После пожара
Пламя, после того как Настя яйцо кинула, рванулось от домов, в сторону оврага, обдало сарай, громыхнуло газовым баллоном, спалило любимых Шуриных коз.
А от бани, где дрожал палевый, двухмесячный кутёнок, отвернулся.
Щенка, круглого, с носа до хвоста блохастого, ещё вчера Мишиным притащила Ленка, тёти Шурина внучка.
- Вот, за семерых сосёт. Других-то мать утопила, а этого оставила, очень ей окрас понравился. Может, возьмёте?
- Нет, нет, убери. Смотри, сейчас блохи по всему дому расползутся, да и нельзя нам, мы ещё по своему Рыжику не наплакались.
А сердце уже нежностью заволокло, руки обнимали, губы тянулись к его розовому носу.
Но то, вчера.
Вчера у Шуры и её домочадцев и изба была почти новая, и скотина, и всё то, что в хозяйстве живёт как бы само по себе, но всегда под рукой.
А сегодня только и осталось – старая баня да собаки, хорошо ещё сами живы.
Когда у них пожар этот случился, Шурка еле-еле успела из окна выскочить, потом же только стояла под старой ивой, на которой верёвочные качели с сиденьем некрашеным, смотрела на огонь, не металась, не голосила, а будто всматривалась и видела что-то ей одной ведомое.
Ни один книжник ни мог бы так о своих находках рассказать, как эта уже очень пожилая женщина в очках с толстыми, похожими на линзы, стёклами, о строительстве своего дома. Она будто видела и ту делянку с поваленными деревьями, которую сторожила ночами, и как по деревне бегала, умоляя трактористов оттащить брёвна к её дому, поила мужиков самогоном, чтоб помогли, и гнала, гнала это зелье по ночам, потому что без него о стройке и думать нечего.
Она знала каждую дощечку в своём доме, перед каждой на коленках исползала. Окошечки белым, на них шторки из ситчика по талонам.
- Нет, поджог кто-то, - тихо повторяла она про себя, - поджог.
- Шурка, уймись, напраслину не возводи на людей, - говорил ей сосед-литовец, знал, что его-то она послушает, - замкнуло где-то, вот и загорелось.
- Так ведь огонь с терраски пошёл, а на ней и электричества нет. У меня там после своего пожара Маруська ночевала, она и натворила.
- Ты о людях плохо не думай, у тебя здесь врагов нет, мы все – свои.
- Так-то оно, так. Только как теперь.
- Не бойся, помогу, выдюжим.
Но мысль о том, что это Маруськины проделки, засела у Шуры так глубоко, что до самой смерти там и проторчала, потому что знала – ведьмаха она и завистница. И уж на что глаз положила, тому считай конец. Она примеров тому по своей жизни, прожитой на Голом конце бок о бок с Марусей, прозванной Бурунихой, помнила много. Вот взять хотя бы этот – после того, как у той корова подохла, она всё над литовцевой что-то шептала, подойдет, гладит и приговаривает. Молоко-то и пропало. Да, что говорить.… Уж если Маруська чему позавидовала, считай – конец. Платью ли, любви ли, благополучию. Лучше отдать, чтобы горю не бывать.
Так и с домом. Вот что она всё ходила по её, Шуркиной, избе и шептала? Дотронется до стола, салфетки, зановесочки и шевелит губами. А подойдёшь к ней – будто улыбается.
Несколько ночей тётя Шура ночевала у Мишиных.
Потом сотворила генеральную уборку в бане, разобрала шаболы* и утварь, что со всей деревни к ней хлынули, даже кто-то стиральным порошком поделился и в газетку его завернул. Каждый что-нибудь да принёс. Только вот Бурунишка не только не зашла, а вообще из деревни исчезла, сказали, к дочери в Москву поехала.
- Вот, теперь и жить можно, - говорила Шура, - а одежды столько у меня никогда не было.
Больше других нарядов с чужих плеч ей приглянулось тёмно-коричневое платье.
Мишина в нём ещё в прошлом году на работу ходила, а растянувшийся ворот закалывала брошкой, дождавшейся своей новой жизни в какой-то дореволюционной шкатулочке. Брошь большим фарфоровым овалом притягивала внимание любопытных изображением чернокудрой девицы, точь в точь сама Мишина.
Тётя Шура, по совету соседки, одела под платье чёрную водолазку, и теперь это платье с французским лейблом на её худенькой фигурке казалось почти изысканным.
Его-то она и облюбовала, когда решилась пройти по вагонам.
- В таком и на людях показаться не стыдно, - говорила она.
Вернулась довольная, по дороге зашла в сельпо*, купила внучке халвы, себе винца.
- Сейчас, Ленка, мы с тобой пировать будем.
Пройдёт много-много лет, вырастет девчонка, хлебнёт горя столько, что, кажется, не вынести, и, вспоминая этот радостный вечер с бабушкой в старой бане, будет радостно светиться, а щеки, больные, жёлтые – зарумянятся.
Но как бы хорошо и уютно не было, а пошли дожди, печка в старой бане давно развалилась, стало холодно.
- Я то сама как-нибудь, - говорила Шура Мишиным, - вы Ленку пока у себя поселите.
С Ленкой Мишиной было легко и просто. Глаза не закатывала, ножкой не била. Помогала, как умела, а умела в свои двенадцать чуть ли не больше Мишиной: печь растопить, оладьей напечь, застрянет у Мишиной на колдобине тележка с водой, а уж Ленка тут как тут. Хорошо жили.
Только зашуршала осень под ногами, берёза забросала тропинку до калитки жёлтым, охристым, бурым, у Мишиных за баней калина поспела, у литовцев антоновка.
Уже за ногами Мишина младшего приковылял щен палевый, выхлебал миску молока и улёгся на тряпье в сенях, уже Шура перебралась в заброшенный дом рядом с литовцами, обклеила стены старыми картинками из журналов, списанных в библиотеке, уже литовец ей печку сложил, без боровка, потому что
- Какой ты печник? – твердила ему жена. Клади прямо. Сгорит ещё опять с твоим боровком.
Уже Шура картошку выкопала и поделилась урожаем с Мишиными, уж очень хороша уродилась: сам десять*.
Уже в небе закурлыкали треугольнички перелётных стай.
Уже Мишина, прижав к себе мягкий комочек, забралась на заднее сидение сине-голубого Москвича с серебряной эмблемой на капоте,
уже Найда, мать щенка, добежала до поворота, провожая своего позднего, последнего детёныша, уже Шура крикнула вдогонку:
- Верным его назовите, Верным!
Уже Анна, жена литовца, правой рукой крестила воздух за уезжавшей машиной, а левой, краем платка, тёрла глаза.
Её муж по-хозяйски осматривал покосившуюся калитку на заборе у Мишиных и, достав из кармана кусок то ли верёвки, то ли проволоки, закручивал дверцу, чтоб не оторвалась.
Только давно это было…
• шаболы – одежда, бельё
• сельпо – магазин
• сам десять – хороший урожай, мешок посадил, десять выкопал