Рассказ
1
У кассы, как всегда в день зарплаты, волновалась огромная очередь. Было только три часа дня, а люди всё прибывали и прибывали. Как будто плотину прорвало...
На обшарпанной стене, поверх голов толпившихся рабочих, висел обшарпанный же, засиженный мухами плакат, надпись на котором гласила: «Каждой минуте – рабочий счет!»
Пробегавший мимо очереди комсорг Петя Хомяков на минуту приостановился, поискал кого-то глазами в толпе и, найдя, крикнул:
– Дереза, получишь деньги, зайди ко мне, взносы уплатишь!
Иван Дереза недовольно поморщился, но промолчал. Минут через двадцать он уже был в кабинете парторга, в котором располагался и комитет ВЛКСМ.
– Явился, – для чего-то проговорил комсорг Петя Хомяков, хоть это было и без того видно, и принялся рыться в своих бумагах, горою наваленных на столе. За другим столом, у полузакрытого шторами окна, лениво курил сигарету парторг Захар Захарович Ушаков, сбрасывая пепел прямо на пол.
– Давай билет, Дереза, – продолжая ковыряться в бумажном хламе, попросил Петя.
Дереза решительно швырнул ему под руки красную засаленную книжицу и напрямик брякнул:
– Исключай меня, из комсомола, комсорг, больше я взносов платить не буду!
В кабинете, как дым в воздухе от сигареты Захара Захаровича, повисла тягостная тишина. Петя Хомяков оторвался от своих бумажек и с ужасом поглядел на Ивана. В глазах его было такое выражение, как будто бы перед ним стоял человек, решивший покончить жизнь самоубийством и вот-вот готовившийся просунуть голову в петлю.
Захар Захарович Ушаков одобрительно крякнул и весело посмотрел на своего «меньшого брата». Этот взгляд, по-видимому, должен был выражать следующее: «Доигрались? Распустили вожжи?! Так-так, придется ставить вопрос на бюро...»
Петю Хомякова затрясло мелкой дрожью...
– Ну бывай, комсорг, я пошел! – попрощался между тем Иван Дереза, собираясь выйти из кабинета.
– Ты с ума сошел, Дереза! – не своим голосом заорал вдруг пришедший в себя комсорг, – вернись сейчас же, когда с тобой разговаривают!
– Может, еще по стойке смирно стать? – с издевкой взглянул на «комсомольца» молодой рабочий.
– Как ты разговариваешь, Дереза?!
– А что, не нравится? Может, в ножки тебе кланяться прикажешь? – Ивана прорвало, как плотину.
Захар Захарович уже не веселился, а внимательно, с серьезным лицом слушал.
– Дереза, если ты будешь продолжать безобразничать в присутствии... – Петя метнул заискивающий взгляд в сторону Ушакова, – мы вынуждены будем поставить о тебе вопрос на бюро!
– Я же сказал, исключай из комсомола без всяких вопросов! – снова решительно потребовал Дереза.
– Но почему? – сменил вдруг тон комсорг Петя, – ты это брось, парень, думаешь, так это просто: сказал, раз-два и – исключили! Дудки! Ведь если каждого исключать, эдак и в ком¬сомоле никого не...
– Погоди, Хомяков, – остановил тут его Захар Захарович, вовремя уразумев, что тот загнул не в ту степь, и сам обратился к Ивану: – Ты что же, братец, с уставом ВЛКСМ не согласен? А может, обидели тебя чем? Ну, объясни нам, пожалуйста, в чем причина?
– Не хочу и точка! Надоело. Скука одна. Скука и вранье! Надоело.
Ни слова более не сказав, Иван выбежал из кабинета и с силой грохнул за собой дверью. Как будто крышку гроба захлопнул...
2
Надоело... Сколько раз уже за последнее время появлялось это страшное слово перед мысленным взором Ивана Дерезы. Надоело жутко, до одурения... Надоело всё. Надоело жить по указке недалеких людей, зевать на комсомольских собраниях, слушать красивые речи по телевизору о повышении благосостояния советского народа, платить втридорога за квартиру...
Но больше всего на свете надоел Ивану Дерезе свой собственный характер. Отвратительный был этот характер, невыносимый.
Да и то, разве не сознавал парень, что не должен ничего такого... думать, не должен ничего такого... говорить! Что всё это мелочи по сравнению с главным! Что никто, в конце концов, ничего такого... не думает и ничего такого... не говорит! Разве не сознавал? Да что ж он, дурак был, что ли?..
Но характер... Ох уж этот характер!..
Ваня месяцами ходил, скрипя зубами, мучаясь, как алкоголик, когда ему на понюх не дают спиртного. Старался на всё – молчать, убивая в себе зародыш самой мысли «крамольной». Но рано или поздно плотина прорывалась – и всё вновь летело вверх тормашками...
3
– Небось, опять на работе поскандалил? – догадалась при виде его разгневанной физиономии жена, баюкая на руках никак не желавшего засыпать маленького. Второй мальчуган, постарше, возился в отсыревшем углу с какими-то игрушками. В комнате было холодно, воняло погребом. На потолке отчетливо проступали засохшие желтые пятна, красноречиво говорившие о прохудившейся крыше. Всё несло на себе следы неустроенности и запустения.
Иван обозлился еще пуще.
– Работа? Ты говоришь – работа? Какая к черту работа? Ты знаешь, что работа произошла от слова рабство?! Корень один, понятно тебе? А я не раб!..
– Опять!.. – тяжело вздохнула молодая женщина и поспешно удалилась с ревущим ребенком в спальню. К отцу, оставив свои изломанные игрушки, подбежал старший.
– Папа, а когда мы пойдем на карусели кататься?
– Пойдем, сынок, завтра пойдем!
На глазах у Дерезы навернулись слезы. Злость на весь мир усилилась. Захотелось кого-то избить, кому-то высказать всю накипевшую Правду – прямо в сытое, холёное, заплывшее жиром, рыло...
4
На улице Ивана, как магнитом, потянуло к магазину. Дереза понял: стресс можно снять испытанным способом... В кармане у него лежала порядочная заначка от зарплаты, до старого дружка Алёшки Пшеничного, на хате у которого по вечерам обычно собирались все поселковые алкаши, было рукой подать, и потому раздумывал он недолго. Три по семьсот... для начала. Сайка и колесо ливерной колбасы «собачья радость» – на закусь... Два квартала, поворот налево – и вот они, живописные «хоромы» братьев Пшеничных. Саманная развалюха с торчащей из стен небритой щетиной соломы, последний раз беленная, наверное, лет десять назад, когда померла от чего-то Алешкина мать. Отец умер позже – от водки... Года четыре назад, лютой зимой, старший брат Алексея, Владимир, уснул пьяный на улице. На утро нашли, едва живого свезли в неотложку, выходили. Только отмороженные ноги пришлось ампутировать – по самые колени.
Подойдя к дому, Иван не стал тарабанить в калитку, постучал, как было давно заведено, в окошко – три раза. Его впустили. Встречать вышел сам Алёшка.
«Уже на взводе», – сразу определил Дереза.
– Затаренный! – едва увидав дружка с оттопыренными карманами и колбасой, обрадовался Пшеничный. – Ну проходи, кореш, сейчас мы тебя разгрузим!
В комнате вокруг некрашеного, как будто специально выскобленного ножами, стола – сидела орава, живо напоминающая героев Горьковской пьесы «На дне». На столе возвышалось несколько опорожненных поллитровок из-под «Лучистого», два стакана и скудная снедь в газете, с портретом какого-то передовика и стихами. Среди оравы была и женщина. Вернее, то, что от нее осталось, а осталось немногое: руки, как будто бы в золе по локоть, с багровыми синяками на дряблых предплечьях, ноги в драных чулках и стоптанных, молящих о пощаде босоножках, лицо – какого-то багрового с землистым оттенком цвета, запенившийся рот без двух передних зубов в верхнем ряду, волосы, свалявшиеся, как овечья шерсть, глаза – не поймешь, то ли накрашенные, то ли подбитые. Одним словом – чучело!
Иван испугался, взглянув на нее. Он никогда ещё не видел здесь этой особы.
– Что рожу воротишь? Не нравится? – догадавшись о чувствах Дерезы, вперился в него злым, ненавидящим взглядом Алёшка Пше¬ничный. – Моя жена!.. Не нравится, да?
– Давай вмажем, – попросил Иван, сваливая на стол принесенное.
– Вмажем!!! – дружным ревом поддержали Дерезу алкаши.
– Нет, ты ответь – не нравится? – настаивал Пшеничный.
«Жена» скалилась гостю беззубой пастью. Вовка Пшеничный, брат Алексея, оставив свою тележку, взгромоздился на лавку и уж откручивал зубами пробку одной из семьсотграммовок, принесенных Иваном. Вокруг шумели, кричали, реготали, сопели, смеялись и плакали алкаши.
Дереза понял: если сейчас же не проглотит стакан оранжевого вонючего пойла – не выдержит... Проклятый характер!..
– Лёxa, давай вмажем! – Ивана начинало поташнивать.
– Нет, ты скажи, кореш, – Лешка наседал, сознавая своё бессилие, и от того приходя в бешенство, – ответь, не нравится тебе моя жинка? Не жинка, да, – пугало огородное?!
– Лёха, оставь, – кривился, как от зубной боли, Иван. Ему совсем не хотелось сейчас разговаривать об этом.
За столом уже пили. Кто-то, наконец, протянул стакан и ему. Дереза жадно влил в себя бормотуху, сунул посуду Пшеничному.
– Угомонись ты, слышишь! Без тебя тошно. Гулять хочу!
– Гу-лять! – подхватил вдруг его слова Пшеничный. – Гуляй, рванина, от рубля и выше!..
Через час на столе уже была водка, так как вино в магазине кончилось. Глушили так же – стаканами. Почти не закусыва¬ли. В табачном дыму, как будто в тумане, пропадали очертания комнаты. Кто-то пел надрывным диким голосом старую тюремную песню:
Предо мною икона
И запретная зона.
И, как свечка над гробом, –
С автоматом чекист.
Кто-то танцевал – бог знает, что это был за танец! Агония умирающего... Володька Пшеничный, облевавшись, валялся под столом, широко разбросав в стороны красные культи ампутированных ног. Алексей на руках отнес свою «жену» в спальню... После него туда по очереди начали нырять собутыльники.
– Давай и ты иди, ну! – с угрозой приказал Ивану Пшеничный: – У меня, как на Кавказе: мой дом – твой дом, моя жена – твоя жена! Иди в спальню живо!
Дереза взял Алексея за грудки, встряхнул – аж рубашка в плечах лопнула.
– Лёха, не смей! Ты же человек, Лёшка, не смей! Мы же люди! Не рабы ведь мы, Лёха, люди, понимаешь! Лю-ди!..
– Отвяжись, гад, надоело! – отпихнул его от себя Пшеничный. – Всё надоело, всё!
Алёшка впал в истерику, руки его затряслись, рот запенился. Ивану стало вдруг его жалко. Он сел и снова привлек к себе приятеля.
– Бросай всё, Лёшка! Бросай этот притон к чёрту и давай к нам, на завод, не пожалеешь! Ребята у нас в цехе толковые, не то что эта мразь! Пропадешь ведь, дурак, на шабашках. Ты слышишь, что говорю?!
– На завод, да? В Бухенвальд этот? В ярмо? – вылупил глаза на Ивана Пшеничный. – От звонка до звонка ишачить? В комсомол опять? В шарашкину контору? Нет уж, хватит с меня! Хватит, кореш, надоело! Надоело, ты понимаешь! Жить, как все, надоело, ишачить за гроши! Брехню слушать! Хватит, Ваня, я не раб – сам себе хозяин!
– Ну-ну, – отойдя от него, задумчиво протянул Дереза. Налил себе немного водки, поболтав в стакане, выпил.
В спальне визжала «жена» Пшеничного. Слышались тупые удары, брань. Зазвенело стекло.
– Я пошел, Лёша, – открыв дверь, попрощался с порога Дереза.
– Заскакивай.
– Нет, Лёша, не хочу.
– Что так?
– Надоело...
5
На следующий день Иван смущенно постучал в кабинет секретаря парткома...
Октябрь 1987 г.