Модернист

Рассказ


Поэт Николай Афанасьевич Нектарский, развалясь в мягком кресле, читал «Мастера и Маргариту». Читал он ее внимательно, помешивая левой рукой кофе на журнальном столике и то и дело взглядывая поверх книги на телевизор, где в это время транслировался хоккейный матч с канадцами в Вене.
Николай Афанасьевич читал, откусывая крупными передними зубами бутерброд с сыром, положенным поверх печеночного паштета; поминутно покачивал крупной, как у Сталина, головой и с восхищением привскрикивал на самых острых моментах: «Бред!»
Потом Николай Афанасьевич взглянул ненароком на часы, увидел, что уже пятнадцать минут шестого и засобирался. В шесть у него была литгруппа.
«Бред!» – в последний раз объявил Нектарский, с сожалением взглядывая на оставленное чтение; надел шляпу, плащ, подхватил под мышку пузатую потрепанную папку крокодиловой кожи и вышел, захлопнув дверь на замок.
Николай Афанасьевич как обычно с мальчишечьей прытью, сбежал несколько пролетов вниз и... застопорился на площадке между первым и вторым этажами. Навстречу ему шел кот. Черный, как сама сажа. «Не повезет!» – решил почему-то Нектарский и принялся отпугивать кота громкими «брысь!» и всяческими, отвратительными, как ему казалось, с точки зрения кота, гримасами, но кот почему-то не пугался. Тогда испугался сам Николай Афанасьевич. У него были на то достаточные основания: в половине двенадцатого ночи у него намечалась сегодня гостья...
Не прогнав гадкого кота, Нектарский вынужден был ретироваться наверх, но кот (упрямое создание!) важно шествовал вслед за Николаем Афанасьевичем, и тому показалось вдруг, что будто бы кот даже подмигивает ему левым глазом, словно желая сказать: «Что, брат, съел?!  А говоришь – чертей никогда не бывает! Вот он я, собственной персоной! Возьми меня за рупь двадцать!»
Всё это, конечно же, только представлялось бедному Нектарскому, но и без того положение его было критическим. Допятившись таким образом до своей квартиры, поэт понял, что отступать больше некуда, увидал вдруг под соседскою дверью, за которой – он точно знал – были дети, кусочек красного мела, тут же помянул добрым словом Хому Брута из гоголевского «Вия», обрадовался и быстро очертил жирный круг, в который и стал обеими ногами, как будто собирался играть в давнишнюю полузабытую мальчишечью игру «ножички» или «землю»...
Когда он попал наконец ко Дворцу... литгруппа уже была в сборе и даже пришел один новенький. Едва глянув на него, Николай Афанасьевич с досадою понял, что занятие нынче затянется. (А ему так необходимо было пораньше освободиться!).
Нектарский мысленно обозвал новичка «модернистом» – и, к слову сказать, было за что. Модернист был в каком-то молодежном отрепье, с огромной «торбой» стихов на шее; с каким-то одеялом, напоминающим рулон рубероида, за спиной, наверное, для того, чтобы ночевать в Танаисе, непричесанный, небритый и в добавок ко всему – того!.. Почему «того» – Нектарскому успел сообщить староста литгруппы, мужчина солидного возраста, повертев незаметно указательным пальцем возле своего виска.
Ребята все уже сплошь перезнакомились с неизвестным, и величали его довольно непривычным именем: Параклет. Нектарский подал тайный знак старосте Гарри Страусову, что, мол, всё прекрасно понято, и повел своих орлов во Дворец культуры, который был, к слову сказать, выстроен бог весть в каком стиле, напоминал постройки – все вместе – времен императрицы Екатерины и Иосифа Сталина и занимал место двух хороших пятиэтажек.
Николай Афанасьевич торопился поскорее справиться с работой (на что, как ты уже, верно, знаешь, читатель, у него были свои основания), а потому вручил взятые на вахте ключи от помещения литгруппы Страусову и направился сам в комнату художественного руководителя Петькиной.
Получив власть и ключи, Гарри Страусов приосанился как ефрейтор, скомандовал в шутку: «Шире шаг, гвардейцы!» и повел начинающих литераторов на второй этаж, где за сценой, в комнате президиума, проходили обычно занятия литгруппы.
Все ему молча повиновались и только новичок задержался за сценой, разглядывая репетицию какого-то самодеятельного спектакля. На него зашипела, как гадюка, красивая женщина – руководитель драмкружка, а «старшина» Страусов вновь вполголоса гаркнул свою команду – и новичок испуганно поспешил за остальными литгрупповцами.
– Кто что принес? – голосом Нектарского приказал Гарри в комнате президиумами начинающие таланты робко зашелестели «папирусами».
– А давайте вначале новичка послушаем, Гарри? – спросил худой, как египетские мощи, парень в очках – по виду «вечный студент» – и обвел присутствующих растерзанным взглядом, как бы моля о поддержке. Литгруппа его поддержала – и предоставили слово «модернисту». Он живо развернул свою «торбу», вынул оттуда какие-то потрепанные записки и начал читать.
Но при первых же звуках его голоса все невольно вздрогнули, уставились недоуменно вначале на Параклета как бы вопрошая: «что ты такое непонятное несешь нам?», потом поворотились к студенту как бы укоряя: «кого ты это нам подсунул, что за фрукт?», и под конец воззрились на Гарри Страусова, как бы негодуя и отплевываясь: «что это еще за ересь!»
Тут мы поясним несведущим, что читал неизвестный свое писание на каком-то иностранном языке. Это были не стихи, так как отсутствовала конечная рифма, но и не проза, так как был ясно слышимый ритм, а что-нибудь среднее между стихами и прозою, как писали, скажем, во времена Гомера или позднее, в средние века и эпоху Возрождения.
– Стоп машина! – прервал наконец модерниста Параклета староста литературной группы, шлепнув по столу огромной, с трубопроводом вздувшихся жил, бугристой ладонью. – Вот прочитал ты нам сейчас вещь, а перевод? Мы ведь ни бельмеса не поняли! Переведи нам подстрочно, чтоб все было как божий день!
Параклет пожал плечами, но перевел:
– Притча о брачном пире. Кесарево кесарю, а божие Богу. О воскресении. Наибольшая заповедь. Вопросы Иисуса фарисеям. «Иисус, продолжая говорить им притчами, сказал: «Царство небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего и послал рабов своих...»
– Это что же у тебя, рассказ исторический? – вновь перебил Параклета Гарри Страусов, с нескрываемым ужасом глядя на его удивительную рукопись.
– Рассказ, – согласился с ним модернист, – только не исторический.
– Антирелигиозный? – допрашивал Параклета Страусов. – Там у тебя что-то про Бога было и про Юлия Цезаря, что ли?..
– Про Кесаря, – с обворожительной улыбкой, в результате чего открылся ряд неправильных передних клыков, поправила его какая-то девица и ловко сделала глазки Параклету.
– Кесаря, Цезаря – какая разница, рассказ-то антиклерикальный! Дадут богу в конце по шапке? – опять заговорил Гарри Страусов.
– Богу? – Параклет поглядел на старосту так, как тот давеча смотрел на него.
Влетел Нектарский.
– А-а, уже дискуссия, молодцы! О чем сыр-бор?
– Да вот, товарищ про бога нам читает, – с гадкой усмешечкой протянул студент и набрал в легкие воздух, чтобы еще что-то из себя выдавить, как резину, но ничего не сказал.
– Так-так, про бога значит уже пишем, – весело объявил, занимая свое коронное место посередине длинного стола, Николай Афанасьевич. – Про баптистов, что ли? Ты сам-то баптистов когда-нибудь видел?
Слова были, естественно, обращены к Параклету – и тот снова недоуменно пожал плечами.
– Ну вот, не видел, а писать берешься! – с металлическими нотками в голосе приступил к приговору Нектарский. – Вся эта писанина гроша ломаного не стоит! Пиши то, что сам видел и хорошо знаешь.
– Но я и пишу об этом! – возразил «модернист».
– Ну почитай давай, что ты там видел, – милостиво разрешил Николай Афанасьевич, – только покороче, самую суть.
– Хорошо, – хмуро кивнул Параклет и продолжил:
«Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе?» Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим». Сия есть первая и наибольшая заповедь, вторая же подобная ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».
– Сюжет библейский, – глубокомысленно произнес Нектарский, перебивая Параклета и махая рукой в знак того, что достаточно читать. – Это что, сатира? «Забавную библию» читал? Э-э, да у тебя целый роман, гляжу. Кто хочет высказаться?
Руку подняла девица с неправильными передними зубами, строившая перед тем новичку раскосые глазки.
– Рассказ хороший. Мне очень, очень понравилось! Только вот про бога нужно убрать и уточнить в сцене со школой, когда учитель задает вопросы фарисеям... Каким фарисеям? Пусть лучше будут «металлисты», это современнее. А особенно хорошо в конце: возлюби ближнего!.. Возлюби...
– Нет, плохо! – отрезал вдруг староста Гарри Страусов. – Пошлятиной отдает. Возлюби? Почему – «воз»? Тут что-то от эротики, секс какой-то. Почему нельзя сказать просто, по рабоче-крестьянски: полюби? И насчет бога я не согласен с Авсеевой. Бога нужно оставить – и высмеять! Это же находка, я считаю, – бог в нашей стране! Вот только ты, парень, там о каком-то законе толкуешь? Что за закон, к чему он там – непонятно! Вот если б ты закон об индивидуальной трудовой деятельности осветил – это б ты был молодцом! А бога нужно обязательно высмеять, пометь себе на полях.
Третьим выступал «вечный студент».
– Я не знаю, может, до меня что-нибудь не дошло, – тут Гарри говорил, будто рассказ юмористический, как я понял, но я ничего смешного в нем не нахожу. Как я понял, весь юмор заключается в каламбуре: «кесарево кесарю»? Кесарево сечение, что ли? Это юмор ниже пояса, как говорит Николай Афанасьевич. А что царство... подобно царю – это даже не каламбур, а избитая истина. Все равно, что «вода подобна воде»! Это каждый дурак знает.
– Да-а, каждый дурак, – задумчиво протянул чему-то улыбающийся Параклет. – Каждый дурак думает, что он что-то знает, и думает, что он вообще способен что-нибудь думать, и поди, докажи ему обратное!  Легче заставить солнце вращаться вокруг Земли, чем доказать дураку обратное.
– Ты на что это намекаешь? – грозно посмотрел на Параклета Гарри Страусов. – Ты говори, гвардеец, да не заговаривайся. Это тебе не шалтай-болтай, а литгруппа!
– И что же, брат, – обратился к старосте Параклет, – в литгруппе нужно говорить то, о чем не думаешь?
– А как ты хотел? – аж подскочил Гарри Страусов. – Думаешь, литература это тебе так, шарашкина контора, что взбрело в башку, то и наколбасил?! Дудки, парень, – пиши что положено! На черта мне нужно – о чем ты там думаешь?
– А о чем ты сам думаешь, это тебе нужно? – перебил вдруг старосту новичок.
– Оставь уж мои мысли при мне.
– А отчего же так, пусть все знают! – Параклет кротко улыбнулся и впился немигающим взглядом гипнотизера в глаза Страусова. – Ты недавно написал анонимное письмо в горком партии о том, что Нектарский развалил литгруппу, ничего не делает и зря получает свои полставки, а сейчас думаешь, что если Нектарского не снимут и не назначат тебя на его место – послать анонимку в ЦК!
– Бред! Бред сумасшедшего! – вскричал ужаснувшийся староста и повел ошалелыми глазами по сторонам. – Не писал я никакой анонимки, все бред и вранье!
Николай Афанасьевич как-то истерически-неестественно засмеялся и потер для чего-то руки.
– Вот так дела. Кляузы значит строчим!
– Да не писал я никаких анонимок! – злился раздосадованный Страусов.
Литгрупповцы затаились...
«Иешуа... – Булгаков!» – осенило вдруг, вспомнившего в этот момент «Мастера и Маргариту», Нектарского. Он во все глаза смотрел на призрака, веря и не веря им, своим собственным глазам!
– Что смотришь, вспомнил, да? – Переключился на Николая Афанасьевича Параклет. – Нина уже пришла и ждет тебя во дворе, в детской беседке. Ты ведь не предупредил ее, что пойдешь во дворец. Торопись, но знай, что в час ночи прилетит из Казани ее муж. За Ниной приедет ее сестра, поднимет Нину с твоей постели. Дома будет скандал, драка...
– Хватит! – яростно хватил кулаком по столу Нектарский. – Всё бред! Нет никакой Нины. Всё бред и галиматья! Хватит.
Параклет пожал плечами, но замолчал...
На улице, когда все разошлись, Николай Афанасьевич робко тронул таинственного незнакомца за локоть.
– Кто ты?
– Параклет.
– Я знаю... Ты – Иешуа Га-Ноцри?
– Какая разница, брат. Дерево как ни назови, оно всё равно останется деревом.
– И Бог – есть???
– Николай Афанасьевич! – окликнули вдруг Нектарского сзади женским голосом. Он нервно оглянулся, но дорожка была пуста, по бокам её пылали бешеные фонари.
– Так, Бог – есть? – снова обратился к собеседнику Николай Афанасьевич, даже тронул его опять за локоть...
– Нахал! – Ловко шлепнула его ладошкою по руке какая-то миловидная дамочка, черт знает как очутившаяся на месте Параклета. – Зальют зенки и руки распускают! Только подойди еще, алкоголик!
Нектарский оторопел, остановился, протер кулаками глаза: дамочка спокойно удалялась от него, вступив в плохо освещенную фонарями полосу аллеи.
Параклет исчез...


27 октября 1987 г.