как минимум садизм. При этом он не искал ко мне подхода, просто его представления о браке совпали с моими. Или это неозвученный шаг навстречу?
Мы топтались на месте, делая бессмысленные выпады. И лишь недавно, после стольких неудачных подходов, мы наконец образовали пару; и танец становится гармоничным, движения - более слаженными, шаги – увереннее.
Нам придется разучить еще немало сложных поддержек и комбинаций, где без падений не обойтись; но я точно знаю, что танцую с хорошим партнером.
Огород на балконе в виде бесконечных помидоров зеленел и цвел, стебли крепли, горшки трещали.
Пассатижи нашлись и опять потерялись.
Я стояла на балконе, любуясь первым маленьким зеленым помидорчиком. Сзади скрипнула дверь, и на мое плечо лег рассеянный поцелуй.
«Ты не видела большие ножницы?»
Нет, ножниц я не видела.
«Смотри, какой помидор!»
Сережа остался смотреть мой маленький помидор, а я пошла искать его большие ножницы.
Или летучие мыши, звездное небо, запах можжевельника, огромный дуб, молчаливые ноты, привкус ягод, тепло, белые волны и нежное утро..
И иначе не могло быть.