Чудь. Часть вторая

    (Роман-фантасмагория)

    Часть вторая. «Дунькин клуб»


Содержание

1. Заколдованный город.
2. Пришельцы из Космоса.
3. На большой Муромской дороге.
4. Призрак бродит...
5. Президент Бокий.
6. Богатырёв и Вика.
7. Путевые заметки с Тайваня, или Дунькин клуб.
(Отрывок из романа Ивана Богатырёва)
8. Шабаш в Поэтическом общежитии.
9. Опять чертовщина.
10. Сон.
11. Псих.
12. Разговор с Антихристом.



1. Заколдованный город

Эхо страшной лугачёвской катастрофы, когда на железнодорожном переезде пассажирский автобус столкнулся с поездом, прокатилось по всей стране. Причем, странным образом до сих пор обнаруживались погибшие. И что особенно следует подчеркнуть, находили их не только в Лугачёвске или, допустим, в его окрестностях, но даже и в самой столице. У многих, по непонятным причинам, были огнестрельные раны на теле, но милицейские следователи объясняли это коварными происками все той же нечистой силы, появившейся в стране после тех памятных событий в провинциальном Лугачёвске.
Свидетель и активный участник этих событий, бывший вожак лугачёвской молодежной организации Вася Ветров, которого теперь почтительно величали Василием Виссарионовичем, перебрался к тому времени в Чудов и работал в Министерстве культуры. Попал он сюда, естественно, не с бухты барахты... В наше время, сам понимаешь, читатель, за просто так ничего не делается. Один мой знакомый азербайджанец говорил как-то, что сейчас задарма даже жена к мужу в постель не ляжет. А тут Министерство культуры! Васе удалось пролезть туда благодаря протекции известного нам Министра!
Министр перетащил в столицу и остальных участников памятного шабаша в Лугачёвске. Все они получили разные должности – в зависимости табеля о рангах. Заняли места, так сказать, согласно купленным билетам. Так, Савелий Петрович Лупу стал главой администрации одного из столичных округов. Кощей Бессмертный, которого продолжали принимать за бесследно исчезнувшего, возможно, в результате все той же лугачёвской катастрофы, Кирилла Кирилловича Капустина, получил солидный пост в Министерстве финансов. Бывшему начальнику цеха Мухе доверили городское трамвайно-троллейбусное управление.
Выше всех, как и следовало ожидать, прыгнул Дорофей Евграфович Бова. Благодаря посредничеству все того же Министра, Бова получил должность столичного мэра. Продвинулся по служебной лестнице и сам Министр, которого, кстати сказать, звали Феропонтом Феоктистовичем Бокием. В результате всенародного голосования, его единогласно избрали президентом. Воистину, жизнь широко раскрывала пред ним свои ласковые объятия, как, впрочем, и перед Бовою.
Дорофей Евграфович в эти дни был занят подготовкой к предстоящему Первомайскому торжеству. На его совести лежало праздничное оформление центральной столичной площади. Воодушевленный усердием, Бова решил затмить все когда-либо проходившие Первомайские демонстрации. Нужно было придумать что-нибудь грандиозное, из рук вон выходящее, эдакое космическое по масштабам! В голову, как назло, лезла всякая чепуха и Бова решил обратиться за помощью к специалистам. На экстренное совещание в здании городской мэрии в тот же день были созваны подающие надежды художники, знаменитые светила из Академии наук, представители Комитета по архитектуре и градостроительству, сотрудники Министерства финансов во главе с Кощеем Бессмертным, а также некоторые хозяйственники и главы районных администраций.
Объявив повестку дня, Дорофей Евграфович Бова долгих речей произносить не стал, а сразу, как говорится, взял быка за рога и предоставил трибуну желающим высказаться по этому поводу.
Мнения были самые разноречивые. Одни предлагали выложить центральную площадь мозаичной плиткой, изображающей славные страницы Октябрьской революции, другие – изваять в центре площади из необожженной глины временную скульптуру основателя первого в мире социалистического государства, высота которой соответствовала бы достигнутым страной за годы народной власти успехам, то есть с пятиэтажный дом. Третьи, одобряя в целом идею мозаики, все же советовали изобразить страницы исторического бунта только на половине площади, другую же половину, по их мнению, следовало украсить текстами из «Труда». Городские хозяйственники, среди которых был и вновь испеченный директор трамвайно-троллейбусного управления Юрий Филимонович Муха, пошли и того дальше. Они предложили не писать тексты на мозаичной плитке, а целиком издать весь «Труд» на гигантского формата листах бумаги, читать который смог бы разве что Гулливер. Все четыре тома бессмертного сочинения Марка Красса вначале можно было бы использовать как пьедестал для глиняного изваяния Владимира Ильича Ленина, в результате чего рост его увеличивался вдвое и был бы заметен, вероятно, даже из Солнцева тамошней преступной группировкой. Впоследствии книги заняли бы почетное место около Усыпальницы вождя, по левую его сторону, если стоять задом к крепостной стене, а к центральной площади передом. В исключительных случаях их можно было бы и читать, правда, пришлось бы постоянно иметь под рукою подъемный кран, ну да это не беда. Главное, чтобы бессмертный труд этот не пропал даром.
Конечно, по соседству со столь грандиозными сооружениями переставало смотреться допотопное здание храма Василия Блаженного и поэтому его предполагалось снести, а памятник Минину и Пожарскому заменить памятником Гайдару и его Команде.
Дорофей Евграфович пошел еще дальше и тут же мысленно сбросил с пьедестала Гайдара и его Команду, а на их место водрузил бронзовую фигуру президента Бокия, передающего ему, Бове, символические щит и меч для борьбы с оппозицией.
А что, чем не шутит лукавый?.. Сердце Дорофея Евграфовича сладостно екнуло и учащенно забилось... И вот уж пред его мысленным взором проплыл не один только памятник, но и... Усыпальница... И там, чуть-чуть пониже традиционной надписи «Ленин», как раз на том самом месте, где некогда было начертано «Сталин», Бова воочию узрел – о господи, не может быть! – он увидел свою собственную фамилию; четыре буковки, сконцентрировавшие в себе всего Дорофея Евграфовича.
Вероятно, по этой причине Бове и не пришелся по душе ни один из предложенных грандиозных проектов украшения центральной столичной площади к Первомайскому празднеству. Нет, он, конечно, ни в коей мере не претендовал на этакое, с ног сшибательное… Пускай себе столпы занимают подобающее им место. Но можно ведь было догадаться, предусмотреть у самого основания величественного пьедестала вождя какую-нибудь маленькую, в пол человеческого роста, фигурку Бовы. Пусть даже просто бюст... Не догадались. Пренебрегли. А посему – не бывать по вашему!
Бова отклонил все предложения, кроме того, что касалось уничтожения храма Покрова. Однако, взрывать храм не решился, не без основания опасаясь трений с руководством церкви, а ограничился лишь закрытием его на время праздника от людских глаз гигантским полотнищем кумача. На полотне решено было запечатлеть величественный образ всенародно избранного президента Феропонта Бокия, – видного политического и государственного деятеля, борца за мир на Кавказе и во всем мире, выдающегося писателя, публициста и прочая, прочая...
Все стали наперебой восторгаться этим мудрым, по их выражению, решением, безбожно льстя Дорофею Евграфовичу Бове. Особенно усердствовали Кощей Бессмертннй, Муха, Савелий Петрович Лупу и некто Рой Абрамович Айзенберг – председатель правления Союза художников, не так давно выдвинутый на эту должность из Лугачёвска Бовою. Айзенберг поддерживал с ним самые приятельские отношения еще в бытность Дорофея Евграфовича первым секретарем лугачёвского обкома партии, услужливо присылая ему на дом лучших художников для увековечивания на портретах его личности. Дальновидный Рой Абрамович понимал, что исполнение столь замечательного проекта по украшению центральной площади к Первомаю непременно поручат ему и заранее пожинал победные лавры.
Кощей Бессмертный был занят другими расчетами. Он предполагал «схимичить» на полотне для портрета президента и вместо требующегося по смете дорогостоящего шелка, закупить в Турции обыкновенный ситец, что принесло бы ему немалую коммерческую выгоду. Бывшим инженер Муха восхвалял Бову просто так, по обязанности, ввиду того, что был накрепко связан с ним, как и со всем потусторонним миром, страшным договором, отнимавшим у Юрия Филимоновича собственную душу.
Только один человек в зале не выказывал ни малейшего восхищения идеей Дорофея Евграфовича и до времени сохранял презрительное молчание. Это не укрылось от цепкого взгляда Бовы и он не преминул тут же обратиться к человеку с вопросом:
– А вам что же, господин Сухарьков, не нравится наш проект по подготовке, центральной площади столицы к Первомайскому торжеству? Что-то видик у вас не того... Гляжу, вот-вот взорветесь, как бочка с порохом!.
– Но это же фогменное кощунство, милый Догофей Евггафович! – сейчас же заговорил, ничуть не скрывая своего негодования, председатель Академии наук Сухарьков. – Непостижимо... Я пготестую! Закгывать хгам Покгова – символ вегы чудовского нагода – какими-то вгеменными соогужениями, пусть и олицетво¬гяющими всеми пгизнаваемые автогитеты!..
Академик Сухарьков говорил долго и с жаром, но речь его нисколько не повлияла на судьбу принимаемого решения. Решение, по сути, было принято уже тогда, когда оно только зародилось в голове Дорофея Евграфовича. Сейчас просто шла бессмысленная комедия, призванная, по мысли Бовы, продемонстрировать присутствующим видимость плюрализма мнений.
 – Хорошо, господин Сухарьков, – проговорил, внимательно выслушав ершистого академика, Дорофей Евграфович и наложил свою резолюцию: – Изложите, пожалуйста, письменно свой протест против изображения личности всенародно избранного президента и оставьте у меня в приемной. Мы разберемся с вашим заявлением... Все могут быть свободны. Вы, Кирилл Кириллович, вы, Савелий Петрович, вы, Рой Абрамович и вы, Юрий Филимонович, останьтесь.
Когда за последним участником совещания закрылась дверь, Бова бросил на оставшихся виноватый взгляд и с огорчением проговорил, намекая на академика Сухарькова:
– Надо же, весь праздник перепортил, зануда! И то ему не так и это... Как будто в бочку меда ложку дегтя вылил. Этого так оставлять нельзя, как вы думаете?
– Превратить сего мужа в жабу, да и дело с концом! – первым подал голос Кощей Бессмертный, слывший в колдовском мире максималистом.
Бывший инженер Муха был не столь кровожаден и высказал мнение о «психушке»... Непосвященный в их дела Айзенберг ничего не предложил, однако и он согласился с Дорофеем Евграфовичем, что дерзкого академика следует проучить.
– Отправим-ка мы его в Лутачёвск на предмет выяснения причины тамошней катастрофы, каковой, по мнению некоторых столичных ученых, возможно, является вмешательство внеземной цивилизации, – решил участь академика Сухарькова Бова, – посмотрим как он выпутается из этой ситуации!
В тот же день Сухарькову письменно было сообщено о решении главы столичной администрации откомандировать его для проведения научной работы в город Лугачёвск. Академик хотел отложить отъезд на неделю, но какая-то неведомая, непреодолимая внешняя сила заставила его собрать чемодан и буквально под руки понесла на Казанский вокзал. Сухарьков сопротивлялся как мог, отбрыкивался, хватался за дверные ручки, столбы и деревья, но что-то неизменно отрывало его от этих предметов и влекло, как в кошмарном сне, всё дальше и дальше.
Сухарьков понял, что противиться этой магической, неземной силе бесполезно, что он – всего лишь жалкая живая игрушка в ее коварных руках и отдался на волю провидения.
Многие в Чудове видели в эти часы опального академика. На углу проспекта Калиты и Кольцевого бульвара его лицезрели из окон автобуса Боян Гробовников со своими «Красными дьяволятами», спешившие на концерт в Останкино. Перебравшись вскоре после памятного шабаша в Лугачёвске в столицу, Бог спешно состряпал новую рок-программу, в некоторой степени копирующую вышеупомянутый шабаш, взял на роль девственницы известную нам Катьку Старикову и приобрел дьявольскую популярность, перещеголяв даже знаменитую «Машину времени» Макаревича. Действо обычно протекало так. На сцене, задрапированной черным материалом, выставлялось черное кресло, должное, по мысли устроителей концерта, символизировать трон. В кресло, в черном трико, с ветвистыми, сувенирными оленьими рогами на голове, садился Гробовников. В руках у него была электрогитара, на поясе – длинный кавказский кинжал в потертых ножнах, заменяющий рыцарский меч. Вспыхивали зеленые свечи и рок-группа занимала свои места. Последней на сцену выбегала Катька Старикова и под легкий блюз начинала стаскивать с себя сначала верхнюю одежду, потом чулки, трусы и всё остальное. Зал сопровождал эти действия оглушительным рукоплесканием и яростным ревом сотен молодых луженых глоток, приветствующих своих кумиров. Женские трусы с лифчиком летели на головы публики и обнаженная Катька Старикова падала на черный, жертвенный алтарь перед троном своего рогатого повелителя. Взбесившаяся толпа фанатов в мгновение, ока разрывала на сувениры брошенные ей аксессуары женского туалета и начинался сам концерт, в середине которого Гробовииков овладевал лежащей на алтаре символической девственницей. Во время черной мессы Катькин парень Тарзан, которого также взяли в группу и, за неимением других талантов, использовали на подхвате, вносил большую чашу с красным портвейном. Гробовников совершал омовение своего члена, мочился туда, а затем передавал чащу для «причащения» участникам концерта. На сцену, визжа, прорывалось несколько истеричных поклонниц Гробовникова и, оттеснив от чаши «Красных дьяволят», жадно допивали остатки ритуального пойла. На этом рок-шабаш обычно заканчивался. Бог упивался славой, срывал баснословные гонорары и ему, конечно, дела не было до какого-то там академика, отбывающего в Лугачёвск для выяснения причин тамошней катастрофы, которая Гробовникову оказалась только на руку.
Заметил Сухарькова и пролетавший мимо на траурной служебной «Волге» Вася Ветров. Он спешил со своей любовницей, женой графа Верамо Лоренцией, на Арбат, , где во Дворце культуры «Дункан» устраивались для лучших людей города блистательные вечеринки с привлечением модных столичных поэтов, прозаиков, художников и музыкантов. Называлось это собрание – «Дунькин клуб». Ввела их сюда дочь всенародно избранного президента Бокия Берта, которая была душой здешнего изысканного общества. На имя ее в салоне существовало негласное «табу», как на имя божества, которое запрещалось произносить вслух в некоторых языческих культах первобытных племен, и Берту Феропонтовну, в отличии от мадам Верамо, звали просто Мадам.
Познакомилась с ней Лоренция еще зимой, в кремлёвском Колонном зале, где всенародно избранный президент Феропонт Феоктистович Бокий устраивал пышную аудиенцию в честь ее супруга, графа Верамо, наслышанный о его чудодейственных способностях врачевателя всех болезней. А болезней у президента Бокия было хоть пруд пруди.
Обращаясь к знаменитому заезжему магу и чародею, президент сказал, уставясь в поданную секретарем бумажку:
– Дорогой граф Верамо! Дорогая графиня Лоренция! Дорогие товарищи: Индира Ганди, Фидель Кастро, Александр Исаевич, советский разведчик Штирлиц... Нет, это не то. Ты что мне дал? – повернулся президент к стушевавшемуся секретарю.
Тот на полусогнутых подлетел к Бокию, трясущимися руками схватил листки доклада и лихорадочно забегал глазами по строчкам.
– Феропонт Феоктистович, наваждение! Не было ничего такого в докладе, я лично своей рукой перепечатывал, – взмолился секретарь, затравленно поглядев в глаза президенту.
– Ладно, давай речь сюда. Как-нибудь разберусь, – сказал Бокий и продолжил чтение: – От лица всех чудовцев мы рады, что мы из Ленинграда, Сталинграда... нет это не нужно... Мы рады приветствовать вас в Чудове и выражаем глубокую озабоченность по поводу кончины... нет, это опять не то... Выражаем глубокую признательность за ваше внимание к первому в мире демократическому, правовому, тоталитар... нет, рыночному, крыночному... тьфу черт, что ты тут понаписал! Ничего не разберешь. Но вы меня, надеюсь, поняли, господа, я говорю о государстве, которое мы сообща с международным валютным фондом, международным сионизмом и международным империализмом, волюнтаризмом и онанизмом развалили... О, господи, какой бред ты тут, понимаешь, написал! – президент старчески откашлялся и, вынув из кармана пиджака носовой платок, смахнул со лба пот.
– Прошли времена конфронтации и гонки вооружений и вот на лицо позитивный сдвиг по фазе… нет, прошу прощения, понимаешь, – сдвиг в мирном диалоге уноси-ка, братец, ноги... нет, в диалоге с Западом. На нашей земле – граф, порвавший со своим темным царством… нет, извиняюсь, – порвавший целку... тьфу ты, что за доклад! В общем, господа, – это луч света в темном царстве. Первая ласточка с весною в сени к нам летит... нет, при чем тут, понимаешь, сено? Мы глубоко убеждены, что его примером воспользуются и другие графы, князья, друзья, бароны, купоны, кальсоны, гандоны, мудозвоны, – президент устал поправлять свою речь, махнул рукой и принялся читать все подряд, – маркизы, карнизы, визы, шуры-муры, пули дуры, баксы, максы, эники-бэники ели вареники, «а» и «б» сидели на трубе и даже, может быть, лица кавказской национальности и коричневые хари из-под красных знамен. Милости просим на нашу землю! Мы вас встретим цветами и гранатами, ракетами и ядерными боеголовками! Вас встретят тучные нивы на полях колхозов и совхозов, мины и засады в горах Чечни и пули киллеров на столичных улицах, а также, оснащенные современной зубоврачебной техникой, заводские цеха, в которых, как рыба об лед, бьется бешеный пульс капитализма...
Тут президент, заметно притомившийся чтением бестолкового доклада, слукавил и, оставив незачитанными несколько абзацев, сразу объявил заключительные слова:
– Слава партии Владимира Ильича Ленина – Коммунистической партии Советского Союза! Свободу сексуальным меньшинствам! Руки прочь от Бори Моисеева! Курильские острова – Японии! Опиум – народу! Гармонь – попу! Баян – козе! Иконы – папуасам!
Присутствующие ответили на приветствие оглушительными аплодисментами, причем громче всех хлопал недавно перебравшийся в столицу из Лугачёвска Бова. Кто-то под шумок хулигански прокричал: «Браво! Бис!» – чем поверг в немалый конфуз собравшихся, которые и без того были весьма шокированы безумным докладом Бокия. Какой идиот кричал «браво» и «бис» никто, кроме графа Верамо, не понял, потому что дурацкий выкрик принадлежал самому графу как, впрочем, и всё остальное.
Президент, по старой партийной привычке, принялся горячо лобызать дорогого гостя и в это время в голове у него как бы включился портативный радиоприемник и громкий голос известного телевизионного ведущего четко, по слогам, обругал его нехорошим словом. Глава государства опешил, со страхом оглядел застывшую в подобострастии, с поднятыми для аплодисментов руками свиту и понял, что никто ничего не слышал. Граф Верамо тоже, казалось, хранил полнейшее неведение.
«Ду-рак!» – снова, как током, пронзил президента с головы до ног четкий голос дерзкого телеведущего. Феропонт Феоктистович гневно сомкнул брови и подозвал Бову.
– Шу... шу... шу... шу... – зашептал он ему что-то на ухо.
Дорофей Евграфович понимающе кивнул и тихо, на цыпочках, удалился из Колонного зала.
В ту же ночь ведущий чудовского телевидения без копейки в кармане оказался в Лугачёвске, где ему предстояло освещать ход восстановительных работ по устранению последствий аварии на железнодорожном переезде. Не довольствуясь уготованной ему ролью простого статиста, тележурналист дал несколько гневных, разоблачительных репортажей с места события, в которых упомянул и о безвременно погибших лугачёвских комсомольцах. Установка же была на то, что человеческих жертв будто бы вообще не было, а все, так называемые, погибшие умерли своей смертью.
Тележурналиста судили за клевету и упекли скитаться по всем кругам бывшего макарова ГУЛАГа.


2. Пришельцы из Космоса

В ноль часов ноль минут по Гринвичу на околоземной орбите появился межзвездный космический корабль, прилетевший из звездного скопления Малого Магелланова Облака, с планеты К-3805. Командир звездолета, которого звали Оштар, по телепатической связи сообщил на свою планету, в Центр космических исследований по поиску разумных цивилизаций, о прибытии к це¬ли и обратился к снаряженным на Землю разведчикам:
– Капитан Брэм, вашему экипажу выпала большая честь первыми ступить на поверхность неизвестной Голубой планеты! Себя, по-возможности, не обнаруживать, в контакт с аборигенами не вступать! Постарайтесь выяснить уровень развития цивилизации, если такая имеется, и степень эволюции мозга разумных существ. Будьте осторожны, опасайтесь бактерий мыслей аборигенов!
Через некоторое время от космического корабля-матки отделился спускаемый аппарат-зонд и плавно соскользнул с орбиты неизвестной Голубой планеты в глубь ее атмосферы. Аппарат имел форму летающей тарелки, – передвигался посредством антигравитационных двигателей, что позволяло ему легко изменять плотность своей материи вплоть до неосязаемого астрального плана.
Покружив над освещенной, солнечной стороной планеты и подзарядив в районе Бермудских островов антигравитационные батареи за счет скрытых магнитных энергетических потоков, зонд пересек северную часть Атлантического океана, пролетел над Европой и нырнул в черную, теневую сторону Земли.
– Спускаемся на поверхность, тут нас никто не обнаружит! – поспешно приказал командир аппарата-разведчика капитан Брэм. Но бортинженер О, внимательно следивший за приборами на панели управления, предостерег:
– Здесь нельзя, капитан, приборы показывают большой уровень радиации. По-видимому, в этих местах недавно взорвалась атомная ракета.
– На этой планете владеют ядерными технологиями? – удивился командир НЛО и щелкнул клавишей какого-то прибора, похожего на телевизор. Сейчас же на экране появился силуэт бетонного саркофага, под которым, как будто под колпаком, был погребен разрушенный взрывом четвертый энергоблок Чернобыльской АЭС.
– Всё ясно, – сказал капитан Брэм, – разумные существа на Голубой планете не так уж разумны. Они используют столь устаревшие и примитивные ядерные электростанции, которые у нас на родине эксплуатировали еще четыре миллиона лет тому назад!
– Капитан, впереди, чуть севернее, – крупная, насыщенная промышленными объектами, агломерация, – сообщил пилот первого Луча Рики, который, благодаря своей высокой энергетике и утонченным вибрациям, был своеобразным биологическим двигателем спускаемого аппарата-разведчика,
– Выбери подходящую площадку для посадки и снижай аппарат, – приказал старший инопланетянин.
Зонд, описав несколько кругов над спящим Чудовом, снизился у центральной площади и завис перед Усыпальницей вождя.
– Черт побери, капитан, они нас заметили! – с раздражением вскрикнул пилот Рики, указывая на двух аборигенов Голубой планеты, выскочивших из-под сводов Усыпальницы. Один из них вскинул карабин и хотел выстрелить.
Капитан Брэм мысленно метнул в него, как молнию, биоэнергетический заряд парализующего действия и солдат, замерев, так и остался стоять со вскинутым к плечу карабином. Его товарищ поспешно бросил оружие и поднял вверх руки.
– Он подает нам какой-то сигнал, – сказал пилот Рики, – но что он означает?
– Всё весьма примитивно, брат. Дикарь хочет, чтобы мы взяли его с собой в небо, – предположил бортинженер О. – Что будем с ним делать, капитан Брэм?
– В капсулу и на борт, потом разберемся!
Не успел чудовский гвардеец пикнуть, как от спускаемого аппарата отделилась прозрачная, похожая на торпеду, пластиковая капсула. Бесшумно откинулась крышка. Две механические руки схватили обезумевшего от страха солдата и водворили в глубь капсулы, как в стеклянный, летающий гроб. Через минуту все исчезло.
Командир аппарата и пилот первого Луча Рики выплыли из летающей тарелки и сквозь потолок проникли в неохраняемую теперь никем Усыпальницу.
– Мумия! – с радостью вскричал Рики и вплотную приблизился к прозрачному саркофагу Владимира Ильича Ленина. – Уникальная находка, капитан. На нашей планете давно утрачен древний секрет изготовления мумий. Как ты знаешь, наши далекие прародители мумифицировали своих повелителей, которых они считали полубогами, пятнадцать миллионов лет тому назад. С тех пор на планете предков не сохранилось ни одной мумии.
 Капитан Брэм также приблизился к саркофагу.
– Однако, звездный брат Рики, этот факт говорит об очень низком уровне развития интеллекта жителей Голубой планеты. Мне кажется, – они едва переступили порог бронзового века... Обожествление себе подобных, поклонение им в общественных храмах... Не удивлюсь, если увижу в этом городе художественные изображения человекобогов, так называемые иконы.
– Тем лучше для нас, капитан, – ответил пилот первого Луча. – В этом случае мы сможем привезти на родину целую коллекцию мумий, икон и всяких других древностей, которые займут достойное место в Музее человечества вселенной на нашей счастливой планете К-3805. Я забираю этот экземпляр на борт аппарата.
– Как считаешь нужным, звездный брат, – сказал капитан.
Саркофаг с вождем исчез и инопланетяне, выйдя сквозь стену из Мавзолея, принялись обследовать прилегающие окрестности. Пилот Рики остановился перед одной табличкой на крепостной стене и начал по слогам читать загадочные иероглифы аборигенов:
– И-а-ков Ми-хай-ло-вич Свер-д-лов... Должно быть, имя какого-то святого, командир! – сообщил он Брэму.
– Забирай ее с собой для исследования, – посоветовал капитан и в ту же минуту табличка со стены исчезла.
– Командир, я забыл, что обозначают эти идолы, изображающие головы разумных существ? – осведомился пилот Рики.
– Точно не знаю, нужно поднять космическую энциклопедию, – заговорил командир спускаемого аппарата. – По-видимому, это кладбище вождей аборигенов. Они по наивности воздают почести даже физическому праху своих вождей, совершая жертвоприношения в виде пучков ярко цветущей травы, чтобы умилостивить их астральные души.
– Значит дикарям известна тайна строения всех четырнадцати энергетических тел чела? – удивился пилот.
– Не думаю, – ответил капитан Брэм, – знания об астральном плане и об астральных телах у них чисто интуитивные, базирующиеся исключительно на подсознательном уровне. Для более глубокого проникновения в эту область у аборигенов Голубой планеты недостаточно утончены энергетические вибрации. Им присуща агрессивность, чему ты был свидетелем, брат. Агрессивность же – свойство больше животное нежели человеческое.
– С твоего позволения, командир, я прихвачу с собой вот этот экземпляр адола, – указал пилот Рики на бюст Сталина.
Сейчас же из зависшего над их головами аппарата на бюст упал ослепительно яркий луч желтого света и гранитный Сталин вместе с надгробием и постаментом, как по лунной дорожке, проследовал в НЛО. Вслед за бюстом в аппарат поднялись и инопланетяне. Капитан Брэм глянул на продолжавшего стоять у входа в Усыпальницу солдата со вскинутым карабином и мысленно снял блокировку жизнедеятельности его тела...
В отсеке связи пилот первого Луча Рики с интересом перебирал найденные у плененного аборигена вещи: зажигалку, распечатанную пачку «Примы», несвежий носовой платок, шариковую авторучку, книгу карманного формата, – очень потрепанную, старую. Инопланетянин приблизил книжку к глазам и вслух, на языке аборигенов, прочитал название: «Лучшие анекдоты для вашей компании».
– Что есть лучшие анекдоты? – спросил он у сидевшего напротив воина в расстегнутом кителе, безостановочно икающего от испуга.
– А ты почитай, сам узнаешь, – неласково ответил пленник, – анекдот, он и в Африке анекдот!
– Сидит Владимир Ильич Ленин на дереве вместе с Соловьём Разбойником... – с выражением, торжественно принялся читать Рики...



3. На большой Муромской дороге

Пилот первого Луча Рики, сидя в спускаемом аппарате перед монитором бортового компьютера, самым пиратским образом взламывал глобальную компьютерную сеть землян «Интернет». Через несколько минут все нужные сведения, касающиеся раздобытой вчерашней ночью на ритуальном кладбище аборигенов мумии, были в его распоряжении. Еще через полчаса пилот Рики при помощи похищенной информации, а также других сведений, почерпнутых из книги анекдотов и разговоров с пленным аборигеном, моделировал на физическом плане загадочную во многих отношениях историческую ситуацию обитателей этого гигантского куска Голубой планеты, который назывался Чудью. Вот что у него получилось...
Рассвет окрасил остроконечные верхушки елей и бесформенные – сосен и столетних дубов-колдунов в кроваво-красные тона. Из стоявшего вблизи дороги шалаша, как из медвежьей берлоги, выполз маленький, одетый по-городскому гражданин с усами и небольшой бородкой клинышком, в которой застряла соломенная труха. Человек широко зевал и почесывал гладкую, блестящую, как биллиардный шар, лысину.
Вдоволь назевавшись, он подошел к вчерашнему, почти потухшему за ночь костру, над которым на перекладине положенной на две рогатины висел закопченный котелок, снял с палки котелок и повесил чайник. Затем, став на четвереньки, принялся усердно раздувать пепелище костра, но ничего не добившись, испачкавшись только золой, сердито сплюнул и пошел в лес по дрова.
Насобирав валежника, человек хотел было уже возвратиться к шалашу, но тут вдруг почувствовал в своей утробе требовательные позывы к активной деятельности, свойственной всем смертным. Позывы возрастали с такой прогрессирующей быстротой, что человек, с силой бросив дрова на землю, как будто это были не дрова, а злейший его враг, которого надо убить одним ударом, опрометью метнулся за ближайший куст боярышника. Там он стремительно сбросил с себя пиджак, жилетку, опустил щелкнувшие по бедрам помочи, обнажил крупный – как свиной бок – зад с белыми мясистыми ягодицами, сел на карачки и с наслаждением крякнул. Жидкая, желтая, как горчица, струя с шипением вырвалась на волю и зажурчала между его ног, обрызгивая мелкими капельками брючные калоши.
– ****ый в гот, чем меня вчега эти мудаки накогмили? – кряхтя и прищуривая от блаженства глаза, выругался вслух гражданин с бородкой. Он слегка картавил. – Когбаса, как пить дать, была несвежая! Где они выдгали эту когбасу?..
Закончив свое деяние, человек ощупал карманы спущенных до колен брюк в надежде найти какую-нибудь бумажку, ничего не нашел и, недолго думая, воспользовался пучком листьев, сорванных с кустарника.
«****ь, эта сука не догадалась притащить туалетной бумаги. Теперь жопа от листьев чесаться будет!» – с неприязнью подумал о своей жене человек и, подобрав рассыпанные дрова, направился к шалашу. Не доходя нескольких шагов и не выходя из-за деревьев, он вдруг испуганно остановился и даже присел, услышав чьи-то голоса. Возле шалаша были какие-то люди!
Человек осторожно выглянул из-за деревьев и облегченно вздохнул, признав в пришедших своих партийных товарищей. Один был в очках, кучеряв, черноволос. Носил как и наш герой усы и маленькую иудейскую бородку клинышком. Его спутник, облаченный в серую солдатскую шинель, также был черноволос: прямые, жесткие волосы зачесывал назад, гладко брил подбородок, оставляя большие, пышные усы, слегка подкрученные на концах. Лицо у него было рябое и невыразительное. Какое-то флегматичное.
Наш герой хотел было уже выходить из укрытия, но пришедшие, сидя возле шалаша, вели приглушенный разговор и человек прислушался.
– Где же этот пэдэраст, биче? – справлялся у своего собеседника человек с рябым лицом и большими, подкрученными усами. – Послушай, Яков, мнэ кажется, что Ленин – агент царской охранки. Тебе нэ кажется вазможным такой вариянт? Сэйчас, генацвале, нэльэя довэрят никому, даже собственной жопе. Адын мой хороший приятель, земляк, рассказывал, что как-то захотел пернуть и усрался! Пришлось подмываться.
Говорил человек с сильным кавказским акцентом, но речь его была понятна.
– Нет, не думаю, что Владимир Ильич провокатор, – отрицательно качнул кучерявой головой Яков, – он на Колыме срок тянул. Брату его, опять же, высшую меру дали. Стала бы охранка своему же шпику такие пакости строить? Нет, Коба, не дуркуй, Старик – наш человек!
– Да нэ верю я ему, Яков, – горячился рассерженный Коба. – Он – дворянин, у него кровь голубая.
– Как у Бори Моисеева? – хихикнул Яков.
– Это кто такой, пачэму нэ знаю?
– Да так... педераст один. В оперетках с голой жопой танцует.
– Возьмем власт, я из этого Бори абезьяну в ЧеКа сдэлаю. Он у меня на раскаленных углях лэзгинку танцеват будет, кровью по утрам умываться и собственное дерьмо хават, – пообещал Коба.
– Какой же ты строгий, Иосиф, – льстиво проговорил Яков, – строгий, но справедливый. Как батька. Всё верно, Чуди нужна крепкая рука!
– И хорошая взбучька, – с ухмылкой прибавил Коба. Достал трубку, набил табаком и, прикурив от тлеющей головни, заметил выходящего из-за деревьев Ленина. Усатая физиономия его расплылась в масленой улыбке.
– Биче, Владимир Ильич, – здравствуй, дарагой наш партийный товарищ! Мы тут с Яковом ждем, ждем, даже беспокоиться начали: где, думаем, вождь мировых пролетариев? Нэ случилось ли чего?
– С вождями, товарищ Сталин, не может ничего случиться, потому что не может случиться никогда! – философски изрек Ленин. Подошел к шалашу, положил на землю дрова и начал разводить костер.
Кучерявый очкарик Яков поднялся на ноги, обмахнул испачканные на коленях брюки, шагнул к возившемуся у костра человеку.
– Владимир Ильич, тебе пламенный привет от всех наших товарищей из муромской партийной организации! Вот полный список подписавших приветственное обращение, – Яков протянул свернутую в трубку бумагу, похожую на древнечудовскую грамоту, только без сургучной печати.
– Ну что ты, товарищ Свердлов, зачем такие бюрократические формальности, – запротестовал тот, но бумагу схватил и сунул во внутренний карман потертого пиджака.
Усатый Иосиф Сталин, сняв шинель, хлопотал у разгорающегося костра; подкладывал в него сухой бурьян и мелкие ветки, отмахивался картузом от дыма.
– Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! – подмигнул ему Ленин и хищно выскалил желтые, подгнившие кое-где зубы.
Сталин подозрительно посмотрел на него и промолчал. «Зубы заговаривает Старик», – подумал с неприязнью.
– Так что там Муромская партийная организация, товарищ Яков? – спросил Владимир Ильич и потер для чего-то длинные, как у обезьяны, загребущие руки.
– Товарищи из Муромского комитета РСДРП(б) ждут тебя или мировую революцию – им одна фигня, – принялся отчитываться Свердлов, – а Беллер срочно хочет тебя видеть: дело безотлагательной важности касательно чести и достоинства...
– Я уже давно не практикую как адвокат, – скривился Старик.
– Обстоятельства затрагивают сторону скорее духовную, нежели материальную, – продолжал деликатно намекать Свердлов.
– Пусть обратится к попу: тайна церковной исповеди гарантируется!
– Он иудей, к тому же неверующий.
– Ах да, Беллер ведь проверенный наш товарищ, – вспомнил, хлопнув себя по лысине, Владимир Ильич. – Так что с ним стряслось, говоришь? Только покороче, – я еще должен принять ванну, выпить чашечку кофе...
– С дочками у Беллера – беда! – доверительно, понизив на полтона голос, заговорил Яков Свердлов. – Старшая в Чудове на панели валютной проституцией занимается, а младшая выскочила замуж за интуриста - подпольного миллионера. Причем, по достоверным сведениям, ни та, ни другая презервативами не пользуются, а это чревато, я вам скажу...
– Это их проблемы, как говорят в Америке, – горячо взорвался Ленин, – а я вам не гинеколог и не акушер – аборты делать не умею. К тому же, мировую революцию в резиновых перчатках не совершают, батенька!
– Беллер еще хочет кое-что сообщить об одной одиозной личности. Приватно!.. – многозначительно шепнул на ухо Владимиру Ильичу кучерявый Свердлов и посмотрел почему-то на возившегося у костра Иосифа.
– Шепчи, шепчи – я всё слышу, – подал голос Коба и Яков сконфузился.
– Подслушивать нехорошо, товарищ Сталин, чему тебя только в духовной семинарии учили, – упрекнул Ленин. – К тому же, я давно отправил товарищам в столицу письмо с рекомендацией переместить тебя с поста генерального секретаря и назначить на это место Бову.
– Что ж свято место пусто нэ бывает, – равнодушно воспринял услышанное Иосиф Сталин, – только мнэ кажется, – товарищ Бова нэ подходит на эту должность. Он слишком доверчивый и мягкотелый, к тому же никогда серьезно нэ учился в кулинарном училище, откуда и выходят настоящие вожди рабочего класса.
– А вы знаете, друзья, – новые времена настали (черт их побери!) и теперь уже не нужно бояться человека с ружьем, – переменил пластинку Владимир Ильич, уходя от щекотливого разговора о дележе шкуры неубитого медведя, то бишь чудовской власти. Заложив большие пальцы рук с грязными, нестрижеными ногтями за края жилета на уровне плеч, принялся расхаживать вокруг костра.
– Иду вчера в соседнюю деревеньку за молоком, чтобы черкнуть письмецо товарищу Бове в Чудов. Я письма завсегда молоком пишу, дурная привычка после каторги осталась. Вдруг откуда ни возьмись выскакивает солдат: глаза – как у бешеного таракана, в руках – ружье, за поясом – кавказский кинжал в ножнах. «Стой, – шумит, – руки вверх! Как фамилия?» Я присмотрелся: над головой у него висит какая-то чертовня и рождественскими лампочками мигает. Вроде кухонной посуды что-то... Не успел я и рта раскрыть, чтобы отозваться, слышу – выстрелы. Человек из ружья в мою сторону палит. Вот полюбуйтесь. – Старик проворно юркнул в шалаш и принес изрешеченную пулями, как сито, старую кепку. – Человек с ружьем был плохим стрелком – промахнулся, иначе не сносить бы мне головы. А моя голова принадлежит мировой революции, как никак!
– Я бы нэ промахнулся, – ехидно хмыкнул Коба.
– На что ты намекаешь, товарищ Сталин? – подозрительно спросил Ленин, уставясь в лицо кавказского абрека злыми, прищуренными глазами, как будто прицеливаясь для рокового выстрела.
– Послушай, дарагой генацвале Владимир Ильич, зачем сердишься? Пашютил я, – заулыбался, разглаживая рукой кошачьи усы, Сталин. – Кавказская шютка, панымаешь.
Улыбался он одними губами, как будто натянув на лицо театральную маску. Глаза оставались холодными и непроницаемыми, как у хищника, поджидающего в засаде жертву.
– Что-то шуточки твои, товарищ Сталин, плохо пахнут, – Ленин втянул в себя воздух, брезгливо поморщился, с сожалением оглядел заляпанную штанину и перешел на другую сторону костра.
– Друзья, не будемте ссориться, – принялся урезонивать их Яков Свердлов, – давайте лучше чайку сообразим. Коба, ты чай будешь?
– Я нэ чифирю, завязал. Здэс тебе, Яков, нэ Туруханский край, – отказался от предложения хмурый Сталин.
– У меня молоко есть, – воскликнул Владимир Ильич.
– Которым ты доносы в охранку строчишь? – подковырнул Сталин.
– Ну это уже черт знает на что похоже, – рассердился Ленин и резко выбросил правую руку ладонью вверх, в сторону своего оппонента. – Товарищ Сталин, сию же минуту забери свои слова обратно, иначе товарищ Яков будет вынужден надавать тебе по физиономии! Правильно я говорю, товарищ Яков?
– Владимир Ильич, Иосиф Виссарионович уже осознал свои ошибки и в душе раскаялся. Давайте лучше пить чай, – уклончиво ответил Свердлов.
– Оппортунист и соглашатель! Иудушка, – горячо принялся клеймить его Ленин.
– От Иудушки слышу, – огрызнулся Яков Свердлов.
– И ты Брут?.. – простонал Владимир Ильич и, схватившись за сердце, сел на пенек. – Я рассчитывал на тебя, Саид.
– Ладно, пошли отсюда, Яков, Старик уже начал заговариваться, – поднялся на ноги Коба. Извлек из кармана шинели новенький, отполированный револьвер; с сожалением глядя на Ленина, покрутил коричневым от табака большим пальцем набитый маслеными патронами барабан.
– Ты что, Коба, не смей! Только не здесь, – как клещ, впился в его руку побледневший Свердлов.
– Биче, как ты мог такое подумать? – укоризненно глянул на него Сталин и заговорил с Лениным: – Владимир Ильич, дарагой, – возьми пистолет, нэ рискуй. Сегодня адын человек с ружьем, завтра – еще дэсят. Смутные времена наступают как при царе Иване Грозном.
– Спасибо, товарищ Сталин, спасибо, товарищи! – расчувствовался Ленин и даже прослезился в жилетку. Взял револьвер, крутнул его, как ковбой, на указательном пальце и, не оборачиваясь, резко выстрелил себе за спину.
В кустах за спиной Ленина раздался душераздирающий крик и вслед за тем стук упавшего на землю тела. Иосиф с Яковом наперегонки рванули туда: глазам их предстал лежащий без чувств солдат в странной зеленой форме с загадочными эмблемами на рукаве и петлицах. Ружье его отлетело далеко в сторону, в противоположной стороне лежала пробитая пулей фуражка. У самого же служивого на теле не было ни царапины.
– Браво, генацвале, такому выстрелу позавидовал бы сам Лимонадный Джо! – с восторгом похвалил Владимира Ильича Коба. – Гдэ научился так метко стрелять?
– На Колыме дело было, – пустился в воспоминания Ленин. – Бывало по весне разольются все реки, выклянчишь у местного попа отца Константина ружьецо (у него знатная двустволка была, раз в год, на Пасху, сама незаряженная стреляла!), патронов медвежьей картечью зарядишь, с****ишь у кого-нибудь лодку и – на зайцев! Заяц, скажу вам, товарищи, животное глупое, для бунта и революции весьма бесполезное. То ли дело – буревестник или, допустим, сокол: это наши птицы, пролетарские. А заяц, так это, я вам скажу, буржуазный пережиток, – Владимир Ильич сощурился. – Плывешь эдак по реке, а вокруг – зайцы. Кто на бревне, кто на ветке, кто на островке: трясутся косые от страха и на меня с надеждой поглядывают. Думают, должно быть: дед Мазай. Как же, нашли доброго доктора Айболита! Вскидываю я двустволочку и дуплетом по зайчишкам ка-ак шарахну, – только красные ошметки во все стороны брызнули! Так, батенька, стрелять и наловчился, на зайцах руку набил.
– А что с этим будем делать? – кивнул на лежавшего без сознания солдата Яков Свердлов.
– С собой заберем, в Муром, от греха подальше, – принял решение усатый Коба, – а то они здэсь со Стариком, чего доброго, перестреляют друг друга до нашего возвращения. Что тогда товарищам с большой дороги скажем?


4. Призрак бродит...

На следующий день Владимир Ильич с утра пустился в путь, чтобы к вечеру попасть в Муром, где его на конспиративной квартире поджидал Беллер. Расчет его был верен и основывался на том обстоятельстве, что днем Беллер всё равно скрывается от жандармов и застать его дома можно только под вечер.
Ленин не стал идти по большой дороге, чтобы не пугать своим разбойным видом проезжих купцов на тройках и окрестных крестьян на заморенных клячах, оставил кистень и самодельную боевую палицу в шалаше и махнул напрямик, по просеке. Он шел, посвистывая по своему обыкновению в четыре пальца, словно Соловей Разбойник, от чего поспешно прятались в норы дикие лесные звери и разлетались пернатые. С могучих дубов от его разбойничьего свиста срывались столетние вороны и долго, с карканьем, летели следом в надежде поживиться мертвечиной, которую оставит им мнимый Соловей Разбойник на поле брани. Ведь не на утренний променад вышел он в страшный мещёрский лес!
Просека вскоре стала расширяться и незаметно вывела на широкую лесную поляну, сплошь усеянную яркими полевыми, цвета¬ми. На поляне кое-где горбатились различной величины валуны, оставшиеся здесь, вероятно, со времен великого оледенения. То и дело на пути попадались неглубокие озера со стоячей водой, заросшие, как бородой, мелким ивняком и осокой. Утро было жаркое и Владимиру Ильичу захотелось выкупаться в одном из этих озер. Он, как поганый ордынец, не мылся уже полгода.
Но не успел Владимир  Ильич подойти к берегу и раздеться, как за спиной раздалось какое-то старческое кряхтенье и покашливание. Моментально оглянувшись, так что хрустнула в суставах шея, он с ужасом увидел выглядывавшего из-за придорожного куста шиповника дряхлого старика, похожего на Санта-Клауса. Старик был с большой, белой, окладистой бородой, лыс, как бубен, и весь какой-то нематериальный, призрачный, как будто искусно сотканный из тончайших нитей паутины или составленный из парашютиков одуванчика. Господин сей был в белой, хорошо отутюженной фрачной паре, в жилетке, на шее носил гастук-бабочку, а в руке держал белый же невесомый цилиндр. И сам, к слову сказать, не стоял, а как бы покачивался в воздухе. Одно слово – призрак!
– Что вам нужно, почтеннейший? – испуганно вскричал не отличавшийся особой храбростью Владимир Ильич, продолжая глядеть в бесцветные, неживые глаза загадочного старика.
Тот ничего не ответил, тяжело вздохнул и, отвернувшись, побрел прочь, покачиваясь на слабых, кривых ногах, которые почти не касались земли. Цилиндр он продолжал зачем-то держать в руке, несмотря на то, что солнце припекало все сильней и сильней и старику по логике гораздо лучше было бы надеть его на свою лысую голову.
«Это не спроста!» – подумал Ленин, сорвал ромашку и принялся гадать, – кто мог устроить за ним слежку? По всему выходило, что на хвосте у него сидела царская охранка.
«Нужно маскироваться, а то меня за версту Соловьем Разбойником признают», – решил он, искупался в озере и вскоре позабыл о странном пришельце. Мало ли сумасшедших шляется в наш век по лесам и полям в надежде на легкую поживу.
Так преодолел он половину пути и, когда солнце свернуло уже к горизонту, набрел в чистом поле на какого-то человека, копавшего неподалеку от дороги яму.
Одет человек был бедно, в лохмотья. Котомку, не боясь ничего потерять из нее, бросил тут же на землю. Да и терять ему, видимо, было нечего.
– Бог в помощь! – проговорил Владимир  Ильич, поприветствовав землекопа. – Далеко ли отсюда до вашей деревни?
Человек отложил лопату, утер со лба обильно струившийся пот и пристально взглянул на него снизу вверх. На лице его промелькнуло такое выражение, будто спрашивающий – сумасшедший.
– О какой деревне ты ведешь речь, чужеземец? – сказал он, – все деревни теперь называются городами, а города в свою очередь – деревнями!
– И с каких же это пор повелось?
– С тех самых пор как проникли из-за кордона на нашу землю подметные грамоты проклятого колдуна и чернокнижника Марка Красса! По его поросячьей милости и называется теперь наша деревня Горюны городом, – ответил землекоп.
– Тогда, может быть, лопата, которую ты держишь в руке, вовсе не лопата, а печатная машинка? – предположил Ленин, посмеиваясь над наивностью крестьянина.
– Может быть, – согласился человек, не переставая пристально разглядывать его из своей ямы, – ведь я сегодня с утра занимаюсь благородным умственным занятием, сочиняя поэму этой могилы. Так сказал великий и ужасный Марк Красс!
«Сумасшедший!» – решил Владимир  Ильич и хотел уже было продолжить свой путь, как вдруг на краю могилы (или что это было такое?) возник из воздуха давешний прозрачный, нематериальный господин с цилиндром в руке. Он стоял, низко склонив лобастую лысую голову, потряхивал бородищей как бодливый козел, и, казалось, не обращал на Ленина ни малейшего внимания. Между стариком и сумасшедшим могильщиком завязался следующий разговор.
– Что, товарищ, не скоро еще принесут покойника? – спросил старик.
– Бьюсь об заклад, папаша, что его вообще никогда не принесут! – весело отвечал могильщик. – Я изрыл этими дурацкими могилами уже все поле, а покойника все нет и нет. Никак не преставится болезный.
– Но ты всё-таки рой, – посоветовал могильщику странный старик и, достав из жилетного кармана носовой платок, громко, как будто дунул в трубу, высморкался, – вдруг как покойник всё-таки отдаст наконец богу душу! Должен ведь он когда-нибудь помереть?
– Кто его знает? – пожал плечами могильщик и вновь взялся за дело.
– А вы давно ждете покойника? – неожиданно обратился Владимир Ильич к загадочному старику.
– Давно, – кивнул он, смерив спрашивавшего подозрительным взглядом, – но это ничего не значит. Я уверен, что он рано или поздно всё равно умрет. Всё дело в сроках смерти. Он обречен и ничто уже ему не поможет. Покойник должен лежать в могиле, которую мы должны ему выкопать... Кстати, с кем имею честь?.. – поинтересовался старик.
– Бывший помощник присяжного поверенного Владимир Ильич Ульянов, партийная кличка – Ленин, – отрекомендовался собеседник. – В суде больше не практикую, занимаюсь, как сами можете понимать, коммерцией на большой Муромской дороге. Всё больше экспроприирую, так сказать... А ваша светлость кто, если не секрет, конечно?
– Что вы, какой секрет... – махнул рукой бородач и приосанился. – Марк Красс: журналист, ученый, политик. Главный редактор «Новой Рейнской газеты».
– Вы немец? – поинтересовался Ленин.
– Это не важно.
– У нас в царстве это важнее всего, уважаемый!
– Ну тогда – немец...
– Вот это другое дело, – удовлетворился Владимир  Ильич и продолжил допрос: – Вы говорили о покойнике, смерть которого неизбежна. Ну и что будет, когда он умрет? Почему вы так желаете его смерти?
– Он освободит мою душу и тогда я беспрепятственно отправлюсь на покой, – ответил Марк Красе, – но пока он не умер, мне предстоит вечно желать его смерти и готовить ему могилы.
– Зачем же так много могил для одного господина? – спросил Ленин.
– Но что же в таком случае будет делать могильщик, если он выкопает только одну единственную могилу? – в свою очередь поинтересовался тот. – Нет, могильщик должен всегда заниматься своим непосредственным делом – рытьем могил!
– В таком случае, чтобы не остаться без работы, могильщику даже выгодна длительная агония потенциального покойника, – сказал Владимир  Ильич.
– К тому времени, когда умрет покойник, копание могил станет внутренней потребностью могильщика и он будет копать их просто так, ради собственного удовольствия, – ответил старик. – Нет ничего под солнцем сильнее и устойчивее привычки, которая присасывается к человеку, словно пиявка, и попробуй потом ее оторви!
– А вы не допускаете возможности, что могильщик, привыкнув рыть могилы, когда-нибудь выкопает могилу и для вашей персоны? – поинтересовался Ленин.
– Это исключено! – решительно отрезал седобородый Марк Красс и сердито нахмурил брови. – Копая могилу покойнику, могильщик испытывает к нему профессиональную ненависть, так как он еще не привык к своему труду. Копание могил еще не стало внутренней потребностью могильщика. Когда же покойника не станет, исчезнет и предмет ненависти могильщика и могилы он будет продолжать рыть только для собственного удовольствия... К тому же, меня нельзя похоронить в обыкновенной могиле. Я, как вы можете догадываться, – бесплотен. Я не имею физического тела. Фактически я – ничто... Мираж, блеф, пустое место!
– Ах вот как! – удивленно протянул Владимир Ильич, пораженный объяснениями старика, – значит вы, как бы это точнее выразиться, – призрак?
– Да, если вам угодно, – кивнул головой старик.
– Но ведь могильщик думает, что вы живой человек? Как же так... – замялся Ленин.
– Пусть думает, – сухо возразил Марк Красе, – людям это полезно. Люди вообще не могут жить без призраков, химер и иллюзий. Вспомните, почтеннейший: «Если к правде святой мир дороги найти не умеет, – честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» Из ваших кто-то сказал, – чудовских большевиков-революционеров... Когда золотой сон рассеивается и умирает один призрак, – на смену ему неизменно приходит новый. Так устроена жизнь и никуда от нее не деться.
– Ловко придумано! – с восхищением причмокнул языком Ленин. – Нам есть чему у вас поучиться.
– Милости просим, – сделал приглашающий жест рукой Марк Красс.
Владимир  Ильич еще немного побеседовал с седобородым господином во фраке и пошел своей дорогой. До Мурома было еще не близко, а ему необходимо было попасть туда засветло. О сумасшедшем старике он больше не думал, что проку вспоминать о том, чего нет.
Дорога снова, как уж, юркнула в лес и Ленина подхватила зелеными лапами елей родная стихия. Лес шумел, как пьяный мужик, и радовался появлению своего кумира. Страшный Муромский лес взбунтовался против прежнего повелителя – деда Мороза и от его былого ледяного могущества не осталось в лесу и следа. Растаял ледяной, волшебный дворец; деревья стряхнули снежные вериги. Где теперь добрый колдун Морозко никто не знает, да никому и дела нет до того до будущей зимы.
Долго ли коротко шел по лесу Владимир Ильич, видит – стоит на поляне деревня о трех избах. Две избы справные, а третья – развалюха: соломенная крыша, как шапка на голове пъяньчушки, набекрень съехала. Заходит он в избу, а там на печи Емеля-дурак спит, пузыри губами-варениками пускает, опух от сна, как поросенок. Из-под подушки рукоятка обреза торчит, в окно станковый пулемет смотрит.
«Наш человек!» – одобрительно подумал Ленин и, заложив пальцы в рот, что есть духу свистнул прямо в Емелино ухо, похожее на крупный лопух.
Дурак подскочил на печи как ужаленный, выхватил из-под подушки обрез и, не целясь, наугад пальнул несколько раз в свистевшего.
– Сгинь, сгинь, нечистая сила! – орал он, и, быстро махая правой рукой сверху вниз и справа налево, осенял себя крестом. – Отыде дьяволе от дому сего, здесь тебе нет части и участия, места и покою. Здесь крест Господень, матерь Христова пресвятая Богородица, святый Пётр, архангел Гавриил, святые херувимы и серафимы...
– Ну, окстись, дурень, что мелешь? – перебил его Владимир  Ильич, отобрал обрез и выбросил от греха подальше в сени. Подумав, подошел к пулемету системы «Максим» и, со знанием дела, отсоединил затвор.
– Никак ты, батько? – протер заспанные глаза Емеля. – А я грешным делом уж решил, – поганые из-за кордона нагрянули.
– Чья власть в деревне? – равнодушно спросил Ленин.
– А бес его знает, – пожал плечами Емеля и сладко, во всю пасть, зевнул, обдав Спиридона Дормидонтовича устойчивым запахом никогда не пропадающего перегара, – мы в лясу на кордоне живем, о том, что делается в городе слыхом не слыхивали... Может, там и власть, а нам бы поесть, да выспаться всласть!.. Ты бы, батько Ленин, опять купчишек на большой дороге пощипал малость. А мы тебе в этом благородном деле – первейшая подмога и защита. Богатыри как на подбор: семеро одного не боимся!
– Вам бы всё, дуракам, грабить, да крушить, – с сожалением воскликнул Владимир Ильич, – а мне за державу обидно! Сами же разорили царство, будто татаровья поганые.
– Мели, Емеля, – твоя неделя, а я лучше посплю еще малость, – пробасил дурак, проворно забрался на печь и рухнул спать, как убитый. Через минуту от оглушительного, богатырского храпа задребезжали оконные стекла и сползла еще сильнее на бок трухлявая крыша.
«Нет, не прав был сумасшедший колдун и чернокнижник из Германии Марк Красс – эта сонная деревня никогда не станет городом!» – злобно подумал Владимир Ленин, вышел во двор, отыскал полуразвалившийся колодец и плюнул в него три раза. За околицей он разулся, отряхнул прах с подошв ботинок, связал их шнурками, перебросил через плечо и направился дальше в Муром...
Через неделю он возвращался назад. В деревню Горюны наведываться не стал, за версту услышав доносившийся из нее храп Емели-дурака.
Дойдя до знакомого поля, Владимир  Ильич остановился перевести дух и покурить. Всё поле было изрыто свежими могилами, как будто кладбище. Могильщика и призрака Марка Красса нигде видно не было, должно быть, они перебрались на соседнее поле. Могильщик по-прежнему занимается своим любимым дедом: копанием могил, а седобородый, выживший из ума иностранец молча бродит от могилы к могиле, как привидение, поджидая покойника, которому по всем срокам давно уже надлежало бы помереть, но который отдавать богу душу никак не торопится. И долго ли еще старому так слоняться – никто не знает...


5. Президент Бокий

Президент страны, столицу которой посетили инопланетяне, страдал старческим маразмом, бессонницей и запоями. Его полнейшей некомпетентностью в самых элементарных областях человеческого знания ловко пользовались всевозможные прохвосты и проходимцы в ранге министров и в звании генералов: президент с детской доверчивостью и непосредственностью клевал на любую липу, которую ему подсовывали. Бессонница появилась вследствие боязни лишиться власти, буквально вырванной им, как кусок мяса, из зуб предшественника, Вавилы Патрикеевича Самодурова, у которого Бокий служил министром.
Вавила Патрикеевич был правителем либеральных взглядов: войн с басурманами не вел и всех татей и разбойников из темниц выпустил. В Чудове во время его правления закипели строительные работы, а на сельских полях колхозникам велено было выращивать бананы и ананасы, посевы которых почему-то гибли от суровых морозов. Самодуров напрочь отменил деньги, как буржуазный пережиток и главное зло, а взамен их ввел бумажные карточки, по которым среди граждан распределялись продукты питания и промьшленные товары. Лошадь наконец-то была реабелитирована и признана не роскошью, а средством передвижения, а из Усыпальницы вождя вынесен труп Макара.
Неизвестно, что бы еще взбрело в напичканную всевозможными грандиозными идеями и проектами лысую, как шар, голову Вавилы Патрикеевича, если бы не разразился знаменитый лугачёвский кризис. После памятного взрыва на железной дороге басурманы на юге воспрянули духом, собрались в шайки и вновь пошли войной на царство-государство Вавилы Патрикеевича. Война протекала неудачно, воеводы и генералы Самодурова терпели поражение за поражением и стали поговаривать о примирении с погаными, а тут из Лугачёвска начали просачиваться в столицу зловещие слухи о каком-то Иване Рюрикове по кличке Царевич, – самозванце, претендующем на чудовский престол. Всякому стало понятно, что в царстве, как нарыв, назревает грандиозная смута и предотвратить ее можно только решительными мерами. Нужна твердая рука!
Стали вспоминать покойного Иосифа Виссарионовича Сталина, неудавшегося семинариста, некогда державшего царство в ежовых рукавицах... Некоторые горячие головы даже предлагали воскресить,.. но медики и ветеринары во главе с академиком Сухарьковым охладили их пыл, доказав как дважды два, что подобное в отечественных условиях невозможно. Тогда, воспользовавшись отсутствием Бокия в Чудове (он в это время был в Лугачёвске), члены правительства собрались на экстренное заседание, которое в последний раз проводил сам Вавила Патрикеевич. Журналисты и секретные агенты иностранных разведок на заседание допущены не были в виду того, что проходило оно тайно, за закрытыми дверями в двенадцать часов ночи. На повестке дня был единственный вопрос: смещение с поста руководителя Чудовского царства-государства Вавилы Патрикеевича Самодурова и всенародные выборы нового президента, Феропонта Феоктистовича Бокия. «За» проголосовали все участники заседания в том числе и сам Вавила Патрикеевич, который в сию же минуту был смещен и отправлен на пенсию, на свою малую родину в село Кособоково сажать свои любимые ананасы...
Возвращаясь из поездок по царству, которые он регулярно совершал под давлением своей супруги Глафиры Евстигнеевны, Бокий ждал, что Вавила Патрикеевич за время его отсутствия преставится и держава со скипетром наконец-то по праву достанутся ему. Он бредил державой и видел ее во сне у себя под подушкой, а на лысую голову Вавилы насылал самые страшные проклятия, желая ему смерти от рук поганых. Постепенно Феропонт Феоктистович прибирал к рукам бразды правления Чудью, выпадающие из старческих рук Самодурова, председательствовал на всех митингах, съездах и демонстрациях, и везде велел развешивать свои портреты, а лысые изображения Вавилы Патрикеевича – прятать подальше. Фактически, Феропонт Феоктистович Бокий и явился негласным зачинателем той всенародной смуты, которая разразилась в Чудове вскоре после памятного шабаша нечисти в лугачёвском соборе.
Притащив с собой из провинциального Лугачёвска всю тамошнюю нечистую силу, Бокий стал царствовать, лежа на боку: в столице стоял вечный храп, а в спортивном комплексе «Олимпийский» то и дело проводились соревнования на лучшего лежебоку. Повсюду открылась масса новых кабаков и питейных заведений, из темниц татей и разбойников выпускать перестали, а лошадь опять объявили роскошью и ввели на пользование ею особый, лошадиный налог. В царстве снова появились деньги, но теперь уже зеленые, американские, которые печатали на юге басурманы и контрабандой переправляли в Чудов. Против басурман было послано новое войско взамен старого, потрепанного, утратившего боеспособность и перенявшего некоторые басурманские методы ведения боевых действий, как то: грабеж мирного населения, убийство полонян и изнасилование полонянок, пускание красного петуха и тому подобное.
 В общем, времена настали смутные, как во время чумы при Иване Грозном. Несмотря на это, супруга Бокия Глафира Евстигнеевна то и дело устраивала в кремлёвском Дворце Сьездов шумные пиры и балы, на которых блистала выписанными из-за кордона дорогими нарядами от Кутерье; неизменно окруженная молодыми, стройными, как породистые жеребцы, столичными офицерами. Дочь Феропонта Феоктистовча Берта страстно увлеклась искусством и поэзией, особенно современной, авангардной, открыла на улице Арбат, во Дворце культуры «Дункан», литературно-художественный салон, получивший в народе меткое название: «Дунькин клуб», и в свое удовольствие прожигала молодые годы. Бывала Берта, или Мадам как ее называли в «Дунькином клубе», и в институте Поэзии, а уж о легендарном в Чудове поэтическом общежитии и говорить нечего: Мадам здесь чуть ли не была прописана!
Сам всенародно избранный президент Бокий, подсидев Вавилу Патрикеевача, захандрил и просыпался днем или ночью в холодном поту: ему снились известный боярин Борис Годунов, убивший царского сына, и «кровавые мальчики»... Чтобы лучше спать Феропонт Феоктистович начал частенько заглядывать в бутылку. Что он там увидел – осталось загадкой, только в народе прошел устойчивый слух, что на президента будто бы наслали порчу и он запил. Впрочем, новость сия воспринималась простым людом вовсе не в ущерб безупречной репутации Феропонта Бокия, а скорее наоборот – повышала ее на несколько порядков. И верно: какой же уважающий себя чудовец не любит выпить?! Это уж тогда и не чудовец вовсе, а несчастный немчишка, просиживающий весь вечер в своем «гаштете» с одной, единственной кружкой пива. Нет, нашему человеку подавай ведро! Выдует и еще попросит. А уж что до любимого национального налитка нашего – водки, – тут как раньше, при царе Иване Васильевиче, поллитрой на троих не отделаешься...
Так что президент Бокий в этом отношении был настоящим чудовцем: поллитровку белой как за себя кидал, даже не скривившись и не занюхав для виду коркой, не говоря уже о настоящей закуске. Закуска на столе появлялась только после второй бутылки.
Любимыми кинофильмами президента были только те, в которых показывали пышные застолья с многочисленными возлияниями с тостами и так. Особенно нравилась ему экранизация «Судьбы человека» писателя Шолохова, где простой чудовский солдат стаканами пил водку в германском полоне.
– Вот, понимаешь, солдат, а пьет так, что главнокомандующий позавидует! – нравоучительно изрекал президент Бокий в кругу домашних и наливал стаканчик. – Что эти тевтонцы, разве они соображают что-нибудь в загадочной чудовской душе? Чудь, понимаешь, аршином общим не измерить! – Феропонт Феоктистович показывал домочадцам стаканчик и, опрокинув его в себя, продолжал. – Нашего человека, понимаешь, мало просто убить. Просто так не убьешь. Ему надо еще не дать утром опохмелиться! Вот тогда ему крышка и капут, правильно я говорю?..
Из многочисленной музыкальной продукции на алкогольную тему Бокий больше всего ценил песню Высоцкого «Считай по-нашему, мы выпили немного...», а из литературной братии признавал только Веничку Ерофеева. Веничкина «Москва – Петушки» была настольной книгой президента.
В ту страшную апрельскую ночь, о которой пойдет речь далее, Бокий долго не мог уснуть, как будто предчувствуя надвигающуюся беду, тревожно ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал, охал, скрипел металлическими зубами. Жена также не спала, озабоченно косилась на мужа.
– Мучает, я гляжу, тебя что-то, Феропонт, – не выдержав, заговорила наконец Глафира Евстигнеевна, – повинись, сбрось камень с сердца, облегчи грешную дуду.
– В чем мне виниться, женщина? Не царское это, понимаешь, дело!
– А мальчики кровавые в глазах?.. Помнишь, сам же говорил? Приснились.
– И ты туда же, вслед за этим, как его?..
– Пушкиным?
– Кой черт Пушкиным... Ракеткиным еще скажи. Тьфу ты, совсем с толку сбила, бестолковая, – Сухарьковым.
– А что Сухарьков, Феропонт?
– А все то же, – как заигранная пластинка: про мальчиков, да про девочек в Беловежской Пуще. Да про Белый дом с Клинтоном и Моникой Ливински. А что нам, понимаешь, сексуальные проблемы Билла и этой Моники? В нашем царстве-государстве никакого сексу нету и быть не должно, я так понимаю. Это они там, за морем, с жиру бесятся, а у нас проблемы жизненно важные. Николая покойного с убиенным семейством его перезахоронить надо? Надо. Это, понимаешь, раз. Другого покойника из Усыпальницы вынести и земле предать – это, понимаешь, два. А то ведь этак смута и разбой никогда не закончатся, пока последнего разбойника и душегуба в могилу не закопаем.
– И не боязно тебе, Феропонт, такой грех на душу брать?
– Хватит тебе, женщина, всё о грехах, да о грехах и без тебя тошно. Расскажи что ли сказку какую-нибудь, может, засну.
– Какую ж тебе сказку рассказать, я уж все их позабыла.
– Хорошую. Я страшных сказок не люблю. Мне потом после них чертики зеленые снятся.
– Ну слушай. Расскажу тебе сказку, что в детстве от матушки слыхивала. В неком царстве, в неком государстве жили-были старик со старухой...
– И была у них курочка ряба! Знаю я эту сказку.
– Да нет, это не о том... Жди-были старик со старухой и не было у них детей, а они очень сыночка хотели. И прознал об их горе-злосчастье добрый волшебник, сжалился он над стариками и подарил им сына. И назвали его Иваном. Рос мальчик не по дням, а по часам и превратился в богатыря. А правил той землей нечестивый царь Ирод. Пошел Иван богатырь по всей земле и начал простой народ супротив Ирода поднимать. И всех кто к нему приходил Иван окунал в живую воду, чтоб не брала их ни стрела каленая, ни меч вострый. Прознал о том нечестивый царь Ирод и повелел своим воеводам схватить Ивана богатыря и заточить в темницу...
– Вот это, понимаешь, я одобряю, – подал, реплику Бокий, – неча со всякими там оппозиционерами нянчиться: оппозиционер должен сидеть в темнице!
В это время громко задребезжал телефон правительственной связи.
– Кому там нечистый покою не дает? – чертыхаясь, президент поднялся с постели и, нашарив под кроватью комнатные тапочки, пошлепал к телефонному аппарату.
– Да, я слушаю. Кто говорит?
– Я, Феропонт Феоктистович. Вы еще не спите? – раздался на другом конце провода взволнованный голос Бовы.
– Ты, Дорофей? Что стряслось? Не мог, понимаешь, до утра обождать, – мне тут Глафира занятную сказку рассказывала про Ивана богатыря.
– Никак нельзя ждать, Феропонт Феоктистович. Происшествие наипервейшей важности, можно сказать. Катастрофа, одними словами.
– Сухарьков опять? Да? Говори, Дорофей, оппозиция опять в бутылку лезет, диссиденты?
– Хуже, Феропонт Феоктистович. Ленина Разбойника того... из Усыпальницы вывезли! В неизвестном направлении.
– Как вывезли? Черт, что за чушь, понимаешь?.. Да кому он нужен, вывозить его!..
– Я так соображаю, Феропонт Феоктистович, что нужен.
– Кому?
– Диссидентам, кому ж еще. Сухарькову.
– Ты думаешь?..
– Предполагаю, Феропонт Феоктистович... Скоро ведь Первое мая, – революционная дата, как сами догадываетесь...
– Так что ж он!.. воскрес, не дай бог, что ли?
– Не воскрес, а всякое-разное в Чуди теперь приключиться может... В Питере, Феропонт Феоктистович, охрану «Авроры», я полагаю, усилить надо. И мосты через Неву развести. А большую Муромскую дорогу – перекрыть блок-постами. Мещёрский лес, к тому же, прочесать не помешает, авось и найдем беглеца-то.
– Действуй, Дорофей! Срочно вводи в царстве чрезвычайное положение. Отныне, всех впускать – никого не выпускать! Все митинги, крестные ходы и несанкционированные шабашы запретить, объявить монополию на печатание фальшивых американских долларов. Что касаемо дипломатических отношений с басурманами, то таковые разорвать, всенародно сжечь, а пепел развеять по ветру. На юг послать новое войско, а старое частично рассеить и взять в полон, – кто добровольно не сложит буйную голову, – выдрать как сидорову козу. Приказ ясен? Выполняй и не жалей розог.
– Будет исполнено, Феропонт Феоктистович! – по-солдатски, гаркнул на другом конце провода Бова.


6. Богатырёв и Вика.

В одно апрельское, еще прохладное утро из прибывшего в столицу на Казанский вокзал Лугачёвского-скорого на перрон ступил среднего роста парень лет двадцати с утонченными, аристократическими чертами лица, коротко стриженый, одетый в светло-синий джинсовый костюм «варенку». За плечом у него болталась небольшая спортивная сумка. Это был известный нам Иван Богатырёв.
Иван вышел из вагона и – опешил, остановившись как вкопанный. Он закрыл глаза, отчаянно потряс головой, снова открыл их, но видение не исчезало. Навстречу ему, из обшарпанного, поцарапанного пулями и осколками здания Казанского вокзала валила разношерстная, гудящая, как рой пчел, толпа народа, напоминающая массовку на съемках фильма о революции и Гражданской войне! Вокруг мелькали красноармейские шинели, крестьянские полушубки, дорогие заграничные пальто нэпманов и норковые шубы их проституток. Повязанные шерстяными платками до самых глаз горластые деревенские бабы тащили узлы и тяжелые мешки с картошкой, везли на тележках гигантские кожаные чемоданы нэпманов бородатые носильщики в фартуках, с бляхами на груди, крикливые, как воробьи, оборванные мальчишки, ловко шныряя в толпе, продавали газеты, сплошной стеной шли черные, горбоносые кавказцы в бурках и лохматых, надвинутых на глаза, папахах, вели пойманного карманника в мичманке суровые милиционеры.
Одним словом, это был уже не тот Чудов, который Иван знал с детства, в котором родился и вырос. Произошла дьявольская подмена, но кому это было выгодно и для чего меняли Иван Богатырёв не знал.
Спустившись в подземный переход и ловко маневрируя среди бестолково снующих туда-сюда пассажиров с узлами и громоздкими чемоданами, он направился к станции метро, благо она была на месте.
В переходе его поразило обилие нищих, калек и газетных лотков с обнаженными красоткам на обложках бульварной прессы. В толпе, как водится, шныряло несколько цыганок, пристававших к приезжим. У стены, на ящике, сидел сгорбленный старик в пенсне, наигрывавший на аккордеоне что-то из популярной музыки двадцатых годов. Проходившие изредка бросали мелочь в лежавший перед ним солдатский картуз.
Это был Чудов – новый, неузнаваемый, пугающий этим новым. Иван, пробиравшийся сквозь толпу к нужной ему Кольцевой линии, немало дивился происшедшим в городе переменам с тех пор как был здесь в декабре прошлого года в отпуске. В Чудове, как и в провинциальном Лугачёвске, явно произошла страшная катастрофа, быть может, тоже взрыв, и виной всему – нечистая сила! После дьявольского шабаша в соборе, в котором принимал участие и сам Богатырёв, он склонен был все приписывать козням рогатого! И не без основания... В данном случае, правда, руку приложил пилот первого Луча Рики, экспериментируя на борту НЛО с добытой из взломанной сети «Интернет» исторической информацией землян. Откуда было знать глупому инопланетянину, что «время» на планете Земля категория не статическая, а подвижная, постоянно изменяющаяся, однако, не имеющая обратного хода и сослагательного наклонения.
Иван сел в быстро примчавшийся поезд метро, необычно для столицы переполненный. На Новослободской перешел на Серпуховскую линию. В переходах вдоль стен так же просили подаяние нищие и громоздились многочисленные лотки с всевозможной печатной продукцией. У самых ступеней эскалатора предприимчивые молодые люди в кумачовых косоворотках и купеческих шароварах, заправленных в надраенные до зеркального блеска хромовые сапоги, бойко торговали шпаргалками для вступительных экзаменов в институты, трудовыми книжками, схемами столичного метрополитена. Небритый, неопрятно одетый немой в рваной тельняшке предлагал порнографические карты, показывая на пальцах цену.
Ивана заинтересовали шпаргалки. Он быстро выторговал два комплекта: по отечественной словесности и грамматике, спрятал их в спортивную сумку и заторопился к станции. Дело в том, что с некоторых пор, а именно после памятного шабаша в Лугачёвске, где Иван помогал Аполлиону Верамо, он решил восполнить пробел в своем образовании и поступить в институт. Причем не в какой-нибудь, а в знаменитый столичный институт Литературы и Поэзии имени выдающегося борца за освобождение народов Гвинеи-Бисау и островов Зеленого Мыса Амилкара Кабрала. Надоумил его поступать сюда все тот же Верамо, а в виду того, что для поступления требовалось прислать работы на творческий конкурс, Иван начал сочинять роман. Роман получался весьма оригинальный. В нем фигурировали сын царя Грозного и летающие по небу колесницы, говорящая голова майора Карамануцы и лугачёвская психушка, шабаш в соборе и даже сам дьявол! Короче, вновь испеченный романист Богатырёв творчески изобразил в своем фантастическом произведении все то, что имело место в действительности и произошло с ним на самом деле.
После отъезда лугачёвской нечисти в Чудов, Иван на некото¬рое время задержался в Лугачёвске, дописывая роман, и вот теперь явился в стольный град собственной персоной.
Поджидая электричку, Богатырёв с интересом разглядывал станцию. Серпуховская была сравнительно новая линия, еще не полностью пущенная в ход и станции здесь были намного скромнее помпезных станций старых линий, выстроенных еще во времена правления Сталина. Доехав до Чеховской, Иван поднялся на поверхность и зашагал в сторону Тверского бульвара, мимо длинной очереди нэпманов и спекулянтов, выстроившихся с утра у дверей в американский ресторан «Макдоналдс».
К нему подбежали двое белобрысых остроносых мальчншек-гимназистов с импортными ранцами за спиной, что-то наперебой предлагая купить. Что купить – парень вначале не понял и растерянно остановился.
– Очередь в «Макдоналдс», господин хороший, совсем не дорого... Пятым будете!
Наш герой отрицательно затряс головой и пошел дальше. В душе (хоть и соприкоснувшейся в Лугачёвске с дьяволом) остался неприятный осадок. Не та была столица чем каких-нибудь три месяца назад, не та. И люди здесь были уже другие. После шабаша в Лугачёвске Иван стал иначе восприниматъ окружающий мир, обостреннее реагируя на недостатки.
Пройдя немного по Тверскому бульвару, он свернул вправо во двор, где в глубине за деревьями высилось небольшое, трехэтажное здание желтого цвета. Это был тот самый дом, названный в одном знаменитом романе про чертей домом Грибоедова, но на самом деле являвшийся домом Герцена. Неподалеку от здания стоял памятник самому Герцену, обращенный лицом к Тверскому бульвару. Богатырёв остановился посередине двора и с каким-то мистическим благоговением, как в храме, взглянул на эти святыни литературной истории. Он почувствовал себя приобщенным к некоему загадочному таинству посвящения в рыцари литературного братства. И хоть впереди все было как в тумане, Иван подсознанием, интуитивно понял, что связан отныне со всем этим миром на долгие годы, а может быть даже навсегда.
Его безмолвную молитву прервал женский голос, неожиданно раздавшийся за спиной:
– Извините, вы не скажете, где здесь буфет?
Иван резко обернулся, хотел грубо отрезать, что не знает, открыл было рот и – оторопел. Перед ним стояла, нельзя сказать чтобы уж очень красивая, просто симпатичная девушка, совершенно ему незнакомая, но Иван мог поклясться матерью, что он ее когда-то хорошо знал! В детстве ли это было, во сне или в другой жизни, но он знал эту девушку, общался с ней, – они долго не виделись и вот – долгожданная встреча!
(Иван, конечно же, не мог знать, что девушка шла за ним чуть ли не от самого Казанского вокзала, случайно увидев на площади трёх вокзалов.)
– Здравствуй! – сразу же переходя на «ты», пролепетал Бо¬гатырёв и подал руку. – Я – Иван, а тебя как зовут?
Девушка растерялась.
– Вика... Но ты не ответил на мой вопрос.
– Ты как сюда попала? – не слушая ее, говорил Иван. – Имя у тебя красивое: Виктория, что в переводе с латинского значит «победа»!
– В принципе это не имеет значения, – отмахнулась Вика, – потому что фамилия всё портит.
– А какая у тебя фамилия? – вежливо поинтересовался Иван.
– Смешно сказать – Муха! – сконфузилась та. – Так как насчет буфета? – напомнила Богатырёву.
– Иван видел, что никакого буфета ей не нужно – это только повод для того, чтобы завязать разговор. Вика всё время порывалась спросить что-то еще, вероятно, самое главное, но не решалась. И Богатырёву захотелось продолжить знакомство.
Они вошли в здание института, где вахтер – седобородый, дряхлый инвалид в валенках – объяснил как найти буфет. Он помещался в соседнем одноэтажном доме, но был еще закрыт. На стене другого дома висела мемориальная доска, сообщавшая, что здесь в такие-то годы жил писатель Андрей Платонов.
– Это тот самый Платонов, который «Чевенгур» написал, – торжественно объявил Иван, – только, честно говоря, мне этот Платонов не очень нравится. Язык у него какой-то корявый. Я больше Булгакова люблю, «Мастера и Маргариту».
– А я – сказки и фантастику, – призналась Вика, – а ты что пишешь?
– Роман я написал, если можно так выразиться.
– О чем же твой роман?
– О дьяволе.
– Послушай, а ты правда меня совсем не узнаешь? – решилась наконец задать свой вопрос Вика.
– О чем ты? – непонимающе переспросил Иван.
– Лугачёвск помнишь? Дискотеку под Новый год? Тарзана с Гробовниковым? – принялась перечислять Вика. Но, следя за реакцией Богатырёва, она вскоре замолкла. Хрупкая надежда на то, что наконец-то нашелся ее жених Иван Рюриков улетучилась.
Хоть м сильно похож был Богатырёв на бесследно канувшего куда-то царевича Ивана, приходилось признать, что это, увы, был не он.
– Пойдем погуляем по городу, – предложила неожиданно Вика.
– Пойдем, только вот куда?
– А мне без разницы.
– Ты в первый раз в Чудове? – спросил Иван.
– Да, никогда до этого здесь не была. Чувствую себя испуганной колхозницей... Ты знаешь, сдала как-то на вокзале вещи Бога (Бояна Гробовникова) в камеру хранения и, представь себе, забила номер! Какой хай служители подняли, если бы ты видел!
Они вышли на Тверской бульвар и неторопливо пошли в сторону Арбатской площади.
– А я коренной чудовец,– говорил Иван, – служил в армии, в Лугачёвске.
– В Лугачёвске? – брови девчонки удивленно поползли вверх.
– Да, а что тут удивительного? – спросил Иван.
– Я сама родом из Лугачёвска, – гордо ответила та.
– Тесен мир, – удовлетворенно хмыкнул Богатырёв, а сам подумал что, возможно, видел Вику на дьявольском шабаше в соборе или в лугачёвской психушке.
– Куда дальше? – остановилась на перекрестке Вика.
– Ну что, вынужден взвалить на свои плечи роль гида, – весело проговорил Иван, – первым делом пойдем на Арбат. Кто не был на Арбате, тот не видал Чудова! Вперед и с песней!
– Запевай! – поддержала его шутку Вика, шагнула на проезжую часть и едва не попала под машину, не заметив красный сигнал светофора. Машина была старая, допотопная, похожая на большой четырехколесный велосипед с желтой, резиновой грушей вместо сигнала.
Несильным ударом Вику отбросило на тротуар, – она отделалась тяжелыми ушибами и легким испугом. Водитель странного авто непонятной марки в черном кожаном пальто до пят, в кожаных перчатках с широкими раструбами, в очках и кожаном шлеме, смахивающий на летчика-испытателя, отделался не столь легко. Впоследствии в газетах писали о сломанных ребрах, выбитых зубах и фиолетовых «фонарях» под глазами. О том, кто приложил к этому факту руку скромно умалчивалось…
Арбат поразил Ивана и Вику духом нэпманского предпринимательства, европейской свободы и американской раскрепощенности. Они будто окунулись в живую воду после мертвой. Перед ними было совершенно другое царство, не испытавшее тяжелого гнета тысячелетнего рабства.
Прямо на улице работали многочисленные художники-портретисты, выдававшие за несколько минут такие шаржи, что – хоть стой, хоть падай! Тут и там играли джаз-ансамбли, умело копирующие обезьяньи ужимки негров, выступали известные столичные барды, баянисты, балалаечники и массовики-затейники. Стены многих домов, заборы и сортиры были испещрены надписями в честь погибшей недавно в автокатастрофе популярного рок-музыканта Виктора Цоя. Танцевали, ударяя бубнами себе по головам, завернутые в белые простыни со штампами столичной психушки, лысые шаманы. Читали рулоны стихов невменяемые поэты, представители кадетской и монархической партий, как сеятели из романа Ильфа и Петрова, разбрасывали листовки с призывами свергать президента Бокия и вешать на фонарных столбах коммунистов и большевиков. Тут же многочисленные воры с бегающими, как цепные кобели, глазами сбывали с рук краденое нэпманское добро, попутно облегчая карманы ближних. На мусорном ящике расположилась стайка наперсточников, визгливо зазывая приезжих лохов испытать свое счастье. Повсюду сновали жизнерадостные, похожие на макак с выскаленными зубами, иностранцы. Они то и дело щелкали затво¬рами фотоаппаратов и небрежно швыряли зеленые, стодолларовые бумажки в шляпы и футляры от инструментов уличных музыкантов. Кое-кто из меценатов приценивался к картинам, стоявшим у стен и на подоконниках зданий. И хоть полотна были чудовищны и годились только на растопку буржуек, торговля шла бойко. Некоторые халтурщики-живописцы наловчились толкать такую мазню мешками и вскоре пооткрывали личные счета в швейцарских банках. Особым спросом пользовались сюжеты с НЛО, шабашами ведьм и колдунов на Лысой горе, а также смертоубийство Иваном Грозным собственного сына и расстрел Николая-чудотворца с семьей в доме купца Калашникова.
– Чудеса!.. Ты когда-нибудь видела такое? – бесцельно слоняясь по Арбату, восхищенно говорил девчонке Иван Богатырёв.
– Я торчу, как будто дозу наркоты вколола, – с блаженной улыбкой призналась Вика.
– То ли еще будет! – многозначительно пообещал Богатырёв и, быстро вынув из кармана, показал на ладони новенький одноразовый шприц и две ампулы с белой, прозрачной жидкостью.
– Ой, Ваня, как я тебя люблю! – обрадовалась Вика и бросилась ему на шею.
– Что ты, что ты, только не здесь, в подъезд зайдем, – отбивался от нее Иван, увлекая за угол ближайшего дома. Там, в подъезде, на пыльной лестничной клетке он, как шпагой, безжалостно проткнул ей вену медицинской иглой и впрыснул в кровь волшебное снадобье, полученное от лесной ведьмы Ядвиги после рождественского шабаша. Снадобье было настояно на папоротнике, дурмане, адамовой голове и полыни и обладало большой магической силой.
В Чудове в скором времени намечался очередной шабаш – весенний саббат Белтейн или Вальпургиева ночь и Вика теперь имела полное право участвовать в этом шабаше в качестве невесты Ивана Богатырёва.


7. Путевые заметки с Арбата, или «Дунькин клуб».
(Отрывок из романа Ивана Богатырёва)

Впоследствии, проживая за морем в стране ковбоев, индейцев и бизнесменов, Иван решил описать впечатления от Арбата в своем поучительном романе, попутно коснувшись тусовавшегося здесь же столичного художественного и литературного андеграунда, – дал исчерпывающее историческое описание Чудовского царства-государства, изобразил некоторых правителей, пророчески наметил перспективу на будущее. Заметки получились столь занимательными, что, не дожидаясь напечатания всего романа, выскочили отдельным изданием, были на «ура» встречены перекормленным информацией заморским читателем и наделали много шума в эмигрантских кругах. Мы сочли необходимым поместить эти острополемические заметки и в нашем сочинении. Поверьте, они стоят того!
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   
«Чем поражает Чудов провинциала? Вострое, конечно, риторический. Но исходя из собственных наблюдений, – поражает прежде всего Арбатом. Арбат – самая свободная, скоморошья улица Чудова. Это как бы город в городе, государство в государстве со своими обычаями, неписаными законами, со своей моралью, религией и наконец со своими гражданами... Вот только правителей на Арбате нет. Тех, которые привыкли прятаться от черни за крепостной стеной. Им здесь, думаю, было бы неуютно. Особенно вновь испеченному президенту Бокию.
Небольшой экскурс в историю. В Чуди никогда не бывало президентов, а только князья и цари, о чем красноречиво свидетельствуют многочисленные летописи, «Повесть временных лет», а также «Сказка о царе Салтане». Лежит Чудь на отшибе Европы, с восточной и южной сторон граничит с погаными и басурманами, откуда и прет в державу азиатчина. Так что довольно странно слышать такие несовместимые понятия, как «Чудь» и «президентская власть». Если в Европе президентов избирают давно (за исключением Туманного Альбиона, где формально главой государства считается королева), то чудовцы как всегда пришли к этому, минуя все предварительные стадии, сразу после свержения полусумасшедшего Вавилы Патрикеевича Самодурова. Почти как Монголия, волею наших «великих» чудовских мечтателей и фантазеров перемахнувшая из первобытно-общинного строя аж в постиндустриальное общество!
Что ж, президент, так президент. Чудовцам не привыкать к смене ярлыков на шее у столичных градоначальников. То та это, царь Иван Грозный, убивающий сыновей, то ли убиенный собственными подданными Николай Кровавый, то ли Ульянов-Ленин со своими работниками ножа и топора, романтиками с большой Муромской дороги, то ли недоучившийся семинарист Иосиф Джугашвили, – чудовскому мужику, в принципе, всё едино. Он твердо убежден, что начальство назови хоть «горшком» и поставь в печь, оно всё равно останется начальством, а в огне не сгорит и в воде нисколечко не потонет. Начальство – это национальная чудовская беда, вроде монголо-татарского нашествия. Здесь постоянно жалуются на две вещи: тьму власти и власть тьмы!
Итак, мы шли с моей новой знакомой Викой по Арбату. Вика будет моей невестой – решено! Скоро должен состояться грандиозный шабаш Белтейн, который мы раньше по наивности называли праздником Первого мая, и мне для участия в шабаше нужна будет подруга. Вика великолепно годится на эту роль: она очень сексуальна, испорчена; на юном лице ее отпечатались следы тайных пороков.
Мы шли по Арбату и тщетно пытались вкусить чего-нибудь от его яркой, демократической жизни. Увы, вкусить здесь было ре¬шительно нечего. Хотя праздношатающиеся толпы разнаряженных в пух и прах нэпманов и почти ничего не скрывающих из своего личного, интимного товара великосветских ****ей наслаждались всевозможными «фантами», кока, дока, гонококка и еще черт знает какими коками. Сосали, грызли, лизали и глотали всякие кремовые, фруктовые, шоколадные, кофейные и тому подобные мороженые. Жрали цыплят гриль и другую закордонную нечисть в местных шикарных забегаловках, – для нас всё это оставалось недосягаемой голубой мечтой. Проходя как «полноправные хозяева» всего этого сказочного изобилия и плюс к тому еще и необъятной родины своей, о чет говорилось в популярной патриотической песенке времен правления Сталина, на деле мы, увы, чувствовали себя изгоями на этом великолепном празднике новой чудовской жизни.
Арбат, как сказочная скатерть самобранка, выбрасывал нам под ноги соблазнительные дары процветающей западной и загнивающей отечественной экономик. Как в пресловутой комнате смеха с кривыми зеркалами, цены преломлялись до дьявольского несоответствия с реальностью. Газета здесь стоила три целковых вместо трех копеек, стоимость пачки дрянных чудовских сигарет на глазах разбухала как вселенная после большого взрыва и превышала номинал раза в четыре. Паршивый детский водяной пистолет тянул чуть ли не на полтора червонца, когда каких-нибудь полгода назад едва ли не столько же стоил боевой с двумя запасными обоймами на черных рынках Грозного и Одессы.
Местные голодные, по три дня ничего не курившие Арбатские поэты с таким жаром кляли президента Бокия и его покойную мамашу, что президент, вероятно, в своей резиденции корчился на полу в припадках дикой икоты, а мамаша – переворачивалась в гробу. Однако, это обстоятельство нисколько не мешало поэтам набиваться вечером в «Дунькин клуб», – как назывался литературно-художественный салон Берты Феропонтовны Бокий, родной дочери президента. Никаких вступительных взносов в клубе не требовалось, даже одноразовые пластиковые стаканчики здесь бесплатно выдавались каждому, ну а что в них налить – было делом личным и сугубо интимным. Расклад напитков варьировался от несерьезных фант, минералок и пепси-кол, до сорокоградусных водок и бешеных, едва не загорающихся в желудках синим пламенем спиртов, до которых так падки были поэты. Среди них особенно выделялся известный чудовский поэт-неформал Глеб Ананьев по кличке Мастурбалиев. Он глушил спирт, как воду из-под крана, почти ничем не закусывая, и перепить его никто не мог. Мастурбалиев сочинял косноязычные порнографические оды и читал их девицам легкого поведения, которые липли к художникам и поэтам, как болотные, пиявки.
Художники не только совершали возлияния Бахусу, но в течение вечера ухитрялись под шумок изобразить Мадам, как звали в салоне Берту Феропонтовну, в анфас на каком-нибудь оборванном клочке бумаги, а то и просто на обоях. Среди них не было выдающихся личностей, если не считать авангардиста Семена Барнаульского, но он появился значительно позже.
Музыкальный отряд столицы был представлен конечно же Бояном Гробовниковым, приходившим в «Дунькин клуб» без своей рок-группы, с акустической гитарой через плечо. Бог заметно постарел, оплыл жиром от хорошей кормежки на свадьбах, в кабаках и на рок-шабашах. Сочинял мало, больше выступал, безбожно эксплуатируя свои прежние достижения как заигранную пластинку. Но продолжим воображаемое путешествие по Арбату.
Доблестная чудовская милиция, вооруженная великолепными резиновыми дубинками, опасалась показываться на Арбате без поддержки специально экипированных внутренних войск, танков и авиации.
– Чуден Арбат при ясной погоде. Когда б вы это видели, граждане, чтобы бродячему уличному музыканту бросали в пыльную шляпу, валяющуюся на мостовой, конвертируемые американские доллары, а истеричного, с нездоровым блеском в глазах, юношу призывающего к свержению президента Бокия не волокли под вой и улюлюканье праздной толпы на Лубянку, в политическое управление?
Времена... времена меняются, уважаемые господа. Меняются стремительно, на глазах. Вчера еще, казалось бы, тарелка пельменей из несвежего мяса стоила не больше 50 копеек, а теперь сколько бы вы думали? Ни за что не догадаетесь – 4 рубля! Но есть и дешевле, в зависимости от названия блюда. Два с чем-то… Но закончим говорить о еде. Ведь не хлебом единым, в самом дате, жив человек! Есть еще пища духовная. А уж она-то чьей-то щедрой рукой рассыпана по всем укромным закоулкам столичных вокзалов. Встречается кое-что в этом роде и на нашем тернистом пути, на Арбате. И вот что удивительно, издатели, видимо, как один решили, что чудовский человек (чудак в простонародье) неграмотен в смысле сексуального образования и с жаром принялись просвещать его в этой области. Извините, господа сексуально озабоченные просветители, но лучше бы вы позаботились о практической стороне этого вопроса, с теорией мы уж как-нибудь справимся без вашей помощи. Но это шутка, конечно. Как говорится: сексу в Чудове нет. А на нет, как известно, и суда нет. Вот так-то.
На этом свои путевые заметки с Арбата заканчиваю. Больше все равно не скажешь, а что сказал – достаточно для того, чтобы понять: в Чудь подул холодный ветер перемен с Запада!»


8. Шабаш в Поэтическом общежитии

Под вечер, с гудящими от усталости ногами, Иван с Викой оказались перед массивной, дубовой дверью высокого, напрочь лишенного балконов и каких-либо архитектурных украшений, здания. Поверх двери кособочился неровный кусок фанеры, на котором кто-то хулигански изобразил черта с вилами и надписал снизу несколько дополненную фразу из Дантовского «Ада»: «Входящие, оставьте на вахте упованья!»
Едва они приблизились к двери, – прямо над ними широко распахнулось окно на четвертом этаже и оттуда, с воплем: «Я люблю вас, Люда! или люди», – вывалился человек. Прыгнул он не прямо вниз, на асфальт, а благоразумно взял правее, на деревья. Густые ветки кленов, спружинив, смягчили удар и самоубийца, цепляясь за них, как за стропы парашюта, рухнул на землю.
Иван испугался и зажмурил глаза, Вика вскрикнула. За самоубийцей тут же примчалась «Скорая», как будто ждала его за углом. Двое здоровых мордоворотов в белых халатах, похожие на ресторанных вышибал, выволокли зеленые, брезентовые носилки, небрежно швырнули на них безжизненное, похожее на изломанную куклу, тело самоубийцы, задвинули носилки в салон и машина, врубив звуковую сирену и два синих проблесковых маячка на крыше, испарилась.
– Что это за дом? – с дрожью в голосе спросил Богатырёв Вику.
– Это поэтическое общежитие, – с готовностью ответила та.
– И ты здесь живешь?! – чуть не вскрикнул Иван.
– Да, с подругой, Катькой Стариковой, – кивнула головой Вика.
– Ни фига себе примочки тут у вас, – никак не мог прийти в себя Богатырёв.
Они зашли в фойе общежития, причем Иван приготовился к самому худшему. Вопреки его опасениям, вахтера на месте не оказалось и «упованья» оставлять было некому.
– Это юморист Косорыгин был, – рассказывала Вика, поднимаясь по обшарпанной, пыльной, лестнице, – он постоянно вешается или с четвертого этажа выбрасывается – девок так соблазняет. Заманит какую-нибудь мочалку в комнату, дверь запрет и – к окну, или петлю – на шею: не дашь... – удавлюсь или в окно выпрыгну! Девки-дуры жалеют его, дают... А сегодня, видно, промашка вышла.
Иван шел вслед за Викой, как Данте за Вергилием, слушал страсти, которые она красноречиво расписывала и со страхом озирался по сторонам, представляя себя в круге первом...
На втором этаже кипел жаркий бой. До коридору катался огромный человеческий колобок, из которого, как пружины из ветхого дивана, выскакивали чьи-то руки, сжатые в кулаки, и ноги. Из колобка доносился звериный рев, изобразить который средствами человеческого голоса было невозможно.
Посередине коридора, как запорожец в повести Гоголя «Тарас Бульба», лежал дюжий бородач в разбитых вдребезги очках, широко разбросав в стороны богатырские руки и ноги. Из распахнутого дипломата, валявшегося неподалеку, вулканической лавой вылились рукописи и застыли причудливыми сгустками по всему коридору. Другой человек, словно покойник, лежал в соседней комнате на входной двери, которую он вынес, вероятно, после хорошей оплеухи.
– Что это? – вскричал изумленный Богатырёв, указывая на колобок.
– Это молодые гении дерутся, – голосом музейного экскурсовода пояснила Вика. – Обрати внимание на человека с бородой – ответственный секретарь литературного альманаха «Молодой гений» Мефодий Бавкун. В комнате на двери – заведующий отделом прозы, талантливый романист Лева Вермельштейн.
– А где главный редактор? – опередил ее встречным вопросом Богатырёв.
– Там, – указала пальцем на человеческий колобок Вика. – Очень известная поэтесса Муза Перту.
– И часто они дерутся?
– Почти каждый день. По ночам пьют, до обеда отсыпаются, вечером – бой быков, как в Испании! Что поделаешь – гении!
Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному, полутемному коридору и остановились перед комнатой 313. Вика постучала в дверь. Открыла им девушка примерно одного возраста с Викой, растрепанная и полуодетая, с любопытством взглянула на замешкавшегося на пороге Богатырёва.
– Пардон, я, кажется, некстати, сударыня...
– Да заходи, парень, не бойся, я не кусаюсь! Есенин с Тарзаном скоро придут, они за варевом умотали, – развязно проговорила девчонка.
– Есенин с Тарзаном?.. – Иван вылупил недоумевающие глаза на Вику, думая, что вокзальная фантасмагория продолжается и он сейчас увидит живого Сергея Есенина!
– Это поэты, они в этой комнате живут, – пояснила Вика.
– Понятно, – сказал Богатырёв, заходя вслед за ней в помещение.
– А-а, так тебя, парень, тоже сюда подселили? – обрадовалась чему-то девчонка, открывшая им дверь. – Ну так вон койка свободная у окна. Располагайся как дома, но не забывай, что в гостях.
– А ты тоже здесь живешь? – с серьезным видом поинтересовался Иван, подходя к кровати, на которую указала девчонка. Бросив на кровать спортивную сумку, он, не разуваясь, лег на грязный, в каких-то пятнах, матрац и с наслаждением вытянул ноги.
– Нет, мы с Викой на той половине живем, в 340 комнате, – охотно объяснила девчонка и, подумав, добавила: – Меня, между прочим, Катей зовут.
– Хорошо, что не Анной Карениной, – пошутил Иван, – а то собрались тут, понимаешь, Есенины с Тарзанами.
– Это ты Назара Тараканова еще не видел, – снова принялась объяснять Вика, перехватив инициативу у Кати, – вылитый Сергей Есенин, вылитый! И голос, прикинь, такой же.
– Может, сын внебрачный? – пошутил Богатырёв.
– Вот увидишь, тогда сам скажешь, что Есенин, – настаивала на своем Вика. – А какие стихи пишет!..
– Ну раз стихи пишет – то Есенин, – с улыбкой согласился Иван. – Кстати, постель где можно получить? Я поживу здесь несколько дней, поработаю, а то дома не дадут.
– На втором этаже у завхоза, – сообщила Вика, – если хочешь, я сбегаю принесу.
Когда она выпорхнула из комнаты, Катя подсела на кровать к Ивану, развязно проговорила:
– А ты ничего с виду... средней паршивости. Зовут-то тебя как, не сказал?
– Иваном.
Парень положил руку на покатое плечо девчонки.
– Вот еще!.. Сейчас Тарзан придет. – Катя сбросила его руку с плеча и встала с кровати.
К тому времени, когда Вика принесла Ивану постель, вернулись загадочные Есенин с Тарзаном. Первый – невысокий, широкоплечий крепыш с желтыми, вьющимися, как виноград, волосами и впрямь чем-то смахивал на Сергея Есенина. Второй – рослый, смуглолицый, длинноволосый брюнет с серьгой в ухе напоминал Гойко Митича, снимавшегося в многочисленных югославских вестернах.
– Есенин! – представился кучерявый крепыш, подавая руку Ивану. От него, как и от его приятеля, ощутимо разило сивухой.   
Тарзан оказался Робертом Акуловым – небезызвестным лугачёвским поэтом-постмодернистом. В Чудове они вместе с Катей Стариковой подрабатывали на рок-шабашах Бояна Гробовникова.
Тарзан выставлял из пакета купленное в магазине вино. Вика готовила немудреную студенческую закуску с традиционными в подобных случаях «Завтраком туриста» и кабачковой икрой.
Иван по-быстрому застелил свою кровать синеватыми от крахмала, аппетитно похрустывавшими простынями, набросил сверху байковое солдатское одеяло не первой свежести.
Всё это время Есенин нервно вышагивал по комнате, что-то сосредоточенно обдумывая. Потом остановился перед Богатырёвым и, жалобно глядя ему в глаза, трагически воскликнул:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
– Эт точно! – согласно кивнул головой Тарзан, откупоривая бутылку. – Полечись давай, брат, – всю болезнь как рукой снимет.
Есенин замолчал и покорно принял из рук постмодерниста Акулова наполненный вином стакан. Взял предложенное вино и Иван. Улыбнувшись, сказал:
– За знакомство, парни! За нас...
Все чокнулись и выпили, причем Есенин выпил только половину стакана и сейчас же, не закусывая, закурил.
– Ну что, полегчало? – подмигнул Есенину Акулов. – От чего заболел, тем и лечись, гласит народная мудрость.
– Что ты понимаешь в народной мудрости? – сердито глянул на него Есенин. – Ты, маргинал городской... ты когда-нибудь видел живое чудовское слово?.. Вы там насквозь прогнили, в своих муравейниках... К черту всё, вина хочу!
Есенин залпом допил вино и обратился к Ивану:
– Я правильно говорю, друг?.. Что они видят в своих городах, кроме грязи, мрази, вранья и разврата?.. И вообще, – весь мир бардак, – все люди ****и!
Богатырёв хотел было возразить, но Вика предупредительно тронула его за плечо и шепнула на ухо:
– Ты на него не обижайся, у него трагическое восприятие мира. Он очень несчастен...
– Что такое человек и что такое вообще люди? – спрашивал сам себя Есенин. – Это наполненные дерьмом ходячие желудки. Человек хочет только наслаждений и живет исключительно рада наслаждений. Все остальное ему до фонаря: стихи, родина, духовность... Всё это для него пустой звук… И вообще, друзья, давайте еще выпьем.
Тарзан снова налил в стаканы.
– За что будем пить?
– За дружбу, конечно, и за любовь, – предложила Вика.
– А я не хоту пить за любовь, – заупрямился отчего-то Есенин, – вы пейте за любовь, а я не буду. Я выпью за свою смерть!.. Голова моя машет ушами, как крыльями птица…
Ивана постепенно начинал раздражать этот парень. Он понимал, что Есенин талантлив, даже, может быть, чертовски талантлив, но таланты, как известно, в быту очень тяжелые люди. Богатырёв понимал, что Есенин нарочно валяет Ваньку, может быть, даже сознательно провоцируя его на скандал, и ему стоило немалых усилий держать себя в руках.
Под воздействием выпитого вина Иван все чаще и чаще стал бросать на Вику недвусмысленные, полные любовной тоски взгляды, особенно на ноги – длинные, как у цапли. Он пристроился с ней рядом и стал откровенно заигрывать, шепча на ухо всякую любовную чушь, что, однако, весьма нравится слушать разбалованным, ветреным девицам легкого поведения. Вика хихикала и с опаской косилась на сидевшего с другой стороны Есенина.
Когда закончилось вино, Есенин с Тарзаном снова пошли в магазин. Вышла из комнаты и Катя. Едва дверь за ними захлопнулась, Иван вплотную занялся Викой. Правой рукой обхватив за плечи, он повалил ее на кровать, жадно прижался губами к ее горячему рту. Левой рукой взбил к животу юбку, утопил ладонь между ее жарких ног.
Вика замычала, замотала отрицательно головой, забилась под ним, водворяя юбку на прежнее место.
Иван оторвался от нее, задыхаясь, как ныряльщик, только что вынырнувший из воды, вопросительно уставился на Вику.
– Ну что ты, дурочка?! Давай… всё путем будет!
– Есенин тебя убьет! – со страхом пролепетала Вика. Проворно вывернулась из-под него и пересела на другую кровать.
– А кто он такой, этот Есенин? – озлился Богатырёв, весь горя от неутоленного желания. – Что он купил тебя, что ли? Подумаешь, Есенин… Мало я девок у пацанов отбил. И тебя отобью, вот увидишь!
– Есенин сказал, что повесится, если я ему изменю, – призналась Вика, – а он такой, ты его еще не знаешь… Он жену с детьми из-за меня бросил.
– Так вот оно что, – разочарованно протянул Иван, – у вас, оказывается, давняя любовь, а я-то думал... И серьезно это у вас?
– Я же говорю, – он вены из-за меня резал, под машину бросался. Он такой, Есенин. Если что пообещает – обязательно сделает.
– Ты сама-то хоть что-нибудь пишешь или так?.. – неопределенно покрутил в воздухе рукой Богатырёв.
– Нет, к чему мне, я стихов не пишу, – ответила Вика, – а вот Есенин знаешь какие стихи сочиняет – все девчонки балдеют!
– А-а женская душа – потемки, – отмахнулся Иван. – Сергея Есенина тоже бабы погубили. Женщина – это дьявол в юбке! Из-за Евы все человечество пало.
– Какой же ты женоненавистник, – покачала головой Вика, – Можно подумать, – сам пять минут назад ко мне под юбку не лез.
– Это инстинкт, животная страсть, – поморщился Иван, – меня, когда выпью, всегда на баб тянет. Кстати, ты бы позвала своих соседок по комнате.
– Да у них там тоже гай-гуй идет. Я заглядывала в комнату – кодла человек десять!
– И тоже все поэты? – изумился Богатырёв.
– Там всякие есть – и поэты, и прозаики. Есть Толстый Критик, есть Детский Писатель. Его Костей зовут, – принялась объяснять Вика. – Детский Писатель из Мурома. Его на рождество менты за что-то поколотили, все внутри поотбивали, – у него язва в кишках открылась. Говорит, сапогами по животу мочили. Во гестапо, прикинь! Костю в неотложку отвезли, треть желудка в больнице оттяпали. Он теперь пока не выпьет, – жрать ничего не может. А пьет всё, что горит: одеколон, денатурат, политуру...
– Ты че такое с вырезанным желудком лакать?! Он что йога этот ваш Детский Писатель? – удивился Иван Богатырёв.
– Пойдем сам увидишь, – пообещала Вика.
– Туда же, небось, без бутылки не принимают? – усомнился Иван.
– Там всех принимают. Капусты отстегнешь на пузырь – примут.
– Ну, тогда пошли знакомиться с твоими детскими писателями и толстыми критиками, – капуста, слава богу, имеется, – проговорил, вставая с кровати, Богатырёв. – Кстати, почему – Толстый Критик?
– А вот сам увидишь, – сказала Вика, направляясь вслед за ним к выходу, – толстый, как баба. У него ляжка, как моих три!
– Не голубой, случайно? – спросил в коридоре Иван.
– Не знаю... нет, наверно. Голубых я тебе потом покажу.
– А что есть и такие?
– Спрашиваешь... Это же Поэтический институт!
– Ты так говоришь, как будто век здесь прожила, – искренне удивился Иван. – Кстати, Есенин на каком курсе?
– На первом, – ответила Вика, – он пять лет назад приехал, вступительные экзамены сдал, да так и остался на первом курсе, на семинаре Нектарского. Мэтр талант Есенина признал и уломал ректора, чтобы из общаги не выселили.
– А ты как здесь оказалась? – спросил Богатырёв.
– Я парня ищу, твоего тезку, Рюрикова Ивана, – доверительно сообщила Вика, – мы с ним в Лугачёвске на дискотеке познакомились. Он чудной был, как будто малость пустым мешком по башке шарахнутый. Про какого-то царя рассказывал... Тарзан говорит, что так авторитетов на зоне кличут. Выпили мы, короче, шампанского с коньяком, повезла я Рюрика к себе на хату, а что дальше было, хоть убей – не помню! Очнулась – в поезде. Как в поезд попала – ума не приложу. Денег, прикинь, ни копейки и одета в какую-то рвань... Две недели в Чудове на вокзале бомжевала пока не повстречала свою подружку Катьку Старикову из Лугачёвска и Тарзана-Акулова вместе с ней. Их Боян Гробовников, рок-музыкант популярный, в Чудов с собой взял и в поэтическую общагу жить по блату устроил. Тут и я к ним присоседилась, в общаге с Есениным познакомилась, о Рюрике начала забывать и вдруг – ты! Знаешь, вы похожи с Рюриком как родные братья. Я вначале тебя за него приняла.
– А ведь я тоже встречал твоего Рюрика в Лугачёвске! – радостно вскричал Иван, все поняв. – Он действительно сын Ивана Грозного, и попал в наше время из прошлого.
– Расскажи как это было? – прямо вцепилась в Ивана Вика, но тот охладил ее пыл уклончивым ответом:
– Не сейчас, как-нибудь потом. Я еще сам толком не во всем разобрался.
Вике ничего не оставалось делать, как вновь взять на себя роль Виргилия и продолжить знакомить Ивана с поэтическим общежитием, которое больше походило на Ад, нежели на человеческое жилье. Они прошли вперед по длинному, полутемному коридору, вдоль которого, как в тюрьме камеры, плотно гнездились комнаты абитуриентов. Было шумно и душно. То и дело хлопали двери комнат, по коридору пробегали или проходили молодые люди. Цепляясь за стены и за плечи друг друга, проплывали, как лунатики, пьяные. Они громко о чем-то спорили, темпераментно жестикулировали, пускали табачный дым к потолку. Кое-кто декламировал стихи. Из комнат доносились заунывные, хмельные песни и треск работающих магнитофонов.
Иван, как рыба в воду, нырнул в эту знакомую, разжигающую кровь, атмосферу творчества и загула. Это ему нравилось. Всё ему здесь нравилось. И эта симпатичная, недоступная, пока девчонка Вика, и сумасшедший Есенин, и вот эта, идущая навстречу блондинка с длинными, соблазнительными ногами, и гладковыбритый хмельной юноша с косичкой, проворно юркнувший в туалет.
Они дошли до конца коридора и остановились перед наполовину открытой дверью комнаты, из которой, как кучевые облака, вываливались сизые клубы крепкого табачного дыма.
– Вот здесь я и обитаю, – кивнула, на клубящуюся комнату Вика. – Заходи, Ваня, и не обращай ни на кого внимания, они все козлы!
– Такие как внизу у входа нарисованы? – пошутил он.
– А то нет, – улыбнулась Вика.
Когда они протиснулись в комнату, Иван несколько оробел при виде многочисленной пьяной компании, рассевшейся вокруг двух прямоугольных, составленных вместе столов-калек с расшатанными ногами, застеленных вместо скатерти газетной рванью. На газетах горой громоздились какие-то куски, рыбьи кости, консервные банки, хищно, как акулы, скалившие зубастые пасти. В разных концах стола дымились вулканы непогашенных окурков. Натюрморт дополняло несколько пустых бутылок из-под водки, стаканы, кружки, пустые коробки из-под сигарет. Люди пристроились кто где: кто на смятых, неприбранных кроватях, кто на скрипящих, как протезы, стульях, кто на тумбочках и подоконнике. Один, лысый, в зеленом кепи заморского пехотинца, сидел на чемодане, как будто только что приехал с вокзала, а один – на перевернутой кверху дном пустой водочной посудине. Все громко разговаривали, не слушая соседа, стараясь друг друга переорать. При этом – яростно жестикулировали руками, тыкая в лицо соседа дымящейся сигаретой. На вошедших мало кто обратил внимание, потому что в комнату постоянно кто-то входил или выходил из нее.
Ближе всех к двери сидел сильно поддатый, растрепанный и взъерошенный парень в голубой джинсовой рубашке и, взмахивая, как дирижер, длинными костлявыми руками, что-то рассказывал.
– Это и есть Детский Писатель Костя Вертий, – шепнула Богатырёву Вика, кивнув на дирижирующего самому себе рассказчика.
Иван прислушался.


9. Опять чертовщина

– ...Разглядывая необычно наряженного парня, я совершенно позабыл о морозе и даже не чувствовал его, несмотря на отсутствие головного убора, который где-то посеял по пьяни, – говорил Детский Писатель. – Этот человек как бы загипнотизировал меня своей историей и мне даже начало казаться, что сквозь не на шутку разъярившуюся метель начинают проступать не силуэты обычных муромских пятиэтажек, а островерхие купола церквей и причудливые контуры боярских хором. Парень в старинной соболиной шапке, бархатной шубе и желтых сафьяновых сапогах с загнутыми вверх носками рассказывал о глубокой старине так, будто только что оттуда прибыл. Я видел самого настоящего царского сына, но, возможно, что это была галлюцинация.
К концу повествования я начисто протрезвел и начал не без основания подозревать, что имею дело с кем-то вроде нечастой силы.
«Как тебя сыскать в граде сем, витязь?» – закончив свой удивительный рассказ, спросил у меня парень в соболиной шапке.
Я черкнул ему на листке из блокнота свой адрес и мы расстались. На прощание парень снял с пальца изумрудный перстень и протянул его мне.
«Не обессудь, витязь, за сей скромный дар, у меня боле ничего при себе нету. Жди, скоро пришлю за тобой своих отроков – в Чудов поедешь!» – сказал он.
Я поблагодарил парня за доброе слово и он растворился в снежной кутерьме.
Дома я ничего не сказал родителям о необычном происшествии, заперся в своей комнате и с трепетом сунул руку в карман куртки, где лежал подаренный незнакомцем перстень. Признаюсь, я с затаенной надеждой думал, что перстня там не окажется и, следовательно, всё, что со мной было – всего лишь плод пьяного воображения, а может быть и белая горячка. Но перстень как ни странно лежал на месте. Я с нескрываемым ужасом повертел его перед глазами: это было массивное золотое изделие, несомненно, работы старинного мастера. В сердцевину был вставлен крупный, салатного цвета, изумруд, пылающий в свете электричества, как зеленый пожар. Перстень, очевидно, стоил немалых денег.
«Кто же это был такой? – мучительно спрашивал я у самого себя. – Ну действительно, не сын же царя Гороха?.. Тогда зачем этот театральный маскарад? И этот перстень?.. Но перстень-то ведь настоящий? Черт побери, чепуха какая-то… Откуда здесь этот загадочный пришелец? Четвертое измерение?.. НЛО?.. Стоп, да ведь это же – НЛО!»
Я опешил и чуть было не выкрикнул все это вслух. И удивляться тут было чему. Дело в том, что где-то в начале сентября я засел писать фантастический рассказ в стиле Гофмана и Чаянова, который назывался «НЛО»! Спросите: при чем здесь сын царя Гороха? Но ведь я об этом как раз и писал, о сыне царя Гороха!
Я опрометью метнулся к шкафу, в котором хранились мои рукописи, быстро разыскал нужную папку, выхватил разрозненные листки и лихорадочно тачал читать.
«Значит, – это я его вызвал из прошлого? – закончив читать, с трепетом подумал я и у меня закружилась голова от подобного открытия. – Неужели я обладаю такой силой, что могу вызывать людей из давно минувших веков?.. Господи, уж не волшебник ли я?.. Нет, бред какой-то. Тогда что же это?.. Откуда перстень? Неужели всё мне только почудилось?..»
Я подошел к окну и, облокотившись о подоконник, стал пристально всматриваться, в хмурую ночную мглу. Мне хотелось увидеть еще что-нибудь загадочное, хотя бы тот же НЛО, но ничего сверхъестественного больше не происходило.
«Видно, встреча с царским сыном мне просто почудилась, а кольцо я где-нибудь нашел, – снова с облегчением подумал я и лег спать. Но самое удивительное – незнакомец знал, что я учусь в институте Поэзии и скоро поеду в Чудов на сессию. И отроков своих он за мной всё-таки прислал!..
Метусь как-то поздним вечером из кабака по проспекту Мичурина, фонарные столбы лбом пересчитываю и вдруг, откуда ни возьмись, – двое. Хари уголовные, один и вовсе нацмен, как таракан, усатый. Под руки третьего ведут, солдата. «Что за черт?» – думаю и – за ними. Дошли они до подземного перехода, спустились вниз, бросили служивого на пол и совещаются, что с ним дальше делать. Один кричит – тот, что с усами, – убить да и дело с концом, а тот, что поинтеллигентней, с усами и бородкой, в круглых, как блюдца, очках, разобраться предлагает и, если что, – просто надавать по шее. Перебранка между харями завязалась, не могут, понимаешь, уступить один другому. А служивый тут возьми да и очнись, да и приди в полное понимание. Осмотрелся по сторонам, смекнул что к чему, видит такая оказия: смертоубийством попахивает, запросто можно жизни разлюбезной лишиться, а она-то своя, не казенная. Вскидывается солдат на ноги и – по ступенькам наверх! Только каблуки сапог подкованных засверкали. Те двое – за ним. Я – за харями. Бежим, как стайеры на короткой дистанции, пятки в жопы, как в тесто, влипают. Солдат видит такую с моей стороны поддержку, остановился, повернулся к харям и – в позу Шварцнеггера. Как завизжит на всю улицу: «Я-а-а-а!» – и усатому сапожищем – по сопатке! У того аж усы отклеились и челюсть во рту подпрыгнула и щелкнула, как волчий капкан. Сделал усатый двойное сальто в воздухе и рухнул на асфальт как убитый. Его приятель, очкарик, струхнул, жидок на расплату оказался. Юркнул, как заяц-русак, в платный сортир, случившийся поблизости, и на очке забаррикадировался. Но мы со служивым его и в сортире достали и замочили в четыре кости.
Но слушайте, что дальше было. Солдатик-то оказался не простой – из столичного гарнизона. И перенесла его из первопристольной в Муром, – кто бы вы думали? Летающая тарелка! НЛО значит. Опять НЛО!..
Иван Богатырёв слушал рассказ Кости Вертия и ему поневоле начинала чудиться психушка, где он в прошлом году познакомился с графом Верамо. В принципе, общежитие Поэтического института ненамного отличалось от сумасшедшего дома. И диагнозы у обитателей общежития были примерно одинаковые: прозаик, поэт, критик...
То, что Детский Писатель Костя тоже видел сына царя Гороха не очень его взволновало. Вероятно, в Чуди появление царских сыновей стало весьма обычным явлением. Как прилет грачей по весне.
Иван поогляделся по сторонам и, не найдя никого, хотя бы отдаленно напоминающего Толстого Критика, спросил Вику. Она, прошвырнувшись между сидящими и выпив водки, была уже здесь, как рыба в родной стихии. Толстого Критика в комнате не было и Вика предложила его поискать. Они поднялась на четвертый этаж и заглянули в первую попавшуюся комнату.
В комнате, на пыльном полу, по-турецки, поджав под себя ноги, сидел бородатый человек с всклокоченными, стоявшими матюком волосами. Человек был одет в нестиранную тельняшку и зеленые спортивные брюки «Адидас» с белыми лампасами. Вокруг него стояли портреты таких же бородачей – классиков чудовской литературы, возле которых – по граненому стакану, доверху на-полненному вином.
Бородач в тельняшке чокался с каждым из портретных бородачей своим стаканом и, крякнув, одним махом опрокидывал вино в себя. Затем, проведя ладонью по усам и разгладив их, говорил, обращаясь к одному из портретов:
– Что, Федор Михалыч, нехорошо пошла? А вы корочкой, корочкой его, злыдня, занюхайте. Эка беда с вами, писателями, каторжанами... Не дворянское это дело, Федор Михалыч, супротив власти итить! Как раз, гляди, в кандалах по Владимирке похиляешъ в Сибирь-матушку, добывать для страны коксу! То ли дело мы, Митьки... По фигу нам сибирский мороз и бесы в степях Украины!
Бородач увидел вошедших и сделал приглашающий жест рукой.
– Заходи, мужики! Тут у нас съезд Союза писателей... По сто пятьдесят накатите за Федора Михалыча?
– Наливай коль не шутишь, – с готовностью приняла предложение Вика и дернула Богатырёва за рукав. – Подсаживайся к столу, Иван, не видишь какое изысканное общество.
– Никогда еще с великими не выпивал, – садясь на пол возле бородатой тельняшки, признался Иван.
– Еще бы... Великие только в этой комнате обитают, – с гордостью сказал бородач, наливая вино себе и вновь пришедшим, – здесь их духи по ночам бродят, в портреты воплощаются. Я сам сколько раз их видел: и Федор Михалыча, и Льва Николаича. Тут до меня драматург Юлиан Сущий жил – повесился от тоски! Каждую ночь духи классиков донимали.
– А ты сам-то кто? – выпив вино, спросил у бородатой тельняшки Богатырёв.
– Я Митек, вольный художник. Меня весь Чудов знает, – скороговоркой зачастил веселый бородач. – Я – на все руки от скуки! Могу мандавошку с мудей подковать, могу подметки на ходу срезать. Мы – кремляне: живем в Кромах, в разных домах, на поросячьей улице, где скачет рак на курице. А вы что за люди и много ли вам Отец наш талантищей отвалил?
– Я Вика-****ушка, – лукаво подмигнула полосатому Митьку Вика, – а он Иван-бывший солдат, – Толстого Критика ищем.
– А зачем вам Толстый Критик?
– А низачем. Он нам и даром не нужен! – засмеялась Вика.
– Тогда я вам помогу, – решительно сказал Митек и стад водить пальцем по грязному полу. – От меня пойдете налево, увидите лестницу, ведущую на третий этаж, но она вам не нужна. Поднимитесь по соседней лестнице на пятый этаж, свернете направо. Там увидите человека в одних трусах а с трубкой, сидящего в картонной коробке из-под «Панасоника». Не пугайтесь – это философ-неоплатоник Никодим Бут, он в ящике из-под телевизора живет, Диогена из себя корчит. Днем спит, как кот в сапогах, а по ночам онанизмом занимается. Пройдете мимо философа, потому что он вам тоже на фиг не нужен, и увидите в конце коридора дверь, окованную железом, как пиратский сундук, с решетчатым окошком посередине: там и живет Толстый Критик.
Иван с Викой поблагодарили гостеприимного Митька за угоще¬ние и двинулись дальше. Ад, ад куда ни глянь простирался перед изумленным взглядом Богатырёва. Двери многих комнат были распахнуты настежь и за ними творилось черт знает что! Вот распяли на рваном матраце грешницу с густыми распущенными волосами. Она корчится и кричит, а двое по очереди подходят к ней и флегматично пытают, сверкая голыми, прыщеватыми ягодицами. В соседней комнате – собрание сатанистов: блестят синеватыми лезвиями обнаженные рыцарские мечи, чернеют длинные плащи и монашеские сутаны, белеют человеческие черепа с оскаленными зубами. Посередине помещения – стол, заменяющий алтарь, на котором горят зеленые свечи, дымится, распространяя благовония, курильница, лежат пентакль и кинжал с белой рукояткой. В жертвенной чаше колышется, заменяющее кровь, красное церковное вино «Кагор». Вот комната, стены которой выкрашены черной траурной краской. У стены, заместо кровати, – гроб со спящим в нем человеком. В другой комнате сразу за дверью с потолка свешивается петля, в которой неизменно оказывается голова всякого входящего в помещение.
Иван почти обезумел от всего увиденного и услышанного в поэтическом общежитии и не хотел уже никакого Толстого Критика, но Вика настояла, уверяя, что это весьма примечательная личность. Толстый Критик и впрямь был толстый. Он был такой толстый, что не помещался на стуле, на котором восседал и одна половинка его зада мешком, как тесто, свешивалась чуть ли не до самого пола. У Критика было четыре подбородка и щеки, как у сытого, довольного хомяка. Звали его Дементий Мошкара и родом он был откуда-то из Тьмутаракани.
Толстый Критик пил водку, наливая ее из огромной, полуведерной бутыли со стеклянной ручкой в глубокую, хрустальную вазу из-под цветов. Он даже скорее не пил, а заливал ее, как бензин в бак автомобиля, в свою объемистую, как добрый тьмутараканский бурдюк, утробу. Водка выходила из него потом, катившимся по красному, лоснящемуся лицу крупными, прозрачными горошинами. Толстый Критик сидел мокрый, как мышь, и в перерывах между возлияниями читал какую-то рукопись.
– Ты гляди, что пишет, сукин сын! Ильф и Петров нашелся, – язвительно комментировал прочитанное Толстый Критик. – А слог-то, слог... топорный какой-то, неотесанный. Резать беспощадно! Под корень резать... В мусорную корзину такое чтиво!
Критик Мошкара на минуту оторвался от своего занятия и свирепо уставился на вошедших Ивана Богатырёва и Вику.
– Какого дьявола надо? Поэты, прозаики?.. У меня консультации платные, плюс вступительный взнос – бутылка! – рявкнул он, вращая огромными, налитыми кровью вампирьими глазами.
– А натурой нельзя расплатиться? – хихикнула Вика и недвусмысленно тронула край своей и без того коротенькой юбочки.
– Только в порядке очереди, у меня сегодня вся ночь по часам расписана, – похвастался Толстый Критик. – Женщины ни с того ни с сего вдруг все бросились в литературу, как будто в других областях искусства нельзя заниматься ****ством и проституцией! – нравоучительно добавил он. – Пишут глупые сентиментальные романы, ужасные лирические стихи и бытовые, кухонные рассказы, в которых одна тема, одна проблема и одна боль: женщина и ее неустроенная личная жизнь! Каждая строчка их отвратительной писанины как бы вопиет к читателю, – причем, обязательно – мужчине: сжальтесь надо мной, о мой рыцарь круглого стола, голубой принц и герой моего романа, посмотрите как я несчастна, как я страдаю, ночей не сплю и плачу в розовую подушку! Разве мои душевные муки не трогают вашего жестокого, каменного сердца? Идите же ко мне, мой Дон Жуан, мой Казанова, мой Челентано и Чекатило, заключите мое хрупкое тело в ваши крепкие, медвежьи объятия так чтобы хрустнули мои кости. Возьмите меня… я ваша! Я теперь ваша, как кошка, которую не выгонишь из дома и приходится, скрепя сердце, содержать: кормить вкусными кошачьими консервами «Вискас» и поить кефиром «Данон»... Женщина, я вам скажу по большому секрету, – это проклятие для литературы! – закончил свои пространные сентенции Толстый Критик.
– Браво! Браво, Дементий, я полностью с тобой согласна, – захлопала от восторга в ладоши сияющая Вика и, подлетев, чмокнула Критика в толстую, обвисшую щеку.
– А ты что же не женщина? – удивился Дементий Мошкара.
– Нет, я не поэтесса, – поправила его Вика.
Побродив еще немного по этажам и потеряв где-то Вику, Иван вернулся в свою 313. Есенин с Тарзаном крепко слали каждый на своей койке, весь стол был заставлен опорожненными бутылками из-под водки «Распутин». Кати Стариковой не было.
Иван, чертыхаясь, разделся в темноте и лег спать. И приснился ему удивительный сон…


10. Сон

Ивану снилось, что он учится в Чудове, в институте Литературы и Поэзии. Он не удивился, потому что давно подумывал о поступлении в этот ВУЗ. Хотя во сне он и не мог этому удивляться ввиду того, что у него и сомнений никаких не было в реальности всего происходящего. Он просто жил и иной действительности, кроме той, что разворачивалась перед ним во сне, просто не существовало. Сон и был настоящей его жизнью, а, пробуждаясь, Иван склонен бил думать, что – засыпает. И потому, – действительность давно воспринимал как сон, как иллюзию. Постепенно в голове у него всё перемешалось в невообразимую кашу, Иван, как незадачливый мореплаватель, потерял всякие ориентиры, плюнул и отдался во власть течения. Но вернемся ко сну.
Иван бесцельно бродил по коридору обширного, сооруженного из стекла или плексигласа здания. Вокруг было множество молодых людей – студентов института. Причем, многих он узнавал и здоровался. Вот идет навстречу юморист Косорыгин, тот, что бросился с четвертого этажа. Идет целый и невредимый и весело машет рукой Ивану. Вот Муза Перту – главный редактор альманаха «Молодой гений». Иван радостно затряс ее руку, хоть никогда перед этим не видел. Муза была, как и полагается, в просторных греческих одеждах и несла вместо арфы обыкновенную шестиструнную гитару. Ответственный секретарь альманаха Мефодий Бавкун предстал в образе хмельного рогатого сатира с флейтой в одной руке и наполненной вином амфорой – в другой. Философ-неоплатоник Никодим Бут выглядывал из диогеновой бочки и хулигански показывал всем проходящим мимо большой резиновый фаллос. Полосатый Митек с жаром играл на гармошке и завывал, как волк на луну, залихватскими частушками собственного сочинения:
Ни в кино теперь не ходим, ни на танцы,
Зарабатываем баксы и рубли.
Понаехали к нам в Чудов иностранцы,
Демократию с собою привезли!
Толстый Критик ходил по кругу с шляпой и собирал пожертвования, а Детский Писатель читал свои последние детские стихи, где были такие строчки:
Новая считалочка -
Сшила шубу Аллочка.
Сшила шубу Аллочка
За четыре «палочки»!
Стихи имели бешеный успех у женщин, преподаватели института переписывали их в альбомы, чтобы читать на сон грядущий своим детям.
Был вечер. Сквозь прозрачные стены здания виднелось расплывшееся фиолетовыми чернилами небо. Все небо было усеяно звездами, как большой кусок горной породы – крапинками золота. Многие студенты с каким-то мистическим трепетом и восторгом смотрели, не отрываясь, на звезды, как будто видели их впервые. Что они там нашли? Что позабыли? Сколько веков уже человек точно так же взирает на звезды, словно ищет там, в тайных глубинах космоса, оставленную некогда Родину. Может быть, эта Родина и есть – потерянный Рай?
Поднял к небу глаза и Богатырев. Он внимательно ощупывал взглядом одну звездочку за другой, как будто хотел убедить себя в их реальности, и вдруг одна из них начала двигаться. Она перемещалась не как метеорит или спутник, по прямой, а скачкообразно, надолго задерживаясь на одном месте, и на глазах увеличивалась в размерах. Она приближалась к Земле! И тут кто-то радостно закричал: «Смотрите, смотрите, это НЛО! Это же НЛО!»
Ивана охватило страшное возбуждение. Мелькнула, мысль, что НЛО появился неспроста, что это шанс… и нужно действовать незамедлительно. Он давно мечтал встретиться с космическими пришельцами и сейчас испугался, что неопознанный летающий объект его не заметит.
Богатырев настолько был уверен, что представляет какой-то интерес для инопланетян, что принялся мысленно контактировать с пилотами НЛО. Он патетически говорил, устремив глаза к небу: «Космические братья, я вас вижу, я вхожу с вами в контакт! Слышите ли вы меня, космические братья? Прошу вас, летите сюда, на Землю, я хочу вступить с вами в контакт! Я ваш брат по разуму. Летите ко мне, я зову вас, космические братья. Летите ко мне!»
Каково же было его удивление, ужас и, в то же время, восторг, когда он увидел, что инопланетяне его услышали! НЛО резко спикировал к земле, в короткий миг превратившись из светящейся точки в полый прозрачный эллипс внушительных размеров. Через несколько минут он уже стоял напротив здания института. В прозрачном эллипсе за пультом управления сидел всего один пилот – белокурая женщина, облаченная в блестящий, серебряный комбинезон без скафандра плотно, как будто это была вторая кожа, облегающий ее тело. Инопланетянка была стройна, красива и внешне ничем не отличалась от земных женщин.
Ивану было совершенно безразлично кто сидел за пультом управления НЛО, мужчина или женщина. Ему важно было другое. Он тут же начал мысленно контактировать с инопланетянкой. Иван говорил: «Заберите меня с собой! Я ваш космический брат по разуму, заберите меня на вашу планету. Я не хочу здесь жить, заберите меня с собой. Я хочу навсегда покинуть Землю. Я хочу в космос!»
Инопланетянка услышала его и Иван сам не понял каким образом оказался вдруг в НЛО. Инопланетянка дружелюбно ему улыбнулась, ничего не произнося, нажала какую-то кнопку и корабль вертикально, со страшной скоростью, бесшумно понесся в глубины космоса. У Ивана перехватило дух от такой скорости. В считанные доли секунды корабль оказался в межзвездном пространстве и полетел дальше, к неведомой звезде, откуда прибыл, оставляя далеко позади уменьшившуюся в малую точку Землю. Вскоре она и вовсе пропала из поля зрения, а планета, к которой направлялся корабль, стала стремительно приближаться, вырастая на глазах до гигантских размеров. Еще мгновение и НЛО мягко опустился на поверхность планеты. Иван вышел из корабля и с изумлением огляделся по сторонам. Того, что он ожидал здесь увидеть и что рисуется в воображении всякого землянина при мысли о далеких космических цивилизациях не было и в помине. Чужая планета была как две капли воды похожа на Землю, только не на современную, а дореволюционную, с конками, первыми паровыми автомобилями, с похожими на больших стрекоз аэропланами, с «ерами» в конце слов на многочисленных вывесках и с усатыми городовыми, скучающими на перекрестках. «Железный Миргород!» – мелькнула в голове у Ивана знакомая ассоциация.
Куда девалась инопланетянка Богатырёв не понял. Он даже не успел спросить, зачем они сюда прилетели. Ведь все здесь было ему знакомо. Он обманулся в своих ожиданиях. Иван хотел попасть на другую планету, он уже заранее придумал ее для себя по некоему стереотипу. Это должна была быть ирреальность, сон, мистика, – что угодно, но только не привычная земная действительность.
«Ведьма! Ведьма и чертовка, – с неприязнью подумал Иван об исчезнувшей инопланетянке, – заманила к дьяволу на куличики, а сама сбежала. Как я теперь обратно на Землю попаду?»
Одежда его выделялась в толпе необычным покроем и на Богатырёва начали обращать внимание. Вездесущие мальчишки бежали следом и, указывая на него пальцами, кричали: «Иностранец! Иностранец!» Иван отпугнул их и опрометью бросился в переулок, где на него с лаем накинулась собака. Отбившись камнями от глупого пса он юркнул в дворницкую и в изнеможении упал на грязный, засаленный топчан. В глаза ему бросилась кочерга, стоявшая возле печки, и воткнутый в березовую чурку топор с гладкой, как будто отполированной рукояткой. Сам не зная для какой цели, Иван двумя руками выдрал из полена топор и сунул за пазуху, за брючной ремень. «Авось пригодится по случаю», – подумал, выходя из дворницкой.
На улице смеркалось. Незнакомые звезды величиной с кулак яростно пылали на чужом небе. Где-то там, должно быть, была Земля, на которую он вряд ли теперь попадет. Иван сел, прислонившись спиной к забору, обхватил голову руками и зарыдал от тоски и бессилия.
К нему подошел человек в отрепьях, с клюкой в руке и котомкой за плечами, участливо справился:
– Почто слезы льешь, мил человек? Али беда приключилась?
– Жрать я хочу и ночевать мне в этом городе негде! – остервенело выкрикнул Богатырёв, смотря с ненавистью в доброе лицо нищего проходимца. – А ты давай топай отсюда, пока при памяти! Шляются тут по ночам всякие, а потом носки грязные пропадают.
– Чем я обидел тебя, мил человек? – удивился прохожий.
– Давай, давай сыпь по Питерской, благодетель, а то по шее как раз схлопочешь, – огрызнулся Иван. – Заманили, как мышь в мышеловку, за тридевять земель и еще спрашивают…
– Но я ведь не сделал тебе ничего плохого, за что ты на меня вызверился? – спросил нищий. – Хочешь, я по-братски поделюсь с тобой последней краюхой хлеба, – отдам тебе свою рубашку, обогрею твое сердце теплом и лаской!
– Ты что гомик? На черта мне нужна твоя ласка, – брезгливо скривился Богатырёв. – Ну и на планетку я попал: то собаки грызут, то нищие проходимцы в любви объясняются!
– Я знаю как тебе помочь, чужеземец, – объявил вдруг загадочный собеседник Ивана, словно врач, поставивший точный диагноз больному, – в сердце твоем охладела любовь к людям, ты перестал верить в добро и предался страстям и тайным порокам. Тебе нужно покаяться и снова найти дорогу к Создателю.
– Ты лучше, кретин, укажи мне дорогу на Землю, – я домой хочу! – раздраженно вскричал Иван и плюнул под ноги нищего проповедника. – Может быть, начнешь чесать мне про монастырь, так сам в него ступай – я еще погрешить хочу. Я баб люблю трахать и водку пить, а молиться – с детства не приу¬чен!
– Отойди от меня, сатана! – патетически вскричал проповедник и стукнул клюкой о землю.
– От такого слышу, а за базар отвечать надо, – огрызнулся Иван и залихватски выдернул из-за пазухи пугачевский топор, сверкнувший в свете луны голубым лезвием. – Эх, размахнись рука, раззудись плечо!..
Иван начал махать топором, как заведенный. Срубил осину, росшую возле забора, и в мгновение ока искромсал ее на дрова.
– Молодец, паря, хвалю, – доброе дело сделал, – кивнул головой нищий, указывая на поверженную осину, – в этом доме вдова немощная живет, будет теперь ей чем печку растапливать.
– Смеешься, окаянный, – Иван бросил топор и пошел на все четыре стороны. Он решил во что бы то ни стало отыскать ту женщину в серебряном комбинезоне и потребовать возвращения на Землю. Куда идти он не знал и проплутал без толку всю ночь. За это время с ним произошло множество невероятных приключений, описывать которые у нас нет ни времени, ни желания. Скажем только, что на Ивана набрасывались грабители, затаскивала в свою халупу с красным фонарем уличная проститутка, забирали в участок городовые и зазывали в ночлежку веселые, никогда не унывающие босяки. От грабителей он отбился благодаря своей богатырской силушке, уличную проститутку ублажил, от городовых откупился, а в ночлежке вновь повстречал давешнего проповедника и, плюнув ему в другой раз под ноги, ушел шляться по городу. Тут на глаза ему попался кабак, расположенный в подвале, и Богатырёв спустился туда по крутой, скользкой от плевков, каменной лестнице.
В кабаке стоял гул, как на металлургическом заводе, было так же душно – помещение никогда не проветривалось. В воздухе стоял гнилостный запах плесени, – воняло брагой, немытым человеческим телом и перегоревшей водкой. Клубами плавали сизые табачные облака, в углу на стойке патефон наяривал «Бублички».
Богатырёва от всех этих запахов едва не стошнило. Принюхавшись и попривыкнув, он подозвал проворного малого в кроваво-красной косоворотке, в сапогах – гармошкой, с пустым подносом в руках, зная из книг, что это половой, и спросил себе водки и пива. Деньги у него оставались старые, чудовские, но, как ни странно, – были в ходу и здесь.
Расторопный половой, похожий на нахального цыгана – такой же кучерявый и вороватый, – в точности исполнил заказ, получил на чай и со словами: «Мерси, ваша честь!» – пропал, будто провалился сквозь землю. Иван выпил водочки и повеселел, и потеплело у него на душе, и отлегло от сердца. Мир уже не казался таким безжалостным и враждебным, а завсегдатаи кабачка – такими ничтожными и отвратительными. Странное дело: Иван начал любить их, этих смердящих всеми запахами помойки бомжей и босяков. Он начал любить людей и подвигнуло его на это не схоластические проповеди нищего с клюкой и сумой, а самая обыкновенная водка, сивуха, зеленый змий!.. Так вот что вселяет в человека любовь, заставляет верить в добро и помогать несчастным и обездоленным: водка! Она, она милая... Вот – бог, заставляющий скупца вспомнить о бескорыстии, богатого – прокутить с босяками в три дня все свое имущество и следовать вслед за ними в ночлежку, несчастную вдову – опустить свою скромную лепту (всё, что она имеет в сей день на пропитание) в безразмерную кассу трактирщика, чтобы хоть на немного забыться и попасть в мир сладостных грез из этой подлой, безрадостной действительности.
Богатырёв хлебнул пивка и растаял окончательно, как шоколад, положенный на горячую сковородку. И зазвал к своему столику всю кабацкую рвань и голытьбу: всех хромых и косых, безногих и одноруких, с проваленными носами и бельмами на глазах, заживо разлагающихся, с отвратительными гноящимися язвами на теле. И угостил каждого, поднеся собственной рукой стаканчик, и пил из этого же стаканчика сам, и смеялся, и плакал, обнимая несчастных калек, потерявших ноги и руки в последнюю басурманскую кампанию. Я смеялись бомжи и босяки над чудаковатым «барином», но смеялись одними губами: глаза их были серьезны и настороженно злы. Глаза только ждали удобного момента, когда «барин» скопытится, чтобы передать всю полноту действий рукам, четко знающим свое дело: никогда не пропускающим чужой карман и не промахивающимся по чьей-либо физиономии.
Иван пил страшно, как будто последний раз в своей жизни. Всё перед его обезумевшим взором плыло и преломлялось в дьявольской свистопляске. Он стучал кулаком по столу и яростно рвал на груди джинсовую куртку. Не известно чем бы все это закончилось, если бы вдруг не появилась та самая белокурая инопланетянка в серебряном, обтягивающем комбинезоне. Она улыбнулась Богатырёву доброй, лучезарной улыбкой, взяла за руку и, ни слова не говоря, повела наверх, прочь из гнилого затхлого подземелья.
– Опять ты, проклятая? – в ужасе вскричал Иван и попробовал освободиться от женщины. – Ты меня сюда заманила, бросила на произвол судьбы, а теперь и вовсе погубить хочешь?.. Не выйдет. Отправляй меня сейчас же на малую землю!
– Разве тебе плохо здесь, Иван? – спросила белокурая инопланетянка.
– Ничего хорошего... Кстати, откуда ты знаешь мое имя?
– Я много чего знаю о тебе, – замялась блондинка.
– Кто тебе сказал, Верамо? – испугался Богатырёв.
– Граф Верамо здесь не при чем, – отрицательно качнула головой женщина, – его источник информации нечист, а просветленные души не пьют воду из грязных источников. К тому же, имя – не такой большой секрет, чтобы его не могли узнать посланцы иных цивилизаций... Открою тебе тайну, человек: мы давно наблюдаем за вами и ставим различные научные эксперименты.
– На кой черт вам это нужно? – ухмыльнулся Богатырёв. – Ни фига себе примочки... нашли подопытных кроликов!
– Это всё делается в медицинских целях. Наши научно-исследовательские лаборатории вырабатывают вакцину против зла, – ответила инопланетянка.
– Вот те на… вакцину против зла? – удивился Иван и пьяно икнул. Его тут же стошнило под ноги.
– Разве можно так напиваться, человек?! – с сожалением покрутила головой блондинка в комбинезоне и протянула небольшую, синюю, светящуюся штучку, похожую на леденец в целлофановой обертке. – На съешь это – враз полегчает.
Иван покорно проглотил конфету и сейчас же почувствовал себя лучше. Хмель как рукой сняло, голова раскалываться перестала. Богатырёв повеселел.
– Ты кудесница!.. Чтоб я еще когда-нибудь выпил этой гадости...
– Зарекалась свинья в грязи не валяться.
Они вышли из подвала на свежий воздух и блондинка поманила его за собой в глухой, криво сбегавший к реке, переулок.
– Куда ты меня ведешь? – насторожился Иван, наученный горьким опытом.
– Не бойся, я веду тебя туда, куда ты и сам хочешь попасть, – успокоила инопланетянка. – Мы сейчас отправимся на вашу планету.
– Ура! – подпрыгнул от радости Богатырёв и вцепился в блондинку железной хваткой. Не давая ей дышать, принялся целовать взасос, жадно шарил руками по скользкому, как у змеи, телу.
Долго ли, коротко продолжались эти объятия и лобзания Иван не помнил, но до настоящего дела у них не дошло. Как только начал приближаться самый ответственный, момент, когда он наполовину стащил с нее блестящий, как рыбья чешуя, комбинезон и под ним молочно забелело женское, такое же, в принципе, как и у землянок, тело, – всё враз куда-то исчезло и Богатырёв проснулся. Вместо космической блондинки, он жадно мял подушку и сдирал с нее белую, похожую на комбинезон инопланетянки, наволочку.
Опомнившись, Иван чертыхнулся, оставил в покое подушку, встал с кровати и пошел в туалет. По пути он, не переставая, думал о так полюбившейся ему во сне блондинке.


11. Псих

Вечером следующего дня в комнату к Ивану Богатырёву, в которой в этот поздний час кроме него никого не было, неожиданно нагрянул Алоллион Верамо в сопровождении небритого, с короткой стрижкой, субъекта в шрамах, от которого за версту несло уголовщиной. Верамо с порога ошарашил Ивана сообщением о намечающемся вскоре смертоубийстве Тарзана.
– Боже мой, Аполлион, и ты это так запросто говоришь, будто речь идет об убийстве курицы! – ужаснулся Ваня Богатырёв. – Нужно немедленно что-нибудь делать, сообщить хотя бы в милицию!..
– Иван, вечно та суетишься, – укоризненно покачал головой Верамо и, не дожидаясь приглашения, опустился на край Ваниной кровати, – спешка нужна при ловле блох или при ебле чужой жены! Кстати, сожительница Тарзана Екатерина Старикова – довольно симпатичная телка. Советую тебе ею заняться, когда Тарзан сыграет в ящик, иначе свято место пусто не бывает!..
Пришедший с ним уголовник, так же не спросясь, тяжело плюхнулся на кровать Ивана. Верамо, вспомнив, представил Богатырёву своего спутника:
– Познакомься, Иван, – это великий и ужасный Софрон Бакланов по кличке Бешеный Рэмбо, мой самый лучший друг после Гитлера и Пиночета… Да, так на чем мы остановились?
– На Тарзане, которого зарежет какой-то Иуда Искариот, – мрачно отозвался Иван Богатырёв, не принявший легкомысленного настроя Аполлиона.
– Ты, вероятно, думаешь, что в моих силах что-либо изменить? – скептически осведомился Верамо.
– Но ты ведь знаешь о предполагаемом убийстве?
– Увы, это не составляет для меня большого труда! – пожал плечами Аполлион Верамо. – Общаясь последнее время с Тарзаном, ты, Иван, конечно же не обращал внимания на его руки. Мне же хватило и той мимолетной встречи в лугачёвском соборе, чтобы увидеть у него на правой руке две звезды. Одну – на бугорке Сатурна, другую – на третьем суставе среднего пальца.
Звезда вообще означает событие, должное произойти вне человеческой свободной воли. Она, в основном, располагается на бугорках ладони или на линиях и почти всегда означает опасность или что-либо фатальное... Но вижу, что это тебе не интересно, да и не совсем понятно и потому перехожу к главному. Так вот, звезда на третьем суставе среднего пальца предсказывает убийство или насильственную смерть от болезни. К тому же, у Тарзана к этим двум звездам присоединяется еще и линия Сатурна, которая проникает в третий сустав. Это означает роковую и постыдную смерть, избежать которую, увы, никто не может! Эти знаки образовались у Тарзана во время жизни и являются следствием пороков... Кстати, – перед тобой одна из многочисленных жертв Тарзана.
Сказав это, Верамо указал на восседавшего рядом Бешеного Рэмбо.
– Он учился в лутачёвском институте вместе с Тарзаном. Однажды прочел ему только что переписанное из диссидентского журнала «Посев» политическое стихотворение, в котором были такие строки:
«…Не фанатик!
Далек от мысли…
Просто веры во что-то нет.
Наши лозунги явно прокисли,
Не читаю я наших газет.
Что-то новое хочется, яркое;
Настоящий, не мертвый клич.
Наша жизнь, лишь подобие жалкое
На все то, что хотел Ильич!»
Что ж ты думаешь, Иван? В ту же ночь у Бакланова был обыск! Нашли крамольные стихи, карикатуры запрещенного художника Барнаульского и массу другой продукции литературного самиздата. В результате – три года исправительно-трудовой колонии общего режима!
– Он мне ничего об этом не говорил, – вскинулся пораженный новостью Богатырёв.
– Еще бы! – засмеялся в ответ Аполлион. – А ты думаешь зря я тебя приметал в психушке? Чтобы спастись, ты должен пройти через очистительный огонь, сжигающий людские пороки... И первым из них будет порок Тарзана!
– Собаке собачья смерть! – перебив Верамо, ни с того, ни с сего злобно выкрикнул вдруг Софрон Бакланов и стукнул мосластым кулаком по коленке.
– Но это не вы будете его убивать? – испугался Иван Богатырёв.
– Нет, всё сделают темные силы, которым он продался. Он сам себя убьет, мы будем только посредниками, – заверил Ивана Адоллион Верамо. – Если его сейчас не убить, – Тарзан никогда уже не спасется. По моим подсчетам, его карма заканчивается в ближайшие дни, будущего для него уже не существует.
– Как так? – снова, удивился Богатырев.
– Очень просто, – ответил Верамо и принялся что-то подсчитывать на клочке бумаги, умножая какие-то цифры. Получив результат, он записал его в столбик, провел вертикальную линию и выстроил с правой стороны целые колонны загадочных цифр. Проделав все это, придвинулся с бумажкой к Богатырёву.
– Вот смотри – это расклад судьбы Тарзана по системе черной магии, – так называемая формула жизни. Ноль приходится напротив цифры двадцать четыре: Тарзану как раз двадцать четыре года. Скоро ему должно исполниться двадцать пять. Но все дело в том, что ноль обозначает общий упадок психической энергии, как результат – безволие и, в конечном счете, – насильственную смерть. Так что Тарзан обречен! Такова его карма... Мы в этом деле – лишь недостающее звено в длинной цепи его грехопадения.
– Так вы, Аполлион, все-таки приложите руку к этому… – Богатырёв замялся на последнем слове, но, поборов себя, выдавил, – преступлению?
– Зачем так грубо, брат, – поморщился граф Верамо, – это вовсе не преступление, а очищение от грехов – катарсис! И приложим мы вовсе не руку, а, заметь, – только мысль. Ты не знаешь, – мысль властвует над судьбой человека! Что я имею в виду? Иногда ты, Иван, возможно, ощущал – хоть и не придавал этому значения – слабые вибрационные прикосновения в различных частях тела? Особенно в области позвоночника. Так вот - это ни что иное как следствие передачи твоей мысли на расстоянии. Но ты никогда этим серьезно не интересовался и поэтому не можешь добиться большего эффекта, чем вышеизложенный.
Люди же, научившиеся управлять энергией своей мысли, могут внушить ее на расстоянии другому субъекту. И хотя мысль не воплощается у адресата в словесные образы, как о том пишут доктора наук, изучающие телепатию и гипноз, – но она обязательно внедряется в мыслительный аппарат и воздействует на образ мышления, вызывая, порой, зрительные галлюцинации. В галлюцинации, вызванной мысленной энергией посылавшего, сконцентрирована мысленная энергия данного субъекта, которая, материализуясь, проникает в его мозговой аппарат и вызывает понятную сознанию реакцию.
Таким образом, я, к примеру, посылаю некоему субъекту свою мысленную энергию, соединенную с некоторыми частями своей ауры, то есть излучения, в котором четко прослеживается рука, сжимающая нож. Ни для кого не секрет, что мысль, проходя сквозь ауру, захватывает с собой, некоторые ее части. При желании их можно даже увидеть своими собственными глазами, но это доступно не всем. Моя мысленная энергия, соединенная с кусками биополя, фактически, – с частями моего тела, внушает другому субъекту посредством видимых образов мысль об его убийстве и субъект погибает! Чем больше у него грехов и пороков, тем легче это проделать. А люди двоедушные или вступившие в какой-нибудь тайный сговор с темными и вовсе беззащитны перед мысленной энергией медиумов... Но оставим это, – перешел вдруг к другому Верамо. – Я хотел бы знать, Иван, над чем ты сейчас работаешь?
– Пишу роман, – скромно ответил Богатырёв.
– Почитай нам что-нибудь из своего романа, – попросил Аполлион.
– Если вам так хочется... – Иван выдвинул из-под кровати спортивную сумку, достал оттуда объемистую тетрадь и, не выбирая, принялся читать с самого начала:
(Второй отрывок из романа Ивана Богатырёва)
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .    .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   

I
«Мир не понимает меня... Но понимаю ли я мир? Если да, – уж не Бог ли я? И вообще, мне иной раз кажется, что я прилетел с другой планеты. Или, во всяком случае, был предназначен Создателем для другой планеты, и лишь по чистой случайности, по неразберихе в его божественной канцелярии, попал на Землю.
А теперь мучаюсь и не нахожу себе места. Где мое место?

II
С сегодняшнего дня решил: буду искать свое место. Под лежачий камень вода не течет.
Завел будильник на половину седьмого, но проспал. Проснулся – уже половина десятого, а место, как известно, ищут с утра. Потом в учреждениях днем с огнем никого не разыщешь. Ладно, отложу поиски до завтра, ведь не горит…
Тем более, – место можно найти и не выходя из общаги. Вот возьму, к примеру, и стану знаменитым художником, как Семен Барнаульский или Пикассо! Но нет, для этого нужны акварельные краски и альбом для рисования. Ни того, ни другого у меня нет.
Тогда, может быть, попробую свои силы в прозе? Точно. Вот возьму и наколбасю гениальный роман в двадцать печатных листов! И стану популярнее Михаила Булгакова.
Я встал, умылся, почистил зубы и, не завтракая, натощак, приступил к написанию гениального романа. То есть, – сел за стол, отодвинув бутылки из-под водки, вылаканной Есениным и Тарзаном, положил перед собой чистый лист бумаги, взял шариковую авторучку и задумался.
Нет, пожалуй, романа я сейчас не напишу, не то настроение. Что же тогда?
Попробовать разве заняться йогой? Это мысль! Но с чего начать? Системы я почти не знаю, никакой справочной литературы у меня нет. Буду просто созерцать и медитировать, контролируя при этом дыхание как того требует пранайама, и отслеживать свои мыслеформы.
Я разделся до трусов, взобрался на подоконник, скрестил руки на груди и стал пристально смотреть в одну точку.
Через пять минут мне это до смерти надоело и я спрыгнул с подоконника на пол. Нет, не то. Нужно что-нибудь другое.
Я затравленно оглядел комнату. Взгляд задержался на подтяжках Есенина, валявшихся возле кровати. Может, повеситься? Нет, рано. Что же тогда предпринять?
А ведь верно – нет мне места на этом свете!

III
Не думай, читатель, что предлагаемая твоему драгоценному вниманию повесть – сатира. Ни в коем случае... Самая наисерьезнейшая вещь!
И верно, какой уж тут, к лешему, смех, если речь идет о самоубийстве? Смех сквозь слезы получается. Хотя, смею тебя заверить, читатель, – есть на земле некоторая категория людей, не могущих рассуждать без смеха о собственной смерти! Из их числа, должно быть, и герой нашего произведения…

IV
Больше всего на свете я боюсь оставить после своей смерти что-либо, что скомпрометировало бы меня в глазах оставшихся жить как человека непорядочного, а наипаче, – порочного. Таковыми могут быть фотографии, письма, рукописи, воспоминания родственников и друзей.
С этой целью я однажды уничтожил все свои юношеские фотографии. Не имею никаких знакомств и, следовательно, не веду переписки. Дабы избежать общения с родственниками, большую часть свободного времени провожу в поэтическом общежитии.
Вот только ничего не могу поделать с рукописями. Они растут в моей сумке, как грибы после хорошего дождя. Я, кажется, нашел свое место в мире!
Неужели мои рукописи еще кто-нибудь прочтет, кроме меня? Но это ведь недопустимо!

V
Человек не должен оставлять на земле душу после своей смерти, ибо душа ему потребуется в загробном мире. Но что-то же нужно оставить и на земле? Тело – само собой. Но тело уйдет в землю и достанется червям, а вот что на земле? На земле нужно оставить миф. Миф о своем существовании.
Именно для этого пишутся автобиографии и мемуары, выпускаются учебники истории и издаются художественные произведения. От людей помельче остаются семейные фотоальбомы и устные предания.
Мир держится на мифах.

VI
И я тоже хочу оставить о себе только миф. Если меня когда-либо били, я докажу, что бил я. Если я кого-нибудь обманул, – скажу, что обманули меня... Всё правильно. Тело ляжет в сырую землю, душа отойдет в загробный мир, а на Земле останется миф, как тень от человека.
Жизнь – это и есть сотворение мифа.

VII
Я не находил себе места под солнцем, потому что не умел творить из своей жизни миф. Я хотел просто - жить, но это, увы, невозможно. В физическом мире живут по физическим законам, а физические законы слишком низменны, чтобы их не мифизировать. Натурально, как Бог на душу положит, живут только животные и сумасшедшие.
Следовательно, любой человек, первоначально предназначенный для иного мира или для иной, более развитой космической цивилизации, но случайно оказавшийся в этом Аду, будет сейчас же объявлен животным или сумасшедшим и заключен либо в зоопарк, либо в психушку.

VIII
Но почему же я, даже найдя свое место в мире, обложенный рукописями романа, как медведь охотниками, всё равно чувствую некое отчуждение от этого гнусного мира?
Да ведь я не творю мифа! Пишу, как живу, и, следовательно, снова нет мне места под солнцем.
К черту мифотворчество, – пусть лучше меня упрячут в сумасшедший дом!

IX
Я иду по улице. Но разве это улица? Это иллюзия улицы, ибо нет ничего нелепее этих двух рядов многоэтажных, каменных муравейников с балконами. Между муравейниками, как река по дну горного ущелья, льется бесконечная лента автомобилей. Суета, вонь бензина, копоть. По обеим берегам автомобильной реки - поток пешеходов. Саранча, сметающая с прилавков всё съестное и несъестное... Желудки, животы, утробы… Ад… Ад...
Где здесь место одинокому, несчастному писателю? Собьют с ног и затопчут!.. Но внешне – миф.
Ба-а, да ведь я же рассмотрел сущность мира сквозь розовые покрывала мифа! Я прохожу сквозь него, как сквозь стену. У меня особое зрение. Я вижу то, что не видят другие.
Неужели я действительно – Бог?»



12. Разговор с антихристом

– Молодец! Ай да молодчина, Иван! – внимательно выслушав Богатырёва, буквально взорвался похвалой Аполлион Верамо. – Ты как считаешь, Бакланов? – обратился он к уголовнику.
– Гениально, – одобрил Ванино произведение неразговорчивый Софрон.
– Я знаю, что делать! – хлопнул вдруг Богатырёва по плечу Аполлион. – Сейчас же едем на Арбат, привлекаем «Красных дьяволят» Гробовникова и устраиваем грандиозное шоу! Я показываю фокусы, Бакланов – приемы рукопашного боя (он в этом спец!), ты, Иван, тискаешь пару глав из своего романа, Гробовников поет и бренчит на своей балалайке. Успех я вам гарантирую сумасшедший! Нас просто завалят венками, как памятники, и деньгами, которые нам некуда будет девять и мы будем сорить ими по всему Арбату. А тебя, Иван, малолетние поклонницы, визжа, будут носить на руках, как Леонтьева… Собирайся скорее, едем!
– Смеешься, Аполлион, какой Арбат, какое шоу? Времени – без четверти двенадцать, – взглянув на часы, охладил его пыл Иван.
– Ну, всё равно собирайся, пройдемся перед сном грядущим по улице, свежим духом подышим, – тоном приказа сказал граф Верамо.
Богатырёв подчинился и они втроем спустились по гулким маршевым лестницам на первый этаж и вышли из общежития.
– Хочешь, я напечатаю твою рукопись в «Новом мире»? – неожиданно предложил Ивану граф Верамо, вышагивая с ним и Софроном Баклановым по опустевшим чудовским улицам.
– Шутишь, брат? Эту книгу никогда не напечатают в «Новом мире»! – возразил Иван. – Ты, видно, плохо знаком с нашей чудовской литературой. Разве ты не заметил, что я читал отрывки, пародирующие последний, недавно изданный роман известного столичного литератора Касьяна Нектарского? Роман о Христе.
– Но это очень скверный роман! – вскричал раздосадованный Верамо. – Я чатал его еще в сумасшедшем доме.
– Ты хочешь предложить мои сочинения в Ваш «Новый мир»? – презрительно усмехнулся Иван и поглядел весело на Софрона Бакланова. – Что, брат, напечатают когда-нибудь в «Новом мире» мои опусы? Боюсь, что к тому времени не будет не то что «Нового мира», но и нас самих!
– Это точно, – рассеянно поддакнул Бешеный Рэмбо, посмотрел с нетерпением на часы и с ходу замочил ребром ладони фонарный столб, зазевавшийся на тротуаре. Тот рухнул на проезжую часть, как будто срубленное топором дерево.
– Ты, если торопишься, можешь идти, – заметав нервозность Бакланова, посоветовал Верамо, – буду нужен – знаешь где меня разыскать. На Арбате в «Дунькином клубе» или на Лубянке. Еще заглядывай на Пушкинскую площадь, в ресторан «Макдоналдс», и в Лужники.
– Договорились, – Бешеный крепко пожал руки графу Верамо и Богатыреву и ловко запрыгнул в подошедший к остановке последний троллейбус. Иван остался наедине с Верамо.
– Послушай, Иван, это же действительно гениально! Ты настоящий писатель, – вновь заговорил о романе Аполлион, потрясая зажатой в руке черной шляпой, – это нужно немедленно издавать. Ты в Лугачёвске не пробовал носить в редакцию?
– Брось, Аполлион, о какой редакции ты ведешь речь? – презрительно скривился Иван. – Такую вещь никогда не опубликуют в Чуди. Разве ты не знаешь, что всем издательским делом ведает литературная мафия, которая наживает на этом колоссальные барыши. Для отвода глаз они публикуют иногда третьесортные опусы молодых графоманов, с рождения зараженных смертельным вирусом социального реализма. Но пропустить в печать что-нибудь действительно стоящее... Нет, такого здесь давно не бывало. Уж поверь мне, я в Лугачёвске оббил пороги не одной редакции.
Богатырёв достал сигареты, закурил и, немного повертев в пальцах зажженную спичку, бросил ее под ноги.
– Расскажи мне лучше о себе, – попросил Иван. Он был готов слушать Верамо днем и ночью – такова была притягательная сила внутренней энергии Верамо. Так, порой, ночные бабочки и всякие другие насекомые летят на свет уличного фонаря и безнадежно бьются об него, обжигая слабые крылья.
– Может быть, где-нибудь присядем? – предложил Верамо.
Собеседники быстро нашли лавочку у ближайшей остановки общественного транспорта и присели. Аполлион тоже закурил, подхватив сигарету, как показалось Ивану, из самого воздуха.
– Родился я в сумасшедшем доме, – неторопливо и обстоятельно начал свой рассказ Верамо, – правда, это была не обычная психушка, а особенная. Больные в ней содержались целыми семьями. Территорию психиатрическая лечебница занимала обширную – на ней мог бы легко разместиться целый микрорайон современного города. Больница была обнесена глухою кирпичной стеной, поверх которой пропущена еще и колючая проволока, подсоединенная к высоковольтной линии. Так что выбраться восвояси не было почти никакой возможности. Почти – потому, что некоторые отчаянные беглецы все же изыскивали способы покинуть это мрачное заведение и очутиться в свободном мире. Но об этом потом...
Раннее детство я помню весьма смутно. Жили мы в желтом двухэтажном корпусе, в котором раньше была школа-семилетка. Условия жизни, можно сказать, сносные: кухня, туалет, – правда, общие, по одному экземпляру на каждый этаж. Баня – на улице, но мы, мальчишки, никогда ею не пользовались на что были свои, взрослые причины… Мыли нас прямо дома – в однокомнатных палатах, в корытах.
Однажды, мой приятель Колька сагитировал меня подсматривать в женскую баню. Это было любимое развлечение всех психиатрических мальчишек.
Баня была одноэтажная, к тому же, окна в женской половине закрашены белой краской снаружи, а не изнутри. Больничным пацанам ничего не стоило процарапать на стекле порядочные щели и вечерами, подставляя друг другу спины, – наслаждаться соблазнительным зрелищем. Я еще ни разу не подглядывал в баню и с радостью принял Колькино предложение.
Колька уступил мне первенство и, вскарабкавшись на его хилую под больничной робой спину я узрел следующую картину. Прежде всего, я увидел не женщин, как ожидал, а мужчин, что весьма меня озадачило. Вероятнее всего, женщин в этот день мылось мало, и банщики сочли возможным запустить на женскую половину часть мужчин. Это были мужчины из врачебного персонала лечебницы во главе с самим главврачом Харитоном Кадурой, – низкорослым, упитанным дядькой с обритой наголо, лоснящейся головой. Но боже мой, что делал со своим персоналом этот круглый, обритый дядька!.. Хотя, что именно он вытворял я понял лишъ значительно повзрослев. Тогда же мне казалось, что эти раздетые, мокрые дяденьки играют с дядькой главврачом в какую-то непонятную, но весьма интересную игру вроде детского паровозика... Все действо происходило на ковре, залитом водой и заляпанном мылом. Главврач Кадура часто отвлекался от игры, звонил кому-то по телефону, сердито распекал и требовал сейчас же явиться в баню.
Впрочем, вижу как краснеешь ты, брат, и потому умолкаю. Знай теперь почему нас, мальчишек, не отпускали родители мыться в общественную баню.
Больница занималась не одним только вылечиванием своих питомцев, но и трудовым воспитанием, что весьма не нравилось многим закоренелым психопатам. Однако, население сумасшедшего дома постоянно, естественным образом, возрастало и необходимо было вести широкое жилищное строительство. К тому же, в клинике на собственном подсобном участке выращивалась значительная часть продуктов питания, чем занималось особое подразделение больных, названное в шутку «полпотовцами». Для нужд сельхозучастка и строителей на территории психбольницы был заложен большой машиностроительный завод, работавший на привозном сырье и энергоресурсах. Так что проблема трудоустройства в больнице была решена полностью.
Было открыто две школы: общеобразовательная и вечерняя, а также техникум. Мало того, раньше был даже институт, который закрыл главврач, получив указание сверху. И верно, если трезво рассудить: какое же психам высшее образование?!
Сколько себя помню, обитатели дурдома почти поголовно были заражены национальной чудовской болезнью – алкоголизмом. Прямо эпидемия какая-то свирепствовала! Не помогали никакие меры. Когда начальство объявляло сухой закон – дураки доставали где-то синий, как чернила, денатурат и технический спирт, глушили тройной одеколон и женские духи, пудру для лица и зубную пасту, ставили брагу и гнали самогон. А кое-кто ударился в наркоманию и по клинике потянуло жженой коноплей.
В связи с этим сухой закон в дурдоме спешно отменялся, – начальство открывало заколоченный было винно-водочный магазин и приступало к яростной и безрезультатной агитации и пропаганде трезвого образа жизни. Психи, однако, над агитацией только посмеивались и втихомолку делали свое алкогольное дело.
Мой отец выпивал обычно в компании с родителями Кольки…
– Зачем ты все это мне рассказываешь? – нетерпеливо перебил вдруг Аполлиона взволнованный Богатырев и с досадой швырнул под ноги окурок сигареты.
– Что, знакомая картина? – мефистофельски усмехнулся граф Верамо, – не хочешь слушать, не надо. Ты сам меня об этом попросил...
– Аполлион, ты говоришь, что я писатель, – в задумчивости заговорил Иван, – я не знаю так это или нет, я еще ничего толком не написал и тем более не издал, хотя думаю... Но ты точно – гений! Скажи, разве это справедливо, когда настоящие художники загибаются в лагерях и психушках, а всякая бездарь – печатается в журналах и имеет наглость называть себя поэтами? Ведь настоящий, истинный поэт – это тот, кто кончил жизнь трагически! Почему ты не веришь, что ты – поэт, гений, демиург?!
– А тебе так важно это знать? – задал встречный вопрос Верамо и, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Поэзия не перестанет существовать, если не будет того или иного поэта. Она - нечто целое, неделимое. Как народ... И так ли уж важно знать – поэт ты или не поэт? Каждый вносит свою лепту в общее дало.
Заметь, брат, – ни одному человеку, сотворившему новую жизнь, то есть родившему ребенка, не приходит в голову сумасшедшая мысль объявлять себя Богом! А ведь рождение новой жизни – явление Божественного порядка! Ведь лепим-то мы новую жизнь по своему образу и подобию как в свое время Бог лепил первого человека Адама. Что ж, мы все – боги?.. Не лучше ли сказать, что мы всего лишь составные части единой, высшей трансцендентальной субстанции. То есть, – Бога! Ответил я на твой вопрос, брат?..
– Часть стремится к целому?.. – в раздумье, потирая лоб, начал Иван.
– Но не всегда находит правильный путь и, порой, ее прихо¬дится направлять, – вкрадчиво докончил за него Аполлион. – Все дело в том, что Бог умер, чтобы воскреснуть в новом качестве. А жалкие людишки обрадовались: «Нет Бога!» – и погрязли в дерьме, гоняясь за иллюзией гедонического идеала счастья. Наслаждение – вот что объявили богом, а страсти и пороки постепенно сделались нормой повеления современного человека.
– Что же теперь делать, Аполлион? – ужаснулся Богатырёв.
– Пройти через катарсис – очищение! – горячо заговорил Верамо. – Умереть, чтобы убить в себе все грехи и пороки и заново возродиться, как птица Феникс! Очиститься от страстей и воспылатъ любовью ко всему сущему. А главное – обрести веру, ибо только вера есть основа оптимистического мирочувствования, которое необходимо всякому, ступившему на путь познания истины!
– Помоги мне очиститься от скверны, Аполлион, – экзальтированно вскричал Иван, пожирая пылающими, как у вурдалака, налитыми кровью глазами своего повелителя.
– На пути к истине человека подстерегают многие трудности, – отдаленно начал Аполлион Верамо.
– Я не боюсь трудностей!..
– … и соблазны.
Богатырёв на минуту задумался.
– К черту соблазны! Говори – как спастись?
– Прежде всего – уберечься от темных сил, – продолжал свою проповедь Аполлион. – Это, в первую очередь, враждебная землянам цивилизация неких шести планет Ориона, а также «деро» – выродившаяся раса биороботов внеземного происхождения, обитающая в недрах нашей планеты. Помни, брат, – ловцы человеческих душ не дремлют. И чем больше они их запутают в свои коварные сети, тем позже воскреснет в людях истина, ибо цель человеческого существования – слиться в единое целое с великим всесильным абсолютом.
Но не страшись, брат, душ грешных, падших в объятия Люцифера, ибо это – их нравственная смерть во спасение. Да, именно – грех во спасение... Давно известно: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься! Не страшись дьявола и, так называемой нечастой силы – все они созданы Богом по его образу и подобию. Все они Божьи дети, а Люцифер – его ангел. Люцифер – это карающий меч Иеговы, беспощадно сражающийся со злом. Не зря ведь говорится, что не так страшен черт, как его малюют. Скажу больше, – черт вообще не страшен порядочному человеку, потому что черти в Аду наказывают только грешников! Страшись, брат, лжепророков, рядящихся в овечьи шкуры, которые на самом деле – суть волки хищные. Известно: дорога в Ад выстлана благими намерениями. Но ты, Иван, пойдешь туда, куда поведу тебя я. Смелее! Первый робкий шаг по пути приобщения к истине ты уже сделал: я говорю о великом лугачёвском шабаше и о твоем приобщении к Ордену... На очереди следующий…


1991 – 2000