Чудь. Часть первая

    Роман-фантасмагория

    Часть первая. «Нечисть»


«В заповедных и дремучих
страшных Муромских лесах
Всяка нечисть бродит тучей…»
В. Высоцкий


«Наш паровоз, вперед лети!»
(Из революционной песни)



Содержание

Пролог
1. НЛО.
2. В гостиничном домике.
3. Царский сын.
4. Дискотека.
5. Голова.
6. Катастрофа.
7. Мертвые души.
8. В преисподней.
9. Беллер выпущен из Ада.
10. Голгофа маньяка Чертило.
11. Сумасшедший дом.
12. Искушение Ивана.
13. Морозко.
14. Взятка.
15. Конкурс красоты.
16. Шабаш.


Пролог


Прежде чем приступить непосредственно к роману, мне бы хотелось поделиться с читателем предысторией этого удивительного произведения. Дело в том, что в основу его легла рукопись некоего талантливого русского писателя, подлинную фамилию которого мы, по ряду независящих от нас причин, не приводим, – в книге он именуется Иваном Богатырёвым. До недавнего времени писатель этот проживал в Соединенных Штатах Америки, – хорошо известен зарубежной читающей публике; книги его широко публикуются в США, переведены на многие языки мира. В нашей стране, к сожалению, он не издавался ни разу. Единственная попытка напечататься окончилась для него мало того, что безрезультатно, но даже плачевно.
Какие только организации не занимались его первым произведением, сочиненным ещё в годы ранней юности. Рукопись читали редакторы различных толстых и тонких журналов, рецензенты областных и республиканских издательств, руководители литературных групп и литературные консультанты газет и периферийных отделений Союза писателей; к делу, наконец, подключились КГБ, следственная часть прокуратуры, психиатрическая лечебница... Все только разводили в недоумении руками...
За время своих мытарств и обивания порогов различных бюрократических инстанций писатель поседел, постарел, получил два инфаркта и так далее, но, увы, книгу пробить ему так и не удалось. Он неоднократно исправлял свою рукопись, переписывал, в отчаянии уничтожал и затем восстанавливал заново. Доподлинно известно, что последнего, окончательного варианта текста не сохранилось. Писатель уехал за рубеж без своего романа. Где задержался окончательный вариант, никто не знает. В архиве ли Комитета Госбезопасности, в корзине ли какого-нибудь столичного издательства, либо ещё где – бог его знает...
Но, к счастью, у меня в разное время и при различных обстоятельствах оказались некоторые из черновиков этой несчастливой рукописи. Даже, можно сказать, вся рукопись за исключением некоторых купюр, пострадавших от времени, мышей, либо сырости. В свое время мы были очень дружны с писателем, – учились в одной школе и даже в армию призывались одновременно: я, правда, отслужил полный срок, а писателя комиссовали. Он очень переживал по поводу увиденных им в небе неподалеку от города Лугачёвска... Впрочем, о том, что однажды увидел прототип писателя Ваня Богатырёв вы узнаете из самого романа. Скажем только, что встреча эта явилась для него роковой, после чего и начались все его несчастья и невезения, приведшие его в конце концов и в кабинет следователя КГБ, и в психиатрическую лечебницу...
После отъезда писателя за границу, я долго не решался что-либо предпринять с его рукописью: одно время, каюсь, даже позабыл о ней, занятый устройством своих собственных дел. По истечении же некоторого срока, а точнее десяти лет, выяснилось через четвёртых лиц, что писатель в США произвел головокружительную карьеру, богат, и ожидает полное собрание своих сочинений в тридцати трёх томах. Собрание вскоре не замедлило явиться в лице первых двух томов, представлявших бог весть какой по счету вариант известного уже читателю романа, а если быть достаточно точным, то это был, скорее всего, почти что отдельный роман, написанный как бы по мотивам первого. Так или иначе, с нашим сочинением он не может вступать ни в малейшее сравнение.
Обнаружив таким образом затерявшийся след писателя, я вдруг решил попытать счастья и пробить его старую, всеми забытую рукопись. Добросовестно извлекши её с чердака, где она перед тем пылилась, я промучился с нею более года, тщательно редактируя и обтачивая язык. Прежде всего, мне не приглянулась композиция романа и я напрочь её перекроил, водружая последние главы в самое начало, а первые и середину отбрасывая на галерку. Я заменил некоторые фамилии, названия городов и улиц, завуалировал достаточно острые места, а некоторые, наоборот, усилил. Более того, объём рукописи мне показался до того громоздким и неповоротливым, что я опустил добрую треть, но в особых случаях, для связи, сочинял совершенно новые главы.
В конце концов у меня получилась почти самостоятельная книга, связанная с рукописью писателя разве что общей темой. Ставить под этим винегретом фамилию подлинного автора, значило бы несколько грешить против истины, да, вдобавок, – обрекать роман на новое поражение ввиду того, что у нас до сих пор не хотят и слышать имени этого скандального писателя.
Писатель вскоре скоропостижно скончался в Нью-Йорке и руки у меня, таким образом, окончательно развязались. Итак, изменив название и переделав первое лицо, от которого велось повествование, на третье, мы представляем на суд читателя этот замечательный во всех отношениях роман. В добрый путь, уважаемый читатель! Уверяю, – ты не пожалеешь о потраченном времени.
Издатель.


Часть первая

1. НЛО

– А вы знаете, в Китае снежного человека нашли!.. На прошлой неделе, – сделал новую неуклюжую попытку завязать разговор добродушный, пышущий здоровьем толстячок с огромной лысиной во всю голову. Ондатровую шапку он держал на коленях, поминутно стряхивая с неё какой-то невидимый глазу сор.
Вася Ветров, вожак лугачёвского комсомола, только кивнул головой в знак того, что сообщение услышано и со скучающей миной уставился в иллюминатор, за которым проплывали перистые облака. Разговаривать ему совсем не хотелось.
Сосед неодобрительно хмыкнул и затих. Но ненадолго. Вскоре он с той же фразой обращался к проплывавшей мимо красавице стюардессе:
– А вы знаете, в Китае снежного человека нашли...
Вася поморщился. Его начинал раздражать докучливый пассажир.
За стеклом иллюминатора по-прежнему клубились облака да садилось закатное солнце. Ровный гул двигателей мерно наполнял притихший салон, убаюкивая пассажиров. Всё было обыденно и скучно. Ничто не предвещало появления загадочного предмета, вынырнувшего вдруг из белой туманности.
Вася вздрогнул и похолодел. Вздрогнули и другие пассажиры, глядевшие в этот момент в иллюминаторы. Наперерез самолету летел неопознанный летающий объект, или попросту – летающая тарелка! Да, да, самая обыкновенная летающая тарелка.
Кто-то испустил отчаянный вопль, поражённый появлением загадочного небесного тела, кто-то схватился за фотокамеру.
– Э-э-э, не зря в Китае снежного человека нашли! – победоносно объявил лысый толстячок, сосед Васи Ветрова, поднимая вверх указательный палец.
Вася для чего-то рванул с головы шапку и гаркнул в припадке дикого отчаянного восторга:
– Летит!..
– Кто летит? – недоуменно спрашивали встревоженные пассажиры левого ряда и вытягивали по-гусиному шеи, силясь рассмотреть что-либо за спинами пассажиров правого ряда. Самые любопытные покинули кресла.
– Бачьте, бачьте, люди добры, мабуть хата лэтыть! – возвещал кто-то с южночудовским выговором.
Вася Ветров сморгнул, пытаясь прогнать видение. Ему тоже на секунду показалось, что «тарелка» (расплывчатый облакообразный предмет серого цвета) и впрямь напоминает по своей конфигурации деревенскую избу! Но это только так показалось. Серая туманность в тот же миг сгустилась, уплотнилась, приняла вытянутую форму, окрасилась в бело-голубой цвет; и вот уже рядом с ними летел точно такой же воздушный лайнер чудовского Аэрофлота. Даже с таким же номерным знаком на борту. Но на номер никто, естественно, не обратил внимания.
– Чу-де-са! – пропел над ухом Васи Ветрова пассажир, интересующийся снежным человеком.
Кто-то впереди по салону повторил это же слово, только с вопросительной интонацией. Вася Ветров и сам видел, что чудеса и, снова с усилием сморгнув, нахлобучил на голову шапку. Но ничего не помогало. Это был не сон и не галлюцинация! За бортом ровно гудящего самолета,  в каких-нибудь пятистах метрах по курсу, летел оборотень. В иллюминаторах его сновали какие-то тени…
В салоне появилась растерянная стюардесса.
– Уважаемые товарищи пассажиры!..
По тому как нервно дергался её красивый рот и рвался голос Вася понял, что дело дрянь и похолодел. До Лугачёвска оставалось ещё полчаса лёту.
В салоне вдруг громко заплакал ребёнок. Стюардесса продолжала что-то путанно объяснять насмерть перепуганным пассажирам...
«Хоть бы скорей уже!.. заканчивалось всё», – с содроганием думал Ветров, вынимая из кармана пачку «Явы», купленную перед отлётом в Чудове, и закуривая напоследок. Вася летел со съезда комсомола, только что закончившегося в столице.
НЛО исчез так же внезапно, как и появился. Все вздохнули с облегчением. На Васю зашикали.
– Курит сидит… Чай не в конюшне!
Снова продолжалась жизнь, и Ветрову ничего не оставалось, как затушить сигарету. Гражданин с лысиной во всю голову, сосед Ветрова, начал отчего-то икать. Звонко. На весь салон.
– Испугаться надо, – посоветовал ему Вася и взглянул на соблазнительную ножку стюардессы, затянутую в чёрный капрон…
– М-да-а!..
Воображение услужливо дополнило облюбованную глазами картинку.
Стюардесса что-то говорила о высоте, скорости, времени прибытия и прочей чепухе, неизменно входящей в скучный аэрофлотовский сервис. Потом она ушла, и мужчины проводили её долгими внимательными взглядами. Толстый пассажир тщетно пытался избавиться от икоты. А Вася снова заглянул в иллюминатор...
Каково же было его удивление и даже ужас, когда он увидел там, на прежнем месте, новую летающую тарелку! На этот раз всем показалось, что «тарелка» чем-то смахивает на воздушную колесницу с белыми крылатыми рысаками в упряжке. Но всё это было так смутно различимо в плотной гуще облаков и в быстро сгущающихся сумерках, что вполне можно было приписать всё обыкновенному обману зрения.
Толстый лысый пассажир перестал икать, вперившись оком в новое привидение. Давешний ребёнок не успел ещё вновь расплакаться, и дрожащая стюардесса не соблаговолила снова выглянуть из пилотской кабины, как загадочный предмет испарился, и теперь уже Вася, в третий раз сморгнув, в отчаянии выкрикнул:
– Чудеса!..

Через две недели сообщение о случившемся промелькнуло в местной и центральной прессе. Сведения причем были самые разноречивые. Так одна сельская районка писала, поместив над корреспонденцией интригующий заголовок: «Летающие тарелки над Мещёрой!», – что такого-то декабря тысяча девятьсот такого-то года, во столько-то часов по столичному времени пассажирский авиалайнер ТУ-134 номер такой-то, следовавший по маршруту Чудов – Лугачёвск, встретился с неизвестным летательным аппаратом, подававшим какие-то непонятные световые сигналы.
Далее сообщалось, что, по словам очевидцев происшествия, космический инопланетный корабль (а это был, без сомнения, он!) имел форму двух гигантских металлических тарелок, составленных одна на другую днищами наружу. По окружности корабля находились светящиеся и беспрерывно мигающие окна-иллюминаторы. Размеры неопознанного космического корабля примерно в три раза превышали размеры авиалайнера. Быстро сгустившиеся сумерки не позволили хорошенько рассмотреть и, может быть, даже понять посылаемые с корабля сигналы, а также заснять пришельца на фотоплёнку. Есть предположение астрономов, что ракета прилетела с планеты Плутон...
Весьма противоречивы были оценки случившегося и среди очевидцев – пассажиров ТУ-134. Одни говорили о медленно плывущей по небосводу звезде – чуть ли не Вифлеемской! – другие видели стремительно прочертивший небо огненный шар. В народе же распространилось устойчивое мнение, что все это происки ЦРУ!..
Один ловкач из лугачёвского художественного андеграунда, некто Семён Барнаульский, даже сделал на этом немалый бизнес. Он рисовал летающие тарелки на оконном стекле, фотографировал их на фоне натуральных облаков и взлетающих самолетов, а снимки затем продавал за доллары заезжим интуристам!
«Голос Америки», «Би-Би-Си» и радиостанция «Свободная Европа» обвиняли во всём муромских разбойников, выпуская очередную политическую утку о готовящемся якобы нападении на Соединённые Штаты...
В общем, полнейший содом!
Что же послужило причиной столь разноречивых свидетельств? Но вернемся немного назад...
Если бы кто-нибудь из жителей областного города Лугачёвска оказался в то лихое время на главной площади, в её центральной части, где располагается обширный парк отдыха, то наверняка мог бы рассмотреть в парке сквозь белую мглу и свирепую метель, во всю разыгравшуюся к вечеру, странную колесницу, как бы выкованную из льда и запряжённую тройкой добрых, похожих на лебедей, крылатых коней.
Колесница стояла неподалеку от памятника Марку Крассу – «Великому патриоту земли Чудовской», – как значилось на пьедестале, и из неё на снег сходили два странно одетых субъекта. Первый человек, управлявший тройкой, был молод, статен, высок. На голове имел островерхую шапку с красной бархатной тульей и чёрным соболиным околышем, на плечах – шубу бархатную же, шелковым кушаком опоясанную, на ногах – сапоги сафьяновые, жёлтые, красным узором расшитые.
Спутник его, седой, почтенный старик с бородищей – помелом и с тяжелым посохом в руке, был одет не столь нарядно: в тулуп красный, овчинный – до самого пола, – шапку овчинную да рукавицы. Старому человеку к чему красоваться?
Как только они сошли на земь, колесница враз пропала – как испарилась! Будто её и не было. Молодой человек огляделся по сторонам и вымолвил, обращаясь к старому:
– Чудно, Мороз Иванович, дивлюсь я – как будто Лугачёвск, и как будто не он! Вон кремль, вон Володимирская башня, а посада верхнего нету.
– Немудрено, царевич, – отвечал старый, сдирая с усов сосульки, – годов чай на четыреста время опередили. Метёт-то как, бог ты мой…
Молодой не расслышал, что ответил его спутник, и промолчал. Странные пришельцы ступили на площадь. Тут же пред ними возник, ослепив фарами, «железный конь» и, яростно сигналя, затормозил перед самым носом перепуганных, театрально наряженных пешеходов. Выскочивший из кабины таксист грозно замахал кулаками.
– Ослеп, дедуся, никак?! До сторонам не смотрит... И ты тоже, – перевёл он взгляд на молодого, – нарядился как петух гамбургский. Стиляга!
Водитель долго бы еще возмущался, но старику это, видимо, надоело.
– Ты что, муж, белены объелся? – Лицо старого побагровело от ярости и он фыркнул, устремляя на таксиста разгневанные очи: – Замри!
При этом он с силой стукнул своим посохом оземь. И каково же было удивление пассажиров такси, когда водитель после этих слов загадочного старика и впрямь замер как вкопанный!
Старик оборотился было к своему молодому спутнику, но тут на них прыгнул ещё один «железный конь», в два раза больше первого, Иван-царевич рванул от него в сторону, дед Мороз – в другую, а когда автобус проехал, царевича старик уже не увидел.
– Вдали раздался тревожный свисток милиционера, и Морозу не оставалось ничего другого, как исчезнуть подобру-поздорову, что он и проделал с завидной резвостью. Так что на площади, подле очнувшегося таксиста, остались только следы от его пребывания.
«Иллюзионист какой-нибудь из цирка!» – решил про себя таксист и, быстро включив скорость, рванул машину по площади...
В это же время в лесу, неподалеку от Лугачёвска, происходило вот что!
Загадочный летающий объект, принявший форму ТУ-134, совершавшего рейс по маршруту Чудов – Лугачёвск, не включая огней и (что самое невероятное!) двигателей, мягко снижался в направлении вышеуказанного леса. Целые горы снега обволакивали садящийся самолёт-оборотень. По небу скользил серповидный месяц. Всё было таинственно и тихо.
Самолет снизился настолько, что едва не задевал фюзеляжем верхушки столетних елей. Покружив некоторое время над лесом и отыскав внизу небольшую полянку вокруг затянутого льдом озерка, самолёт вдруг ни с того ни с сего ударился о земь, как будто раненая лебедь, и сразу оборотился в избу. Избушка была, как и водится, на курьих ножках…
Скрипнула несмазанными петлями дверь, и из избы на снег спрыгнул длинный и худой старикашка, нарядно, однако, разодетый, но какой-то театральный, попахивающий нафталином, как будто только что сошёл он с подмостков какого-нибудь провинциального театра, где до этого шла постановка исторической пьесы из времён правления царя Гороха. Старик живо огляделся по сторонам и присвистнул.
– Эге, да тут уж кто-то поперёд нас обосновался! Слышьте там? Бабуся! Живут, говорю, здесь люди-то.
На озере действительно кто-то жил. Неподалеку от избушки на курьих ножках, за трехметровым железобетонным забором, светился желтыми окнами домик… о трёх этажах! У самой калитки, обращённой к озеру, за забором же, коптило вечернее небо дымом из трубы здание немного меньше первого, бревенчатое, по-видимому, баня. Из него то и дело выскакивали голые красные мужики и такие же красные и голые девки и, пробежав через распахнутую настежь калитку, бросались в прорубь на озере. Вода в проруби шипела и дымилась, голые визжали как резаные и, пробкой вылетев из озера, вновь забегали в выпускающую клубы молочного пара баню.
– Срамотища-то какая! – сплюнул, узрев эту картину, старикашка, однако, глаз не отвёл, а, наоборот, подошёл ещё ближе к проруби, чтобы лучше было видно выскакивающих из бани девок.
Одна из них вдруг крикнула своим подружкам, указывая на старика:
– Девчата, глядите – Кирил Кирилыч приехали! В баню Кирил Кирилыча! В баню!..
Кощей Бессмертный (а это был, без сомнения, он) не успел дать деру от них в припорошенную уже снегом избушку. Мигом окружённый густой толпой грудастых, пышущих здоровьем, раскрасневшихся на морозе молодух, он без сопротивления позволил затащить себя в предбанник и в считанные секунды был раздет наглыми девками до положения Адама.
Какой-то пожилой полнеющий мужчина в золотых очках, в римской тоге, с лавровым венком на лысом, блестящем от пота черепе подал знак бессовестным девкам, и те оставили бедного Кощея Бессмертного в покое…


2. В гостиничном домике

– Кирил Кирилыч, дружище, сколько лет, сколько зим! – ласково пропел, обращаясь к Кощею Бессмертному, мужчина в римской тоге, которая, впрочем, оказалась обыкновенной простынёю. – Мы уж тебя не чаяли и увидеть! Всё обошлось в столице? Отмазался?
Кощей Бессмертный затравленно молчал, стесняясь своей наготы. Он не знал, что отвечать нахальному мужу в лавровом венке, и решил пока выждать. Колдовские чары можно было пустить в ход в любое время.
– И всё-то ты со штучками, Кирил Кирилыч, – погрозив Кощею пальцем, с улыбочкой продолжал полный мужчина. – Всё-то ты на публику работаешь! В прошлый раз на вертолёте прилетел, а нынче, пожалуйста, здрасьте вам, – пешком! «Мерседес»-то свой где оставил?
Кощей Бессмертный понял, что ему задали вопрос и надо что-то ответить, но что отвечать не знал.
– Глядите, молчит, как воды в рот набрал! Смирёхонький такой, скромненький. Ангел во плоти да и только! Ха-ха-ха, – неестественно, как-то ехидственно рассмеялся мужчина с венком. – А, помнится, месяц назад, на совещании в обкоме, директора шестой столовой Пупкина инфаркт хватил после премилой беседы с Кирил Кирилычем!.. Ну давай, брат, рассказывай зачем в первопрестольную вызывали? Насчет этого самого... да? С Министром разговаривал? Да ты не молчи, Кирил Кирилыч, плюнь на всё! Обошлось и ладно, бог с ними, с деньгами, еще наживешь.
– А признайся, тысяч десять, небось, отвалил? Как пить дать – десять тысяч, а то и все пятнадцать... А мы тут грешным делом уж того... передачу тебе собирать хотели. Шучу, шучу, дружище! Куда ж мы без тебя-то? Просто сироты да и только, душа Кирил Кирилыч!.. А похудел-то ты, гляжу, страсть! Переволновался, болезный. В прокуратуру ничего, не вызывали?.. Ну ладно, ладно, пронесло, значит.
Кощей Бессмертный слушал всё это с затаённым испугом, ровным счётом ни черта не понимая, но не перечил лысому гражданину в золотых очках и лавровом венке. История обещала быть занимательной, а Кощей, как известно, был падок на всякого рода приключения и авантюры. К тому же безумно любил риск, благо собственной жизни его почти ничего не угрожало, так как смерть Кощеева была далеко, за тридевять земель, в тридесятом государстве. Кто видел, рассказывают, что стоит будто бы за морем столетний дуб, под дубом сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце – смерть Кощея…
Муж в лавровом венке продолжал изрекать загадочные вопросы, на кои, впрочем, совсем не требовалось ответов, потому что они, видимо, уже заранее были известны спрашивающему.
К ним подошло ещё несколько человек. Один низенький, толстый, как поросёнок, и красный, как рак, с грудями, свисающими, как у женщины, когда она снимет бюстгальтер; другой нормального роста, но с брюшком и золотыми коронками во рту; третий высокий и до того волосатый, что издали было не разобрать – то ли это у него волосы, то ли мохеровое трико.
Голые девки принесли холодное со льдом пиво в пропотелых насквозь бокалах, водку, ветчину и лимоны. Поставили всё это на стол в предбаннике, отошли в сторону и, схватившись за руки, закружились в диком стремительном хороводе, выкрикивая пьяными голосами нецензурные частушки.
Полный человек в тоге и лавровой венке расплылся в самодовольной улыбке, царственным жестом пригласил всех к столу.
– Ты уж извини, Кирил Кирилыч, – мы уже пропустили по одной с пару. Придётся тебе наверстывать.
Кощей Бессмертный тяпнул целый стакан водки и послушно полез вместе со всеми в парилку. Голые хохочущие девки разложили их на лавках и, поддав пару, принялись жестоко, с наслаждением пороть берёзовыми вениками…
Здесь, думаю, следует на некоторое время прервать повествование и разъяснить вышеописанное происшествие.
Дело в том, что Кощей Бессмертный оказался как две капли воды похожим на Кирил Кирилыча Капустина – весьма уважаемого в областном городе Лугачёвске человека.
Свою трудовую деятельность Кирил Кирилыч начинал поваром после окончания кулинарного училища. Работал не где-нибудь, а в самом престижном ресторане города – «Мещёра». Потом как-то так получилось, – поступил в столичный институт. Велика, видно, была тяга к совершенству, к моральному возвышению, так сказать. Как-то так устроилось, что успешно институт окончил, хоть на сессиях почти не бывал и даже на выпускные экзамены не явился. Зато имел тесное и приятное знакомство с деканом своего факультета доцентом Семёном Светозаровичем Синькиным, который регулярно, каждый семестр, получал из города Лугачёвска денежные переводы.
Как-то так незаметно, будучи ещё в «льготном» рабочем классе, пролез Кирил Кирилыч и в партию, созданную бессмертным вождём мирового пролетариата. Проявил, как водится, организаторские способности и принципиальность, получил магазинишко в сельской местности, потом, глядишь, перебрался в город. Близко сошелся с Дорофеем Евграфовичем Бовой (мужчиной в лавровом венке и тоге) – первым человеком в городе Лугачёвске. Стал председателем потребительского общества.
Незадолго перед тем был вызван срочно в Чудов и пропал. Одни говорили, что сидит, другие – отдыхает в Ялте.
Хорошо пропарившись, с пылающими от берёзы багровыми ягодицами, снова гогочущей оравой выскочили на мороз. Потом опять пили водку, парились в сауне, резвились, как дельфины, в прозрачном, облицованном голубым кафелем, бассейне.
По истечении всех этих процедур оделись и направились к гостиничному домику – трёхэтажному особняку белого мрамора – загородной резиденции Дорофея Евграфовича Бовы. Он оказался одет в роскошную шубу и шапку – всё из палевой норки. Вокруг шеи носил цветастый мохеровый шарф, вздымающийся над воротником шубы подобно пивной пене. Низенький толстый, как поросёнок, гражданин, которого звали Савелий Петрович Лупу и который был правой рукой Дорофея Евграфовича, облачился во французскую дублёнку и в канадскую ондатровую шапку. Мужчина с брюшком и с золотыми коронками, отчего при улыбке казалось, будто он проглотил солнце – был в милицейской шинели. Высокий волосатый субъект, который являлся левой рукой Бовы, щеголял в каракулевом пальто и в шапке, как у Хрущёва. Остальные, по-видимому, не столь значительные персоны, были кто в чём: тут мелькали зимние и не зимние пальто, меховые и не меховые куртки, милицейские и не милицейские шинели...
Как мне кажется, следует подробнее остановиться на внутреннем убранстве этого замечательного во всех отношениях чуда областной архитектуры, безжалостно вырубившего из лугачёвского бюджета кругленькую сумму в 500 тысяч рублей старыми деньгами.
Особняк Дорофея Евграфовича Бовы внутри имел прекрасные фешенебельные апартаменты, отдыхать в коих было бы не зазорно даже и самому Министру; располагал игровыми комнатами с японскими игровыми автоматами, как сором, был напичкан цветными телевизорами, холодильниками и всевозможными барами. Многочисленные номера были уставлены дорогостоящей мебелью, повсюду зеркально блестел паркет, по которому можно было кататься как на коньках, стены и лестничные марши густо усеивали тяжёлые туши текинских и азербайджанских ковров. Мало того, в гостином зале была установлена дьявольски дорогая стерео-аппаратура, а внизу, в холле, располагался видеосалон с умопомрачительной видеотекой из Феллини, Бертолуччи, Сёхэй Имамуры, Копполы, Бергмана и Тарковского. Не говоря уже о всевозможных «Челюстях», «Корридах любви», «Роботах-убийцах», «Жутких городах», «Рэмбо» и «Красных рассветах».
За сим великолепием гостиничного домика круглосуточно присматривала и блюла строгий порядок дюжина человек обслуги, употреблявшая более пятидесяти тысяч рублей в год на предмет собственного жалования. Одно слово – особнячок выходил золотым, если не платиновым!
Явившись в гостиничный домик, все расположились на первом этаже, в холле, и, пока на втором этаже, в гостином зале, накрывался стол, занялись просмотром видео. Кощей Бессмертный был поражён невиданным зрелищем. В течение всего фильма он поочередно то краснел, то бледнел, то привскакивал вдруг с места от неописуемого восторга. На экране голые до безобразия мужики и бабы делали чёрт знает что, – что и в голову-то не придёт проделывать нормальным людям. Внешне это здорово напоминало змеиные свадьбы, когда гады с шипением, по несколько особей сразу, сплетаются в сплошной извивающийся мерзкий клубок, а затем, получив друг от друга, что требуется, с шипением же расползаются между камнями.
Другие, видя такую его реакцию, весело подмигивали Кощею и посмеивались.
– Что, брат, Кирил Кирилыч, проняло никак? Зацепило? Это что… Погоди, скоро не то увидишь! Это так – картинки... Эх-хе-хе-хе, а на третий этаж не желаешь ли?..
Весь секрет в том, что третий этаж загородного коттеджа Дорофея Евграфовича Бовы был занят неофициальным домом терпимости, который наряду с баней, видео и богатейшим банкетом с музыкой и цыганами входил в обязательный комплекс сервиса для высокопоставленных гостей из столицы.
Пользовались всеми удовольствиями чудо-домика и свои, лугачёвские, с той лишь разницей, что всё это лучшие люда замечательного города Лугачёвска оплачивали «подарками» Дорофею Евграфовичу, когда как вышестоящие гости, наоборот, одаривались всем этим, так сказать, бескорыстно.
Между тем, не досмотрев до конца секс-программы, гости вдруг сильно засуетились, разом защёлкали портфелями и дипломатами, зажужжали молниями сумок, захлопали ожиревшими на лёгких хлебах бумажниками и портмоне. Оттуда извлекались на свет божий прямоугольные, хрустящие в алчных пальцах разноцветные пачки кредиток с умным лобастым лысым человеком на лицевой стороне, некогда завоевавшим для этих почтенных людей почётное право так чудесно проводить своё рабочее и нерабочее время. Из этих тяжёлых, немного шершавых на ощупь, бумажных кирпичей каждый сооружал подле себя на журнальном столике дом, размеры которого прямо пропорционально зависели от материального достатка хозяина. Чем выше к потолку вздымалось бумажное здание, тем большим весом и положением в городе Лугачёвске обладал своеобразный строитель. У самых значительных лиц, пребывавших на самой верхотуре городской иерархии, выходили не то что просто дома, но целые небоскребы.
Один только Кощей Бессмертный, в силу полнейшего неведения, не выстраивал здания. На него опять покосились. По холлу, как смерч по Японскому морю, пронеслось страшное слово: «обанкротился!»
Когда со второго этажа спустился распоряжавшийся приготовлениями к банкету Дорофей Евграфович Бова, видео выключили, каждый встал подле своего сооружения и начался сбор «подарков». На Кощея пахнуло старинным чудовским духом периода расцвета Древней Чуди, когда таким же макаром великие князья собирали дань со своих вассалов.
Когда очередь подобралась к Кощею Бессмертному, Бова несколько растерялся.
– Кирил Кирилыч, ты что же это, душа, не при деньгах нынче? Никак запамятовал, брат, что у моей супруги Аглаиды Еремеевны сегодня день ангела? Мы ведь, кажется, заблаговременно, ещё летом, всех персонально уведомили. А то гляди, Кирил Кирилыч, коли не справляешься... на твоё место давно уж Модест Акакиевич метит!
С этими словами он оборотился к толпе данников, поискал кого-то глазами, нашёл и спросил:
– Что, Модест Акакиевич, не засиделся ли ты на своём пищекомбинате? Потребительское общество потянешь?
– Так что, как вашей душе будут угодно... А мы завсегда, то ись… – невнятно забормотал вспыхнувший от радости Модест Акакиевич.
– Вот видишь, душа, Кирил Кирилыч, – укоризненно покачал головою Бова, – незаменимых людей на этом свете нет. Так что не жмись, поройся в своей мошне... Знаю, знаю, брат, что Чудов много съел, да что ж поделаешь... Штуки две отдай. Знаю, больше нет, а две тысчонки наскреби, брат, наскреби!
Кощей Бессмертный понял, что у него требуют денег, но по своей невообразимой природной скупости стал отнекиваться, в результате чего впервые за весь вечер заговорил:
– Нету злата-серебра, великодушный князь! Обнищал, грешный, начисто. Хоть казни – ничего нетути!.. К тому же женитьбу затеял на непорочной дщери людской Василисе Премудрой – кругом одни расходы.
По холлу, как ветер, пронеслось: «Ишь ты – жеребец старый!»
Услыхав о свадьбе, Дорофей Евграфович тут же оттаял душой и вызвался быть свидетелем. Он вообще страшно обожал всякого рода праздники, торжества, обряды и так далее, будь то знаменательные даты, юбилеи, дни рождения, свадьбы, крестины, проводы в армию, присвоения учёных степеней, судебные процессы или, наконец, похороны. Во всех случаях Бова любил разыграть роль этакого благодетеля, – чуть ли не полубога, который может решительно всё. Он одаривал простых смертных деньгами и дорогими безделушками, повышал в должности, а если дело касалось погон, – то и в звании, выбивал в Чудове звёзды и ордена, а в области – медали и почётные грамоты, распределял квартиры, устраивал детские сады, зачислял в институты, выручал от армии, пробивал машины и лучшие места на кладбище, доставал японские унитазы и датское баночное пиво, спасал от решётки и, наоборот, сажал. Короче, казнил и миловал...
Тут же, не откладывая дела в долгий ящик, сговорились о дне регистрации, которую по предложению Кощея Бессмертного решили произвести на Рождество Христово (на святки), то есть через три дня по старому стилю. Причём Кощей, то бишь новоиспечённый Кирил Кирилыч настоял одновременно и на венчании, в церкви. И не в простой церкви, а в старинном соборе, что как памятник чудом сохранился в лугачёвском кремле. Не вдаваясь в подоплёку подобной блажи, Дорофей Евграфович обещал всё устроить.
Затем шумной бестолковой гурьбой все поспешили на второй этаж, где уже начинала играть музыка и было всё готово к банкету.


3. Царский сын

На том же самом самолете, на котором летел из Чудова лидер лугачёвского комсомола Вася Ветров, возвращался в свою воинскую часть из отпуска и герой нашего романа бравый солдат Иван Богатырёв.
Прекрасный бело-голубой лайнер Гражданской авиации наконец-то приземлился в лугачёвском аэропорту. Приземлился цел и невредим вопреки всем дурным и недурным приметам, повинуясь удивительным законам физики, механики и аэродинамики.
Ваня Богатырёв вместе со всеми с облегчением вздохнул, утёр холодный пот со лба и покинул своё неуютное пристанище, дабы никогда уже по своей воле в него не возвращаться.
Тот, кто ни разу в жизни не отрывался от матушки-земли более, чем это требуется для срывания яблок в соседском саду, не поймёт этого святого чувства… Когда, взвившись под облака и даже – в самые облака, в утробе ненадёжного, гудящего алюминиевого сооружения, – с таким жаром раскаиваешься в содеянном, как если бы, к примеру, раскаивался висельник в совершенном уже самоубийстве! Когда цена собственной жизни подскакивает вдруг до такой головокружительной отметки, что – ничто уже становятся все сокровища мира – и доволен, если останешься голым, – лишь бы только остаться! Когда в какую-то чёрную дыру враз обрывается в тебе всё человеческое и на мохнатые задние лапы встаёт огромный животный ужас, готовый растоптать в пух и прах всё живое и неживое. Когда, обморочно глядя в иллюминатор, даёшь такие обеты смирения и послушания, каковые не снились и знаменитым отшельникам прошлого, щеголявшим в тяжёлых веригах и спавшим в гробах, изъеденных могильными червями, как сито! Когда начинаешь верить не то чтобы просто в Бога или, скажем, дьявола, но – во всё сразу, включая Аллаха, Будду, Кришну, Осириса, Аттиса, Яхве, Иегову, Нептуна, Марса, Стрибога, Перуна и даже Ярилу. Когда наконец, долетев благополучно до места, – так страшно зарекаешься не совершать более ничего подобного, как, наверное, коза не зарекалась лакомиться капустой!..
Выйдя из здания аэровокзала, Ваня Богатырёв дождался на остановке рейсового автобуса и поехал в свою воинскую часть, так как больше ехать в этом холодном, заснеженном городе ему было некуда. Всю дорогу Ивана не покидала навязчивая мысль об увиденном несколько времени назад НЛО. Он пребывал в полнейшей эйфории и страшно жаждал поделиться переполнявшими его впечатлениями хотя бы вот с этой курносой – в сетчатых чёрных чулках или колготках, выглядывающих из-под короткой расклешённой шубки.
– Девушка, а вы знаете, я нынче летающую тарелку видел! Вот как вас сейчас… На деревенскую избу похожа…
– Сам на это похож, хам! – Девушка обиделась и, поджав губки, перешла на переднюю площадку.
«Эх, подумала, что пристаю, глупенькая! Видела б она, что я видел!.. Но кому же рассказать? Может, вот этому, в дублёнке…».
– Дружище, ты знаешь…
– Знаю. Есть. Пожалуйста! – парень в дублёнке – под казачью, с фирменным дипломатом, протягивал Ивану красный пятикопеечный абонементный талон.
Богатырёв от талончика вежливо отказался ввиду того, что за него уже заплатил министр обороны, но рассказывать дублёнке передумал. Решил потерпеть до воинской части, благо ехать оставалось совсем ничего.
Выскочив на своей остановке, рядовой Богатырёв прежде всего с опаской оглядел пустую, как вымершую, улицу с голыми заиндевевшими деревьями, похожими на морские кораллы, не нашёл нигде патруля и немного успокоился. Встреча с патрулём не предвещала для него ничего хорошего, так как пребывая дома, в отпуске, Ваня успел, в целях подготовки к будущему дембелю, проделать нечто выходящее за рамки воинского устава со своей формой. Прежде всего он обрезал подошву, набил каблук и погладил утюгом ботинки, в результате чего они из неповоротливых, тупых увальней превратились в юркие остроносые лодочки. Ваня ушил и расклешил брюки, подрезал и начесал металлической щёткой шинель, покрасил фиолетовой пастой от шариковой авторучки шапку-ушанку. Так что любо-дорого было посмотреть на солдата, – не то что на какое-нибудь явление Иисуса народу в длиннющей, как поповская ряса, «кавалерийской» шинели, в брюках-дудочкой и гигантских, чернокожих ботинках-гадах, – наряженного, как того требует воинский устав.
Быстро преодолев несколько заснеженных городских кварталов, Иван для краткости пути свернул в знакомый проходной двор и миновал бы его без особых осложнений, если бы не неожиданное препятствие.
Впереди, под аркой дома, в которой горел, раскачиваясь на ветру, чахоточный фонарь, отбрасывающий на большой сугроб робкие полоски света, стояло четыре человека. Трое из них курило, расположившись кольцом вокруг четвёртого – молодого рослого парня, наряженного в дорогую соболью шапку, исполненную в старинном чудовском стиле на манер шапки Владимира Мономаха, в шубу голубого бархата собольим мехом внутрь и в жёлтые сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носками…
Вспомнил, читатель? Да это же Иван-царевич, прилетевший на главную площадь Лугачёвска вместе с дедом Морозом! Да, да – тот самый…
Четверо премило беседовали между собой, разговор шёл об одежде.
– Так ты снимешь дублёнку, шапку и сапоги или тебя пером пощекотать? – спрашивали у Ивана-царевича.
– Прочь, смерды, я сын царский! – отвечал последний и пытался выбраться из зловещего треугольника, но ему не позволяли.
– Чувак, последний раз предупреждаю, снимай дублёнку, худо будет! – говорил высокий, тощий, красноносый детина, угрожающе шаря правой рукой в кармане своих штанов, где, вероятно, лежал ножик.
– Молчи, тать, на дыбу захотел? Батогов давно не отведывал? – горячился Иван-царевич. – За меня вас всех четвертуют, дайте только срок, презренные! Все в разбойном приказе будете.
– Да он гонщик, пацаны! Шизует... – радостно сообщил другой жлоб, глядя во все глаза на Ивана, и посоветовал главарю:
– Фикса, вломи шизику промеж глаз, чтоб копыта кверху задрал, он без этого, как без пряника!
Долговязый худой, как скелет, Фикса оказался в затруднительном положении. С одной стороны он видел, что жертва упорствует и следует предпринять решительные меры, с другой стороны побаивался что-либо предпринимать, так как обычно привык иметь дело только с пугливыми девчонками-школьницами и прочим истеричным слабым женским полом, безропотно отдававшим всё, что у них ни потребуешь.
Эх, улица, улица – горькая действительность всех без исключения чудовских городов и весей. Известны мне твои вековые жестокие нравы, когда бьются кольями стенка на стенку или стенкой – на одного. Когда бьют только лишь за то, что живёшь не на той улице или не в том квартале. Бьют за то, что городской или за то, что деревенский, за то, что учишься в СПТУ или в речном училище, за то, что «плуг» иди стиляга, кацап иди хохол, за то, что бреешься или носишь усы, стрижёшься или отпускаешь волосы, за то, что не так посмотрел или не то подумал, за то, наконец, что дышишь чужим воздухом и, вообще, – живёшь на белом свете!
А добавить сюда разливанное море спиртных напитков, влива¬ющееся ежедневно в утробы благодарных чудовцев и распаляющее и без того кипящие страсти. Да баб, из-за которых нередко щедро вышибаются передние клыки и задние коренные зубы, напрочь перебиваются переносицы и умело, кухонными ножами, пронзаются животы, печёнки и легкие…
Да разве сравнится со всеми этими ужасами какой-нибудь там Сан-Франциско со своей хвалёной мафией, – чем планомерно, из года в год, пугают средства массовой информации доверчивого чудовского обывателя?! Ничуть не сравнится! Уверяю тебя, дорогой читатель, – лучше попасть в лапы американских мафиози, или позволить индейцам снять с себя скальп, чем оказаться в традиционной чудовской подворотне с глазу на глаз с тремя жлобами!..
Между тем, видя такое дело, Иван Богатырёв решил попытаться помочь несчастному Ивану-царевичу. В части он успешно занимался спортом и сейчас запросто взял на себя двоих хулиганов: главаря Фиксу и другого, в клетчатом пальто и зелёной, пышной, похожей на мохеровую, фуражке. Он положил за правило бить всегда первым и, кинув в снег дембельский чемодан и шапку, подбежал к клетчатому мохеровому жлобу и, широко размахнувшись, по-чудовски, врубил тому в ухо так, что подпрыгнула и стремительно спикировала в сугроб его мохеровая фуражка.
Нарисовавшийся рядом долговязый Фикса страшно махнул своей рукой или оглоблей, непонятно, но ни во что не попал. Зато Иван Богатырёв не промазал и снизу тяжелым кулаком-кувалдой протаранил его челюсть, которая сильно щелкнула и откусила кончик Фиксиного языка. Раздался оглушительный рёв, каковым, может быть, в доисторические времена попавший в западню мамонт извещал об опасности своих сородичей.
Не обращая более внимания на обоих поверженных врагов, Ваня Богатырёв, раззадорившись, стремительно бросился на третьего хулигана, с которым решительно сражался на кулаках Иван-царевич. Это и погубило Ивана!.. Вернее, не его самого, а дембельский чемодан, неосмотрительно оставленный сбоку дорожки. Жлоб в клетчатом пальто, потирая красное, вздувшееся от удара ухо, кое-как поднялся на четвереньки, отыскал свою зелёную мохеровую фуражку и увидел чемодан Вани Богатырёва. Не долго думая, он схватил его под мышку и дал дёру вслед за улепетывающим из подворотни Фиксой.
Обратив вспять и третьего неприятеля. Иван только тут вспомнил о своём имуществе, но было уже поздно, Жлобы с дембельским чемоданом исчезли, как приведения.
– Вот те на, чемодан, сволочи, спёрли! – с досадой посетовал Ваш Богатырёв и сплюнул. – Везёт как утопленнику! Съездил называется в отпуск. Всё коту под хвост!
– Не горюй, витязь, я тебя озолочу за твою услугу, – утешил солдата Иван-царевич, – первым человеком в Чудове будешь! Боярство пожалую. Лучшую вотчину во владение дам. Проси – всё, что пожелаешь исполню!
– Ну да, ты же, говоришь, сын царский, – с улыбкою, недоверчиво произнес Богатырёв. – Здорово ты эту шпану на пушку взял! Как звать-то тебя?
– Иваном все кличут, – ответил Иван-царевич.
– Вот те на, тёзки значит! – искренне обрадовался Ваня Богатырёв, протягивая царевичу руку. – А где живёшь?..
– Жили мы в Чудове с батюшкой. Я о ту пору дващи уж обвенчан был. Первую супругу мою, Евдокию Саблину, родитель в монастырь изволил упечь. Крут был батюшка на расправу, ой крут! Не зря, знать, нарекли его в Чуди Грозным.
И приведись как-то в лето 7089 года, за неделю до Ильина дня, пожару случиться. Загорелись гостиные дворы и дворы людские, и животы многие погорели от Ильинской улицы и до крепостной стены. Такоже и монастырь Ильинский... К нощи Чертолье занялось вплоть до села Кожемякина и Заречье и Град больший.
Выгорело пол Чудова. Мы едва с батюшкой да с окольничим Ярославом Даниловичем Годуновым, да с племянником его, стряпчим Борисом Годуновым, да с домочадцами многими в Алексеевской слободе от напасти сей укрылись.
А как дело приключилось, принялись тут дьяки с приказными сыск учинять. Кто да про что?.. И указали де некие посадские людишки Козьма Сивый, да Игнашка Дереза, что вот, мол, дочь купецкая Василиса сорокой над Большим посадом летала – избы жгла; а допреж того оная Василиса царя, царицу и детей их на следу ведовским мечтанием испортить пыталась, ведовством же по ветру лихо на них насылала; с нечистой силою зналась, от коей всякое лихое зелье и коренья имела.
Колдовка, одно слово!..
Схватили ярыжки дочь купецкую Василису, в Земский приказ спровадили…
Богатырёв завороженно, раскрыв от изумления рот, слушал рассказ Ивана-царевича. Он совершенно забыл о морозе, вовсю лютующем на сквозняковой ночной улице, об украденном дембельском чемодане, о родителях и невесте, которую ему подыскала мать, пока он служил в армии. Ему казалось, что царевич не рассказывал, а показывал, как чародей, образные картинки затерявшегося в веках прошлого. Прошлое начинало как бы проявляться сквозь белую, мутную пелену разыгравшейся не на шутку метели, как проявляется на чистом, белом листе фотобумаги отснятый кадр фотоплёнки, и самое удивительное, – что там, в этом кадре, как в объёмном, движущемся кино, был и он сам, Иван Богатырёв...
•            •            •            •            •            •            •            •            •            •          •
– Что надобно тебе, Борис, от царя лесного? В чем нужда приспела, сказывай?
Худощавый старичок с козлиной бородкой и носом – пятачком, в бобровой шапке и чёрной, бархатной поддёвке вопросительно уставился на Годунова.
Борис побарабанил пальцами в тяжёлых, золотых перстнях заморской работы по столу. Пододвинул старичку золоченый, объёмистый ковш.
– Отведай, гость званый, питья мирского! Квас. Холодненький. Токмо что из погребов.
– Премного благодарны, мирского не употребляем! Не требуется. А вот ежели желаешь...
Старичок щёлкнул пальцами и на дубовом, вместительном столе откуда ни возьмись оказалась тяжёлая, искусной отделки братина, до верху наполненная какою-то бесцветной, прозрачной жидкостью.
Старичок отхлебнул из братины и подал питье Борису.
– Что сие? – вопросил тот в нерешительности. Пить или не пить?
– Живая вода, сударь. Потчуйся на здоровье!
– Чуде-са!
Годунов сделал несколько глубоких, жадных глотков и братина наполовину опустела.
– Так что передать царю лесному? – повторил свой вопрос загадочный старичок.
– А передай-ка ты ему, сударь, вот что, – чувствуя по всему телу приятный прилив сил, возговорил ободрённый Борис. – Стряпчий Годунов де его лесному величеству челом бьет!.. Взяли государевы дьяки купецкую дочь Василису, уличенную в колдовстве и в ведовской порче на царя с царицею. Так лучшей кандидатуры для нашего плана, я думаю, и желать нечего… Пускай он, царь лесной, оную Василису к рукам приберёт, да чары свои наложит, чтобы дочь купецкая та старшего сына государева приворожила! А за то, мол, обещается стряпчий Годунов душу свою…
– Чу, калитка никак хрястнула! – прислушался старичок к уличному вечернему шуму. – Никак идёт кто?
– Супруга с отпрысками от вечерни возвертаются, – пояснил потревоженный Годунов, – ты уж не обессудь, сударь, но здесь тебе оставаться не гоже…
Старичок, встряхнув козлиной бородкой, поднялся с лавки. Из-под поддёвки его сзади выглянула какая-то чёрная мохнатая кисточка. Никак хвост!..
В ту же минуту со стола исчезла братина.
Старичок хрюкнул по-поросячьи.
Прощевай, стряпчий Годунов! Всё передам Кощею как велено. Быть тебе в большом почёте в царстве Лесном! Ждём в гости, сударь. Гляди, не забывай про душу-то...
Старичок исчез, оставив после себя неприятный козлиный запах.
«Мне бы уж куда лучше в Чудовском царстве почитаему быть!» – подумал после исчезновения старичка Годунов. Он торопливо распахнул слюдяное оконце в горнице, помахал рушником, проветривая помещение и поминутно брезгливо сплевывая.
– Тьфу ты, нечистый дух!..
С улицы доносился стук топоров запоздалых плотников. Чудов отстраивался после пожара…


4. Дискотека

Расставаясь с Богатырёвым, царевич Иван заверил храброго витязя, что ему есть где переночевать в Лугачёвске. Ещё бы в сем граде не нашлось места царскому сыну!
– Ты давай не пропадай, Рюрикович! – хлопнул его на прощание по плечу Богатырёв. – Недельку у своих погости, а в следующий выходной в увольнительную в город пойду, – встретимся. Я тебя после пяти возле памятника Кырлы-Мырлы ждать буду, знаешь? Ну, боярин такой здоровый на площади стоит, борода – лопатой!
– Не там ли, где железная карета без коней чуть нас с дедом Морозом не задавила? – уточнил место царевич.
– Боярин с бородой там на пьедестале стоял?
– Кажись, был боярин...
– Тогда там.
– Ступай с богом, витязь, – с достоинством заговорил царевич. – Стрелецкому голове передашь: пущай в ночное время поболе дозоров с разъездами по городу рассылает. Что-то лихие людишки у вас начали озоровать. Не быть бы лиху!
– Обязательно передам, Рюрикович, – охотно закивал головой Богатырёв. – А ещё лучше – в дивизионку заметку накатать. Так, мол, и так, в виду увеличения разгула преступности и рэкетиров, предлагаем объединить усилия армии и омона по совместному патрулированию городских улиц. Такие-то. И – подписи. Ты заметку подписывать будешь, Рюрикович?
– В стрелецкий приказ снесёшь грамоту, там думный дьяк подпишет, – ответил Иван-царевич.
Отпустив Богатырёва, он стал думать, где ему лучше всего остановиться на ночь: в кремле у ближних бояр или в посаде? Решил, что лучше всего – в кремле, в княжеском тереме, и пошел через верхний посад к детинцу.
Царевич Иван хорошо знал Лугачёвскую крепость, сооруженную вместе с другими подобными крепостями для защиты южных рубежей царства от набегов поганых. В начале VII века вокруг четырехугольного бревенчатого кремля-детинца с башнями по углам и с глубоким рвом возле крепостных стен возвели каменные стены. На них денно и нощно несли службу стрелецкие караулы. Из амбразур-стрельниц грозно смотрели пушки.
За крепостной стеной, с внутренней стороны, хранились ядра, бочки со смолой, песок, камни. В погребах под стеной содержалось пушечное и ручное зелие, то есть порох для пушечного и ружейного бою. Посреди детинца возвышались два величественных собора, к западной стене примыкал роскошный княжеский терем.
Вокруг крепости застраивался верхний посад, за ним находились слободы. Внизу, под горой, были улицы нижнего посада, населённого в основном «работными людьми» и мелкими торговцами.
Население Лугачёвска составляло около десяти тысяч жителей. Гарнизон – несколько сот стрельцов под началом головы, опытного вояки Никиты Хмеля. Хмель поседел на царской службе, участвовал во всех войнах, которые вёл царь Горох, начиная со взятия Булгара, и был предан своему государю, как цепная собака.
Стрельцы жили в особой стрелецкой слободе в нижнем посаде. Служба их была пожизненная и наследственная. Стрельцы имели право заниматься торговлей, различными промыслами, огородничеством. Каждый государев стрелец получал жалованья по семи рублей в год, да сверх того двенадцать мер ржи и столько же овса. Вооружены были стрельцы самопалами, мечами и бердышами. Ствол стрелецкого самопала не такой как у солдатского ружья, но гладкий и прямой (несколько похожий на ствол охотничьего ружья); отделка ложа весьма грубая и неискусная. Самопал очень тяжёл, хотя стреляли из него небольшими пулями.
Лугачёвск был замечателен ещё и тем, что во время булгарской кампании кое-кто из ближнего окружения советовал царю перенести сюда столицу государства, ввиду значительного удаления Чудова от театра военных действий. Новые Васюки да и только!..
Царевич Иван вначале хотел отправиться на ночлег в стрелецкую слободу к Никите Хмелю, но было уже поздно, к тому же до слободы путь был не близкий, до кремля же – рукой подать, и царевич передумал.
Весело посвистывая, он бодро зашагал по заснеженной улице. Но странное дело, он совсем не узнавал верхнего посада и, вместо того чтобы двигаться к детинцу, побрёл совершенно в другую сторону.
– Наваждение! – твердил он, оглядывая незнакомые, серые, высокие терема с балконами, сплошной стеной тянувшиеся по обеим сторонам улицы. – Бесовские проделки да и только! Чудеса в решете.
Улица была ярко залита неоном. Во всех теремах также горел свет, а в одном – часто мигали ослепительные разноцветные огни, как на новогодней ёлке, и звучала бешеная рок-музыка.
Иван остановился перед дверью этого терема и прислушался. Звуки, вылетавшие из здания, поражали хаотичной сумбурностью. На двери был помещен красочный аршинный плакат, гласивший, что сегодня во Дворце культуры состоится шоу-концерт популярной городской рок-группы «Красные дьяволята».
Царевич обратил внимание на вывеску и даже попытался по слогам её прочитать, но кроме того, что в этом Дворце затевают нынче шабаш слуги диавола, ровным счётом ничего не понял.
Так он стоял в недоумении перед дверьми терема, пока из него не выскочили на улицу две девки – должно быть сенные, – в дивно коротких сарафанах и с лицами, размалеванными косметикой до такой степени, что подучились уж не лица, а шутовские дичины.
– Эй, чувак, у тебя сигареты не будет? – обратилась к царевичу одна из девок и нахально уставилась в его глаза своими бесстыжими замороженными зенками.
– Не разумею, девица, о чём ты глаголишь, – проговорил Иван, со страхом косясь на непонятных голоногих девок.
– Ты что, не чудовец? Нацмен, да? Моя твоя не понимает, – скалясь, затараторила девица. – Кельманда, ара, понимаешь? Дай в зубы, чтоб дым пошел! Курить, понимаешь? Курить!
Для убедительности девка прижала к губам два пальца правой руки, как будто держала воображаемую сигарету, втянула в себя морозный воздух и выпустила его прямо в лицо царевича Ивана.
Из всего царевич уразумел только то, что взята под сомнение его родословная и очень разгневался.
– Как ты смеешь, несчастная, даже в помыслах такую крамолу держать! Знай, недостойная, что аз есмь природный чудовец, а предки мои от Рюрика род свой ведут и испокон веку великокняжеский стол держат!
– Во даёт! – присвистнула от удивления вторая девица и посоветовала подруге: – Катька, мне этот мальчик нравится, уступи его мне. Тебя ведь всё равно Тарзан за него прирежет!
– Да бери, Вика, нужен он мне, – махнула рукой Катька и обратилась к царевичу: – С ней пойдёшь, Рюрик. Ты теперь её парень.
Вика, не спрашивая согласия, подхватила Ивана под руку и силой увлекла в гудящий, сверкающий от цветомузыки терем.
Царевич Иван ошалел от такой развязности и первое время не мог произвести ни слова. Потом присмотрелся, осмелел и начал подавать признаки жизни. В вестибюле им повстречался рослый, похожий на поганого, отрок в довольно странном одеянии, состоявшем из узких и коротких штанов телесного цвета, до такой степени плотно облегающих тело, что казалось, будто он совершенно голый, и – какой-то пятнистой, как шкура леопарда, безрукавки. Чёрные волосы у отрока были длинны, немыты и распущены по плечам, как у женщины, губы накрашены ярко-красной помадой, глаза – чёрной тушью, в ухе – серьга!
– Тарзан, познакомься, это Рюрик! – закричали, увидев отрока, девки и на буксире подтащили к нему бедного Ивана-царевича.
– Это мой мальчик – похвасталась отроку Вика. – Скажи, Тарзан, правда, хорошенький?
– Ничего… Где такие сапоги и дублёнку оторвал? Фарцуешь? – обратился женоподобный отрок Тарзан к Рюрику, как окрестили царевича девицы.
Иван постепенно обрел дар речи. Идти ему в этом, ставшем враз незнакомым, чужом и враждебном Лугачёвске было всё равно некуда, а здесь было тепло, хоть и шумно. К тому же, царевичу показалось, что девки наконец признали в нём сына царя и сейчас похлопочут насчёт ужина и ночлега.
На вопрос непонятного, смахивающего на девицу отрока Иван ответил, что ищет свою невесту, купеческую дочь Василису, и что они ему непременно должны в этом помочь.
– Ну, Вика, ты пролетаешь, как фанера над Парижем, – проговорил Тарзан, весело подмигивая девице, – Рюрик ботает, что его шмара – дочка подпольного миллионера! Так что не суйся со свиным рылом в калашный ряд.
Иван понял, что женоподобный отрок Тарзан держит торг в Чудове в калашном ряду и подивился его молодости и успехам.
– Велми рад узнать, что являешься ты, Тарзан, торговым гостем. Но так как волею судьбы, грешный, обретаюсь ныне без средств, ссуди в долг с процентами некоторую сумму. А будучи в Чудове, по долговой расписке всё сполна в казначействе получишь.
Отрок Тарзан понял, что его приглашают в долю и спросил, алчно смотря на Ивана:
– Сколько я должен вложить, сколько получу и какие гарантии?
Тарзан был деловой парень.
Девицам, между тем, наскучило всё это слушать.
– Тарзанчик, давай о делах потом, я шампанского хочу! – капризно надула губки Вика, повисая на своём мальчике Иване. – Рюричек, угости свою девочку шампанским.
– И то верно, – согласился с ней накрашеный Тарзан и условился встретиться с Иваном завтра, в три часа, на площади возле памятника Марку Крассу.
– А сейчас поканали лакать шампунь! – как всегда загадочно, на непонятном языке проговорил Тарзан, и все четверо устремилась в буфет, расталкивая по пути густые толпы слоняющейся по вестибюлю молодежи.
В буфете царило вавилонское столпотворение. Наступил перерыв в программе вечера и к стойке невозможно было протолкаться. Очередь, состоявшая из нескольких рядов, колыхалась, как море, то с силой напирая на буфетную стойку так, что она жалобно трещала и грозила рассыпаться, то пятясь назад, как, возможно, пятились от дружин Александра Невского рыцари-псы на Чудском озере. Что-либо купить в подобной неразберихе представлялось полнейшей утопией. Бутылки с шампанским и коньяком передавались по головам, грохот стоял неописуемый, как во время извержения вулкана. В общем, – жуть!
Женоподобный отрок Тарзан со своими спутниками, быстро посовещавшись, нашли, что предпринять. Голь, как известно, на выдумки хитра. Если к буфетному прилавку никак не подберешься по земле – подземный путь, естественно, отпадает, – то остаётся последнее средство – лететь по воздуху! Наши приятели именно так и поступили. Схватив втроём Вику за руки – за ноги, они раскачали её и при счёте «три» с силой швырнули в бурлящий водоворот очереди.
Царевич Иван не принимал участия в этом мероприятии. Третьим оказался встреченный в буфете хороший приятель Тарзана по имени Бог – бас-гитарист, руководитель рок-группы «Красные дьяволята». От Всевышнего он был, конечно, так же далёк, как его рок-группа далека от дьявола. Просто слово Бог составляли начальные буквы его инициалов. А звали этого прославленного в Лугачёвске музыканта и поэта Боян Онуфриевич Гробовников.
Вспоминаешь, читатель? Еще бы!.. Кто же в своё время не знавал у нас знаменитого Бояна Гробовникова – крёстного отца отечественного рока! У кого величайшей ценностью не сохранялись магнитофонные записи его песен, за одно прослушивание которых брали столько же, сколько сдирают за визит со своих клиентов полулегальные лугачёвские проститутки! Кому не хотелось при первых же звуках его потусторонней гитары плакать и смеяться (всё вместе) от радости, а то и бежать в щенячьем восторге куда глаза глядят в одних кальсонах или вообще без них, как бывает при белой горячке у конченых алкоголиков или у шизофреников.
Такова она – удивительная сила искусства. Слушаешь иной раз Бога, – и слова – вроде – чёрт знает что за слова такие... Прямо скажем, так себе слова, ничего особенного, а трогает. За душу цепляет. Как будто какой-то тайный, магический смысл в них заключён, как в словесных мистических формулах «Сефер иецира» – книги создания, главного литературного произведения умозрительной каббалы.
Вот, например, его известная песня про Борю, Ваню и других:

Боря,
Что написал ты на заборе
Себе на радость, нам на горе –
Нам очень стыдно за тебя…
Ваня,
А ты зачем обидел Таню
На старом кожаном диване?
Я так не делал никогда...

и так далее. Не правда ли, впечатляет? Всё равно что откровение какое-нибудь… Да-а, не перевелись ещё таланты в матушке Чуди! Силён Гробовников, ничего не скажешь, силён. Гомер наших дней, не иначе!
Тарзан, а точнее Роберт Акулов, тоже втайне пописывал дурные стишки в духе столичного постмодернизма. От стихов его нехорошо пахло и талант его никто в городе не признавал, даже он сам!
Между тем, Вика, воспарившая над очередью, как птица, удачно приземлилась прямо на головы алчущих и жаждущих молодых людей возле буфетного прилавка. И без того короткая юбка её задралась почти до подбородка, обнажив всё нижнее женское шёлковое и капроновое хозяйство. Вика всучила одуревшей от невероятного шума буфетчице жменю скомканных кредиток и получила взамен шесть бутылок «Чудовского игристого» и два коньяка.
Вооружившись таким образом, компания, включая и царевича Ивана, не без труда отыскала свободный столик, весь усыпанный пустыми стаканами, как осенняя роща листьями, из которых кто-то – обросший и грязный, в рваном треухе и вонючих войлочных ботинках – усердно сцеживал капли. Иван мало-помалу привыкал к своей новой участи и забывал Василису Премудрую. К тому же, весёлая Вика ему нравилась всё больше и больше.
За один присест справившись с коньяком, шампанское глушили, как воду, полными стаканами. Под влиянием этих благородных налитков у Ивана быстро развязался язык и он начал витиевато выражать молодым людям своё расположение:
– Любо мне днесь пребывать с вами, благие уноты и красны девицы! Да не посетят вас туга и хвороба зело тяжкая, ибо воочию аз узрел – вельми склонны вы почитать сына царского и к стопам его главы свои преклонить готовы.
Из его высокопарней речи никто ровным счётом ничего не понял. Тарзану показалось, что Иван предупреждает о какой-то своей тайной «хворобе», то есть болезни, которой могла быть если не гонорея, то уж, во всяком случае, «мандавошки». Гробовникову запомнились только «красные девицы», и он с жадностью зыркнул на пухлые Викины губы, а затем перевёл взгляд на груди, которые колыхались под тонкой кофточкой как живые. Катька вообще ничего не запомнила из сказанного Иваном-царевичем, так как с детства страдала плохой памятью. Вика решила, что Рюрик хочет «преклонить главу» – попросту переспать с ней и, многозначительно подмигнув царевичу, страстно прошептала:
– Погоди, родненький, скоро преклонишь!..
Спешу тебе сообщить, читатель, что Вика имела полное право на подобное утверждение, поскольку слова эти ни в малейшей степени не расходились у нее с делом. Вика была, что называется, дитя улица, и в свои семнадцать с половиною лет прошла уже, как говорится, огонь, воду и медные трубы: успела два раза побывать замужем, развестись, чуть не выскочить в третий раз за негра из Берега Слоновой Кости, детей по счастью ни от кого не имела – всё получались выкидыши.
Шоу-концерт, как и банкет в загородной резиденции Дорофея Евграфовича Бовы, перевалил далеко за полночь и бесновался бы, возможно, до вторых петухов, если бы в дело решительным образом не вмешались соответствующие органы на пару с наиболее сознательной прослойкой городской молодёжи, объединённой в общеизвестный союз со специфическим названием застойного времени.
Руководил городским союзом уже известный нам Вася Ветров, всегда безукоризненно выбритый и наглаженный, с двумя значками на пиджаке – вузовским и комсомольским. Он обладал весьма кипучей энергией, не мог и секунды усидеть на одном месте, постоянно что-то искал, куда-то стремился, порывался кому-то поставить на вид, кого-то взгреть по первое число, «закатать» кому-нибудь «строгача», «дать по шапке», хорошенько «пропесочить», взять в ежовые рукавицы и т. д., и т. п.
Вася Ветров всякий раз был чем-нибудь возмущён, взвинчен, раскалён; подобно Зевсу метал кругом громы и молнии и во всём копировал старших товарищей…
Сегодня, едва сойдя с трапа самолёта, он принялся за дело. Узнал о проводившемся во Дворце культуры мероприятии, примчался, просмотрел всю программу и был возмущён. Васю Ветрова до глубины души рассердил внешний вид участников рок-группы «Красные-дьяволята». Когда Дворец культуры опустел и уборщицы решительно взялись за швабры и веники, Василий призвал к себе руководителя коллектива Гробовникова и, в присутствии спешно сворачивающих аппаратуру музыкантов, начал отчитывать его, как мальчишку, хоть и был с Бояном одного возраста:
– Позор, позор! Решительное безобразие. Да ты только погляди, братец, – это же чёрт знает что за наряды! Не понимаю... Объясните мне, пожалуйста, для чего вот у этого, с белыми волосами, на шее – цепь? Ещё не хватало – ошейник повесить! А вон та черноволосая девушка – у неё ж губы, извините, как у уличной девки размалёваны! Что, это не девушка?.. О боже! У меня, в таком случае, нет слов. Натуральный гомосексуализм, извините… А этот носатый – волосы ёжиком, – он же у вас попросту в трусах! Это не бельё – шорты?.. Замечательно. Если это не трусы, а шорты, то на мне в таком случае не костюм, а рыцарские доспехи! А отчего у того, бородатого с косичкой, волосы наполовину красные? А это что – боже мой! Вы поглядите, что вон у того, лысого, на голове написано. «Сатана» – извиняюсь. Точно, «Сатана»!
В продолжение всего этого «милого» разговора Бог мялся, краснел, бледнел и не произносил ни слова, отчего Вася Ветров распалялся всё больше и больше, так что в конце принялся даже кричать, разбрызгивая слюну и отчаянно жестикулируя руками. Наблюдавшие эту сцену «дьяволята» притихли, Гробовников отступил на шаг от брызжущего слюной Ветрова, сжался, ему показалось даже, что Вася хочет его ударить по физиономии. Голос Ветрова. сливался в сплошной злобный собачий лай, и Боян, прищурившись, на секунду и впрямь увидел пред собой большого расплывчатого чёрного пуделя с двумя медалями на ошейнике.
Удовлетворившись произведённой взбучкой, Вася Ветров назначил Гробовникову трёхдневный срок для исправления, обещал лично проверить и сорвать голову, сердито оделся и, с сознанием честно исполненного долга, вышел на улицу.
И с этой минуты в городе начали происходить удивительные вещи. Старожилы рассказывают, что такого в Лугачёвске не бывало со дня его основания. Чудеса, как известно, не удовлетворяются единственным экземпляром, а, случившись однажды, непременно потянут вслед за собою целый железнодорожный состав, так что не успеваешь оглядываться, наблюдая как они проносятся мимо твоего носа.
И непосредственным свидетелем первого чуда из длинной цепочки всевозможных чудес и происшествий оказался солдат Иван Богатырёв.
События развивались следующим образом…


5. Голова

Едва Ваня Богатырёв подошёл к контрольно-пропускному пункту своей воинской части, как сразу же вокруг стало твориться что-то неладное. Прежде всего он увидел летящего по воздуху человека. Это был прапорщик третьей роты Олля. Прапорщик перелетел через высокий кирпичный забор воинской части, напоминающий кремлёвскую стену, и смачно шлёпнулся у самых ног Ивана Богатырёва. Следом упало два чемодана и спортивная сумка, в которой зазвенела какая-то посуда. Вид прапорщик Олля имел бледный, с желтоватым отливом, почти как у покойника. Потирая ушибленный бок, он с трудом поднялся на ноги и принялся собирать «манатки».
– Здравия желаю, товарищ прапорщик! – кинув руку к головному убору, бодро проорал. поражённый поведением прапорщика, Богатырёв.
– Пошёл вон, дурак, – зло огрызнулся прапорщик Олля и, не взглянув на Ивана, прихрамывая, поковылял прочь от воинской части.
Иван Богатырёв прошёл на КПП и спросил у дежурившего там младшего сержанта:
– Друг, не знаешь, что это с прапорщиком случилось?
– Ветром сдуло, – ответил тот и загадочно подмигнул Ивану, – «Куски» теперь часто вылетают на гражданку. И офицеры случается.
Распрощавшись с сержантом и стрельнув у него по армейской привычке сигарету хоть были и свои, Ваня пошёл дальше. Сразу же за Контрольно-пропускным пунктом его поразило дерево – невысокий молодой клён – сплошь усыпанное большими, зелёными, похожими на лопухи, листьями. Богатырёв сморгнул, чтобы прогнать видение, но зелёные листья среди декабрьского мороза не исчезли. Чуть поодаль стояло ещё одно дерево, по которому лазили два молодых солдата в грязно-жёлтых заношенных бушлатах и клеили к веткам зелёные бумажные листья.
В это время из располагавшейся неподалёку двухэтажной казармы выскочили на снег четыре мордатых, мускулистых молодца в одних кальсонах. Ухватившись за руки, они образовали своеобразный хоровод и, бегая вокруг дерева с бумажными листьями, кричали, обращаясь невесть к кому: «Дембель давай! Давай дембель! Дембель давай!..»
Этими заклинаниями они, как древние язычники, видимо, призывали весну, слепо веруя, что приход её приблизится.
Полюбовавшись хороводом, Ваня зашагал дальше. Ему нужно было отметить отпускные документы и он направился прямиком в штаб полка. Каково же было изумление и даже ужас Ивана, когда он увидел на полковом плацу перед штабом заместителя командира полка по политической части майора Карамануцу. Точнее, это был не весь майор целиком, а одна только его голова, торчащая посередине плаца наподобие степного кургана и увенчанная огромной офицерской шапкой, в которой запросто уместилось бы по крайней мере десяток Иванов. Голова зорко следила за всем происходящим на плацу, страшно вращала своими крупными глазищами и время от времени подавала короткие, отрывистые приказания, от которых опрометью во все стороны разбегались насмерть перепуганные солдаты, прямые, как телеграфные столбы, не гнущиеся прапорщики и не попадающие дрожащими руками в карман офицеры, прикуривающие почему-то вместо сигареты карандаш, вытащенный из планшета. Иногда майор Карамануца на кого-либо гневался, и тогда несчастного подобно прапорщику Олля ветром сдувало с плаца. Благо лёгкие удивительного майора Карамануцы работали, как добрые кузнечные меха.
На противоположной стороне плаца, возле солдатской столовой, была ещё одна голова, неумело намалёванная на гигантском транспаранте кем-то из дембелей. Нарисованная голова была без головного убора, – с зачёсанными назад волосами, с дряблыми, мешкообразными щеками отвисшими, как у хомяка; с бровями сросшимися на переносице сплошной жирной чертой и с пятью золотыми звёздами на левой стороне груди.
Тот, кто заходил с обратной стороны транспаранта, замечал ещё одну голову – уже третью по счёту. Эта голова была совершенно лысая, гладкая и блестящая. Нос имела картошкой, щёки мясистые, надутые будто два биллиардных шара. Поверх головы крест-накрест были прибиты две длинные рейки для укрепления деревянного каркаса, но со стороны казалось, будто они зачёркивают лысую, как бубен, голову. Подле неё на грязном, вытоптанном снегу стояли две опорожненные бутылки из-под «Чудовской».
По плацу, между нарисованной головой человека со сросшимися бровями и головой майора Карамануцы, медленно расхаживал часовой в огромном – до пят – овчинном тулупе с поднятым воротником, напрочь закрывающим от белого света его голову, так что было непонятно: имеется ли у часового собственная голова, или для охрани столь крупных голов собственной головы не требуется.
Впоследствии Иван Богатырёв узнал, что обслуживанием головы майора Карамануцы ежедневно занималась целая рота солдат. Причём, когда после ноябрьских праздников взвод старшего лейтенанта Богатько сунулся было вскрывать голову замполита, дабы в порядке профилактики прочистить ему мозги, выяснилось, что таковых в голове майора Карамануцы почему-то не оказалось. Этим тут же занялся особый отдел, следствие длилось три дня и три ночи, после чего старшего лейтенанта обвинили в клевете на государственный строй и пособничестве врагу, дали семь лет и отправили в места не столь отдаленные, где Макар телят не пас.
После этого происшествия, когда страсти вроде бы утряслись и жизнь воинской части вошла в привычную колею, майор Карамануца простудился. Вызвали начальника полковой санчасти капитана Приходько-Уходько. Тот определил острый катар верхне-дыхательных путей и прописал лекарства но, ввиду того, что обычная человеческая доза, естественно, не могла взять майора Карамануцу, – на следующий день ему стало хуже и, в конце концов, он потерял голос.
Следствие по делу капитана Приходько-Уходько продолжалось девять дней. Капитана обвинили в измене Родине и дали пятнадцать лет. Голос майору Карамануце со временем восстановили, а до этого использовали чужой, записанный на магнитофонную ленту; майору приходилось только раскрывать в нужных местах рот. Правда, он не всегда вовремя это делал и порой опаздывал за записью, отчего сильно походил на рыбу, когда её вытащат из воды.
Питалась голова майора Карамануцы по особому пищевому аттестату, который был выписан как бы на тридцать три единицы офицерского состава. Для этих целей в полку соорудили ещё один свинарник.
Такая же картина была и с денежно-вещевым довольствием майора Карамануцы. Правда, мундиров с брюками и сапогами ему теперь вроде бы и не требовалось, но всё равно их исправно ему выдавали, согласно остающейся в силе инструкции.
Никто не мог сказать точно, когда именно с майором произошло такое несчастье. Вначале он отличался от других офицеров полка разве что зычным, командирским голосом, скрупулёзным знанием всех воинских уставов, а заодно и всех политических документов государства и, естественно, более крупной чем у простых смертных головой, в которой едва умещались все эти благоприобретенные знания.
Любимым местом майора Карамануцы был полковой плац, точнее самый центр плаца, где он всегда стоял подле, но несколько впереди командира полка подполковника Волка.
Регулярно, после каждой вечерней поверки, когда Волк со всеми своими замами, командирами рот и взводов уходили спать или пить водку, майор Карамануца, не взирая ни на какую погоду, часами держал личный состав полка на плацу, прививая ему идеологическую сознательность. Какие только виды политического воспитания не использовал майор. Он по памяти, целыми газетными полосами, цитировал последние доклады руководителей государства и постановления соответствующей общественно-политической организации. Он рассказывал о героизме и подвигах в Отечественную войну, – о боях с японскими самураями на озере Хасан, реке Халхин-Гол и о недавней провокации маоистов на острове Даманский. Причём часто всё путал, перенося остров Даманский в море Лаптевых, а оборону Севастополя времён Крымской войны смешивал с той, которая происходила в Отечественную. Странным образом Кошка получала у него звезду героя, а адмирал Нахимов топил в Финском заливе черноморский флот, дабы не отдать его в загребущие руки германского кайзера Вильгельма. Майор Карамануца пугал своих слушателей коварными происками империализма, восхвалял Ленина, захватившего некогда власть в царстве-государстве, а однажды заставил всех петь новый чудовский гимн, но ввиду того, что слов никто толком не знал, полк простоял на плацу до самого утреннего подъёма. Причём, всё это время играла, многократно повторяясь, музыка нового гимна, а майор Карамануца, как дирижёр, взмахивал руками и то и дело затягивал: «Союз нерушимый республик свободных...» – в надежде, что вслед за ним подхватят и остальные.
На заре кое-как и кое-что затянули стоявшие в первых рядах «салаги», в большинстве татары, ногайцы и гагаузы. Это звучало примерно так: «Саюсьнелюши мая рисьпю пликафапотни сплатильная фехи филики урус. Тастьрастуй цосьтана ефолий нарёти...». «Черпаки» с «кандидатами» тоже что-то пели: кто гимн, кто блатные песни. «Старики» молчали.
Постепенно майор Карамануца вообще перестал уходить с полкового плаца. Ноги его укорачивались, а голова разбухала от всё новых и новых документов, докладов, речей и постановлений, впитываемых в неё, как в губку. Так что в конце концов ноги исчезли вообще, сошло на нет туловище, а отягощённая знаниями голова приняла свои теперешние положение и размеры…
Оформив в штабе отпускные документы и явившись в роту, Ваня Богатырёв перездоровался со всеми сослуживцами, посмотрел по телевизору программу «А ну-ка, девушки!» и лёг спать.
Ночью случилось невероятное. Поднявшись где-то после двенадцати по нужде и выйдя в коридор казармы, Иван остолбенел и, сморгнув, уставился на невиданное зрелище. Что бы вы думали он повстречал в коридоре? Ни за что не догадаетесь. Самое настоящее привидение! Причём не одно, а целых три штуки. Привидения – все в белом – страшно размахивали длинными бесплотными руками и усердно натирали войлочными суконками плиточный пол в казарме.
Само собой разумеется, что на следующий же день Иван описал всё увиденное в заметке, добавил сюда летающего подобно Икару прапорщика Олля, дембельские бумажные листья на декабрь¬ских деревьях, голову майора Карамануцы, НЛО и сына царя Грозного, виденного перед возвращением в часть, и отнёс своё произведение в редакцию дивизионной газеты.
Заметка наделала много шума, Ваню благодарили за внимание к газете и просили зайти в особый отдел.
Когда рядовой Богатырёв явился куда ему было велено, сле¬дователь особого отдела капитан Каланча, подписывавшийся почему-то через «о» в первом слоге: «Коланча» и бывший, невзирая на свою величественную фамилию, что называется от горшка два вершка, тщательно, с лупой в руке, изучал Ванино послание в дивизионку. Позади него, в дубовой раме, висел портрет Дзержинского старой, по-видимому времён репрессий 1937 года, работы. Под рукою была пепельница в виде человеческого черепа, в углу – сейф, с которого ножом плохо соскоблили какую-то птицу, возможно, тевтонского орла – сейф был трофейный, привезённый доблестной краснознамённой гвардейской частью аж из-за берлинской стены.
Капитан Каланча, логически рассуждая, искал в Ваниных действиях состав преступления, который отыскать было, увы, не просто. Всё равно, что иголку в сене! Но Каланча был трудолюбивый особист и за всю свою кропотливую службу из его цепких рук не выскользнул ни один подследственный – все получили свои сроки.
В деле Ивана Богатырёва, которое составляло уже три тома, его заинтриговала загадочная фигура сына Ивана Грозного. Это была зацепка! Каланча рассуждал примерно так: «Если сын Ивана Грозного, значит, сын царя. Царя у нас шлёпнули после Октябрьской революции как врага народа, – значит, сын врага народа. Если сын врага, значит, и сам враг! Итак, рядовой Богатырёв встретился в городе с врагом, – значит, уже два врага, значит, на лицо – организация? Что могут сделать два врага? Боже мой, даже страшно подумать. Могут пробраться в Чудов, захватить Кремль, уничтожить правительство и, в конце концов, – свергнуть законную власть! Одним словом, могут всё!»
От подобной мысли капитан Каланча покрылся холодным потом. В то же время эта мысль уступила место другой, – более приятной, и перед мысленным взором его запылала золотая звезда и орден с ликом человека с лысиной во всю голову и бородкой клинышком, который никогда не носил никаких орденов и медалей.
Негромкий но решительный стук в дверь прервал его приятные размышления. Вошёл смущённый Ваня Богатырёв, щёлкнув каблуками кирзовых сапог и приложив правую руку к шапке, доложил по уставу:
– Товарищ капитан, рядовой Богатырёв явился по вашему приказанию!
– Садитесь, рядовой Богатырёв, – милостиво разрешил Каланча, кивнув на стул возле письменного стола, и сразу же ошарашил Ивана вопросом, заданным прямо в лоб: – Расскажите всё, что вам известно, о преступной подпольной организации, поставившей целью свержение существующей власти и уничтожение правительства, с которой вы вошли в тесный контакт такого-то числа сего года здесь, в городе.
Ваня похолодел и со страхом взглянул сначала в ехидно-самодовольное, притворно-суровое лицо Каланчи, не сулившее ничего доброго; затем поверх его – в мужественно-печальное, непритворно-суровое лицо Дзержинского, казалось, вот-вот готового осуждающе вымолвить: «Сознавайтесь, молодой человек! Нам всё уже про вас известно! Решительно всё...». Да-а, ничего не оставалось как действительно сознаваться.
Ваню Богатырёва тут же поместили на дивизионную гауптвахту и содержали там до окончания следствия. За всё это время на гауптвахте, попросту – на «губе», по ночам происходили такие чудеса, что куда там в сказке сказать или пером описать – вспомнить о них жутко!
Каждая ночь на «губе» превращалась в дьявольскую вакханалию, когда в караульных, казалось, вселялся сам бес! Прежде всего, они отпирали все камеры и заставляли заключённых работать. Одному поручалось вычистить зубной щёткой туалет, да так, чтобы, глядя в унитаз, можно было побриться; другой мыл с мылом караульное помещение; третий что-нибудь стирал, четвёртый шил, пятый рисовал, шестой плясал и так далее. Когда все задания бывали выполнены, начинался второй тур этой своеобразной викторины, внешне сильно напоминающей «А ну-ка, парни!». Здесь от участников требовалось уже не столько умение, как смекалка. И в самом деле, попробуйте догадаться, что нужно предпринять и куда с каким ведром бежать, когда орут на тебя с перекошенной от ненависти физиономией: «Дембель давай!», – и попробуй сообрази, что ты «только с поезда», когда справляются: «Сколько служишь?».
А чего стоит одно ночное вождение!.. Как, вы не знаете, что такое «ночное вождение»?! Популярно объясняем, что «ночное вождение» не имеет ничего общего ни с каким другим вождением в мире, ни – вообще с вождением как таковым ввиду того, что натурального вождения не происходит вовсе! Берётся обыкновенный табурет, поставленный на «попа», и обыкновенный солдат первого года службы в грязных кальсонах и нечищеных кирзовых сапогах, который, ползая на четвереньках по ночной казарме, толкает перед собой это сооружение. При этом он издаёт голосом звуки, имитирующие работу автомобильного двигателя, сигнала и тормозов. При трогании с места «водитель» страшно скрипит зубами, что должно заменить включение передачи, при повороте отчаянно моргает левым или правым глазом, а в момент прекращения движения – обоими глазами делает стоп-сигнал. В случае нарушения правил, он наказывается одной либо сразу несколькими «просечками», от чего, за отсутствием удостоверения, страдает собственная голова водителя, по которой отпускаются знаменитые армейские щелчки – «фофаны» или «макароны».
Ах, какая прелесть эти «фофаны»! Сколько умения, сколько сноровки требуется, чтобы палец ложился на бритый лоб несчастного «ночного водителя» точно, сильно и резко, подобно римской или греческой катапульте, от чего голова если и не отрывается от туловища вообще, – но отлетает в сторону с такой быстротой, как если бы по ней, к примеру, стукнули кулаком. В некоторых полках находились такие «фофанщики», которые одним щелчком могли бы запросто свалить с ног не то что человека, но даже лошадь! А в соседнем артдивизионе один грузин даже убил как-то «фофаном» какого-то не то хохла, не то крымского татарина, но вполне может быть, что и армянина…
Перед самым окончанием следствия и судом Ваню Богатырёва, как того и требует закон, подвергли скрупулезному медицинскому обследованию на предмет выявления шизофрении, эпилепсии, психастении, кретинизма, дегенерации, идиотизма и прочих психических заболеваний и что же вы думаете – нашли!..
Военно-врачебная комиссия Н-ской дивизии признала рядового Богатырёва душевнобольным в явно выраженном маниакальном состояний, выставила диагноз: «шизофрения» и, освободив от судебной ответственности, комиссовала из вооруженных сил.
Поначалу Иван был направлен на принудительное лечение в один из психоневрологических диспансеров, но маниакальное состояние не проходило. Мало того, к нему добавился ещё и острый психоз! У больного прогрессивно развивалась неуверенность в себе, его не покидали навязчивые мысли и страхи, а вскоре проявилась агрессивность по отношению к окружающим; Ваня стал социально опасным и, в силу психических расстройств, склонным к самоубийству.
Врачи решили, что дело дрянь и препроводили его в городскую психиатрическую больницу.
Здесь у Вани Богатырёва разросся ещё целый букет симптомов шизофрении как то: отгороженность от общества, чудаковатость, манерность, прожорливость, неопрятность, повышенная самооценка, рассеянность, обидчивость, раздражительность; появился нездоровый интерес к философским системам, религии и литературе.
Что и говорить – сумасшедший!..


6. Катастрофа

Ранним утром, в пять часов сорок три минуты по чудовскому времени, когда весь Лугачёвск и даже неугомонный Вася Ветров ещё сладко спали, к одному из разъездов, что на перегоне между Чудовом и Лугачёвском, подходил тяжело-гружённый поезд № 3113. На площадках вагонов в начале и в конце состава маячили чёрно-зелёные фигуры охранников с карабинами образца 1895 года. На дверях вагонов даже невооруженным глазом можно было различить зловещие пломбы...
Кругом простирался безжизненный, заваленный снегом сумрачный лес. Ширококолейное железнодорожное полотно, хорошо освещённое мощным лучом прожектора, просматривалось впереди на порядочное расстояние, но машинист локомотива, и его молодой, черноволосый помощник вперёд почти не смотрели. Да и что можно было там увидать, кроме двух синих голых полос рельсов, да семафора с будкой стрелочников на недалёком разъезде? Ровным счётом ничего.
Машинист, которого звали Муллаян Мустафиевич Каримулин, по своему обыкновению спал, его помощник Сеня Посиделкин читал книгу по научному атеизму, так как заочно учился в Лугачёвском педагогическом институте имени товарища Лысенко и готовился к январской сессии. Когда он дошёл до происхождения христианства и критики библейских «святых благовествований», то случайно поднял голову, рассеянно взглянул на дорогу и ахнул. Впереди, в каких-нибудь двадцати метрах от тепловоза, прямо на полотне между рельсами стоял массивный, высокий крест, по-видимому, только что вкопанный, так как небольшой чёрный бугорок земли под ним ещё не успел подёрнуться инеем. На кресте был распят худой и голый, в одной набедренной повязке, молодой человек с длинными русыми волосами и такого же цвета бородкой. На голове у него был венок из веток какого-то колючего южного растения, на груди – деревянная табличка с надписью на непонятном Посиделкину языке, но точно, что не на английском или татарском. За это Сеня ручался головой, так как английский язык успешно изучал в институте и за четыре курса геройски умудрился выучить только «хау ду ю ду?»; татарским же сносно владел благодаря Каримулину, в силу того обстоятельства, что во время рейсов в Татарстан частенько бывал свидетелем его перебранок со сбытчиками гашиша, анаши, опия и кокнара.
Человек на кресте был ещё жив, хоть и прибит большими, толстыми гвоздями-штырями, блестящие медные шляпки которых глубоко въелись в тело рук и ног, исполосованных кровяными потёками. На груди, сбоку, под левым нижним ребром зияла ужасная колотая рана, нанесённая, по всей видимости, бандитской финкой, заточенной с обеих сторон и выбрасывающейся из колодки при нажатии на кнопку.
Всё это пронеслось перед глазами и в мозгу Сени Посиделкина одним сплошным стремительным тайфуном, который напрочь сметает на своём пути все многоэтажные нагромождения ненужных рассуждений и мыслей, а оставляет одно лишь дикое, животное желание – немедленно, в сию же секунду затормозить, пусть для этого потребовалось бы остановить даже вращение самой Земли!
Выронив книгу, он камнем рухнул на рычаги управления. Раздался оглушительный визг тормозов, который, наверняка, был слышен не то что в Лугачёвске, но и в самом Чудове, в лесу с деревьев осыпались груды снега и вспорхнули дремавшие на столетних дубах филины, в вагонах раздался грохот падающего груза и крики насмерть перепуганных охранников. Локомотив, как конь, которому на всем скаку перебили ноги, заскрежетал мордой по рельсам, высекая целые снопы искр, подмял под себя крест с распятым на нём человеком, от которого во все стороны так и брызнули кровавые ошмётки вперемежку с щепками от размолоченного креста, и, протащившись ещё некоторое расстояние, тяжело остановился.
Вдоль полотна к тепловозу побежали, беспорядочно паля в воздух из карабинов, выскочившие из вагонов охранники. Не меньше их перепуганный, ничего не соображающий со сна машинист Каримулин и помертвевший от увиденного и пережитого Сеня Посиделкин спрыгнули в снег. Муллаян Мустафиевич трясущейся рукой наскоро утирал кровь с рассечённого при падении лба, другой рукой безуспешно шарил на голове шапку.
– Крест!.. Человек!.. Я тормозил... Было уже поздно... Господи, что теперь будет! – бессвязно бормотал почти ополоумевший Посиделкин.
Подбежавшие охранники показали подобранную на насыпи напро¬тив того места, где произошло столкновение, окровавленную кисть человеческой руки с перебитыми средним и указательным пальцами и обломком гвоздя в ладони. На безымянном пальце било широкое золотое обручальное кольцо, немного ниже оторванного указательного пальца – надпись «Жора». Ногти давно не стриженные, грязные. В месте перелома – кусок оголённой кости.
Пока охранники с экипажем локомотива внимательно рассматривали находку, из леса на противоположном конце замершего состава, по-партизански оглядываясь, выскользнули два человека. Хотя, конечно, люди это были на самом деле или нет, до сих пор остаётся не ясным. Во всяком случае, оба передвигались на задних конечностях, имели по паре рук, по персональной голове и даже какое-то подобие человеческой одежды. Один был явно мужского пола, с густой широкой бородой – лопатой и с длинными густыми усами, напрочь закрывавшими рот. На лохматой, в засохших прошлогодних листьях, голове отсутствовала шапка. Он был бос и до того волосат, что точно не нуждался, благодаря этому обстоятельству, ни в какой обуви. Его спутница – видимо, женщина, – была до такой степени безобразна лицом, что вряд ли заслуживала этого благородного имени, как, в равной степени, мало приличествовало называться лицом её отвратительной роже.
Призраки, утопая в глубоком снегу, быстро пересекли отделяющее их от состава открытое пространство, ловко вскарабкались на насыпь и прилепили какой-то продолговатый, прямоугольный металлический предает, не больше школьного пенала, под днище крайнего вагона. В пенале что-то угрожающе тикало!..
Утром 22 декабря молодёжная официальная организация наиболее политически грамотных и сознательных юношей и девушек города Лугачёвска, возглавляемая, небезызвестным Васей Ветровым, готовилась к тожественному приёму в свои ряды новых членов. Приём намечался помпезный, в присутствии предста¬вителем гороно, милиции, обкома, облисполкома, облсовпрофа, АПК, а также главного энергетика города Аполинария Антиповича Чудакова, так как и было это мероприятие в основном приурочено к его профессиональному празднику – Дню энергетика.
Наверняка немногие лугачёвцы знают, что ровно шестьдесят лет назад в Чудове открылся VIII съезд народных депутатов, утвердивший гениальный план Спиридона Дормидонтовича Ленина, тогдашнего руководителя правительства, – ГОЭЛЧУ. Побочно сегодняшнее торжество приурочивалось к 65-летию со дня рождения выдающегося деятеля греческого рабочего движения Никоса Белоянниса, а равно и к 75-летию со дня начала Декабрьского вооруженного восстания рабочих в Чудове в 1905 году.
Принимать должны были группу учащихся одного из городских профессионально-технических училищ, победившего в соревновании среди профтехучилищ города и работающего уже в счёт апреля будущего года.
Здесь стоит заметить, что по городу бродили упорные слухи, будто бы ребятам этим, в недалёком будущем, предстоит почётная служба в ограниченном контингенте чудовских войск где-то за южными рубежами среднеазиатских республик. Однако фактами эти версии подкреплены не были и, вдобавок ко всему, никакого ограниченного контингента в природе не существовало. Так что все это, без сомнения, представляло одни лишь досужие выдумки.
Торжество было назначено на десять часов утра. В девять пятнадцать Ветрову позвонили из СПТУ и сообщили, что автобус с учащимися выехал. Потирая руки от нетерпения, Вася, как всегда нарядно одетый, в дорогом, сером французском костюме с искрой, которые продавались в местном магазине в награду за сданные семечки, метался между актовым залом, где рабочие спешно развешивали громкоговорители и протягивали провода для того, чтобы воспроизвести куски незабываемой речи Ленина на VIII съезде народных депутатов, и сектором учёта, где добросовестные инструкторы Валя и Танечка, ожесточенно скрипя золотыми перьями, дострачивали последние членские билеты будущим, даже можно оказать, уже состоявшимся комсомольцам.
В девять тридцать пять прибыли высокопоставленные гости и расселись за два непоколебимых стола президиума, щедро уставленных цветами и всевозможными напитками.
В девять сорок город вдруг потряс оглушительный, необычайной силы, взрыв, – как будто взорвалась атомная бомба. В здании горкома молодёжной организации в мгновение ока вышибло все стекла и шутя, как шапку с головы прохожего, смахнуло черепичную крышу.
Катастрофа разразилась на железнодорожном переезде близ аэропорта. Догадываешься, читатель?.. Да, да, взлетел на воздух последний вагон следовавшего к станции назначения грузового поезда № 3113, который вели уже знакомые нам машинист Муллаян Каримулин и его помощник Сеня Посиделкин.
Как раз в это время к переезду приблизился бело-багровый «ЛАЗ», под завяз набитый спешащими на официальное торжество юнцами, весьма мало походившими на резерв мирового пролетариата. Юнцы страшно хулиганили: орали на всю улицу босяцкие песни, задирали женщин, называли их обидными и оскорбительными прозвищами, грызли семечки, сплевывая шелуху на головы и плечи впереди сидящих, тут же «стреляли» у мастеров сигареты, а особенно папиросы, набивали их чем-то, едким и вонючим, похожим на чёрный пластилин, отчего у мастеров кружилась голова, а у водителя дрожали руки и слезились глаза. Одним словом, занимались чёрт знает чем.
 «Напасти на вас нет, дьяволы!» – мысленно ругался водитель и только хотел добавить: «Разрази вас на части!», – как последовал страшный взрыв.
Когда немного осела пыль и рассеялся дым от пылающих железнодорожных вагонов, стали видны размеры постигшей город катастрофы. Взрыв разметал во все стороны колеса, рельсы со шпалами, окровавленные останки людей и части автомобилей. Взрывная волна разрушила и повредила половину жилых зданий. Её ощущали даже жители окрестных деревень, а также в гостиничном домике Дорофея Евграфовича Бовы и в избушке Бабы-Яги.
Словно крышки с банок чёрной икры, которую неизменно употребляли за завтраком лучшие люди города, закручивала взрывная волна железную кровлю, а «миниатюрные» двухэтажные домики близлежащих садовых кооперативов по разведению грибов, цветов и клубники рассыпала в кирпичное крошево. Без витражей остались почти все городские магазины, почему-то в большинстве промтоварные, – простоявшие в таком виде весь день и всю последующую ночь. Вопреки самым мрачным прогнозам органов по охране правопорядка из магазинов не было похищено ни одной вещи, несмотря на то, что все швейные, обувные и прочие фабрики города с сентября текущего года успешно перешли на полный хозрасчет и самофинансирование и гарантировали потребителю отличное качество продукции.
На месте взрыва осталась воронка глубиной 38 и шириной 63 метра, которую в народе нарекли «чёртовым кладбищем». О числе жертв в газетах не сообщалось...
Много было различных предположений по этому поводу. Так, военные поначалу принявшие взрыв за атомное нападение соседей, едва не предприняли ответной атаки. Благо, в самый последний момент разобрались и дали отбой «Тревоге».
Гораздо больше версий высказали учёные. Так, они называли загадочный взрыв в Лугачёвске то метеоритом, то болидом; вспомнили про комету, грешили на холодный остаток кометного ядра, кое-кто высказывал озабоченность по поводу того, что взрыв, ни много ни мало, как плазмоид, то есть попросту, – часть солнца! Некто выдвинули гипотезы о корабле космических пришельцев, о выбросе природного газа из недр Земли и даже... о «чёрной дыре»!
В это время Вася Ветров решал неразрешимую задачу. У него на руках оставалась увесистая пачка новеньких, сверкающих красными обложками, членских билетов с учётными карточками и значками, за которые мало того, что были уже заранее взяты соответствующие вступительные деньги и вытребованы взносы за полгода вперёд, но даже карточки все проштампованы, а их несостоявшие¬ся владельцы приняты на учет в городскую молодежную организацию.
Подкрадывался умопомрачительный крах – Василий это чувствовал... Крах его блестящей карьеры! Единственный выход – геройски лечь костьми, – но во что бы то ни стало вручить билеты их хозяевам! Живым или мёртвим… Лучше, конечно, живым, но если последнее не удастся, представить всё дело так, будто бы владельцы билетов померли уже комсомольцами.
Ухватившись за эту спасательную идею и крича, как Архимед, «Эврика!», Вася Ветров тут же помчался в городской морг, куда уже начади свозить найденных на месте катастрофы покойников.


7. Мёртвые души

Чувствую, чувствую, читатель, как накапливается в тебе постепенно этакое тайное досадное недоумение, готовое с минуты на минуту прорваться полнейшим негодованием. И причиной тому, знаю, – царевич Иван, сын царя Ивана Грозного.
Спрашивается, к чему здесь этот мертвец? Что он такое за образ?.. Может быть, только лишь для того, чтобы доказать реальность существования в природе четвертого измерения, в результате чего возможны путешествия во времени, как в пространстве? Но разве этот факт берётся кем-либо под сомнение? Ничуть не бывало.
Четвёртое измерение – такая же элементарная истина, как дважды два – четыре для школьника! Так в чём же дело?
Но не будем гадать – это в высшей степени малопродуктивное занятие. Ибо толком не выяснено даже, – что же в романе более всего не к месту: сам ли царевич Иван, либо окружающая его действительность? Хотя кое-кто у нас и склонен полагать иначе и, как правило, руководствуется тем принципом, что будто бы один в поле не воин…
Смеем заверить – это чистейшей воды утопия. Испокон веков в мире правят бал единицы – всё остальное им повинуется. Им, избранным, дозволено всё то, что ни в коей мере не светит рядовым смертным.
Что же касается живых или мёртвых – то это до такой степени относительные понятия, не имеющие между собою чётких границ, что можно, например, с уверенностью утверждать, что все ныне живущие на планете не есть, собственно, живые – но потенциальные мертвецы, как и наоборот. Различие лишь во времени, как, к примеру, – в расстоянии от точки «А» до точки «Б». А вре¬мя отнюдь не односторонняя плоскость, исключающая всякое движение вспять; время – сфера, позволяющая самый конец бытия обратить в его начало.
Как бы там ни было, царевич Иван после незабываемого вечера во Дворце культуры уже не разлучался со своею новой знакомой Викой до самого момента взрыва на железнодорожном переез¬де, потрясшего не то чтобы весь город, но всю страну. Но глав¬ное, товарищи мои, было то, что царевич совершенно позабыл о Василисе Премудрой, из-за которой, собственно, и попал сюда...
Как, – ты не поражаешься, читатель? Тебя нисколько не удивляет, каким образом могли рухнуть столь надёжные колдовские чары Бабы-Яги и Кощея Бессмертного?.. Хотя, извиняюсь, ты, читатель, и не можешь этого знать. Ведь всё, что произошло в Чудове тогда, после таинственного разговора стряпчего Бориса Годунова с хвостатым посланцем геенны огненной, осталось для тебя полнейшей загадкою! Ты, конечно, слыхом не слыхивал, как пропала вскоре после этого разговора из Чудова мать Василисы Премудрой, словно в воду канула. И очутилась несчастная женщина – где бы ты думал, читатель? – в страшном Муромском лесу, в лапах у Бабы-Яги и Кощея Бессмертного. В ту же ночь в лесу произошёл грандиозный шабаш, на котором – сообщу вам по большому секрету – присутствовал и сам Борис... тс-с!.. Даль¬ше умолкаю, не то не сносить кое-кому на плечах буйной головы своей!
Упыри высосали кровь у матери Василисы Премудрой, черти разорвали белу грудь и вынули красное горячее сердце, которое и преподнесли Бабе-Яге на грязной волосатой ладони.
В ту же ночь сердце было настояно на хмелю с добавлением ещё каких-то растительных колдовских снадобий, и настой торжественно вручён Борису… На первой же трапезе в царском дворце Годунов умудрился подмешать сего приворотного зелья в чашу царевича Ивана и с этой минуты того как будто подменили! Иван враз охладел к своей законной половине, к отцу с меньшими братьями Фаддеем и Демьяном, к неудачной Ливонской войне и другим заботам государственным, также – к будущему престолонаследию, да и вообще к самой жизни! Он бредил одною только Василисой Премудрой, которую держали в Земском приказе и, по обвинению в ведовских кознях супротив великого государя, готовились предать лютой казни.
Иван бросился в ноги к отцу с просьбою о помиловании Василисы, но тот и слышать не захотел, а прибил строптивого наследника тяжёлым посохом. Царевич тяжко захворал и непременно бы отдал богу душу, кабы не случись тут добрый волшебник дед Мороз или в простонародье – Морозко. Он прибрал к рукам Ивана-царевича и выходил его, а заместо него похоронили в Чудове другого, похожего.
Прознал про это стряпчий Борис Годунов и решил навсегда избавиться от соперника, так как давно уже грезил о царском венце, скипетре и державе. По его наущению выкрали слуги диавола Василису Премудрую из крепостной темницы и перенеслись с нею на четыреста с лишним лет вперёд, в иное время, в заколдованные, дремучие, страшные Муромские леса…
Об остальном, читатель, ты прекрасно осведомлён и без нашего пояснения.
Преодолев непонятным образом, но, возможно, что посредством новой, ещё большей любви, колдовскую ворожбу нечистой силы, царевич Иван глубокой ночью оказался в четырёхкомнатной квартире инженера Юрия Филимоновича Мухи, где и жила Вика.
Юрий Филимонович работал начальником цеха на авторемонтном заводе и был в высшей степени порядочным человеком. Имел жену, командирский спецпаёк, хороший оклад плюс премиальные, собственный автомобиль марки ВАЗ-2106 «Жигули», цветной телевизор «Электрон 738», стереомагнитофон, ковры, шведскую стенку, полные собрания сочинений Юлиана Семёнова, Пикуля, Дюма, Жорж Санд и Агаты Кристи, вдобавок ко всему – три сберегательные книжки в разных районах Лугачёвска, в общем, был, что называется, счастлив!
На цыпочках, стараясь не разбудить родителей, Вика провела царевича Ивана в свою комнату, которая располагалась отдельно от остальных, возле кухни, и осторожно защёлкнула английский замок…
Очевидцев дальнейших событий, происшедших в Викиной комнате, почти не было, если не считать их самих и… некоего третьего… в ярко красной, как у палача, рубашке и бледного лицом до стеклянной прозрачности. «Палач», совершенно не касаясь пола и покачиваясь в воздухе, припал к двери и нахально подглядывал за молодыми. Причём (что самое примечательное), подглядывая не в замочную скважину, а прямо сквозь дверь! На волосатых ногах таинственного пришельца можно было различить самые натуральные козлиные копыта.
Глаза его сверкали в темноте, как у кошки, зелёным огнём. Сухие тонкие полоски бескровных губ кривила дьявольская усмешка.
И в самом деле, то, что открывалось, его взору, имело довольно забавный характер. Дело в том, что та, которая лежала в одной постели с Иваном-царевичем и страстно прижималась к нему всем своим молодым, греховном телом, – бывшая ещё за минуту до того Викою, – на самом деле вовсе таковой не являлась!
Неизвестно каким образом произошла подмена, но Иван, сам того не ведая, жарко лобызал в темноте холодные уста натурального трупа, местами изрядно тронутого уже тленом.
Труп был хорош телом: с большими зеленовато-желтыми грудями, застывшими как камень, с крутым, холодным и гладким животом, по которому пошли уж синие пятна, с ногами, набрякшими, как бревна, с вывалившимся ледяным языком и веревкой на фиолетовой шее, которую царевич Иван принимал в темноте за бусы.
Но самое главное, что вводило в заблуждение бедного царевича, – это удивительная способность удавленницы к чисто механическим, как у животных, движениям!
Да, читатель, не удивляйся, ведь в Лугачёвске с недавних пор начали происходить дьявольские чудеса и превращения, первыми свидетелями которых стели бравый солдат Иван Богатырёв и Вася Ветров…
Как ты помнишь, мы расстались с Васей в тот самый момент после катастрофы на железной дороге, когда он, вопя, как помешанный, «Эврика!», – помчался в городском морг с пачкой новеньких членских билетов. Морг в этот час, оцепленный усиленным нарядом милиции, яростно осаждали дальние и ближние родственники погибших, различные теле и радиокорреспонденты наряду с бесцеремонными газетными репортерами, представители общественных организаций, а также партийных и следственных органов. Вместе с тем, постепенно сформировалась внушительная неформальная толпа досужих зевак, состоявшая в основном из пенсионеров, школьников, домохозяек, всевозможных хулиганов, национальных экстремистов из числа крымских татар, добивающихся возвращения на родину, рокеров и прочих лиц без постоянного места жительства и определенных занятий.
Из этой толпы то и дело раздавались провокационные выкрики с предложением организовать добровольный фонд помощи пострадавшим, а кое-кто, жадно глядя на часы, стрелки которых неумолимо приближались к одиннадцати, начали уж собирать деньги. Впоследствии всех их жители около винно-водочных магазинов, а одного – вообще под забором.
К вечеру в толпе у морга произошел раскол. Говорили, что крымские татары будто бы подрались с рокерами, а, возможно, что и не с рокерами, но с кем-то другим, может быть, даже с евреями. Но факт, что и рокеры с кем-то подрались, так как многие видели руководителя рок-группы «Красные дьяволята» Бояна Гробовникова с подбитым глазом и рассеченной губой, размахивающего ржавой велосипедной цепью.
В здание морга допускали только по специальному звонку из обкома, чем и воспользовался наш Вася Ветров. Растолкав неформалов и всякий иной сброд, плотно сгрудившийся возле дверей морга, он бурей ворвался в помещение и обратился к первому попавшемуся работнику этого печального учреждения с требованием сейчас же показать ему мертвых комсомольцев. Последний – здоровый, широкогрудый мордоворот в белом, забрызганном кровью халате, только удивленно пожал покатыми плечами и молча кивнул на дверь, ведущую в глубь помещения. Вася быстро юркнул туда, – по узкой, крутой, каменной лестнице спустился в подвал и, о чем-то пошептавшись с двумя молодыми, небритыми, явно не похмелявшимися с утра санитарами, что-то сунул им из рук в руки. Те, согласно покивав головами, принялись выносить из мертвецкой нужные Васе Ветрову трупы, на которые он указывал пальцем. В другой руке Вася держал раскрытые членские билеты и, расхаживая между стеллажей, на которых штабелями были навалены покойники, узнавал своих по фотокарточкам в билетах.
В приемной двое других санитаров, так же что-то получивших от Ветрова из рук в руки, спешно обряжали выбранных мертвецов во всевозможные одежды. Делали они это небрежно, лишь бы отделаться, беря, что попадется под руку, частенько путали и натягивали трупам мужского пола женское белье и юбки, а женщинам, наоборот, доставались мужские кальсоны и списанное из воинских частей старое солдатское обмундирование.
Васе Ветрову пришла вдруг в голову гениальная мысль, и он, предварительно сунув в карманы санитаров еще что-то, повелел облечь всех покойников в однообразное серое солдатское «хэбэ». Так выходило солиднее – как будто имеешь дело с павшими на поле брани. Ветров до того вошел в роль, что даже на миг представил себя полководцем. Обходя скорбно лежащий на полу при¬емной строй, он разглядывал строгие восковые лица покойников и представлял, что вот этот, например, высокий в вылинявшей гимнастерке парень, возможно, закрыл своей грудью вражеский дзот, а эта симпатичная девушка, должно быть, повторила подвиг Зои…
Расчувствовавшийся Вася собрал весь обслуживающий персонал морга и, сунув каждому из кармана в карман что-то, приказал петь: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Через минуту морг ревел как тысяча бугаев под стенами коровника с нетелями во время весенней случки. Квадратные пасти санитаров, успевших уже опохмелиться благодаря Васе Ветрову, раскрывались на ширину приклада армейского автомата. Стекла в здании дребезжали и вот-вот готовы были вылететь совсем. Вася, скрипя зубами и растирая грязным кулаком красные, воспаленные глаза, рыдал, сглатывал слезы и мотал от избытка чувств головой. Иду и впрямь начинало казаться, что комсомольцы – точно, пали в борьбе роковой с проклятыми басурманами, мечтающими погубить и уничтожить прекрасный город Лугачёвск, что мертвецы – точно жертва, подобно тем человеческим жертвам, которые приносили своему богу Яхве – Вася точно знал из истории – древние иудеи.
Затем он вспомнил недавно просмотренного, но «видику» на закрытом сеансе в обкоме партии «Кинг Конга», и все погибшие девушки сразу же стали ассоциироваться у него с теми несчастными жертвами из фильма, которых привязывали лианами к жертвенным столбам бедные островитяне в дар отвратительной обезьяне.
Да, да, дорогой читатель, они – жертвы! Несчастные жертвы, брошенные безжалостной рукой своих бездарных педагогов в огонь взорвавшегося в их собственном городе поезда с непонятными ценностями, который уже никуда не придет. Мир их праху!
В то время, когда мокрый от слез, потрясенный Вася Ветров вручал в морге покойникам новенькие членские билеты, по городу поползли нелепые слухи относительно причин постигшего Лугачёвск несчастья. Часть обывателей склонялась к тому, что поезд взлетел на воздух благодаря внешним врагам – шпионам проклятых басурманских разведок. Наиболее сведущие из числа студентов, учителей средних школ и прочей интеллигенции доставали труды отца революции Владимира Ильича Ленина и читали соответствующие места. Другая часть стояла на том, что взрыв – не что иное, как происки внутренних врагов – врагов народа! – и цитировали приемника Ленина, Иосифа Виссарионовича Сталина.
Как бы там ни было, слухи разрослись, подкрепились новыми сплетнями относительно Васиных, наряженных в солдатскую форму, покойников, прижимавших к мертвей груди небольшие красные книжечки в картонной обложке со святым ликом человека, щедрой рукой подарившего им столь счастливое детство, за которое они (если бы могли) благодарили бы человека всю свою оставшуюся жизнь, и к концу этого сумасшедшего дня в городе уже поговаривали о какой-то войне, будто бы где-то развязанной басурманами, о каких-то потерях, будто бы уже понесенных доблестной чудовской армией, а одна бабка, торговавшая семечками возле главной проходной авторемонтного завода, даже божилась, что будто бы своими глазами видела сто пятьдесят цинковых гробов, выгруженных из желтых военных самолетов по утряни в лугачёвском аэропорту.
Верить или не верить глупой, выжившей из ума старухе – никто не знал. Газеты как всегда помалкивали. Радио и телевидение – тоже. Только по пивным и прочим злачным местам мутного городского дна начали ходить какие-то непонятные, невесть кем и когда сочиненные стишки слетающего содержания:
Идиотский удел нам дан,
В душу нам, как в арык, плюют.
Про захваченный Туркестан
Расскажи, одногорбый верблюд.
Нам и даром не нужен он,
Мы кумыс все равно не пьем.
Понастроят там, видно, зон,
Куда мы по этапу пойдем…
и так далее. Стихи эти появились как-то утром даже на массивной лакированной двери здания обкома партии, наклеенные ночью каким-то злоумышленником намертво клеящим «Моментом». В кабинете первого секретаря шло экстренное совещание партийно-хозяйственного актива области, приуроченное к трагическому инциденту на железной дороге, и было слышно, как два милиционера, сдирая кухонными ножами и подчищая лезвиями въевшуюся в лак бумагу, долго громко матерились.
К слову сказать, тут же, на совещании, присутствовал и известный уже нам Дорофей Евграфович Бова. Его ни в коей мере не интересовала вся эта нудная, затянувшаяся комедия с обязательным по регламенту полуторачасовым докладом Первого, с прениями, аплодисментами, голосованиями и прочим. Дорофей Евграфович был спокоен и умиротворен, как сытый сибирский кот. Волноваться ему было нечего – катастрофа произошла не по его вине. Он понимал, что вся ответственность за случившееся ляжет на Первого, знал, что в Чудов Министру уже послано соответствующее письмецо с подробным изложением всех прегрешений Первого за время его неудачного правления, с приложением красноречивых снимков, сделанных скрытой камерой, на которых Первый – мужчина пожилой, пенсионного возраста – предавался довольно недвусмысленным развлечениям с голыми несовершеннолетними девками; что, наконец, несмотря на всякие бесполезные уже партийно-хозяйственные активы, Первый – обречен и не сегодня-завтра расстанется с нагретым местечком, которое по праву займет он, Дорофей Евграфович Бова, благодаря своим связям в столице.
Бова не слушал, зевал, ему было жарко и клонило ко сну. На противоположной стороне длинного пэобразного стола, в самом углу у стены, сидел Вася Ветров, отчитывавшийся сегодня о проделанной за год работе молодежной организацией. Он был доволен. Статистику подобрали в машиносчетном железную – комар носа не подточит. По воем показателям выходило перевыполнение плана. Собраний проведено за год – на 75 штук больше намеченного, приток в ряды возрос на 333 процента по сравнению с предыдущим годом, повысились сознательность, трудовой и ратный энтузиазм; улучшились политическое и идеологическое воспитание молодежи. 1999 комсомольцев добровольно отправились на БАМ, Колыму, в Туруханский край, на Чукотку, в Коми и в прочие места, где развернулись ударные молодежные стройки века. 400 – получили звания, «ударник труда», 40 человек удостоились звезд героя, а один, – слесарь-моторист авторемонтного завода, бывший оленевод Мустай Каримович Чолканов, потянул даже на дважды героя. Силами организации построено три молодежных жилых комплекса, в двух из которых уже живут семьи работников обкома, райкома, обл и райисполкомов, милиции, прокуратуры, ОБХСС, КГБ и облсовпрофа; рождено в комсомольско-молодежных семьях – 665 будущих строителей свет¬лого будущего, умерло на 224 человека меньше намеченного, причем 70 комсомольцев – смертью храбрых во время взрыва на железной дороге.


8. В преисподней

Ранним утром, ни свет ни заря, в избушке на курьих ножках требовательно и сердито зазвонил внутренний телефон, по которому общалась обычно между собой нечистая сила. Кунявший над столом у дверей кабинета Бабы-Яги дежурный леший резко вздрогнул, потряс лохматой и бородатой нечесаной башкой и, сообразив в чем дело, быстро схватился за трубку.
– Алё, приемная Бабы-Яги, дежурный леший Афоня слухаить!
– Преисподняя, – отозвался на другом конце провода могильный голос. – Запишите телефонограмму.
– Будет сполнено, сичас, – прогундосил заспанный, ко всему прочему, – с жестокого похмелья леший Афоня и, найдя в ящике стола гусиное перо и неровный кусок пергамента, приготовился писать.
– Многоуважаемой в загробном мире хозяйке леса Бабе-Яге надлежит сегодня в девять ноль-ноль быть в преисподней у Сатаны. Состоится секретное совещание с участием ответственных работников подземелья, леса, воды, болот, кладбищ, заброшенных домов и замков по поводу пришествия антихриста. Явка строго обязательна. За неисполнение – строжайший выговор с занесением в личное дело! Передал заместитель царя тьмы Люцифера демон Чертило.
Приняв телефонограмму, леший тут же поспешил с ней по длинному кривому коридору избушки к спальне Бабы-Яги, подле которой дремала на стуле с вязанием в руках дежурная кикимора.
– Просыпайся, приятельница. Живо буди хозяйку – секретной важности сообщение, скажи! – зашумел он ей на ухо, так как опасался своим хриплым, простуженным в постоянных скитаниях по болотам голосом потревожить безмятежно почивавшую лесную колдунью, да к тому же кикимора была стара, как белый свет, и туга на ухо.
– Ась? Сообчение, говоришь? – ошалело уставила на него водянистые, похожие на двух шевелящихся жаб, бельма «старая перечница» и, отложив вязание, кряхтя, поднялась со стула и скрылась за массивной дубовой дверью хозяйкиной опочивальни. Вскоре она вышла, а через некоторое время явилась и сама Баба-Яга – женщина рослая, полнотелая, и уже не молодая, но еще довольно привлекательная, несмотря на морщинистую кожу рук и седину, кое-где пробивавшуюся в пышных, неприбранных со сна волосах. Такой же непритязательный, домашний вид имела и ее одежда. На, ней были халат, небрежно накинутый поверх ночной рубашки, и мягкие, с круто загнутыми вверх носками и меховой оторочкой по краям, восточные сандалии.
Вручив ей послание из преисподней, леший Афоня поленился топать назад своим ходом и тряхнул колдовским искусством, то есть попросту говоря, исчез. Появился он уже в лесу за несколько километров от избушки на курьих ножках. В обязанности лешего входила заготовка дров, что он и делал каждое утро, привлекая для этого зеков из ближайшего лагеря…
– Опять заседание! – в сердцах посетовала Яга и взглянула тревожно на большие песочные часы, стоявшие на миниатюрном, круглом столике с гнутыми ножками, подле которого скучала за вязанием старая кикимора. – Не успеешь глаза продрать – совещание в преисподней! Бюрократы проклятые, выспаться как следует не дадут… «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!» – с пафосом процитировала она строки известного поэта и отправилась собираться.
Сборы, впрочем, были недолгими, так как время уже поджимало. Дав последние «ценные указания» остающейся в избушке нечистой силе насчет присмотра за пленницей, Василисой Премудрой, Баба-Яга в своей традиционной ступе, вооруженная метлой, отбыла в преисподнюю. Лететь было холодно из-за пронизывающего сырого ветра, перемешанного со снегом. К тому же обильный туман затруднял видимость. Но Баба-Яга привыкла к таким лишениям. Завернутая в огромную, мехом наружу, овчиную шкуру, она мрачно взирала на проплывающую под ней грязно-белую равнину, придумывая, какое бы еще зло причинить людям.
Покрыв за короткое время огромное расстояние и промерзнув до мозга костей, ведьма добралась наконец-то до ворот Ада, над которыми была помещена лаконичная надпись на языке Цезаря и Нерона, гласившая: «Входящие – оставьте упованья!» Эта вывеска всегда коробила Бабу-Ягу, вернее, не сами слова, а язык, на котором они были исполнены. Сама Яга страстно придерживалась чудофильства и, как могла, боролась с засилием иностранщины в потустороннем мире.
Благополучно миновав реку Ахерон, где, не зная ни сна, ни покоя, перевозил на своем утлом челне грешные души на другой берег Харон, колдунья устремилась вниз, к самому центру преисподней. Однако, не долетев несколько до цели, она увидела «райский» уголок в первом поясе седьмого круга - кипящую красную реку Флегетон, и решила тут обогреться, благо, до начала совещания у сатаны оставалось еще немного времени.
Снизившись и найдя удобное место для посадки, Баба-Яга приземлилась. Сразу же она увидела Минотавра – стража седьмого круга Ада, где карались насильники. У Минотавра было туловище человека и голова быка. Неподалеку паслись его подручные, лесные демоны кентавры, которых, как знала Яга, звали Несс, Фол и Хирон.
– По какому делу к нам, любезная Яга? Каким ветром занесло тебя в преисподнюю? – осведомился Минотавр, присаживаясь на плоский прибрежный валун и закуривая большую черную трубку. – На грешников поглядеть али себя показать?
– И то и другое, коллега, и то и другое, – отвечала Яга, вылезши из ступы, а заодно и из шубы и кокетливо строя глазки кентаврам.
– Если так, то тут все равно ни черта не увидишь, – кивнул Минотавр на кипящую кровавую реку, от которой клубами валил густой розовый пар, – здесь самые главные грешники, в крови с головою: Дионисий 1 – тиран Сиракузский, Александр Македонский, Риньер де Пацци из Вальдарно – знаменитый разбойник и убийца, «бич божий» Атилла, Пирр – царь эпирский, Адольф Гитлер, Муссолини…
– А из наших, из, чудовцев кто есть? – живо поинтересовалась ведьма.
– Есть и ваши, конечно, куда же без них. Один из самых злодейских народов!.. Иван Грозный тут, Малюта Скуратов, Берия, – принялся перечислять Минотавр,
В этот момент вверху по течению Флегетона, где кровь доходила грешникам только до колен, произошел какой-то шум, кто-то выскочил на берег, и кентавры, подхватив свои луки, аллюром устремились к месту происшествия.
– Там у нас варятся рядовые насильники, по колено в крови, – пояснил Бабе-Яге Минотавр. – Все ничего, спокойные, орут только от боли, да я уж привык, уши ватой затыкаю – не слышно. А один буйный попался. Беллер фамилия. Местный, лугачёвский, из новых грешников. Их много теперь к нам поступает. Так с ним просто беда. Каждый дьявольский день на берег выпрыгивает и кричит, что ни в чем не виноват, будто Сталин за всё в ответе. Чудак человек. Никак в толк не возьмет, что у нас тут не богадельня, а карающая организация. Здесь каждый отвечает сполна за свои деяния.
Привели голого, искусанного вампирами Беллера.
– Ну, что тебя на цепь посадить, что ли, хулигана? – принялся сердито отчитывать его Минотавр. – Пойми ты, голова садовая, Люцифер не дай черт прознает – меня же на ковер из-за тебя потащат! Скажут: дисциплину в Аду разлагаешь! А то в вообще места могут лишить. Дадут волчий билет в зубы и иди куда хочешь. А у меня семья, понимаешь! Куда пойду? Чем детей кормить буду?
– Я вас прошу, вызовите свое высшее руководство. Этого самого Люцифера, – умоляюще стал упрашивать Минотавра Беллер, – я всё объясню. Это недоразумение, я ни в чем не виноват! Я только выполнял приказания. Разве можно было ослушаться?
– Ага, ты, значит, выполнял приказания?! – торжествующе вскричал Минотавр. – В таком случае знай, что я тоже выполняю приказания! Только приказания и ничего больше.
Оборотив рогатую бычиную морду к кентаврам, Минотавр приказал:
– В кипяток его! В кипящую кровь. И смотреть в оба! А попытается снова удрать, пронзайте его стрелами. В другой раз неповадно будет!
Орущего, вырывающегося Беллера поволокли к месту вечного наказания и, раскачав за руки за ноги, бросили в бурлящий Флегетон. Кипящая кровь на мгновение поглотила его с головой, брызги, попавшие на соседей, среди которых был и пропавший недавно из Лугачёвска, настоящий Кирил Кирилыч Капустин, ош¬парили их кожу, отчего та задымилась и вонюче запахла, как дымится и воняет белье, на котором позабыли раскаленный утюг. Беллер пробкой выскочил из кипятка, весь красный и дымящийся, как будто с него с живого содрали кожу, и заорал еще громче, приплясывая в крови и вынимая из нее поочередно то правую, то левую ногу. Крик его поддержали остальные грешники, и через минуту все огласилось таким нечеловеческим, леденящим душу ревом, что Баба-Яга в ужасе зажала уши. Перед тем, как продолжить путь, она пошептала что-то на ухо Минотавру, таинственно указывая на Беллера, сунула какой-то незапечатанный конверт и пузырек с ультрамариновой жидкостью, смахивающей на денатурат, и полезла в ступу…
О, небо, небо, за какие грехи ты сотворило на свет божий такое мягкое и непрочное существо – человека? Ведь ему для выживания в суровом космическом холоде нужны воистину тепличные условия солнечной системы! И причем только Земля наиболее благоприятна для его проживания. На Меркурии, ближайшей к солнцу планете, он бы моментально сварился, как варятся куриные яйца, зарытые в песок пустыни Сахары, ведь температура на этой планете достигает + 300 о С, на Сатурне, при ставосьмидесятиградусном морозе, он превратился бы в осколок айсберга…
Нет, не телом своим силен человек – духом! Только дух способен совершать истинные чудеса. Тело же твое, человек, – всего лишь презренная материя, годная разве что для удобрения нашей планеты.
Ведь что есть материализм, как не кусок хлеба насущного, перевариваемый в желудке человечества и превращаемый затем в дерьмо, на которое позарится разве что зеленая, как крокодил, муха! Дух же человека бессмертен. Он способен существовать даже вне материи и прочих физических ограничений, просто сам по себе. Вначале был он, дух, ибо он вечен! Нет ему ни конца, ни начала. Материя же рождается и погибает.
Знай, читающий эту книгу, – не забавы ради писана она, иначе брось в сию же секунду, не трать попусту время! Вижу, что человек ты – от мира сего. Милей твоему сердцу материалистические басни, внушающие, что произошел ты не от всемогущего Бога, а от презренной обезьяны! Позор, человек, на твою голову, если ты не оскорбляешься подобным родством!
Ты, читатель, возможно, наивно полагаешь, что материальный мир никто никогда не создавал. Но откуда же он в таком случае взялся? С неба свалился, что ли? Сам посуди, если, например, ты своевременно не потрудишься над своей супругой, а ребенок тем не менее однажды предстанет пред твоим изумленным взором – отсюда не будет следовать, что его вообще никто не зачинал! Тебе попросту навесили чайник и над твоей женой постарался кто-то другой, возможно, – сосед.
Ты же, свято веруя в надежность придуманных людьми законов, будешь доказывать, что этого не может быть, потому что не может быть никогда.
О, святая наивность!..
Как – ты, читатель, не веришь и в загробную жизнь?! Странно, если не сказать большего... Признаться, лично я всегда полагал, что гораздо легче усомниться в земной жизни, нежели в потусторонней! Окстись, человек, – что ты именуешь жизнью? Жалкое существованне в вечной борьбе из-за куска хлеба, когда последняя собака либо кошка, обитающая в твоем дворе, получает этот кусок задаром! И это жизнь... Ты веришь, наивная душа, что живешь жизнью? Нет, смею тебя заверить, если и существует в мире смерть – она вокруг нас, пред твоими глазами. И если бы кому-нибудь взбрело в голову учредить натуральный Ад, ему нужно бы было только оформить соответствующим названием нашу планету!
А что ж такое Рай? Что, тоже не того... не веруется? Поверь, читатель, поверь, хотя почти наверняка знаю – не искушен ты в священных книгах. Ты, верно, больше «спец» по части других библий. Представляю, как штудировал ты в институтах всякие капиталы, анти-Дюринги и прочие политические талмуды. И чем же тебе запомнилась вся эта новоявленная религия? Бьюсь об заклад, что все тем же, позаимствованным из Ветхого Завета Раем, скромно переименованным в коммунизм.
Нет, читатель, это только ты в пору своей студенческой молодости не держал в руках Библии. Твои ловкие учителя проштудировали ее от корки до корки! Так что и прямым плагиатом не побрезговали, когда в семнадцатом во всеуслышанье объявили: «Кто не работает – тот не ест!» А ведь уже во втором послании к фессалоникийцам святого апостола Павла сказано: «...если кто не хочет трудиться, тот и не ешь».
Хватит, читатель? Убедился теперь в истинности слов автора? Если да – прочь любые сомнения и – вперед, куда бы ни завел он тебя своей мыслью. В Ад так в Ад, к Богу так к Богу! Пользуйся, пока представляется такая возможность...
Когда в просторной зале родового замка властителя Ада Люцифера собралась вся вызванная на секретное совещание нечисть, как будто из-под пола появился сам демон зла вместе с молодым человеком довольно приятной наружности, с усами и небольшой, аккуратной бородкой, облаченным в черное, весьма странное оде¬яние, которое в древности носили египетские жрецы, с широким рыцарским мечом на поясе из красного шелка.
– Антихрист! Антихрист! – пронеслось по зале заметное оживление. Все с интересом уставились на высшее потустороннее начальство. Тем более, что антихриста никто ранее не встречал, ввиду того, что он является только перед концом света.
– Прошу садиться, господа, в ногах правды нет, – пригласил всех сатана, указывая на стоявшие вдоль стен залы лавки и тем давая понять, что работа совещания начата. – На повестке дня у нас, как и было объявлено ранее, один вопрос – пришествие многоуважаемого антихриста. Прошу любить и жаловать! Вот он собственной персоной. Называть его можете, как он сам того желает, Аполлионом, либо графом Верамо. Он призван погубить погрязший по уши в грехах человеческий род. Но причина пришествия антихриста не только в этом. Могу сообщить по большому секрету, что Иегова тоже надумал простереть свою длань на дела мирские. Им будет ниспослан на Землю воскресший отпрыск Иисус Христос, он же нареченный Параклетом – людским утешителем. Борьба предстоит серьезная, трудиться придется от света до света, невзирая на третьих петухов.
Необходимо реализовать все наши колдовские возможности. Особенно обратите внимание на вербовку людских душ. Это наша пятая колонна на Земле. Не забывайте об идеологическом обеспечении колдовской компании! Кстати, последнее больше всего касается оборотней. Путайте их карты, вносите в их ряды неразбериху и дезорганизацию, сводите на нет все их начинания. И все вместе активно помогайте губителю рода человеческого антихристу! Вам, и только вам предстоит довести до полной победы великое дело, начатое вашими дедами и отцами! Да здравствует грядущий конец света!
При заключительных словах сатаны вся нечистая сила повскакивала с мест и дружно начала аплодировать своему повелителю.
Однако антихрист Аполлион сразу же усомнился в справедливости слов дьявола. Прежде всего, он не поверил в то, что человечество погрязло в грехах и пороках, и тут же, в прениях, высказал свои сомнения. Он потребовал доказательств.
Сатана позеленел от злости, как Фантомас, – он был таким же лысым и безбородым, – и повелел подать огромное платиновое блюдо с голубой каемочкой, на котором лежало волшебное яблоко. Два придворных черта, мигом исполнили повеление своего господина.
– Что желаете лицезреть, уважаемые? – спросил дьявол.
– Чудов! – торопясь, чтобы его никто не опередил, выкрикнул Кощей Бессмертный, явившийся в преисподнюю чуть раньше Бабы-Яги, прямо из охотничьего домика Дорофея Евграфовича Бовы.
– Прошлое? Настоящее? Будущее?
– Прошлое, но желательнее не слишком отдаленное, – заказала имевшая на этот город виды Баба-Яга.
Люцифер дал знак и его первый заместитель Чертило, одетый в роскошную, вышитую петухами украинскую рубаху, крутнул волосатой лапой яблоко. Оно, быстро покатившись по блюду, явило собравшимся огромное, похожее на половину амфитеатра, помещение, набитое людьми, как улей пчелами. На ярко залитой светом «юпитеров» сцене, впереди стола президиума, на трибуне, стоял – почти лежа на ней – очень старый, полный, с дряблой кожей на насупленном лице, человек со сросшимися на переносице густыми, черными бровями. Человек был в гражданском костюме, усеянном всевозможными знакам отличия, медалями и орденами, отчего пиджак его при малейшем движении звенел, как кольчуга. На левой стороне груди, отдельно от остального иконостаса наград, сияло пять звезд героя.
Человек почти спал и в то же время читал по бумажке, словно лунатик, странные слова, похожие на магические заклинания:
– Товарищи! Ваш съезд собрался в преддверии знаменательной даты: весной исполняется шестьдесят лет чудовскому союзу молодежи ...
Человек со сросшимися бровями внезапно умолк, еще больше насупился и, не отрывая глаз от бумажки, начал медленно валиться на трибуну. Кто-то позади него, в президиуме, вовремя заметил это и что есть силы в отчаянии зааплодировал. Зал ответил жиденькой овацией, и человек со сросшимися бровями очнулся, пожевал сухими старческими губами, затем, сунув два пальца в рот, вытащил жавшую ему нижнюю вставную челюсть, положил в стакан с водой и продолжил чтение:
– Чудь, конечно, достойно отметит этот юбилей. А вас просим прийти к своему празднику с новыми большими трудовыми свершениями…
Человек замолчал и снова начал медленно оседать на трибуну. Кощей Бессмертный захохотал. На него сердито зашикали и пригрозили выдворить за дверь. Яблоко продолжало катиться по блюду, демонстрируя погрязшее в грехах человечество.
– Молодежная организация – боевой помощник и надежный резерв партии, – продолжал свои магические заклинания человек на трибуне.
Более-менее слушали его или делали вид, что слушают только в первых рядах, да и то потому что почти поголовно спали. В середине зала занимались кто чем: кто разговаривал, кто читал книгу, кто ел, кто целовался. На галерке курили, сквернословили, пили вино, передавая бутылки под креслами, смеялись, пели песни, а одна парочка в самом углу последнего полупустого ряда откровенно занималась любовью.
И над всем этим бардаком продолжал разноситься голос человека со сросшимися бровями:
– Вам предстоит довести до полной победы великое дело, начатое вашими дедами и отцами. Будьте же их достойной сменой, высоко несите знамя…
В это время густобровый оратор снова надолго затих, а когда его разбудили робкими хлопками из президиума, он стал лихорадочно шарить рукой бумажку. Увы, речь его была далеко, под ногами крепко спавшего в первом ряду известного нам Васи Ветрова. Теперь уже засмеялись не только на том свете, но и на этом.
Вскоре речь вернули в исходное положение и человек со сросшимися бровями включился в прежний режим:
– Слава Ленинскому комсомолу – передовому отряду чудовской молодежи!
Человек намеревался продолжать, так как был уже в форме и не спал, но его заставили замолчать бурные аплодисменты. В зале почувствовали, что дело подходит к долгожданному концу и таким способом принялись выражать свое нетерпение. Кое-кто в задних рядах даже, по-разбойничьи, свистнул.
– Слава молодому поколению Чуди!
Человеку на трибуне не дают говорить. Зал рукоплещет стоя. В первых рядах нестройно скандируют: «Ленин! Партия! Комсомол!» В последних и на балконе улюлюкают, блеют, кукарекают и обзываются матом. Помещение гудит от треска покадаемых кресел, как кинотеатр, когда закончился плохой фильм и все, отплевываясь, устремляются к выходу. Оратора уже никто не слушает, но он продолжает монотонно бубнить оставшиеся еще в бумажке заклинания:
– Да здравствует великая коммунистическая партия Чуди – партия Ленина! Да здравствует чудовский народ – строитель светлого будущего!


9. Беллер выпущен из Ада

Беллер выехал из Лугачёвска с инспекторской проверкой лагерей мещёрского края. Первой на пути его следования была исправительно-трудовая колония номер тринадцать. Служебный вагон то слегка покачивало с боку на бок на рельсах, как лодку на волнах, то вдруг начинало резко швырять из стороны в сторону так, что нерасторопные обитатели вагона, матерясь, стукались головами о стенку, а проводница проливала на пол чай.
Беллер стоял в проходе, возле приоткрытого окна, за которым проносились занесенные снегом деревья мещёрского леса, и задумчиво курил папиросу. За окном темнело. В вагоне зажегся свет. Из туалета в одной майке с белоснежным вафельным полотенцем на шее протопал добродушный толстяк Серба – помощник Моисея Соломоновича Беллера. Еще несколько человек о чем-то оживленно спорили в тамбуре. Беллер знал их: Востриков и Варфоломеев, оба столичные уроженцы, в партии с 1920 года. Сам Моисей Соломонович был из Муромской партийной организации, но жил и работал последнее время в Лугачёвске. В Муроме же обреталась его семья: жена и две дочери.
Год назад Беллер покинул город Муром, где родился и вырос. Ехать, честно говоря, не хотелось. Особенно сюда, в Лугачёвск. Добро бы где-нибудь поближе к родным местам обосноваться, мало там лагерей что ли? Хоть пруд пруди. Но выбирать не приходилось. Да и сам Моисей Соломонович понимал, что в Лугачёвске сейчас, после недавних перегибов с колхозами, позарез нужна твердая рука партии! Особенно в таком нехорошем месте, как Мещёра... О Лугачёвске, стоявшем в самом центре дремучих, заколдованных мещёрских лесов, ходили зловещие слухи. Говорили, что в городе будто бы, как гнойный фурункул, вызревает тайный антиправительственный заговор, организованный и финансируемый выходцами с того света, что в пригородных лесах будто бы скрывается чудом спасшийся от расстрела император Николай II или его сын, что на городском кладбище по революционным праздникам и выходным дням происходят страшные шабаши нечистой силы, а председатель лугачёвского совета, старый большевик Саввиди, будто бы про¬дал свою душу дьяволу за зеленые, как листья в весеннем мещёрском лесу, американские деньги!
Между тем, Адам Серба уже одетый, без полотенца, сияющий свежевыбритыми щекам, подошел сзади к Беллеру и проговорил, указывая на часы:
– Через полтора часа будем на месте, Моисей Соломонович. Проводница говорит, – без опозданий идем. Что ни говори, а транспорт начал ходить четко.
Беллер только кивнул слегка головой и промолчал. Ему не хотелось разговаривать с Сербой. Он вообще его недолюбливал за слишком уж бесстрастный характер. Товарищи в шутку поговаривали, что Адаму хоть мочись в глаза, а ему все – божья роса! Но работник он был исполнительный. В начальство не рвался, но и в рядовых не засиживался, всегда середины золотой придерживался. Пять лет назад Адам Серба был исключен из партии за принадлежность к оппозиции, но раскаялся и после шестимесячного испытательного срока был вновь восстановлен в рядах...
Беллер не признавал таких деятелей, которые запросто, как перчатки, могут поменять, свои убеждения. Не доверял подобным людям. То ли дело Троцкий. Хоть и враг, но на своем стоит твердо. Принципиальный. А этот перевертыш Серба!.. И кто только назначил бывшего оппозиционера на столь ответственную работу? Хотя им там, в Чудове, виднее…
Беллер подумал о Кирове, которого знал лично. Тяжело ему приходится в разжалованной северной столице. А впрочем, кому сейчас легко? Разве, что Сталину …
Серба все стоял, не отходил. Казалось, подслушивал... мысли! Беллер сам вдруг испугался своей «смелости». Ужаснулся, – не вслух ли произнес последнюю фразу? Посмотрел с тревогой на помощника.
– Я говорю, не вовремя едем, Моисей Соломонович. Глубокой ночью ведь прибудем, беда. А места здесь сами знаете – поганые! Как бы чего не вышло…
Его последние слова вдруг покрыли частые винтовочные выстрелы, зловеще захлопавшие, как детские хлопушки, из пробегавшего за окном леса.
– Ложись, Моисей Соломонович, – успел дико взвизгнуть Серба и, падая на пол вагона, увлек за собой растерявшегося Беллера.
Пули, выбив стекло, прожужжали над самой головой. Зазвенело и в тамбуре, где Востриков с Варфоломеевым, так же попадав на пол, открыли частую, беспорядочную пальбу из наганов по лесу. Вылетели стекла и в заднем вагоне. Из мрачной чащи мещёрского леса продолжали молотить по окнам. Изо всех купе спецвагона повыскакивали сотрудники, выхватив кольты, бросились – кто присев, с локтя, а кто стоя – отвечать нападавшим.
Беллер поднялся на ноги и тоже полез было в боковой карман пиджака, но тут же со стоном опустил руку.
– Вы ранены, Моисей Соломонович? – трусливо пролепетал Серба и принялся громко звать проводницу.
Беллер и вправду был ранен, в правую руку. Проводница не приходила и Адаму пришлось самому наспех делать перевязку, использовав для этого голубую, недавно купленную в чудовском ГУМе рубашку Моисея Соломоновича. Сотрудники, возбужденно переговариваясь, хрустели битым стеклом в проходе. В купе заглянул раскрасневшийся, с порезанным о стекло лбом Варфоломеев.
– Моисей Соломонович, проводницу кокнули и Гармаша Толика – обоих наповал!
Беллер кивнул головой и обратился к Сербе:
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Банда в области. В тридцать третьем-то году! Чудно... Как прибудем на место, не забудь сообщить куда следует... Ах ты, чертова болячка, – угораздило же! Полегче, Адам, ослабь малость повязку, в самом-то деле. Чёрт, дьявол… полегче!..
А в это время бесплотный ангел полуночи незримо опустился на грешную, холодную землю. Да, да, читатель, – это был сам виновник только что происшедшего безобразия, дьявол. Он пристроился позади двух всадников, медленно отъезжавших от железнодорожного полотна на заиндевевших, прядавших ушами, отфыркивающихся лошадях вглубь сумрачного мещёрского леса и принялся слушать их прерывистый, злой разговор.
– Никак достали анчихристов, Фома Терентьич! Стекла так и брызнули в двух вагонах, – хай им ни дна, ни покрышки не будет, поганым! – говорил один из всадников, по голосу – молодой парень, обращаясь к своему товарищу – закутанному в башлык бородачу.
– Отольются вражинам наши слезы, Емеля! Покель силов моих хватит изничтожать буду жидов, чекистов и комиссаров, мать их за ногу! – утробно басил в ответ бородатый. – Что ж это за власть окаянная и откель она на нашу голову навязалась? Не иначе как от самого сатаны! Били ее генералы, не добили, били англичаны с хранцузами, не побили, били атаманы – а она всё стоит, понимаешь, как кол в одном месте! Да что ж это такое, скажи на милость? Куды ж от ней, от власти этой проклятущей податься?
«Неразумный человек земной, – с искренним сожалением думал сатана, незримо паря над самыми головами всадников, – о чем печется больше всего, чего ежесекундно желает? – Смерти ближнего своего! Как будто сам проживет вечно, как будто не одинаково весь род людской подвластен моему всемогуществу? Как будто не одинаково все они – просто клопы для меня, из грязи земной вырастающие, как грибы после дождя, и в грязь же земную ложащиеся? И что с того, что сейчас вот они – есть, а время минет, и даже следа их не останется на этой прекрасной, предназначенной Создателем для Рая, планете, которую сами же они превратили в сущий ад!
Непонятно, зачем некоторые из них так настойчиво, невзирая на средства, добиваются власти над себе подобными? Особенно в этой загадочной, ужасной стране Чуди... К чему эти миллионные жертвы и бесчисленные войны, результатом которых явится только лишь перетасовка лиц в кабинетах, как карт в колоде? Все хотят вкусно есть и ничего не делать, и для этого на Земле изобретено страшное, непобедимое оружие – государство!
Но смешные люди не знают, что для меня, демона ночи, это оружие – ничто! Я всемогущ, я живу вне времени и пространства и даже – вне мировой материи, ибо я есть материя совершенно иного качества, постичь которую не в состоянии человеческий разум»...

...Беллер, поминутно останавливаясь и переводя дыхание от усталости, брел по какой-то проселочной дороге. Болела раненая бандитами рука, кружилась голова и гудели от усталости ноги. В поле не было видно ни зги. На мрачном, чернильном небе – ни звездочки.
«Темно, как в преисподней. И люди куда-то запропастились», – тревожно подумал Моисей Соломонович.
Вдруг на небе, подобно электрической лампочке, ярко вспыхнула круглая луна и откуда-то сверху, как коршун, свалился на дорогу Серба.
– Ага, вот ты наконец и проговорился, проклятый! – яростно завизжал он, потрясая над головой какой-то бумагой. – Здесь все про тебя сказано, несчастный оборотень! Сатана!.. Я тебя давно раскусил. Цризнавайся, ведь ты же работаешь на нечистую силу! Ведь так, сознавайся, работаешь?!
– Уйди, подлюка, застрелю! – в ужасе заорал Беллер и, выхватив левой, здоровой рукой гладкий, тяжелый «ТТ», с наслаждением разрядил в Адама всю обойму.
Тот как подкошенный рухнул на дорогу, из раны ручьем хлынула горячая кровь, мгновенно затопив то место, где с дымящимся пистолетом в руке растерянно стоял Беллер. Увидев кровь, он выронил пистолет и, повернувшись, побежал прочь.
Луна продолжала пылать на небе, освещая окрестности. И – о ужас! – всё вокруг было сплошь завалено мертвецами. Кровь лилась из зловещих, рваных и резаных ран, из распоротых животов и проломленных черепов. Кровь поднималась как вода в реке во время весеннего паводка. Вскоре она уже достигала колен Беллера, а он всё бежал и бежал, хлюпая ногами по кровавой жиже, спасаясь от, дьявольского наводнения. Дорогу вдруг пересекла гигантская тень грузного, медведеобразного существа в сапогах, с трубкой под большими человеческими усами.
– Ви зачем убили моих людей, Моисей Соломонович? Я послал их сказать, чтоб ви нэ искали Джавдета у Сухого ручья, его там нэт... Ми винуждены будем судить вас как врага чудовского народа!..
– Врешь, Макар, это ты их убил! – помертвев и зажмурившись от страха, закричал в ответ Беллер и погрозил тени кулаком. – Ты кровопийца, вурдалак! Это ты всех убил! Ты! Ты! Ты!.. Можешь и меня убить, но я больше не хочу молчать. Будь ты проклят во веки вечные, кровавый убийца!
Беллер вновь в бессильной ярости погрозил кулаком исполинской тени, но руку его сжали железной хваткой...
– Приехали, Моисей Соломонович! Просыпайся – станция, – тряс его за плечо Адам Серба.


10. Голгофа маньяка Чертило

После совещания в преисподней Баба-Яга с Кощеем Бессмертным решили лететь домой, в мещёрский лес, вместе. Все весе¬лее! Ведьма влезла в свою ступу, колдун вскочил на черного, крылатого коня, похожего на большую ворону, и оба тронулись в обратный путь.
Кощею предстояли долгие хлопоты с подготовкой к предстоящей свадьбе на Василисе Премудрой и он поспешал. Миновав все девять кругов Ада, реку Ахерон и благополучно покинув печальное пристанище грешников, волшебники уже за воротами преисподней, в тайге, увидели какие-то сооружения, вероятно, тоже предназначенные для наказания грешников. Это был уже как бы нулевой круг Ада, сплошь состоявший из обнесенных колючей проволокой лагерей.
Баба-Яга заинтересовалась и, махнув рукой летевшему рядом, задубевшему на сильном ветру Кощею, начала снижаться над ближайшей зоной. Колдун последовал вслед за нею. Перед самой землей благоразумно сделавшись невидимыми (волшебники, как известно, обладают удивительной способностью растворять свое физическое тело и принимать астральный, то есть невидимый окружающим облик ), – они приземлились на территории исправительно-трудовой колонии общего режима № 13, некогда входившей в небезызвестное в здешних краях, стяжавшее мрачную славу во времена Сталинских репрессий ГУЛАГ.
Внимание их сразу же привлек какой-то шум за металлической решеткой ближайшей локалки. Шум перемешивался матерной руганью и звуками тупых ударов кирзовых сапог в мягкое человеческое тело.
– Никах, бабуся, грешника потчуют, – подал голос невидимый постороннему глазу Кощей Бессмертный. Своего, так же невидимого, черного, крылатого скакуна он оставил вместе с бабусиной ступой возле столовой и вышагивал по зоне налегке.
В это время сработал электрозамок на металлических воротах локалки, из-за ограды которой доносился шум борьбы и звуки ударов, и наружу вывалились четыре здоровенных мордатых надзирателя в добротной обуви и полушубках, тащившие упирающегося и не желающего никуда идти заключенного. Заключенный был в наручниках, в черном, потертом бушлате с белым номером на груди. На лысой, с черной короткой щетиной, голове не было шапки. Правый глаз подбит, во рту – кровь. Одно слово – грешник!
Надзиратели, поминутно пиная человека в наручниках сапогами, поволокли его но проходу между локалками и бросили в ШИЗО. Так они между собой выражались.
– Знатный, небось, грешник! – подмигнул Бабе-Яге Кощей Бессмертный. – Всем  грешникам грешник! За таким только гляди...
Баба-Яга с ним согласилась и проникла сквозь стену штрафного изолятора в темницу, где вместе с еще одним заключенным сидел давешний грешник, с которого надзиратели так и не сняли наручники.
– Барнаульский? Вот те на… Тебя-то за что в кандей закупорили? – спрашивал у человека в наручниках другой зек, заядлый нарушитель режима не вылезавший из темницы за изготов¬ление «чернухи» – всевозможных поделок на продажу, Филя Орлиный Глаз.
– Под землей работать отказался, там – ад! Оттуда обратной дороги нету. Бешеный Рэмбо пропал, маньяк Чертило – тоже. К тому же, план завышенный. Хозяин, падла, вчера блатных собрал, на халяву им угощение поставил. Чаю – сколько хочешь, сигареты... даже баб, говорят, из женской зоны привозили... История в общем известная. Сегодня хозяин тебе – угощение, завтра ты ему – три нормы! А вкалывает кто, сам знаешь – мужики! Козлы, суки, придурки, бугры, опущенные – те не в счет. Блатные знают на ком выехать – на мужике! А в забое сейчас какая работа? С нашей-то обувкой... День-два поработаешь и в больничку, если вообще не на тот свет! Да еще три нормы...
– Ну так и тута не мед, – ответил Барнаульскому Филя, – кормят через день, да и то одна вода! Хлебушка 360 граммов в сутки... Холодина как в преисподней, одеял не дают, да еще бьют, суки, дубиналами на проверке! По два раза на день: утром и вечером… Курить такоже не моги, у меня уже уши пухнут без курева. Да все нутрё ноет – видать, отбили че-нибудь... На днях одного вообче ухандокали, – так же вот как тебя в на¬ручниках привели. Супротивничал, дура!
– Варварство! – Семен Барнаульский яростно сжал кулаки и скрипнул зубами. – Эх, если бы вырваться отсюда, я бы им!..
– Э-э, что бы ты сделал, – махнул рукой собеседник и, проворно соскочив с нар, помочился в стоявшую в углу парашу. – Были орлы почище твоего – злодеи! Ан и тех обламывали – тише воды, ниже травы становилися. Плетью обуха не перешибешь, милай!
– Я перешибу! – гневно стрельнул в него глазами Барнаульский. – Нет, никто меня еще не знает... Я им устрою веселенькую жизнь! Революцию нужно делать, дядя. Где это видано, чтоб человека ни за что, ни про что в тюрьму сажали?.. Вот тебя, допустим, разве по делу посадили?
– А то как жа? – удивленно взглянул на него собеседник. – Рази ж у нас ни за что сажають?.. Жинку я по пьяной лавочке топором уработал, царствие ей небесное. Следовательно, всё справедливо. Потому и страдаю от нашей любимой народной власти. А иначе нельзя, без строгости-то. Никак невозможно... Разбалуется тогда народишко-то.
– Ну ты ладно, а вот я,.. – с жаром заговорил Барнаульский, – меня-то за что сюда упекли?
– Стало быть, имеется какая ни на есть вина, у нас ни за что не садют, – стоял на своем упрямый дядя.
– Да говорю же, что ни за что! Стукач один, Иуда, заложил... Я художник, понимаешь? Картины рисовал, а им, видишь ли, подавай, – чтоб человек кайлом всю жизнь отмахал – это работа!
– А как жа, самая что ни на есть работа – кайлом махать, – ответил Барнаульскому Филя. – А картинки что – баловство од¬но… Видать, правильно тебя, парень, засудили. Нечего тунеядствовать на шее у трудового народа!
Баба-Яга, как женщина (а женщины, хоть даже и колдовского звания, известно, – падки до всякого рода сентиментальностей!), заинтересовалась личностью опального художника и осталась подслушивать его историю дальше. Она смекнула, что Барнаульский может быть пригоден для предстоящего в скором времени рождественского шабаша и прикидывала чем бы его лучше всего искусить.
Кощей Бессмертный же заскучал и отправился бродить по зоне. Но в зоне ничего занимательного больше не было и Кощей покинул ее. Путь его лежал к находившемуся неподалеку от лагеря лесоповалу.
Тут уже во всю хозяйничал наш леший. Мотопилы яростно грызли лес, и усердно пыхтевшие в снегу трактора едва успевали отвозить срубленные деревья к избушке на курьих ножках, которую леший Афоня, при помощи сжатия физического пространства, приблизил к месту вырубки леса настолько, что до нее было каких-нибудь десять-пятнадцать минут бега в сапогах-скороходах. Возле избушки другая бригада зеков под руководством опытного бугра распиливала привезенные стволы ручными пилами на чурки и складывала в сарай, который был хоть и неказист с виду, но внутри – поистине безразмерный. Волшебным был сарай, не иначе.
Вокруг лешего с сучковатыми палками в руках расхаживали присматривавшие за вкалывающими зеками блатные, которым леший Афоня посулил щедрое угощение в «гостиничном» домике Дорофея Евграфовича Бовы. С обслужвающим персоналом и стерегущими усадьбу милиционерами уже было заблаговременно переговорено на этот счет и даже уплачено... И не удивительно, что они пошли навстречу, ведь платила нечистая сила не какими-то там «деревянными» рублями, а натуральной конвертируемой валютой! Чья алчущая душонка устоит?
Даже публичный дом сдался…
Семен Барнаульский попал в колонию по двум статьям: за тунеядство и занятие незаконным предпринимательством. Как ты верно помнишь, читатель, – после появления в Лугачёвске слухов об НЛО, Барнаульский развил кипучую деятельность, сбывая на городских рынках фальшивые фотографии с этими самыми НЛО. В короткое время он сказочно обогатился, открыл несколько подпольных фотоателье, где, помимо инопланетной, штамповал и откровенно порнографическую продукцию, – короче, поставил де¬ло на широкую ногу.
Всё бы шло хорошо, если бы не заинтересовались вскоре темными делишками Барнаульского компетентные органы. Интерес у них возник не спонтанно, – явно усматривалось чье-то анонимное наушничество! Семен не без основания подозревал, что руку к этому приложил его давний приятель, поэт-постмодернист Роберт Акулов по кличке Тарзан. Акулов был страшный завистник, к тому же – голубой и ко всему прочему (ходили такие слухи) – был внештатным осведомителем этих самых компетентных органов... Барнаульский за глаза обзывал Тарзана Иудой, однако, дружбы с ним не порывал и частенько пользовался его фактурой, когда требовалось снять на фотопленку развратную сцену с геями.
Впоследствии, в тюрьме, да и в лагере, Барнаульскому частенько приходилось лицезреть подобные сцены, но обо всем – по порядку!
Попал он в камеру, по тюремному, «хату», где правил бал бывший мент, беспредел Бакланов по прозвищу Бешеный Рэмбо. Вокруг него кучковалась кодла из нескольких тюремных «чертей» и всякого отребья. «Черти» заняли все лучшие места в темнице, а остальные зеки ютились по трое на нарах. Одному – серийному маньяку Чертило, – места вообще не досталось и он спал на полу, на драном, пожелтевшем от долгого употребления матраце.
Вспоминаешь, читатель? Еще бы тебе не помнить первого заместителя царя преисподней демона Чертило! Всё дело в том, что до поступления на службу в Ад, Чертило был обыкновенным смертным и работал преподавателем начальной школы. Единственной особенностью, отличавшей его от других людей, была ничем не объяснимая страсть к разрушению. Чертило ломал парты после уроков, подсыпал в чернильницы учеников табаку, гадил мимо унитаза в сортире и писал калом на стенах всякие гадости. Проделывая все вышеописанное, Чертило испытывал что-то вроде полового экстаза. Но мелкие пакости постепенно перестали удовлетворять маньяка и тот приступил к более крупным. Объектом его агрессивных наклонностей теперь стал зоопарк: Чертило однажды ловко залез в карман зазевавшейся кенгуру и выкрал детеныша, зверски выщипал все перья из хвоста павлина, которые потом продавал на лугачёвском рынке по пяти целковых за штуку, и наконец прокрался в загон к слонам, имея явно выраженные сексуальные намерения.
Его задержали на месте преступления представители органов правопорядка, составили протокол и водворили в городской следственный изолятор. На следующий день дело о покушении на изнасилование слона было передано в суд и Чертило загремел на всю катушку!
Тюремные «черти» издевались над маньяком особенно изощренно: воровали хлеб, подсовывая вместо него резиновые подошвы, заставляли беднягу нырять с верхних нар в кружку с водой, поджигали вату, насовав ее между пальцами ног, когда он спал и называли это – «велосипед».
А Семен Барнаульский сошелся в камере с недоучившимся лугачёвским студентом, заточенным в темницу за какие-то половые извращения... Студент, которого звали Миша Бельмондо, наловчился «тискать романы», что котировалось в тюрьме гораздо выше педерастии, и развлекал сокамерников занимательными историями. Он-то и поведал Семену удивительные вещи о Древней Греции, в которой женщина, оказывается, считалась существом, стоящим гораздо ниже мужчины, – вроде лагерного педераста, – о Карфагене, Иудее и о многом другом.
– Ты представляешь, Семен, – нашептывал он ночью Барнаульскому, лежа на соседних нарах. При этом он курил в кулак и пускал дым по стене, – греки в глубокой древности были похожи на нас, зеков, – они не чурались половых извращений между мужиками. Вспомни скульптуры греческих малолеток с обнаженными мудями. Чего стоит знаменитый Аполлон Бельведерский! Греки считали, что красивая баба или петух – всё едино! Мало того, в Спарте, например, вся система воспитания малолеток способствовала возникновению в их среде гомосексуализма. Представь себе, Семен, – каждого новорожденного эти олухи несли в высшее учреждение Древней Спарты – герусий, или попросту – совет старейшин (ментовку, по-нашему), который вправе был убить пацаненка, если находил того доходягой. Потом, до семи лет чувак воспитывался в семье, а после поступал в кодло (общественную школу), где проводил время до совершеннолетия и перевода во взрослую зону. В этих-то закрытых школах (ШИЗО, по-нашему) и процветала между малолетками вовсе не запретная в Греции педерастия!
Мало того, в Греции существовали гермафродиты или андрогины – двуполые существа. Они одновременно имели признаки мужского и женского полов и с сексуальной ориентацией у них никаких проблем не возникало.
Среди карфагенских наемников, африканцев, тоже существовали гомосексуальные отношения...
– Педераст, он и в Африке педераст! – глубокомысленно изрекал Барнаульский.
– Верно, – поддакивал Белъмондо и продолжал: – Старые, более опытные солдаты брали себе на выучку зеленых юнцов, попутно используя их как слуг и наложниц. Об этом писал еще Гюстав Флобер в своем историческом романе «Салабон». Было мужеложство и в Древней Иудее. Одна из библейских заповедей гласит: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною». Но ты не думай, Семен, это было приписано намного позже излагаемых в Библии событий. Мораль, так сказать, уже поменялась. А во времена Иисуса Навина любовь между мужиками не считалась зазорной.
С начала нынешнего века традиции древних по этой части постепенно стали возрождаться. А в последнее время за рубежом, среди тамошних ученых светил, даже произошел резкий сдвиг по фазе и они всей кодлой решили, что гомосексуализм – это вовсе не «психическая болезнь» и не какое-нибудь там позорное явление – утеха гермафродитов, а самая обычная и естественная форма сексуального поведения. А что естественно, то не безобразно! Американская ассоциация психиатров долго думала и гадала и в конце концов исключила гомосексуализм из разряда душевных заболеваний и педерастов перестали лечить. Мало того, им даже разрешили выходить друг за друга замуж! А у нас в Чуди какое-то средневековое варварство: до сих пор у нас за это сажают за решетку. Но ты, Семен, верно, не знаешь, – голубыми были: философ Эразм Роттердамский и французский поэт прошлого столетия Артюр Рембо, который сожительствовал в Париже с поэтом Полем Верленом и тот как-то даже стрелял в него из пистолета в припадке дикой ревности. Композитор Бетховен жил со своим слугой, как с крепостной девкой... Да мало ли примеров в истории!
Подобные ночные беседы не проходили для Барнаульского даром. Как Горький, он проходил, так сказать, свои тюремные университеты. К концу срока он свободно бы мог держать экзамен на звание бакалавра гомосексуальных наук, а просиди еще пару лет – защитил бы кандидатскую диссертацию!
Но самым поразительным результатом этих ночных бдений было то, что в темнице в скором времени, как в Греции, в которой, как хорошо всем известно, есть всё, – появились свои собственные гермафродиты! Дело было так.
Среди «чертей» выделялся животной силой татарин или чуваш Шалдыков по кличке Шайтан. Это было воистину воплощение дьявола в образе человека! Сексуальный маньяк Чертило даже не пытался ему противиться, а молча и безропотно, как кролик перед удавом, сносил все его гнусности. О, читатель, – это был сущий ад! Шайтан муштровал маньяка, как муштруют салагу первого года службы, и следил, чтобы в этом принимали участие остальные «черти». Когда клиент дошел до нужной кондиции, – был физически истощен и морально подавлен, – наступил самый ответственный момент в таинстве посвящения в тюремные гермафродиты. Шалдыков велел «чертям» завесить нары беспредела Бакланова от посторонних глаз простынями, что стало напоминать шатер или скинию, и позвал маньяка Чертило:
– Эй ты, жертва пьяного гинеколога, сегодня ночью будешь тискать романы для Рэмбо… Я, чур, второй! Потом – кто захочет.
Шайтан хищно ощерил прокуренные, гнилые волчьи клыки и дико заржал прямо в лицо маньяка. Тот о отвращением отвернулся, уловив зловонное дыхание монголо-татарина, и стал готовиться к предстоящим испытаниям. За время пребывания в темнице из него уже вытравили всякую охоту совершать мелкие пакости и он стал находить особое удовольствие в противоположном: когда пакости делали ему.
Бешеный Рэмбо, развалясь в грязных сапогах на нарах, молча и сосредоточенно разглядывал порнографические карты, когда к нему вкрадчиво, по-кошачьи, приблизился бледный от страха и унижения серийный маньяк Чертило.
– Что, боишься меня, Чертило? А говоришь: слона ****! – загремел Бешеный Рэмбо: не единожды стреляный, резаный кривыми кинжалами в Средней Азии, со старыми шрамами на тупом, вызывающем гадливое омерзение лице. – Будешь мне пятки сегодня чесать... Если хорошо постараешься, получишь три сигареты, чай и сахар. Время пошло! Да не ставь сапоги на шконку, на пол сбрось.
Маньяку Чертило было до того страшно, стыдно и противно, что в какой-то момент захотелось бежать к двери камеры и бить в нее рукама, ногами и головой, умоляя надзирателей лучше отрубить ему голову, чем быть гермафродитом и чесать заскорузлые, вонючие пятки Бешеного Рэмбо. Но тут же пришла другая, отрезвляющая мысль о том, что всё равно ему никуда из темницы не деться. В других камерах наверняка тоже нужны гермафродиты и сидящие там зеки клацают зубами, как волки, поджидая свою добычу. И не здесь так в другом месте его обязательно заставят чесать кому-нибудь пятки. Всё так, всё закономерно и это не иначе как роком не назовешь. И, следовательно, нужно пронести свой крест до конца. Известно ведь: кто претерпит до конца, тот спасется!
Вопреки всем опасениям, Чертило быстро научился тискать романы и чесать Бешеному Рэмбо пятки. Маньяк даже примерил как-то греческую женскую тогу, которую стащил для него в тюремном драмкружке Шайтан Шалдыков. В тоге было намного удобнее и Чертило стал чувствовать себя настоящим гермафродитом. Спал он теперь, как и положено, на своем постоянном, коронном месте возле параши. Обедал он тоже возле параши, миску и ложку мыл здесь же.
Вскоре в камере, помимо Чертило, появилось езде четыре гермафродита, которые тоже носили греческие тоги и назывались странными именами: Афина, Диана, Психея. И только четвертого гермафродита звали просто и понятно: София Ротару. Андрогины в камере ценились почти так же, как водка и курево, уступая малость чифиру. Их старались попусту не кантовать и при пожаре выносить первыми.
Вместе с маньяком Чертило и прибыл Семен Барнаульский в исправительно-трудовую колонию номер тринадцать. Сюда же попал и Бешеный Рэмбо, к которому маньяк испытывал мистическое, парализующее все члены, влечение. Такое же чувство испытывает человек при виде змеи или покойника.
Рэмбо вошел в тесный контакт с лагерным общаком, познакомился с влиятельными урками и стал метить в авторитеты. Попутно он давил «крыс», «козлов», «мужиков», а по ночам стучал куму обо всем, что происходило в бараке. Сексуального маньяка Чертило он держал на подхвате и даже иной раз подкармливал из воровского общака, как расчетливый хозяин подкармливает скотину.
Так прошло два года. Маньяк Чертило уже смирился со своей участью лагерного гермафродита. К тому же, на зоне, где водкруг хоть пруд пруди такими же как сам, не так остро переживал всё, что с ним приключилось. В Греции и похлеще того бывало! – успокаивал себя в душе.
К концу срока маньяка было почти не узнать: его теперь не нужно было принуждать чесать пятки и носить тогу, он охотно делал это и сам. Сказывалась давняя привычка. Бешеннй Рэмбо к этому времени совершил дерзкий побег из лагеря с помощью подкопа. Побег, к сожалению, оказался неудачным. Рэмбо увлекся землеройными работами и отмахал туннель такой длины, что, как червь после дождя, вылез из земли аж в соседнем лагере – со строгим режимом. Здесь он и остался, схлопотав новый срок за попытку побега.
Туннель же милицейское начальство решило приспособить к хозяйственным нуждам – не пропадать же добру! По нему проложили рельсы и пустили электричку, в результате чего получилось что-то вроде лагерного метро.
В работах по прокладке первой очереди необычного метрополитена участвовал и сексуальный маньяк Чертило, бывший по специальности геологом, после окончания соответствующего факультета в лугачёвском ВУЗе. Его, как муху на варенье, тянуло в родную стихию, под землю – к грунтам и подпочвенным водам. К тому же, здесь он мог в полной мере реализовать свою болезненную страсть к разрушению. «Ломать не строить – душа не болит!» – не уставал повторять Чертило. Он махал лопатой день и ночь, перестал подниматься на поверхность даже для сна и приема пищи, оброс бородой, почернел от грязи, как шахтер, и стал походить на взаправдашнего черта.
Однажды, что есть духу хватив увесистым кайлом в каменную стену туннеля, маньяк Чертило с изумлением увидел как стена перед ним содрогнулась, обмякла и с шумом обрушилась к его ногам. В проеме показались испуганные волосатые рожи каких-то существ с небольшими, козлиными рожками на головах, сжимавших остро отточенные трезубцы. Чертило понял, что докопался до преисподней и обрадовался.
– Мужики, ведите меня скорее к хозяину и вызывайте вашего опера, я согласен дать показания! – проговорил он, приветливо улыбаясь рогатым.
Маньяка схватили, связали и, грубо подталкивая в спину трезубцами, погнали через все девять кругов Ада в замок Люцифера.


11. Сумасшедший дом

Ваня Богатырёв стремительно шел до коридору пснхиатрической больницы. Его раздражал дневной свет, многолюдство больничных палат, – сам дух этого безрадостного учреждения.
Ваня искал уединения и потому спешил в самый дальний конец коридора, где у стены в углу, под лестницей, обычно проводил послеобеденное время.
Каково же было его разочарование, когда наконец-то добравшись до своего излюбленного места, он увидел там какого-то незнакомого молодого человека. Он был в такой же как и у Ивана серой больничной пижаме, но неопрятной, давно не стиранной, – небрит и непричесан. Ноги он поджал под себя по-турецки и, не моргая, смотрел в одну точку перед собой – прямо в глаза Ивана Богатырёва.
Иван тотчас ушел бы, если б не этот взгляд. Он как будто приковал его к месту. В глазах незнакомого молодого человека была глубина, как в бездонном колодце, в глазах его был космос.
Ваня Богатырёв вздрогнул и смущенно отвел взгляд в сторону.
– Ты сидишь на моем месте! – проговорил он, не глядя на молодого человека.
– Абсурд. В этом мире ни у кого нет своего места! – спокойно отвечал незнакомец.
– Но я хочу сидеть здесь и не хочу, чтобы ты был со мной рядом! – попробовал протестовать Богатырёв. – Ты должен уйти, иначе я размозжу о стену твою голову!
Иван сам не понимал, как у него это вырвалось. Последнее время он стал очень агрессивен и раздражителен, что и было зафиксировано в истории его болезни.
– Послушай, почему вы, люди, столь глупы и неразвиты? – спросил незнакомец. – Допустим, ты сейчас убъешь мое физическое тело, но что с того? Я тут же сброшу его с себя, как человек сбрасывает, к примеру, пальто или шубу, и покину ваш физический мир.
– Ну и в какой же ты мир уйдешь? – заинтересовавшись, спросил Богатырёв незнакомца.
– В астральный мир, конечно.
– А где он находится?
Иван уже не порывался бить незнакомца, а, затаив дыхание, слушал его удивительные ответы.
– Я не могу тебе сразу всего рассказать, но если хочешь – помогу уйти из физического мира! Хочешь?
– Не знаю...
– Это естественно... Лягушка ничего не знает кроме своего болота, – угрюмо сказал незнакомец и предложил Ивану присесть с ним рядом.
– Но станет ли лягушка человеком, если узнает, что помимо ее болота есть еще мир людей? – парировал Богатырёв, садясь на корточки рядом с удивительным незнакомцем.
– Конечно нет, – отрицательно качнул головой собеседник Богатырёва, – у каждого в этом мире свой путь и всякий должен его отработать от начала до конца. Но всё дело в том, что, усовершенствовавшись в образе лягушки, то есть осознав себя в этом образе по отношению ко всему остальному миру, индивид в следующей своей земной инкарнации воплотится уже в другое, более совершенное физическое тело. Может быть даже, в человеческое. Всё зависит от того, все ли привязки он отработал в образе жабы и до какой степени осознания себя и мира поднялся.
– Как тебя зовут, слушай? – спросил Богатырёв.
– Верамо. Можешь пока называть меня Аполлион Верамо, хотя это не имеет ровно никакого значения. У меня много разных имен и званий... Кстати, одно из них – граф. Но об этом потом...
Незнакомец отвел глаза в сторону и Богатырёву стало ясно, что он о чем-то умалчивает.
– А я… – раскрыл было рот Иван, чтобы представиться в свою очередь, но Верамо остановил его капризным взмахом руки.
– О себе можешь не рассказывать, я всё о тебе знаю.
 Он лукаво усмехнулся, отчего начал сильно смахивать на Мефистофеля, как его представлял себе Богатырёв, внимательно оглядел затаившего от страха дыхание Ивана, дольше всего задержался на руках и глазах. Богатырёв опять не выдержал прямого взгляда в глаза и отвернулся.
– Ты – большой художник!.. – уверенно заговорил Аполлион.
Иван хотел было возразить, но Верамо жестом руки остановил его.
– Не говори ничего. Неважно чем ты конкретно занят. Пишешь ли ты стихи, или сочиняешь музыку, занимаешься ваянием из глины, или создаешь романы, – всё равно ты творишь, ты изображаешь конкретные картины жизни, зашифровывая их условным языком какого-либо из видов искусства. В нашем кругу таких творцов принято называть художниками… – Верамо перевел дух и продолжил: – Ты имеешъ много тайных желаний и для достижения цели порой используешь любые средства. Но быстро прогораешь и часто останавливаешься на полпути... Смел, но не всегда решителен. Умен, даже больше того – гениален, но никто этому не верит, даже ты сам... Желая добра, часто приносишь несчастье близким людям. Ни во что и ни кому не веришь. За деньгами не гонишься, но умрешь за границей в славе и богатстве. Правда, здесь предстоит тебе еще казенный дом... Зовут или Василий или Иван. Скорее всего, последнее... Фамилия не имеет значения, но, возможно, что-то из Древней Чуди… В прошлой жизни был царским сыном. В будущей – попадешь на другую планету. В принципе, всё.
– Ты можешь предсказывать будущее? – вскричал пораженный Богатырёв и глаза его загорались лихорадочным огнем.
– Я всё могу, но не будем об этом, – передернул плечами Аполлион Верамо. – Скажи, что ты собираешься делать в жизни?
– Вылечусь и уеду домой! – с готовностью ответил Ваня.
– Выходит, ты считаешь, что ты действительно чем-то болен? – Верамо презрительно ухмыльнулся и бросил на собеседника косой, испытующий взгляд.
Богатырёв задумался.
– Неужели чем-нибудь отличаются от тебя те люди – разве что беспросветной тупостью, – которые отправили тебя сюда? – продолжал вкрадчиво Верамо. – И вообще, что есть сумасшествие, как не ступень к вершине познания себя и окружающего мира? Суть не в терминах, придуманных глупыми людьми, а в смысле явления... Познающий себя и мир, а значит приобщающийся к идее Создателя, всегда будет в корне отличаться от всех этих двуногих скотов, мечтающих только о том, как бы поплотнее набить свое презренное чрево, да удовлетворить похоть о первой попавшейся самкой! Слушай меня и пред тобой откроется истина.
– Постой, но разве можно сажать нормального человека в сумасшедший дом? – удивленно проговорил Ваня. – Это ведь форменное насилие. Нужно что-то делать, Аполлион! Нужно бороться!
– Не нужно ничего делать! – отрицательно качнул головой Верамо. – Всё сделается само собой. Терпи, жди. Что написано на роду, то и будет!
– Это что ж, христианская мораль?.. Ударили по правой щеке – подставь левую?
– Что есть щека и вообще, – тело человеческое, как – ничто, пустота, объемное изображение, проецируемое в пространстве твоим собственным воображением!.. Знай – ничто лежит в основе всего, а мир вещей и процессов это просто грандиозная космическая иллюзия.
– Значит, наш разговор – тоже иллюзия? – спросил Иван, всё больше и больше возбуждаясь от слов Верамо.
– Нет, наш разговор не иллюзия, – сказал Аполлион, – ты смешиваешь мир физический и духовный. Всё материальное – суть порождение духовного, а посему наши физические тела – лишь видимая и осязаемая оболочка некой высшей, незримой духовно-мыслительной субстанции человеческого эго. Эти два плана в идеале не имеют между собой ничего общего, как, например, вода не имеет ничего общего с глиняным сосудом, в который она временно заключена.
– В таком случае, зачем вообще нужно тело? – внимательно выслушав Верамо, сделал свое заключение Богатырёв. – Если дух выше, как ты говоришь, то и не нужно ему никакого тела! Пускай живет своей духовной жизнью…
– Верно! – встрепенулся, уловив в речи собеседника проблеск живой мысли, Апоплион. – Вот ты и стремись к этому… Цель человеческой жизни – духовное совершенство, то есть совершенство своей духовной субстанции, а конечная цель – уход с Земли и вообще с физического плана в астральный мир. Пока остановимся только на этом... Земля – это как бы срединная планета, самый низший уровень существования человеческого эго. Даже более того – это своеобразный Ад, из которого можно подняться в Чистилище и далее – в Рай, а можно вечно колесить по всем девяти кругам. Основная масса человечества здесь на Земле и обретается, бесконечно перевоплощаясь в кого бы-то или во что бы-то ни было. Потому что это только масса, человеческая глина, иллюзия и ничего более. Уход с Земли – удел избранных. Сам знаешь, Бог к себе грешников не берет. Плоть грешна в самой своей изначальности, ибо идея творца – через очищение плотью сконцентрировать возле себя всю мировую духовную субстанцию. То есть, собственно, – себя, свое божественное эго, которое лежит в основе всего.
– Сложно! – вздохнул, покачав головой, Иван.
– Легка только дорога в Ад, – ответил Верамо.
– Аполлион, ты веришь в нечистую силу? – немного помолчав, спросил Богатырёв.
– В какую еще нечистую силу? В дьявола, что ли? – уточнил Верамо.
– И в дьявола тоже... Ты можешь мне не поверить, но я недавно видел самого настоящего, живого сына Ивана Грозного!.. Вот как тебя сейчас... Даже разговаривал... Он на летающей тарелке из прошлого прилетел. Говорил, что летающие тарелки это что-то вроде машины времени. Я так полагаю, что над нами кто-то космический эксперимент проводит. Как над подопытными кроликами.
– Могу догадаться, что из-за этого ты здесь! – невесело усмехнулся Верамо. – Что ж, вполне знакомая история... Человек, к примеру, был в прошлой жизни Наполеоном. Естественно, в процессе духовного совершенства в его мозге проявляются некоторые детали прежней инкарнации. Человек начинает уверять всех, что он натуральный Наполеон Бонапарт, а его почему-то хватают и помещают в психиатрическую лечебницу!.. Точно также и ты, я уверен, был в какой-то из своих многочисленных прошлых жизней сыном царя Иоанна IV и тебе из глубины веков явилось его материализованное изображение. Вадимо, воображаемое колесо времени, сделав полный виток, повторяет на более высоком уровне какие-то события четырехсотлетней давности... А может, это был просто биологический робот... Насчет дьявола же скажу, что это – дух, равный по своему значению Богу, но служащий своеобразным противовесом в мире. Ибо, что было бы добро, если б не существовало зла?.. Хотя, творимые дьяволом дела можно назвать злом чисто условно. Это, скорее, зло во спасение…
– Аполлион, а ты кто? – помявшись, поинтересовался Богатырёв.
– Художник, я же говорил...
– А чем ты конкретно занимаешься? Каким видом искусства?
– Хоть это и не имеет никакого значения… что ж, изволь, – пишу стихи. Изредка прозу. Еще реже беру в руки кисть... Больше всего времени уделяю познанию себя и окружающего мира. В результате этих раздумий и появляются изредка мои творения.
– Ты можешь мне показать что-нибудь из твоих сочинений? – попросил Богатырёв.
– Тебя так интересует это?
– Да, да, очень! Покажи, пожалуйста, – горячо настаивал Иван.
– Что ж... если есть такое желание...
Верамо принялся рыться в пухлых, набитых каким-то хламом, карманах своей пижамы и за пазухой.
– Вот, кстати, – последнее, – выудил он наконец несколько измятых клочков серой туалетной бумаги, густо исписанных мелким, некрасивым почерком. На первом клочке, вверху стояло название: «Пришествие Антихриста».
– Прочтешь и можешь потом мне не возвращать. Порви и выбрось, – сказал Аполлион.
– А как же... – раскрыл было рот Богатырёв, но Верамо остановил его нетерпеливым жестом.
– За это не беспокойся. Всё, что я пищу, сейчас же попадает на волю в надежные руки. Но мы заговорились…
Верамо встал и попрощался с Иваном.
Приходи завтра на это же самое место. И прошу тебя, – о наших с тобой разговорах никому ни слова! Иначе тебе не поздоровится...
Иван сложил руки крест накрест, что, видимо, должно было символически означать сохранение тайны до гробовой доски и бережно спрятал за пазуху сочинение Аполлиона.
Вечером в палате Иван разгладил на коленке эти мятые, потрепанные клочки и с трепетом приступил к чтению...

Раньше, до встречи с Верамо, Богатырёв особо не интересовался окружавшими психами. Привыкнув к пресловутому чудовскому коллективизму, он не выделял себя из общей массы обитателей сумасшедшего дома. Психи ценили его скромность и считали своим. Но, узнав от своего нового знакомого, что тот порядок вещей, который он считал незыблемым и справедливым, на самом деле вовсе таковым не является, и, – что всё в этом мире относительно. – Иван начал присматриваться к себе и людям.
В себе Богатырёв прежде всего обнаружил страшное, давящее на психику, неудержимое сексуальное влечение к женскому полу, не заглушаемое даже специальными уколами. Когда становилось совсем невмоготу, Иван приходил к женскому отделению и наблюдал сквозь стеклянную дверь за разгуливавшими по другую сторону бабами. Некоторые из них были в одном нижнем белье, а то и вообще без ничего, голяком, ничуть не стесняясь ходивших тут же врачей и санитаров.
За женщинами подсматривал не один Иван, но и другие психи. Все они, кроме Богатырёва, занимались при этом мастурбацией.
Среди сумасшедших был один тип, носивший всегда под халатом женские чулки и представлявший, что он не мужчина, а женщина. Звали его все Аллой Пугачёвой и психу это прозвище нравилось.
Алла Пугачёва отпускал длинные волосы, которые собирал сзади в косичку и завязывал красным бантом, красил помадой губы и подводил черным сапожным кремом глаза.
Сумасшедшие наперебой зазывали Аллу Пугачёву в свои палаты, угощали его конфетами, которые им приносили в посылках с воли сердобольные родственники, и страшно обижались, когда администрация больницы в корне пресекала подобные действия...
Был в лечебнице псих, который сутками сидел в туалете и кричал «занято». Другого никак не могли одеть и он, пугая врачих и медсестер, постоянно ходил голый. Третий, аккомпанируя себе на венике, горланил похабные частушки. Четвертый бился головой о стенку, как чукча из анекдота, который искал мягкий вагон. Пятый находил особое удовольствие в плевании в потолок. Шестой представлял, что он вертолет и, привязав к ботинку длинную веревку, крутил этаким пропеллером у себя над головой. Седьмой лаял, но не кусался, восьмой, наоборот, кусался, но не лаял, девятый... Впрочем, хватит. Остановимся пока на этом, не будем подробно описывать, чем занимался каждый из многочисленных обитателей психиатрической больницы. Заметим только, что после памятного разговора с Аполлионом Верамо, Иван Богатырёв начал не без основания подозревать, что все эти сумасшедшие очень может быть, что и вполне здоровы. И даже более того – находятся на ступень выше к духовному совершенству, чем все остальные смертные.
На следующий день, перед обедом, в больницу привезли новенького. Иван из окна палаты видел, как вели его от санитарной машины к. их корпусу. Одет новенький был в светложелтое, выгоревшее на солнце солдатское «хэбэ» довольно необычного покроя, в разрезе воротника которого синела тельняшка. На голове у него была не пилотка, а какая-то желтая матерчатая фуражка с козырьком, вроде той, что носит вождь кубинской революции Фидель Кастро. Иван Богатырёв заинтересовался странной формой новенького и выглянул в коридор.
По коридору в это время шел, размахивая ботинком на веревке, сумасшедший, представлявший из себя вертолет.
– Убери мою ногу с пешеходной дорожки! – предупредительно крикнул он, завидев Ивана Богатырёва, и со страшным ревом «полетел» дальше. Впереди на «фюзеляже» у него красовался большой ярко-голубой флаг чудовских ВВС, выдранный, вероятно, из военного журнала.
Снизу по лестнице поднимались санитары, ведущие новичка. Увидев «вертолет», новичок в «хэбэ» побледнел, как известка, упал на ступеньки и, закрывая руками голову, покатился вниз.
Иван выбежал из своей палаты. Повыскакивали из палат и другие психи. Тот, который всегда играл на венике, пробегая мимо Богатырёва, подмигнул ему, ударил по воображаемым струнам и пропел хорошо поставленным голосом:
Молоток плывет по речке
Из села Кукуева.
Ну и пусть себе плывет,
Железяка ***ва!
Тут с ним столкнулся другой больной, тот самый, что ходил всегда голым, и сбил гитариста с ног. Образовалась пробка. «Вертолёт» не подрасчитал курса и с маху врезался «пропеллером» в оконное стекло. Санитары бросились ловить вертолетчика, а Иван Богатырёв под шумок затащил новичка в солдатском «хэбэ» в палату.
– Хана винтам, брат, до базы малость не дотянули... – загадочно заговорил тот, сев на Иванову койку и жадно гляди ему в глаза. – Меня судить будут, да, брат?.. Нас всех судить будут! Слушай, у тебя случайно на косяк не найдется?.. Эх, ****ь, не могу… третьи сутки из боя не вылазим!.. Шестерых в том подлючем ущелье оставили. Седьмой еще живой был –добили, чтоб не мучился. Старлей приказал... Меня там зацепило малость... Из бура. Винтовка есть такая английская, знаешь? А-а, да откуда вам здесь об этом знать!.. Ты где служил?.. Только с поезда, земляк, надо отвечать! Только с поезда... Как они орали, брат! Как резаные... Там дети, старики, женщины... а мы их – из пулеметов! Я не хотел убивать, знаешь... Они-то при чем? Так ведь, зема? Ты бы убил?.. Не могу!.. Оставь покурить... Автобус по ущелью едет, а он, сука, старлей наш, – из пулемета по ним! В упор… Только красные щепки брызнули... Из-за двух духов весь автобус под пулемет!.. Я в дурдоме, брат, да?.. Я не хотел никого убивать, они нас, падлы, заставили!
Солдат упал лицом в колени Ивана Богатырёва и разрыдался. Иван гладил его жесткие стриженные волосы, успокаивал. Он знал, что больной в прошлой своей жизни воевал с тевтонами и теперь, видимо, война снова вплотную подступила к нему и схватила своей костлявой рукой за глотку. А солдату кажется, будто все это произошло с ним сейчас, наяву, в его теперешней жизни. Ему кажется, будто снова свистят где-то пули, рвутся снаряды и падают, захлебываясь кровью, люди, поделенные коварной рукой кремлёвских преступников на своих и чужих...
Встретившись после обеда с Верамо, Иван рассказал ему о солдате.
– Понимаешь, Аполлион, это у меня уже второй случай. Первый раз, как ты знаешь, я сына Ивана Грозного встретил. А сегодня привезли парня – из сорок первого года! Они в горах на каких-то блоках стояли... На его глазах вертолет с раненными духи сбили. Фашистов он духами считает, нечистой силой. Я думаю, правильно, а ты как считаешь?
– Обыкновенные люди... – пожал плечами Аполлион. – Запомни, не так страшен черт, как его малюют! Пририсуй Богу рога, и он станет страшнее черта.
– Но ведь они зверствовали, фашисты твои! – взвизгнул от негодования Богатырёв.
– А твои большевики – нет? – спокойно парировал Верамо.
– Твои духи всю Европу захватили, рабами всех сделали.
– А твои большевики ничего не захватывали за кордоном? А Прибалтика?.. А раздел Польши? А Бессарабия?
– В Прибалтике произошли пролетарские революции, а в Польше мы вернули наши исконные украинские и белорусские земли...
– Да, да вернули… Давай теперь вернем Аляску и отдадим Золотой орде всю центральную часть Чуди до Новгорода включительно, – рассмеялся Аполлион Верамо. – Ты, Иван, гляжу, так ничего и не понял... Что есть дух, и что – физическое тело?
– Да понял я все! – раздраженно отмахнулся Богатырёв. – Ты бы, Апполион, того парня послушал... Не могу я, слышишь, людьми их считать. Звери они! Подонки! Бюрократы несчастные!
Иван внезапно перешел на крик, поперхнулся, раскашлялся и виновато умолк.
– Замолчи, псих, санитаров накличешь. Прибегут – смирительную рубашку наденут! – строго посмотрел на него Верамо. – Не знаешь, не говори, а слушай меня – я все знаю!
– Тогда скажи, куда мне отсюда идти? Я, наверно, повешусь! –решительно проговорил Богатырёв.
– Ты пойдешь туда, куда поведу тебя я, – сказал, успокаивая собеседника, Аполлион. Я покажу тебе такое, что тебе и во сне не снилось! Хочешь?
– Хочу, конечно, а что для этого требуется?
– Желание, Иван. Только твое желание. И еще – вера!
– Вера во что? – с трепетом переспросил Богатырёв.
– Уж конечно не в светлое будущее, – ехидно подковырнул Ивана Аполлион, – хотя оно тоже имеет некоторое отношение к… потустороннему миру...
– Так ты!.. – вскрикнул в ужасе Богатырёв.
– Да-да, Иван, в том мире, который я открою перед тобой, молятся другому богу... Имя ему, как ты можешь догадываться, – Дьявол! Ты ведь тоже принадлежишь ему, Иван. Да, да, не удивляйся, я-то знаю…
– Так значит, все, что со мной случилось, – его козни?! – с дрожью в голосе спросил Богатырёв.
– Вот именно, Иван, – кивнул Верамо, – ты уже успешно прошел весь подготовительный этап посвящения и теперь дело за сущей малостью... Моему Господину, – а я, как ты можешь догадываться, его покорный слуга, – нужна твоя... душа!
– Так ты... слуга дьявола? – вскрикнул Иван.
– Да. И хочу, чтобы ты был моим помощником.
– Что я должен буду делать?
– Наслаждаться земной жизнью. Ну и, конечно, вредить людям.
– Даже хорошим?
– А разве в этом мире есть хорошие люди? – усмехнулся Верамо. – Запомни раз и навсегда: Земля – это Ад! А в Аду находятся одни грешники… Вспомни, откуда пошел человеческий род? От кого? От Адама и Евы, которые совершили первородный грех, за что и были изгнаны Богом из Рая. То есть, из Астрала, где они существовали в нематериальном виде. Бог изгнал их на физическую Землю, которую специально для них создал в противовес астральной Земле. Бог проклял Адама и с тех пор его потомки в поте лица добывают хлеб свой, а потомки Евы – в муках рожают детей.
– Но почему ты именно меня выбрал себе в помощники? – нетерпеливо перебил его Богатырёв.
– Потому что для этого годятся только лица царской крови.
– Но ведь я...
– Ты был сыном царя, – поправил Ивана его собеседник.
– Ну и где я буду после этого жить?
– Скоро состоится великий шабаш. Готовься. Будешь мне помогать...
– Что мне предстоит делать?
– Я же сказал, вредить людям.
– Как именно?
– Какой ты нетерпеливый, Иван, – Верамо усмехнулся. – Так и быть, придется тебя основательно ввести в курс дела.
Верамо порылся в карманах пижамы и, вытащив пузырек с какими-то таблетками, протянул Ивану.
– Вот, возьми... Постарайся сегодня не спать до двенадцати часов. В полночь выпей три таблетки – не больше, но и не меньше. Ничему не удивляйся. Кстати, ты, кажется, хотел женщину? Скоро твое желание исполнится. Ты будешь иметь столько женщин, сколько пожелает твоя душа. Правда все они ведьмы, но могу тебя заверить, – в постели ведьма ничем не отличается от обыкновенной женщины. Не забудь только при появлении первой ведьмы крикнуть ей: «абракадабра». На этом всё. Ступай. До встречи на Лысой горе!
Попрощавшись с Верамо, Иван выбрался из закутка под лестницей и, не оглядываясь, зашагал по коридору к себе в палату. В кулаке он сжимал полученные от Верамо таблетки...


12. Искушение Ивана

Ровно в полночь Иван Богатырёв выпил три таблетки, как наказывал Верамо, и со страхом принялся ждать, что произойдет дальше. А дальше произошло вот что: Иван почувствовал вначале легкое головокружение и слабость во всем теле, которые с каждой минутой усиливались. В глазах у него потемнело до такой степени, что Иван перестал различать вблизи себя какие-либо предметы. В ушах появился какой-то шум. Ему даже показалось, что он поднимается в воздух и куда-то летит, хотя мог головой поклясться, что остается на прежнем месте. Существо его как бы расслаивалось: часть оставалась на месте, другая часть просачивалась сквозь пространство, третья – сквозь время. Иван всем существом своим ощутил необычную невесомость, как во сне, когда с легкостью перелетаешь с крыши одного многоэтажного дома на крышу другого. Палату заволокло пепельным, воняющим серой туманом. Это длилось совсем недолго, внезапно всё оборвалось, туман рассеялся и Иван почувствовал прежнюю физическую тяжесть в теле, в глаза ударил сноп яркого солнечного света, а в уши – рокот набегающих на берег морских волн.
Иван с удивлением огляделся по сторонам: он возлежал на песке, на пляже. Больничной пижамы на нем не было, и вообще не было никакой одежды, кроме узких, траурного цвета, плавок. Рядом, в шокирующем купальнике только подчеркивающем наготу ее стройного, соблазнительно изогнутого, шоколадного тела, лежала обворожительная смуглянка со смоляными, рассыпанными по белому песку волосами. При виде чудесной незнакомки у Богатырёва перехватило дыхание.
– Ты кто? – еле выдавил он, смущаясь и краснея, как мальчишка.
– Чудак!.. Ты что, совсем ничего не помнишь? – загадочно улыбнулась, глядя прямо ему в душу черными, немигающими глазищами ведьмы, девушка. – Мы вместе приехали из Лугачёвска. Я – Лора, Лоренция Верамо, графиня. Мы познакомились в сумасшедшем доме. Теперь вспомнил?
– Почти, – неуверенно кивнул Иван, отводя глаза от бесстыдной, ослепляющей, словно огонь электросварки, улыбки графини Верамо. Ему было стыдно показывать свою забывчивость и он решил ничему не удивляться, что бы не преподнесла еще на блюдечке с голубом каемочкой капризная девчонка-судьба.
Тем более, что новое, интригующее приключение на морском берегу Богатырёву положительно нравилось. А о прекрасной Лоренции и говорить не приходилось, Иван просто влюбился в нее с первого взгляда и ему дела не было до того, каким способом он попал в этот жаркий земной Рай из сурового, заснеженного Лутачёвска. А способ, между тем, был самый прозаический...
Подкативший к пыльному перрону большого южного города традиционный для подлой чудовской действительности, зеленый «плацкарт» выгрузил обливающихся потом курортников, командированных и язвенников, и, дернувшись всеми вагонами, как застоявшийся конь, отвалил от перрона. Толпа мигом рассыпалась, как стекло, оставив у прокаленного солнцем, неприветливого здания железнодорожного вокзала, сооруженного, вероятно, еще во времена покорения Кавказа, растерянных, восседающих на горбах сумок, сумочек и чемоданов, одиночек впервые очутившихся в этих экзотических краях.
Среди них была высокая, стройная женщина в летах с такими соблазнительными чертами и в столь коротенькой юбочке, что пробегавшие мимо приезжие обоего пола, как загипнотизированные, поворачивали к ней свои головы, а лениво прохаживавшиеся тут и там по платформе в белом облачении с белоснежными же «аэродромами» на головах горбоносые хозяева здешних мест, как мухи на мед, принялись слетаться к так поразившей весь вокзал длинноногой особе.
Женщине на вид было, должно быть, лет сорок пять, а может и больше, но мы не можем в точности утверждать этого, так как у женщин после тридцати бывает очень трудно установить их подлинный возраст, так что, возможно, ей было и все пятьдесят, суть не в этом. Главное, – что она кого-то ждала, то и дело погладывая на часы и отыскивая глазами лавочку, чтобы присесть. Массивный коричневой кожи чемодан она держала у ног, под мышкой сжимала сумочку, на окружавших ее крикливых и нахальных горбоносых потомков местных князей, виноградарей, пастухов и абреков не обращала никакого внимания и ничего не отвечала на их домогательства, которые заключались, впрочем, всего лишь в невинном желании подвезти ее на собственных «Жигулях» и тем заработать несколько «деревянных» рублей детишкам на молочишко.
По внешнему, курортному виду женщину вполне можно было принять за одинокую, уставшую от скучной, деловой жизни сотрудницу какого-нибудь учреждения, взявшую отпуск, – «горячую» путевку на море и приехавшую отдыхать и веселиться. Увы, всё обстояло совершенно не так!
Прежде всего, женщина приехала сюда не на поезде, а прилетела, но отнюдь не на бело-голубом лайнере Аэрофлота, а в самой обыкновенной ступе! И была это совсем не курортница, а Баба-Яга собственной персоной. Ступу с метлой она оставила на привокзальной платной стоянке, предварительно наслав порчу и сглаз на сторожа. У того помутилось в глазах и, вместо ведьминой ступы, он увидел новенькую, блестящую черной лакированной краской «Волгу» с правительственными номерами.
В это время с северной стороны по другому пути подошел еще один пассажирский состав, как две капли воды похожий на первый; из окна одного из вагонов высунулась черноволосая голова Лоренции Верамо. Помахав в воздухе рукой, она громко крикнула, обращаясь к томившейся на перроне Яге:
– Ядвига, привет! Ты давно здесь? А мы только приехали. Мы сейчас...
Через несколько минут Лора в сопровождении Ивана Богатырёва выпорхнула из вагона, как ночной мотылек, на раскаленный перрон вокзала. На ней были бежевые, вельветовые брюки в обтяжку и белая марлевка. Иван нес пухлые, увесистые чемоданы.
Причем проводник плацкарта, из которого они только что вышли, морщинистый армянин с седеющей копной жестких, как колючая проволока, волос на голове открыл от удивления рот и проводил счастливую парочку молодых сумасшедшим, ничего не понимающим взглядом. Он голову мог положить на отсечение перед кровожадными касогскими абреками, что молодые люди, только что покинувшие вагон, в этом вагоне не ехали, билетов ему не показывали, постели не брали и вообще он их видел первый раз в жизни!
– Здравствуй, Лоренция! Здравствуй, Иван! Как я рада вас видеть, – улыбаясь, отвечала на их бурные приветствия высокая, длинноногая Ядвига. – Я, право, сильно притомилась с дороги, поедемте в гостиницу.
– И впрямь поехали! А то разболтались тут, – весело захлопала в ладоши Лоренция... Если присмотреться, она выглядела не столь безукоризненно, как показалось вначале Ивану. На глаз ей можно было дать не меньше тридцати.
Приезжие тут же сговорились с одним из многочисленных местных фанатов-автолюбителей – угрюмым и непроницаемым, как видневшиеся из окна его «Жигулей» горы, – и тот за хорошую мзду, которую, вероятно, взял бы и отставной таможенник Верещагин, быстро отвез их в город. Не будем описывать этого нудного и ничем не примечательного путешествия, а также всей дальнейшей процедуры столь же нудного и банального разговора со скучными, как потрепанная газета, служащими единственной городской гостиницы, где вновь прибывшие и остановились на жительство.
Поселили их в двух номерах небольшого двухэтажного дома старой постройки, имевшем, однако же, – как снаружи, так и внутри, – довольно приличный вид людского жилья. Каждый номер располагал двумя скрипучими, железными койками, небольшим столом-тумбочкой и старым, но еще работавшим телевизором отечественного производства.
– Хороши апартаменты, Ядвига? – швырнув на пол чемодан с сумочкой и бросившись с маху на кровать, спросила у Бабы-Яти Лоренция.
– Потянет, девочка, нам для нашего дела большего и не требуется! – Как-то по-своему, загадочно подмигнула ей накрашенным глазом колдунья. – Поедем на пляж?
Получив согласие, Ядвига быстро сбросила кофточку и мини-юбку, оставшись в одних узких, прозрачных трусиках, туго обтягивающих ее полный, округлый зад, оставляя неприкрытыми холеные, соблазнительно выпуклые бедра, и – в таком же белом, прозрачном лифчике, который закрывал, да и то чисто символически, только ее большие, коричневые соски на крупных, как два белых шара, грудях.
Покопавшись в чемодане, колдунья извлекла оттуда новый, цвета морской волны, купальник и обнажилась полностью.
– Ой, Ядвига, какие у тебя груди красивые! – восторженно вскричала Лоренция, с нескрываемым лесбийским интересом разглядывая Бабу-Ягу. – А талия – как у осы! И кожа... С ума сойти: белая-белая!.. Погоди, не одевайся, дай полюбоваться!
– Ну вот, что я тебе статуя, что ли, чтобы мной любоваться? – засмеялась ведьма Ядвига, но просьбу Лоренции исполнила и, отложив купальник, обнаженная несколько раз крутнулась на одной ноге вокруг своей оси.
– Бесом буду, Ядвига, знай: была бы я синьором, – до смер¬ти б в тебя влюбилась! – продолжала восхищаться ее красивым телом Лоренция Верамо. Сама она тоже разделась и, стоя рядом со стройной Ядвигой, не сильно проигрывала в сравнении. Лоренция также была высока ростом, правда, немного ниже Ядвиги, – смуглокожа; груди имела небольшие, но упругие, как резина, с крохотными сосками, высокомерно вздернутыми кверху; живот – небольшой, округлый с треугольником темных, вьющихся волос в самом низу; ноги – прямые, точеные...
На пляже – небольшом участке песчаного берега между двумя бетонными волнорезами – негде было упасть волшебному яблоку, – так густо он был забит лежащими вповалку на шезлонгах и без них отдыхающими. Ядвига с Лоренцией прошли дальше по берегу и за вторым волнорезом, возле пионерского лагеря, отыскали чудное место – подошву небольшого обрыва, – правда, довольно каменистую, но, что важнее всего, почти лишенную загорающих. Неподалеку располагалась только какая-то компания молодых людей с пивом, транзистором и гитарою, да в стороне лежала на спине, покрыв лицо полотенцем, коричневая от загара женщина, рядом с которой возилась маленькая девочка.
Ведьмы расстелили на прибрежной гальке принесенные с собой большие махровые полотенца, сбросили халатики и с громким визгом и хохотом, обрызгивая друг друга, бросились в воду. Вода была почти горячая, как в ванной. Цвет имела зеленоватый и до того прозрачный, что даже на глубине трех-четырех метров довольно отчетливо просматривались на дне все камни.
– Хорошо-то как, Ядвига! – причитала от восторга Лоренция, плавая «по-собачьи» вокруг подруги и поминутно отфыркиваясь. – Ядвига, я кайфую – как хорошо!
– Сауна, девочка моя, благодать! – вторила ей Ядвига. – Мужика бы сейчас!
– Погоди, скоро и мужики будут, – говорила, отдуваясь и выплевывая попавшую в рот воду, Лоренция. – На тебя весь пляж зенки пялил... А загорать ляжешь – все твои рабы! Выбирай любого... Эх и позабавимся же мы, Ядвига!
– Не горюй и тебе достанется, – лежа на спине и разглядывая синее безоблачное небо, отвечала красивая колдунья, – ты темпераментная, мужики таких любят!
Когда они вышли на берег, возле их места уже лежали на полотенцах два здоровенных черноволосых и черноусых, густо поросших такой же чернобурой шерстью по всему телу, гражданина в плавках.
– Клюнула рыбка! – ехидно хихикнула Лоренция, незаметно подталкивая Ядвигу локтем в бок. Та сделала невинное выражение лица и, покачивая крупными красивыми бедрами, прошлась взад вперед перед окаменевшими от восторга черноволосыми гражданами ...
Познакомились быстро и вечером поехали кататься по городу. Ядвиге достался неотразимый, смахивающий на итальянского оперного певца, Сурен так и сыпавший всю дорогу остротами и комплиментами, сидя за рулем «Волги». На заднем сиденьи Лоренция беззаботно болтала с пожилым, степенным, уже заметно поседевшим дядей Гургеном.
Наездившись до одури по сверкающим от неона улицам засыпающего курортного городка, завернули в гостиницу, где поселились Ядвига с Лоренцией, – в ресторан. Просидев со своими блистательными кавалерами до закрытия и, как и следовало ожидать, не заплатив ни копейки, колдуньи смело поднялись в свой номер.
Сурен с Г'ургеном захватили с собой из ресторана коньяк с шампанским и целую дюжину пирожных, которые свалили в полиэтиленовый кулек. Каково же было их удивление и даже раздражение, когда вслед за ними в номер к женщинам ввалился еще один мужчина (Иван Богатырёв). «Муж!» – трусливо подумал дядя Гурген. «Любовник!» – кровожадно решил Сурен. Оба встали как по команде из-за стола, где до этого восседали, и взялись за бутылки: Гурген – за шампанское, чтобы унести с собой, если выгонят, Сурен – за коньяк, чтобы сопротивляться, если бросятся драться.
Но не последовало ни того, ни другого. Иван лениво расспросил женщин о том, о сем, скучающе пожевал пирожных, принесенных Суреном и Гургеном, пожелал всем спокойной ночи и вышел. Сурен потер от удовольствия руки и на радостях откупорил коньяк; Ядвига, лукаво удабаясь, отобрала у него бутылку, взяла два бокала и зашла в туалет. Поставив бокалы на пол, колдунья ловко наполнила их коричневым, напоминающим по цвету крепкий чай, коньяком, вздернула свою мини-юбочку, обнажая просоленное в морской воде, как огурец, тело, нырнула рукой в трусы и вытащила небольшой, полиэтиленовый пакетик с черным порошком. Ведьма разорвала пакет зубами, сыпанула порошка на глаз в оба бокала, остальное высыпала себе в рот и, взболтнув бутылку, запила коньяком.
Раздался требовательный стук в дверь уборной, кто-то отчаянно подергал ручку, как будто хотел оторвать ее и унести с собой, но ручка не поддалась.
– Занято! – крикнула зло Ядвига и, дернув за веревку бачка, с шумом спустила воду.
Когда она вернулась в комнату, Сурен с Гургеном были уже в одних трусах: Сурен в аккуратных, белых, заграничных, обтягивающих его сзади и спереди, как резина; Гурген – в уродливых, сатиновых, широких, как юбка, длиной почти до колен. Лоренция забавляла их, устроив нечто похожее на западный стриптиз наоборот. Она взобралась на стол и, пластично двигая телом, медленно одевала горой наваленные на столе вещи. Она была уже в зимних сапогах, в шубе и наматывала поверх норковой шапки в виде чалмы пуховый оренбургский платок. Сурен с Гургеном млели от страсти и нетерпения, а когда Лора надевала очередную вещь, – сопровождали ее действия оглушительным поросячьим визгом. Сурен подзывал стриптизершу к себе и щедро совал за голенища ее сапог мятые, вырученные от продажи шашлыков на местном рынке, засаленные червонцы, воняющие псиной и бомжами.
Ядвига поднесла мужчинам по бокалу коньяка с плавающими на поверхности крошками недорастворившегося порошка. Те жадно вылакали отраву и тут же превратились в двух огромных, черных, как антрацит, воронов. На этом вечерний сеанс антистриптиза закончился. Пришедший из своего номера Иван Богатырёв широко распахнул окно, схватил полотенце и несколькими широкими взмахами выгнал нахальных птиц на улицу. Улетая, один из воронов ухитрился стащить плохо лежавший бумажник Гургена, что и фигурировало потом в деле как отягчающее обстоятельство.
Да, да, читатель, по факту исчезновения граждан кавказской национальности Сурена и Гургена прокуратурой курортного городка было возбуждено уголовное дело. Обвинение, естественно, пало на наших курортников: Ивана, Лоренцию и Ядвигу. Их обвиняли в убийстве и всё было бы ничего, если б просто в убийстве. Ну убили, ну погорячились, – дело житейское: милые дерутся – только тешатся. Мало ли кто кого в Чуди не убивал? Вон Раскольников старуху топором уделал и то ничего, отлегло от сердца и воротился назад. Чудовский человек отходчив.
Но убить с целью похищения бумажника – это уже что-то!.. Это уже отягчающие, корыстные обстоятельства. Это уже преступление и наказание одновременно. Убил человека, хоть и кавказской национальности, – преступление, а на бумажник его позарился – наказание. Зачем же человека убивать, да еще и на деньги наказывать?!
Деньги – двигатель земной человеческой цивилизации. Без денег в нашем скучном мире – ни куда! «Не имей сто рублей, а имей сто друзей», – по сути очень прагматичная поговорка: каждый из ста может принести пользы на тысячу!
А о том, какой чудодейственной силой обладают деньги, либо их эквивалент, выражающийся в золоте, бриллиантах и прочем, ты, читатель, узнаешь из главы «Взятка», в которой добрый волшебник Мороз Иванович выручает из вражеского полона царевича Ивана.
Искушения же Богатырёва на этом не закончились: искушали его еще долго и изощренно сначала в Лугачёвске, потом в столице. Женщины – это был еще не самый сильный искус Ивана.
В данном случае, они даже сослужили добрую службу. Не будь радом Ядвиги с Лоренцией Верамо, сидеть бы Ивану Богатырёву в сырой темнице за убийство шашлычников Сурена и Гургена, хоть он их и не убивал и, тем более, не грабил. Ворвавшиеся в гостиницу оперативники в черных масках и в бронежилетах, с автоматами Калашникова в руках, нашли в пустых номерах испарившихся преступников только их личные гигиенические принадлежности и три сброшенных при поспешном бегстве кожи: две лягушачьи и одну змеиную! Кожи в тот же день были доставлены в городское следственное управление и торжественно сожжены в деревенской печке, которую специально для такого случая сложил знаменитый печник, помнивший еще легендарного Владимира Ильича Ленина.


13. Морозко

Доставив Ивана-царевича на крылатой колеснице в славный град Лугачёвск, Морозко отправился в ближайший лес и с утра вступил в свои родовые владения. Он шел между деревьев, опираясь на массивный, ледяной, волшебный посох, и радовался раскинувшейся пред его взором чудесной лесной сказке. Хорош мещёрский лес в зимнюю пору. Хвойник стоит весь в снегу, как в белом тулупе. Ольховник – гол как сокол. На полянках из сугробов одиноко торчат чахоточные кусты ивы. Обнажились до исподнего осинки, березы и черемухи, – только весной оденутся в зеленые сарафаны. Покряхтывают от мороза степенные дубы-патриархи, утирают красные носы парубки-клены.
Идешь – и словно крылья вырастают у тебя за спиною от радости! И весь мир, всё живое в нём, хочется единым прикосновением посоха превратить в ледяную пустыню, в белое безмолвие. Такова разрушительная сила подобной радости, которая бывает, порой, у матери, – с величайшим наслаждением задушившей бы, в припадке дикой любви, собственное дитя. Но и тогда, кажется, любовь эта не найдет выхода.
Так путешествовал Морозко по своей вотчине, пока не уперся вдруг посохом… во что бы вы думали?.. в ледяную кромку шоссе! Это обстоятельство весьма озадачило доброго краснощекого волшебника. И в самом деле, представьте себе его состояние: с одной стороны – покорный, заваленный сугробами волшебный лес, а с другой – непонятная, ускользающая из глаз ариаднина нить мирской дороги...
Впереди, за бугром, послышался стрекочущий шум мотора и на шоссе вынырнул, движущийся с большой скоростью, «МАЗ» с прицепом. Морозко едва успел отскочить за ближайшие елки и с затаенным ужасом проследил оттуда за промчавшейся мимо дьявольской колесницей. Страх перед непонятным железным конем, дышащим дымом и копотью, сохранился у старика со вчерашнего дня, когда он впервые столкнулся с подобным зверем в Лугачёвске на главной площади города.
Не успел добрый волшебник оправиться от первоначального испуга и выйти из укрытия, как далеко на северо-востоке, в районе Лугачёвска, раздался мощный взрыв, как будто треснула пополам планета. Под ногами у деда Мороза колыхнулась земля, и снег лавиной обрушился с задрожавших деревьев.
«Началось!» – мысленно перекрестился Морозко, понимая, что взрыв – не иначе, как дело рук нечистой силы, населившей со вчерашнего вечера пригородные леса!
В то время как он это подумал, над деревьями протяжно, как артиллерийский снаряд, просвистело какое-то тело с трепещущими на ветру данными волосами и шлепнулось в сугроб неподалеку от дороги. Тело было совершенно голое!..
Мать честная! Морозко зажмурился и покраснел и без того красной от мороза физиономией. Из сугроба на шоссе выбиралась молодая, грудастая девица, белеющая нагим телом, как снег. Это была Вика...
Нет, не тот мерзкий холодный труп, с которым – не подозревая о том – спал в одной постели бедный царевич Иван, а самая натуральная, живая Вика, заброшенная за три десятка километров от своего дома не иначе, как всё той же нечистой силой! Не зря ведь подглядывал за ней с царевичем Иваном тот бледнолицый тип в красной, как у палача, рубашке, который являлся (сообщу вам по большому секрету) домовым – ни больше, ни меньше!
Вика, увязая голыми ногами в глубоком снегу, выбралась-таки на дорогу и принялась плясать от холода какой-то современный танец. Чуть ли не брейк. Молодые упругие груди ее при этом высоко подскакивали в такт движению, чем вызывали у притаившегося за ёлками деда Мороза томительное половое желание... Дед-то, как-никак, был не простой... Волшебник!
Снова впереди затарахтел автомобильный двигатель, и на дорогу из-за бугра выехала легковушка. В салоне, рядом с водителем, сидела молодая красивая женщина.
Вика, прикрывая одной рукой полные груди и не переставая приплясывать, подняла другую руку, останавливая приближающуюся машину. Водитель смутился.
– Трассовая... Шоферня, наверно, побаловалась и из машины выбросила... Может, подберем, Лиза? Замерзнет...
– Вот еще, – брезгливо поджала напомаженные губки красивая женщина, – стану я ехать вместе с трассовой проституткой! Поезжай, Жорж, не оглядывайся!
Вика, клацая зубами от холода, погрозила кулачком вслед умчавшейся легковушке. И тут из-за ёлок вышел Морозко. Состроив масленую, довольную рожу, он нараспев спросил, как того требует классический сказочный ритуал:
– Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная? – но тут же сконфузился и замолчал, поняв всю абсурдность заданного вопроса. Вика уже покрылась вся синей гусиной кожей и не попадала зубом на зуб.
– В-вот д-ду-урень старый, – сказала она, заикаясь от холода, – с-сам не в-видишь, что ли что ч-человек з-замерзает! Д-дай д-дубленку п-погреться!
Не опрашивая позволения, Вика быстро раздела деда Мороза и с блаженством облачилась в его тулуп, еще хранивший тепло тела волшебника.
– Кайф!!! Как у бога за пазухой! – пропела она, прикрыв от удовольствия глаза.
За бугром снова затарахтел двигатель.
– Не серчай, красна-девица, но здесь нам боле оставаться не след, –быстро проговорил Морозко, косясь в сторону приближающейся машины, и стукнул посохом о земь.
В ту же секунду у дороги не стало ни его самого, ни завернутой в долгополый волшебный тулуп Вики. Только поземка сметала с обледенелой кромки шоссе свои жалкие крохи…
Тем же утром, – когда в Лугачёвске разразился страшный взрыв на одном из железнодорожных переездов, когда Баба-Яга отправилась на совещание в преисподнюю, первый секретарь лугачёвского комсомола вручал в морге билеты покойникам, а Иван-царевич пребывал в объятиях мерзкого трупа, думая, что это Вика, – в мещёрском лесу, неподалеку от Лугачёвска, в избушке на курьих ножках, проснулась Василиса Премудрая. Она ловко соскочила с постели, попав босыми ногами в комнатные шлепанцы, и удивленным, ничего не понимающим взглядом окинула помещение, в котором она находилась. Спальня блистала роскошью и великолепием, каковых, верно, не бывало и в хоромах знатнейших чудовских бояр. Не будем тут скрупулезно описывать обстановку, ибо она ни в коей мере не поддается описанию. Скажем только, что Василиса была поражена, убита, уничтожена!
В общих чертах комната напоминала светлицу, к чему Василиса привыкла, проживая до недавнего времени, пока ее не выкрала нечистая сила, в Чудове, и многие вещи были ей знакомы. Но встречалось и такое, чему девушка никак не могла придумать какого-либо применения. Например, вот этому большому гладкому и блестящему ящику, напоминающему маленький сундук для приданного или довольно объемный ларец для драгоценностей. Сундук стоял на четырех длинных, черных, лакированных ножках высоко над полом, сверху находился какой-то непонятный предмет с тонкими блестящими стрелами без оперений, похожий на рога.
«Дьявольские штучки!» – подумала Василиса и, схватив со стола тяжелый серебряный канделябр, с размаху стукнула им по лицевой, выпуклой стенке «сатанинского» сундука. Раздался невообразимый грохот, стенка высыпалась, как слюда из оконца, и глазам пленницы предстали внутренности загадочной рогатой вещицы.
На шум в опочивальню из коридора вбежала проснувшаяся кикимора, из-за ее сутулой спины выглядывала волосатая довольная рожа лешего, только-что вернувшегося из леса. Василиса Премудрая вскрикнула и живо скрестила на груди белые обнаженные руки, так как была в одной только коротенькой, прозрачной ночной сорочке.
– Прошу прощения, боярыня, – конфузливо пробасил леший Афоня и скрылся из виду.
Кикимора, узрев распотрошенный цветной телевизор, всплеснула руками.
– Тьфу ты, нечистая сила, – не доглядела! Госпожа ить наказывала смотреть... Ты пошто, негодница, такую дорогую вещь ухандокала? Обстановку ить Кощей Бессмертный – щедрая душа – справлял. Он, он, болезный… Что теперь делать-то, ума не приложу. Не иначе со свету сживет Кощеюшка!
 Кикимора пригорюнилась.
– Подумаешь... – равнодушно пожала плечами девушка. – Велика печаль! У Кощея, чай, таких ларчиков – сорок сороков! Не обеднеет от одного, старый... Скажи-ка лучше мне, бабуся, что делать со мной будут и где мой суженый царевич Иван?
– Э-э чево удумала, милая, – покачала седой головой участливая кикимора. – Друг твой далеко-далече, за тридевять земель, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Знай, сударыня, что позарился на твою милость хозяин наш, Кощей Бессмертный, и недалек уж день, когда поведут тебя под венец с ним, нарядив в свадебные одеяния.
– Что?.. Ах он старый хрыч! – вскрикнула в негодовании Василиса Премудрая. – Так не бывать же этому никогда!
Для убедительности девушка топнула об пол босой ножкой, так что колыхнулись под сорочкой ее высокие груди и встрепенулась коса.
– Я-то что? Я ничего, милая, – струхнув, попятилась от разгневанной Василисы старая привратница и проворно шмыгнула за дверь, оставив ее наедине с собственными невеселыми мыслям…
Печь за ночь прогорела и в избушке настыло. Кикимора взялась растапливать печь, – лешему как всегда было велено наколоть дров.
Работать лешему не хотелось и он, выйдя на двор, поогляделся по сторонам, расчистил под ногами снег, лег и приложил ухо к земле. Так и есть, чуткий его слух уловил далекое, едва различимое тарахтение ручных бензиновых мотопил «Дружба» и треск валившихся на землю деревьев. Сомнения не было: где-то там, на севере, в соседнем районе велась рубка леса!
Не долго думая, леший Афоня умело растворил свое временное физическое тело и, приняв астральный облик, поспешил к месту предполагаемых лесоразработок, чтобы спереть там немного дров.
В избушке на курьих ножках похолодало еще пуще. Кикимора зябко поежилась и запахнула на впалой старушечьей груди вязаную шаль. Лешего с дровами все не было.
– Эк тебя, малый... только за смертью посылать! – ворчливо посетовала старая привратница и выглянула на улицу. Она, конечно, не подозревала чьих рук дело – такой лютый мороз...

Покликав лешего и не получив ответа, кикимора, кряхтя и постанывая, взяла топор и сама двинулась в глубь леса по дрова. Не замерзать же в нетопленой избе.
Это и было на руку деду Морозу! Быстро пробравшись сквозь щель неплотно затворенной двери в избушку на курьих ножках, он голубоватым искрящимся облачком пролетел по длинному коридору, покрывая все колючим серебряным инеем, и сквозь замочную скважину проник в светлицу Василисы Премудрой.
Девушка уже оделась и даже накинула на плечи от холода белую кроличью шубку, но всё равно было зябко. Когда же в комнату пробрался Морозко, стало и вовсе невмоготу. Как будто ледяным духом повеяло. Василиса вскрикнула и прижала захолонувшие руки ко рту, пытаясь дыханием отогреть закоченевшие пальцы.
Морозко покружил по светлице, уплотнился, вытянулся до пола, тело старика материализовалось и он предстал перед Василисой в своем традиционном виде. То есть в красном тулупе, в шапке, с белой окладистой бородой чуть ли не до самой земли в с белым прозрачным посохом в правой руке.
– Здравствуй, девица, я Мороз-красный нос! Давно тебя по лесу разыскиваю. Не холодно ли тебе, милая?
– Холодно мне от одной только мысли черной, дедушка, что отдадут меня замуж за проклятого Кощея Бессмертного! – заговорила в ответ на речь старика Василиса.
– Не кручинься, красна-девица, слез горьких понапрасну не лей! – успокоил ее Морозко. – А как идти тебе под венец с поганым Кошем Бессмертным, – ты допреж того рано поутру, когда еще вторые петухи не певали, сорочку с белого тела скинь и натрись хорошенько вот этой волшебной мазью! А что далее делать сама уразумеешь...
С этими словами Морозко выложил из кармана тулупа небольшую склянку с какой-то голубой жидкостью, посохом об пол стукнул и пропал, будто его и вовсе тут не было.
Волшебник, что скажешь!..


14. Взятка

Не зря подглядывал за молодыми в квартире Юрия Филимоновича Мухи нахальный домовой в кумачовой рубашке. Еще не разразился взрыв на железнодорожном переезде близ лугачёвского аэропорта, а в городском уголовном розыске уже затрещал требовательно и настойчиво телефон…
– Алло, это уголовный розыск?
– Так точно. Дежурный старший лейтенант Борзых слушает.
– Это говорит доброжелатель… Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Спешу исполнить свой интернациональный долг – приезжаете скореича, тут у нас, в доме № 55 смертоубийство! Да, да – девушку кокнули. Дочку инженера Мухи. Только что. Прямо в постеле!.. Да, да по улице Свободного труда. Не стоит благодарности... Мы сознательные, понимаем... Преступник еще не ушел... До свидания.
Царевича Ивана взяли прямо в постели. Викин синий холодный труп (но, как ты уж знаешь, читатель, это была вовсе не настоящая Вика, а искусная колдовская подделка!) отвезли на экспертизу. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате насильственного удушения при помощи петли из бельевой веревки. Обвинение, естественно, пало на Ивана-царевича. На него завели уголовное дело и в тот же день перевели из КПЗ в следственный изолятор.
К этому времени весь город был потрясен разразившейся на железнодорожном переезде катастрофой. Спешно заработала скрипучая бюрократическая машина МВД, докапываясь до причин ужасной аварии. Тут кстати пришелся загадочный молодой человек, арестованный по обвинению в убийстве гражданки Виктории Юрьевны Мухи, но утверждавший, что никакой мухи он не убивал, и – что сам он является, ни много ни мало, отпрыском царской фамилии!.. Нити явно тянулись за границу, в паутину тайного эмигрантского заговора. Лугачёвским арестантом заинтересовался Чудов, и неизвестно что бы стало с бедным царевичем Иваном, если бы к нему на помощь не подоспел дед Мороз, выведавший обо всем от Вики.
Дело обстояло так...
 «Первого», как и предполагал Дорофей Евграфович Бова, сняли сразу же после памятного партайно-хозяйственного актива. Освободившееся кресло пустовало недолго – сыграли свою роль блистательные связи в столице, – и его в тот же день занял Дорофей Евграфович.
Кресло как будто специально было изготовлено для его начинавшей уже тучнеть фигуры. Дорофей Евграфович утонул в кресле, оно как бы засасывало и растворяло человека, подобно бермудскому треугольнику либо черной дыре.
Ах, читатель, что это было за кресло!.. Сядешь, точнее, не сядешь, а, падешь в него – навзничь, не оглядываясь и не примеряясь, – и как будто в объятиях знойной женщины очутился! Блаженство… Идиллия... Нирвана... Так бы, кажется, и сидел всю жизнь – не вставал. Тем более и вставать не требуется: рядом – дюжина телефонных аппаратов различных расцветок, от которых, как нервы от мозга, протянулись провода во все уголки области и даже за пределы ее – в Чудов. Здесь, в этом кабинете, сконцентрирована великая сила, способная по своему усмотрению двигать массы людей и техники, вершить судьбы мно¬гочисленных городов и весей, и даже мало того, – повелевать самой природой: вырубать леса и перекрывать плотинами реки, создавать искусственные моря и разрушать горы...
У Дорофея Евграфовича закружилась голова от сознания собственного всемогущества. Шутка ли, он был сейчас царем в своей вотчине! Да что царем – богом!
Бова неприязненно покосился на висевший над его головой портрет Владимира Ильича. Получалось как-то несолидно. Бог – и вдруг ниже кого-то!.. Пусть он там, в Чудове, у себя в Усыпальнице... А здесь уж, извини-подвинься!.. Авторитет, к тому же, подрывается... местного руководства...
Дорофей Евграфович решительно щелкнул тумблером переговор¬ного устройства и вызвал из приемной дежурного.
– Убрать! – указал он на портрет Ленина. – Повесить в кабинете второго секретаря.
– Но там уже есть один, – попробовал протестовать дежурный.
– Ничего, теперь будет два, поместятся, – грубо перебил его Бова, а сам подумал: «Помощника нужно заменить. Разговорчив больно!»
Когда портрет был убран, Бова позвонил в областное отделение Союза художников.
– Рой Абрамович? Добрый день, милейший! Да, да... Бова на проводе. Ну что вы, Рой Абрамович!.. Благодарю... У меня вот к вам какое дельце. Не могли бы вы мне к завтрему портретик изобразить? Да, конечно, мой собственный... Тут, знаете ли, висел в кабинете один... да уж больно он устарел... Вот именно, Рой Абрамович, как это вы верно выразились, – в стиле ретро! Золотые слова!.. А я, знаете ли, всё больше демократ по натуре, новаторство поощряю... В искусстве также... Авангардизм, как вы правильно говорите... Так что пришлите мне на вечер человечка, лучше, конечно, на дом. Этакого, знаете, портретиста. Из старичков желательнее, молодые нынче что на¬рисуют?.. Так, баловство одно, а же живопись... Бывал, бывал я на их выставках! Как же... Заумь... Абсурд, скажу вам, любезный Рой Абрамович. Бабы голые... Ню, – как вы правильно выразились. Да-а... Помню, одного такого живописца прямо с выставки в сумасшедший дом отправили! Барнаульский, кажется, по фамилии... Что? Тоже знаете? Нуте-ка нашумел, да-а... нашумел... Говорят, голяком по городу шастал!..
Ну нам такого добра не надо, вы уж постарайтесь, Рой Абрамович, похлопочите... Что? Какой-какой школы? Петрова-Водкина?.. Нет, Водкина не надо, что хорошего! Маститый живописец, говорите? Эт школы Водкина-то?.. Самого Сталина, говорите, рисовал?.. Тогда пойдет! Пойдет, пойдет, Рой Абрамович, раз Вождя рисовал, то пойдет. Только вот почему Водкина, говорю? Другой фамалии, что ль не нашлось для школы? Ну назвали б Ликерова, что ли, а то Водкина!.. Больно уж прозаичная фамилия, говорю, Рой Абрамович. Хотя, конечно, коли правительством признано, я не против. Давайте школы Водкина, а там разберемся...
Закончив разговаривать о Роем Абрамовичем, Бова пододвинул толстую рабочую тетрадь в клеенчатой фиолетовой обложке, раскрыл и написал на первой странице: «Абрам Маркович Эдельман. Художник. Сегодня, 19.30. Портрет».
Затем, подумав, дописал снизу: «Школы Петрова-Водкина».
В этот момент, робко скрипнув, приоткрылась дверь, в кабинет из приемной заглянул дежурный и дрожащим, срывающимся от страха голосом доложил:
– Дорофей Евграфович, тут к вам посетитель на прием просится... Какой-то странный тип! Из колхоза, видать, в тулупе... Я не впускаю, говорю, что не приемный день, а он все равно прется! Позвать милиционера?
– Дурак, к Ленину тоже ходоки из колхозов шли! – грозно крикнул на дежурного Бова. – Да как ты смеешь, подлец, народ ко мне не пускать, а?! Для кого мы тут поставлены, я у тебя спрашиваю, отвечай?
Бова решил блеснуть перед дежурным своей демократичностью. У того отнялся язык от ужаса.
– Ддя народа мы здесь поставлены нашей партией, болван! – сам ответил на свой вопрос Дорофей Евграфович и, успокоившись, сел.
– Давай сюда старика!
В кабинет с мешком через плечо ввалился наш хороший знакомый, дед Мороз и, потоптавшись возле длинного отполированно¬го до зеркального блеска стола, здорово наследив Бове и высморкавшись в полу тулупа, грузно плюхнулся на предложенный первым секретарем стул.
– Чем могу быть полезен? – ласково пропел Дорофей Эвграфович, а сам в душе пожалел, что приказал впустить в кабинет загадочного старика, – уж больно сильно разило от него лесным духом, водкой, чесноком и коровьим пометом. Но нужно было терпеть пытку общения с простым народом до конца.
– А мы, боярин, вот по какому деду, – откашлявшись, утробным басом заговорил краснорожий старик, – хош казни, хош милуй, но дай слово молвить рабу божьему. А бьет тебе челом Морозко, чай не слыхивали в сем граде великом оного прозвания? И немудрено, боярин, впервой я, почитай, на четыреста лет вперед выбрался. Да отрока со своей милостью прихватил, нареченного Иваном Рюриковичем – сына царского. Приворожила его, слышь, боярин, дочь купецкая Василиса. А ее царь лесной Кош Бессмертнай со товарищи на четыреста лет вперед перебросили, каков глас!.. Вот и мыкаемся в ваших краях, Василису оную ищем... И прознал я, слышь, боярин, что ярыги твои на днесь Ивана-царевича полонили, в Разбойный приказ свели и пытают лютой казнью, дабы он в воровстве супротив твоей, боярин, милости сознался. А тако же и в душегубстве, будто бы сотворенном супротив дочери приказного дьяка Юрия Мухи... Но в том-то и дело, что дочь сия, Виктория, цела и невредима обретается ныне в моем загородном ледяном дворце. Право слово!.. Так что не супротивничай, боярин, и уваж мою просьбицу – отпусти ты ни в чем неповинного отрока Ивана на все четыре стороны, а за то тебе благодарность от меня выйдет зело великая! Каменьев самоцветных: ясписа, сапфира, халкидону, алмазов, топазов, аметиста, – всего на полтора мильена; да перстней старинной работы с лалами и сардониксами; да злата, да серебра... Вот оно все тут, в мешке у меня... Получай, боярин, не побрезгуй подношением убогим!
С этими словами дед бухнул тяжеленный мешок на стол, потеснив письменные принадлежности, взял двумя руками за нижние утлы и высыпал содержимое мешка перед Бовой. Первый секретарь ослеп от груды золота, серебра, алмазов, жемчуга и прочих драгоценных побрякушек, как по мановению волшебной палочки появившихся на его рабочем столе. Сердце сладостно екнуло и чуть не остановилось, дыхание комком встало поперек горла. Не вздохнуть, не выдохнуть! Руки затряслись, как у эпилептика, и утонули в мягком, ласкающем кожу золоте по локоть.
Бова набрал целую пригоршню монет царской чеканки и, воздев руки кверху, с хохотом осыпал себя сверкающим золотым дождем. Первоначальные мысли о том, что перед ним – сумасшедший, только что сбежавший из психбольницы, сменились единственной непреодолимой, алчной мыслью-ликованием: «Моё!.. Моё!.. Моё!..»
– Телефончик, боярин... позвони в темницу! – сладко улыбаясь, напомнил первому секретарю Морозко.
Не глядя на посетителя, красный от возбуждения, потный, взлохмаченный, со съехавшим на бок галстуком, Бова сорвал трубку и лихорадочно набрал номер.
– Алло, следственный изолятор?.. Говорит первый секретарь обкома Бова, вы меня слышите? Следствие по делу Рюрикова Ивана прекратить в виду отсутствия состава преступления, самого подследственного сейчас же привезти ко мне!.. Что? Везти не на чем?.. Бензина нет? Черт возьми, наймите такси, я заплачу. Всё!
Дорофей Евграфович, пыхтя, бросил трубку и вновь утопил свои руки в золоте...



15. Конкурс красоты

С утра 25 декабря, на Рождество Христово, в Лугачёвск прилетела правительственная комиссия во главе с Министром, дабы на месте разобраться в причинах и последствиях постигшей город трагедии. В аэропорту Министра, его супругу и сопровождавших их лиц радушно встречал Дорофей Евграфович Бова с группой ответственных товарищей, среди которых были Савелий Петрович Лупу, Кирил Кирилыч Капустин, то бишь Кощей Бессмертный, вожак городского комсомола Вася Ветров и прочие.
Оркестр в торжественной обстановке исполнил гимн Чуди и высокопоставленный гость с супругой приступили к обходу почетного караула.
Министр был стар, грузен, низкоросл: густые черные брови, сросшиеся на переносице, придавали его лицу суровое выражение. Министр страдал одышкой, хроническим геморроем (профессиональным заболеванием почти всех аппаратчиков) и еще целым букетом всевозможных болезней и недугов, отчего всегда имел при своей особе дежурного медика. Он равнодушно обежал строй почетного караула, думая только об уютном, теплом номере, горячей ванне и сытной трапезе. (Министр с утра ничего не ел).
Его супруга, молодящаяся дама лет пятидесяти, с лицом колхозной доярки, наоборот, осматривала караул неторопливо, с затаенным любопытством, подолгу задерживаясь возле каждого солдата. Она засматривалась в их глаза, как мать, и даже больше... Солдаты – молодые краснощекие хлопцы – всё понимали и посмеивались в душе над Министром, как порой посмеивается иной доморощенный Дон Жуан, ловко наставляющий рога своему незадачливому шефу. Тут же, перетянутый ремнями многочисленных фотоаппаратов, как конь подпругою, бегал известный лугачёвский фоторепортер Федосейкин, запечатлевая для истории волнущие моменты.
У Дорофея Евграфовича четко была расписана программа встречи высокой столичной комиссии и дальнейшие события развивались по заранее намеченному сценарию. Из аэропорта Министра и сопровождающих его лиц, усадив в черные обкомовские «Волги», в сопровождении многочисленного эскорта мотоциклистов провезли по городу. Вдоль дороги стояли толпы счастливых, ликующих лугачёвцев с красными флажками, шарами и транспарантами. Все кричали что-то патриотическое, а некоторые даже танцевали на проезжей части, чем затрудняли движение министерского поезда.
За спиною толпы, в подворотнях, несмотря на ранний час вовсю торговали с выносных лотков водкой и – на разлив – вином. Краснные флажки и транспаранты раздавали бесплатно.
В одной из подворотен причащались и знакомый уже нам поэт-постмодернист Тарзан, который так и не дождался тогда на площади царевича Ивана, и Викина подруга Катя. Катя жадно высосала стакан красного вина, получив в придачу флажок (без флажка вино не отпускали). Тарзану в нагрузку к бутылке водки всучили транспарант на прочной деревянной ручке с надписью, выведенной белой краской: «Слава столичным трудовым министерствам!» По меткому замечанию присутствующих в подворотне, ручкой можно было бы воспользоваться в случае драки. Сам же транспарант решительно ни на что не годился и Тарзан воткнул его в урну, едва завернул за угол.
Покружив по городу и вдоволь насладившись произведенным на Министра эффектом, Бова велел следовать в обком, где в банкетном зале был уже накрыт стол для торжественного обеда. Из обкома Министра повезли на ведущий авторемонтный завод, где во время обеденного перерыва состоялся торжественный митинг. Первым перед рабочими выступил с докладом сам Министр. Достав бумажку и надев очки, он сказал:
– Дорогие товарищи лугачёвцы! Накануне Нового года, который, я думаю, ознаменуется новыми трудовыми свершениями нашего народа во имя построения светлого будущего всего человечества, мне посчастливилось посетить ваш прекрасный и героический город! В эти часы вся страна знает о постигшем вас страшном несчастье и скорбит вместе с вами. Скорблю и я, плоть от плоти сын простого народа, начинавший свою трудовую деятельность батраком у местного сельского мироеда-кулака, державшего две пары быков, лошадь и другую живность. Я вас спрашиваю, дорогие товарищи, может ли кто-либо из вас или ваших родственников в деревне иметь сегодня лошадь на своем подворье?
Министр сделал паузу, откашлялся и обвел вопросительным взглядом море человеческих голов, разлившееся внизу, около сооруженной прямо на улице трибуны. Головы дышали паром по причине лютого мороза, царившего в эти дни в Лугачёвске, и тупо смотрели в лицо Министра. Некоторые при последних словах Министра оживились, по-дурацки выскалились и закричали в один голос:
– Верна-а! Что говорить, братцы, мироед был евонный хозяин! Купи нынче на нашу зарплату лошадь – не больно разгонишься! А быка?..
– Что там лошадь, и овцу не купишь!
– При Хрущёве, тесть рассказывал, в колхозе макуху на трудодни получали, а тут лошадь!
– Правильно, мать их за ногу, что раскулачили! Справедливо!
Дождавшись конца выкриков, Министр продолжил:
– Как видите, дорогие товарищи, не может наш человек позволить себе иметь лошадь и две пары быков, подобно какому-нибудь кулаку-мироеду. И каково же мне, товарищи лугачёвцы, всю жизнь проработавшему на благо трудового пролетариата, сознавать, что снова льется кровь нашей молодежи, для которой мы, старшее поколение, их отцы, завоевали счастливое будущее! Каково мне сознавать, что снова поднимает голову коварный враг, устраивает катастрофу на железной дороге, чтобы снова вернуть те времена, когда несознательный, темный крестьянин мог позволить себе иметь лошадь и пару быков и, мало того, – даже эксплуатировать наемный труд!.. Я спрашиваю у вас, стоящих сегодня здесь: может ли кто-либо из вас позволить себе эксплуатировать чужой труд? Держать, к примеру, работника?
– Куды там! Работника... Едва от аванса до зарплаты хватает! – заряжаясь непримиримой классовой ненавистью к проклятым эксплуататорам, выкрикнул кто-то из первых рядов.
– Такое только начальникам по карману! Сплуатируют рабочий класс, суки! – поддержал первого крикуна высокий, широкоплечий рабочий в желтой, брезентовой паре и лыжной шерстяной шапочке с бубоном на голове, поверх которой, на лбу, были прицеплены круглые, черные сварочные очки. Стоявший тут же, в группе инженеров и работников заводоуправления, начальник цеха Юрий Филимонович Муха (отец пропавшей невесть куда Вики) оглянулся и узнал в говорившем сварщика своего цеха, который варил ему летом металлические ворота для дачи. Юрий Филимонович втянул голову в плечи и поспешил прочь из толпы, дабы не нарваться на крупные неприятности.
По завершении торжественного митинга и отъезда высокой правительственной делегации, в одном отдельно взятом цеху, а именно в цеху Юрия Филимоновича Мухи, собралось на обед несколько рьяных представителей рабочего пролетариата. Денег у них почти не было, а есть хотелось зверски, но больше всего хотелось выпить. Было их несчастливое количество – тринадцать, но это не имеет ровно никакого значения.
Насобирали они на две бутылки вина и буханку черного хлеба. Купили. Вылили вино в глубокую алюминиевую миску, из которой до этого ели цеховые собаки, накрошили хлеба, уселись кружком, как запорожцы за Дунаем, и принялись жадно хлебать. Разговор они при этом вели исключительно политический.
Первый сказал:
– Зря вы о войне... Войны не будет, у нас атомные ракеты на Кубе!
Второй добавил:
– У нас золота больше чем в Америке! Мы за золото в Америке пшеницу покупаем для Кубы. А они нам взамен – сахарный тростник.
Третий похвастался:
– А я кубинский ром на днях пил. «Гавана Клуб» называется. Ничего, – правда, наша водка покрепче будет. А сигареты кубинские дерьмо! Аж в заднице дерет!
Четвертый глубокомысленно предрек:
– Через пять лет будем жить в светлом будущем, Бова обещал. Я первым долгом костюм себе справлю из лавсана. И вино брошу пить – только водку.
Пятый поперхнулся хлебом, закашлялся, из носа у него полилось вино. Шестой похлопал его ладонью по спине. Остальные ели молча и сосредоточенно, ревниво следя за слишком ретивыми едоками. Сварщик, варивший Мухе металлические ворота для дачи, вздохнул, облизал ложку и сказал, обращаясь к четвертому:
– А водку с хлебом хлебать, небось, слабо в светлом будущем-то?!
– Давай на спор, что целую чашку съем сам! – загорелся четвертый. – На будущий костюм спорим.
– Идет. Весь золотой запас страны против твоего костюма! – согласился сварной, схватил руку четвертого и приказал второму: – Перебивай!
Второй перебил и рабочие пролетарии начали ждать пришествие светлого будущего. И сколько им его ждать – неизвестно…
После посещения авторемонтного завода Кощей Бессмертный шепнул что-то на ухо Дорофею Евграфовичу Бове, и тот, отведя Министра, в сторону, сообщил о предстоящей свадьбе Кирил Кирилыча. В виде сюрприза, Министру было предложено принять участие в свадебной церемонии, на что он сейчас же дал свое согласие. Тут же длинная кавалькада обкомовских «Волг» покинула город и устремилась по расчищенному от снега шоссе в ближайший Н-ский район, где в лесу, в избушке на курьих ножках, предстояло забирать невесту.
Кощей уже сладостно потирал костлявые руки в предвкушении скорой брачной ночи и подсчитывал в уме сумму предполагаемых подарков от столь влиятельных в миру мужей. Однако ликовал он преждевременно.
Когда министерский поезд достиг желанной цели, остановившись возле избушки на курьих ножках, до которой, по личному указанию Бовы, за одну ночь была протянута асфальтированная дорога от автострады, Кощей Бессмертный понял: стряслось что-то неладное. Во-первых, избушка стояла к лесу задом, а к подъехавшим автомобилям передом, а не наоборот, как полагалось по известной колдовской инструкции. Во-вторых, дверь избушки была распахнута настежь, и внутри помещения во всю хозяйничал голубой эфирный Мороз.
В то же мгновение на пороге показалась закутанная в шубу Яга и ошеломила Кощея невеселым известием:
– Девчонка-то, Василиска, пропала! Нетути... Как скрозь землю провалилась, окаянная!
– Как так? – опешил Кощей Бессмертный и, страшно матерясь, влетел в прихожую избушки на курьих ножках. – Недоглядела, карга!.. Предупреждал ведь – смотреть в оба! Проворонили, мать вашу!..
– Моя вина, боярин, казни! – покорно разводила руками лесная колдунья. – И как такое могло приключиться, ума не приложу!.. Отнесли мы ей, невесте-то, с утра наряд подвенечный, велели одеваться. Только она, слышь, свою справу скинула да тут и натерлась волшебной мазью. А уж кто передал ей ту волшебную мазь, про то нам неведомо... Хватились мы с челядью, ан Василиски-то и след простыл! Никак в мышь-полевку оборотилась и сквозь пол в подполье ушла. Посля еще белку видели на соседнем дереве и будто молвила та белка человечьим голосом...
– Поймали, аль нет белку-то? – поинтересовался Кощей.
– Куды там – впоймаешь ее! – покачала головой колдунья. – Она в дупло шмыганула и нет ее, поминай как звали! Всё дупло общарили – ни в какую. Не иначе помогает ей кто из нашего брату.
– Белые маги, кому ж еще помогать, – раздраженно проворчал незадачливый жених. Предупредил напоследок ведьму:
– Ладно, бес с ней, с Василиской этой, кого-нибудь другого подыщем для шабаша. Важно, чтоб девственница была... Ты ж смотри, старая, в соборе вовремя будь, сатана опоздавших не жалует!
Выйдя на улицу, Кощей огорчил Дорофея Евграфовича сообщением о пропаже невесты. Спешно решено было искать замену, так как все приготовления к свадьбе были уже закончены, заказан стол в самом помпезном ресторане Лугачёвска, договорено с городскими духовными властями о проведении церемонии венчания новобрачных в кремлевском соборе и идти на попятный было поздно.
Самое трудное в сложившейся ситуации было то, что Кощея Бессмертного устраивала только девственница. Вернувшись в
Лугачёвск, сразу же обратились за советом и помощью к вожаку городского комсомола Васе Ветрову, но тот сказал, что вопрос не по адресу и намекнул на пионерскую организацию...
Жена Министра предложила спешно объявить конкурс красоты девственниц, и все, включая Кощея Бессмертного, горячо поддержали эту идею. О конкурсе было объявлено по городскому ра¬дио, и к концу рабочего дня у здания обкома партии собралось несколько сот девственниц, пожелавших принять участие в конкурсе.
Специальная комиссия во главе с Васей Ветровым скрупулезно профильтровала море девственниц и к первому туру было допущено только пятьдесят претенденток в возрасте от 10 до 45 лет. Первый тур, представлявший собой медицинское освидетельствование, забраковал еще десятерых участниц конкурса. Шестеро из них на деле оказались вовсе не девственницами, трое являлись непорочными только наполовину, а одна хоть и сохраняла по чистой случайности девственность, но уже имела ребенка, извлеченного из ее живота при помощи кесарева сечения.
Второй тур походил на своеобразную церковную исповедь. Впрочем, вместо традиционного попа девицы исповедовались какому-то странному молодому мужчине, наряженному в черное шелковое заморское платье старинного покроя, испещренное красными магическими знаками и иероглифами. На поясе у него висел широкий рыцарский меч с крестообразной рукояткой. Впоследствии говорили, что мужчину будто бы привел Кирил Кирилыч Капустин, но точно ли это было так – осталось загадкой. Кощей называл молодого, смешно разодетого мужчину с дурацким рыцарским мечом граф, или граф Верамо и представлял его всем окружающим. Когда Верамо предложили принять участие в качестве судьи во втором туре конкурса красоты, граф согласился и принялся по одной исповедовать девственниц на первом этаже, в кабинете председателя комитета народного контроля. Кабинет спешно убрали черным шелковым крепом, вместо ламп внесли зеленые свечи в серебряных канделябрах, на стол перед Верамо лег бог весть где раздобытый белый человеческий череп. Рядом, у стены, расположился весь народный контроль в составе председателя, трех замов, одного инструктора, секретарши и водителя, дабы осуществлять контроль над вторым туром конкурса красоты.
Результаты, обнародованные через полчаса графом Верамо, были потрясающие. Из сорока оставшихся претенденток на звание мисс Лутачёвск из соревнования выбыла добрая половина. Десять участниц конкурса оказались тайными минетчицами, осуществлявшими орально-генитальные контакты за вознаграждение и так, пять страдали транссексуализмом и были лесбиянками, три занимались онанизмом, а две – занимались и вовсе непередаваемыми на бумаге вещами… Итак, в финал выходило всего двадцать девственниц. Как сказал бы дурной футбольный радиокомментатор: «Кто же, кто же станет обладателем почетного звания первой красавицы Лугачёвска?»
Для участия в следующем туре девушки прошли в конференц-зал и поднялись на сцену. Здесь стояло девятнадцать стульев, составлявших правильную геометрическую окружность. Из громкоговорителей, расположенных по углам сцены, полилась «Калинка» и девицы, под музыку, плавно поплыли по кругу. Ведущий конкурса Вася Ветров объявил перед тем, что по прекращении «Калинки» каждая из участниц должна быстро занять место на стуле. Не успевшие автоматически выбывали из конкурса.
Глядя на эту викторину, зал покатывался от хохота, а Министр даже уронил под кресло вставную челюсть, которую потом долго искал Дорофей Евграфович Бова, ползая на коленях по полу.
Музыка начинала играть и прекращалась семь раз. Всякий раз убирали по одному стулу, так что их в конце концов осталось тринадцать. Постоянно на один и тот же стул набрасывалось сразу по две, а то и по три девственницы, садясь друг другу на колени, что и вызывало припадки дикого веселья в зале.
Вдоволь потешившись, раздали оставшимся тринадцати участницам порядковые номера и объявили очередной – четвертый тур. Девицам предлагалось блеснуть своими физическими достоинствами. Спрятавшись ненадолго за кулисами, они вскоре вновь появились на сцене, наряженные в такие узкие трусы, что казалось, будто это вовсе и не трусы, а два прозрачных фиговых листа, скрепленных между собой белой ниткой. Роль бюстгальтеров выполняли точно такие же белые нитки, имевшие впереди, на сосках, небольшие кружки материи размером с пятикопеечную монету.
Тут уж жюри, которое возглавили Министр со своею супругой, выбрали пять наиболее соблазнительных претенденток на звание королевы красоты. Последнее слово оставалось за Кощеем Бессмертным...
Был уже поздний вечер, когда ведущий наконец-то объявил победительницу конкурса. Ею оказалась одиннадцатилетняя Рита Старикова, сестра Викиной подруги Кати. Мисс Лугачёвск усадили на импровизированный трон, для чего Дорофей Евграфович бескорыстно пожертвовал кресло из собственного кабинета, а загадочный, невесть откуда взявшийся граф Верамо увенчал ее голову самой настоящей золотой короной, усыпанной драгоценными каменьями, как неподметенный пол сором. Корону он вытащил из своего портфеля, который таскал за ним коротко стриженый, безусый и безбородый малый в черной фетровой шляпе, в черных перчатках и галстуке. Все говорили: ассистент графа. В конференц-зале ассистент (это был, конечно же, Ваня Богатырёв) появился так же, как и сам граф Верамо, – неожиданно, подобно грибу из-под земли. Вел себя более чем странно: совершенно не отражался в зеркалах, а когда приближался к участницам конкурса, рот его кривила дьявольская ухмылка. Причем Дорофей Евграфович Бова, внимательно наблюдавший за пришельцем ниоткуда, голову мог дать на отсечение, что видел будто бы у ассистента в этот момент отрастали во рту два больших, белых, волчьих клыка!.. А когда Верамо надумал представить Первому своего ассистента и Бова пожал тому легкую, белую руку, – кожу Дорофея Евграфовича ожег жуткий могильный холод, как если бы, например, он поздоровался с пресмыкающимся.
Дело в том, что после того как Иван в сумасшедшем доме выпил предложенные Аполлионом Верамо таблетки и сделался невидимым, из воздуха появилась жена Верамо, Лоренция, и предложила слетать на море. Да, после приема волшебных таблеток, Иван Богатырёв стал не только невидимым, но и обрел чудесную способность летать, как птица. На море и произошло его приобщение к потустороннему миру.
Незаметно в конференц-зале появились и другие загадочные незнакомцы обоего пода, непонятно какими путями проникшие туда. Так что Бова начал не без основания беспокоиться за судьбу партийной кассы. Успокаивало только то, что все эти выходцы ниоткуда каким-то чудодейственным образом знали Кирил Кирилыча Капустина, называли, «господином» и исполняли все его приказания. От многих из этих существ воняло козлом, затхлой погребной плесенью, а от некоторых даже кровью!
Выбрав себе невесту, Кощей Бессмертный повез всех в лучший ресторан города «Мещёра», где молодым были преподнесены подарки. Дарили в основном по две тысячи в бумажных рублях, с пары – четыре тысячи. Министр дал три вагона импортного товара, которые обещая прислать на станцию Лугачёвск-товарная завтра, в крайнем случае – через неделю, транзитом из Бреста. Бова не пожалел для лучшего друга Кирил Кирилыча десяти тысяч и обещал назвать его именем районный город Н. Граф Верамо вручил молодоженам ни много ни мало – ключи от новой квартиры, которые он, как написал впоследствии в своей заметке корреспондент городской газеты, «образно назвал ключами от врат Ада».
После каждого подарка приглашенная на торжество рок-группа «Красные дьяволята» Бояна Гробовникова играла туш; ресторанный зал содрогался от бурных рукоплесканий, а невеста с подносом в руках, на котором стояла стопка водки, подходила к дарителю и потчевала его этим угощением.
Она смирилась со своей ролью не сразу. После нашумевшего в городе конкурса красоты, который, к тому же, транслировался по телевидению, едва узнав об уготованной ей участи наложницы богатого старика, Рита Старикова пробовала бежать из обкома. Незаметно юркнув за дверь конференц-зала, она уже спустилась на первый этаж, как вдруг путь ей перегородил невесть откуда взявшийся Семен Барнаульский. Он затащил девчонку в комнату, где в углу, на высокой подставке возвышался бронзовый бюст Дорофея Евграфовича Бовы, а по стенам были развешаны портреты каких-то строгих, бородатых, хорошо одетых людей, из которых Рита знала только Владимира Ильича Ленина и Марка Красса, повалил на стол и, выпустив из оскаленного рта волчьи клыки, прокусил ей кожу немного выше груди. Особых трудов это не составило – после последнего тура конкурса красоты девчонка была почти без всякой одежды. Рита вскрикнула от острой боли и на мгновение впала в забытье. Молодая горячая ее кровь струей хлынула в оскаленную пасть вампира.
Барнаульский не стал выпивать у нее всю кровь – девственница нужна еще была для великого шабаша... Но и того, что он высосал хватило, чтобы Рита Старикова и сама сделалась вурдалаком! Самого его превратила в вампира Баба-Яга, выкрав из штрафного изолятора и в собственной ступе переправив на волю. Охрана открыла по взвившейся над зоной, как баллистическая ракета, ступе беспорядочную пальбу из автоматов, но промахнулась. Но пути следования в Лугачёвск Баба-Яга и совершила свое черное дело...
Наконец, когда все подарки были вручены молодым, все в ресторане выпито, и съедено, а стрелки часов неумолимо подползали к двенадцати, настал черед самому главному – венчанию в соборе.
Пьяненькому Министру было уж море по колено и он бы с удовольствием отправился не то что в какой-то там собор, но и в саму преисподнюю! Нечистая сила, которой вдоволь уже набралось в ресторане, окружила его плотным кольцом, а ловкий домовой в кумачовой цыганской рубашке (вероятно, тот самый, что подглядывал в квартире инженера Мухи за Викой и царевичем Иваном) подсовывал Министру на подпись какую-то грамоту.
 Министр пьяно выкаблучивался и требовал зачтения вслух содержания документа.
– А тогда подпишешь, начальник? – спрашивал домовой, увлекая Министра на улицу и впихивая в машину.
– Подпишу! Клянусь честью, подпишу, – божился хмельной Министр, усаживаясь вместе с домовым на заднее сиденье «Волги» и пробуя обнять того и чмокнуть слюнявыми губами в небритую щеку. – Читай, братишка! Дьявол с тобой, подпишу что хош! Хоть смертный приговор собственной теще... Эх, что за кони мне достались привередливые...
Домовой забубнил ему что-то на ухо, из чего до слуха шофера долетали только неясные обрывки текста. Шофер прислушался.
– Не бойтесь! Отриньте в бездну космоса все предрассудки и ограничения, – читал домовой, – все средства хороши для испытания острых ощущений: наркотики, алкоголь, мистика, женщины, гомосексуализм... Самые низменные ваши чувства и страсти должны пробудиться в вас... Я, господин ваш, князь тьмы, открою вам истину!..
С такою же точно грамотой пристал к жене Министра бывший маньяк Чертило, который стал теперь демоном. Польщенная вниманием молодого человека, старая модница лукаво улыбнулась и приняла из рук демона испещренную загадочными письменами бумагу и гусиное перо. Не успела она и ойкнуть, как Чертило оголил ей желтую морщинистую шею, выпустил изо рта страшные белые клыки и, клацнув ими, как волк, мгновенно прокусил министершину кожу на шее. Кровь алым фонтаном брызнула в пасть вурдалака. Напившись, он обмакнул в кровь гусиное перо и снова подал его насмерть перепуганной министерше. Та дрожащей рукой вывела в грамоте какую-то закорючку. Демон Чертило скрепил документ странной печатью, изображавшей козлиное копыто, и хлопнул этой же печатью по ране на шее министерши. Боль как рукой сняло и супруга Министра снова повеселела. Она и не подозревала, что продала душу дьяволу!
Из мужчин поддался на провокацию в ресторане один только Вася Ветров. Зайдя по малой нужде в мужской туалет, он вдруг услышал за спиной вкрадчивые осторожные шаги, быстро обернулся и увидел симпатичную, прекрасно сложенную, черноволосую девушку со смуглой кожей лица, смахивающую на цыганку. (Это была супруга графа Верамо Лоренция). Мнимая цыганка, сладострастно улыбаясь, принялась соблазнять молодого человека прямо в сортире. Она ловко приподняла длинную, черную юбку и обнажила почти до самой талии стройную, затянутую в черный сетчатый чулок, ножку. Черные, зовущие в бездну, глаза ее горели сумасшедшим огнем и страстно приказывали Васе: «Разденься!»
Не в силах противостоять колдовскому искушению, вожак лугачёвского комсомола быстро снял с себя всю одежду, оставшись в чем родила мать. Ведьма с диким воем набросилась на него, повалила на пол и, расстегнув у себя на груди кофточку, сунула пальцы за бюстгальтер. В следующую минуту Вася увидел в руках у нее небольшой пузырек. Жена Верамо открыла его и принялась натирать тело Васи Ветрова волшебной мазью. В нос молодого человека ударило лесным духом, смешанным с запахами красавки, болиголова и белены, – Вася хорошо это знал, ввиду того, что в школе имел пятерку по ботанике. В то же время сильно завоняло приторно-сладким запахом мертвечины.
Вася страшно чихнул и в мгновение ока превратился в черного пуделя. Точь-в-точь такого, какого видел однажды во Дворце после памятного концерта руководитель рок-группы «Красные дьяволята» Боян Гробовников.
Сам он тоже был приглашен на свадьбу Кощея Бессмертного и играл со своим коллективом в ресторане. Играл, конечно, небескорыстно, ну да что об этом говорить... Игра его, без сомнения, стоила свеч. Всякая игра чего-нибудь стоит! Весь вопрос – что стоит та или иная игра.


16. Шабаш

Итак, длинная кавалькада обкомовских автомобилей тронулась к лугачёвскому кремлю, где в старинном соборе все уже было готово к шабашу. Позади бежал, далеко выбрасывая вперед лапы, черный пудель, недавно еще бывший Васей Ветровым. Превратившая его в собаку колдунья Лоренция Верамо разделась догола, намазалась мазью из специальных растений и жира мертвецов, – стала невесомой, как птичье перо, и, вскочив на бог весть откуда появившуюся в ресторанном туалете метлу, вылетела через распахнутую форточку на улицу. Ее примеру последовали другие ведьмы и колдуны, среди которых были и жена Министра с совратившим ее демоном Чертило.
Граф Верамо перевернулся через пень ивы, оборотился в крупного матерого волка и, широкими прыжками обогнав вереницу «Волг», первым прибежал к собору.
В покинутом нечистью ресторане произошел переполох. Пережившие все эти страсти официантки, посудомойщицы и повара побросали работу и потребовали расчет у заведующего – небезызвестного нам по первым главам, бывшего директора столовой Пупкина, – которого вытащил в люди Дорофей Евграфович.
Страсти продолжались и на заснеженных улицах Лугачёвска, заполненных, несмотря на столь позднее время, колядующими, пьяными и просто толпами праздно шатающихся горожан. Одни утверждали, что видели в тот час огромного серого волка, промчавшегося будто бы по самой середине главной улицы города. На поясе у волка будто бы болтался, чертя асфальт концом ножен так, что во все стороны разлетались снопы искр, самый натуральный рыцарский меч. Другие прибавляли к этому еще и черного пуделя, будто бы гнавшегося за волком-меченосцем. А третьи божились, что по небу журавлиным клином пролетала целая стая голых женщин и мужиков, сидевших будто бы верхом на дворницких метлах.
Гулявшие тут же в толпе лугачёвцев девчонка Катька со своим парнем Тарзаном, уже основательно набравшиеся с утра по случаю приезда Министра, обратили внимание на первый автомобиль министерского поезда. В «Волге», на заднем сиденье, сидела наряженная почему-то в черную фату и черное же подвенеч¬ное платье Катькина младшая сестра Рита и махала им рукой из окна.
 – Гляди, Тарзан, Ритка куда-то с хахалями покатила! – дернула за рукав куртки своего парня Катька Старикова.
Рита что-то прокричала сестре, швырнула в снег к ее ногам пузырек с красной, как кровь, жидкостью, и машина скрылась за поворотом.
Тарзан быстро схватил пузырек и, весело подмигнув Катьке, уверенно шепнул:
– Опий из мака! Поканали скорей, уколемся!
Тарзан сидел на игле уже более четырех лет и дня не мог прожить без допинга.
Молодые люди торопливо шмыгнули в ближайшую подворотню, зашли в грязный подъезд и спрятались в темноте под лестницей. Тарзан вынул из кармана небольшую металлическую коробочку, извлек оттуда медицинский шприц и лихорадочно, трясущимися руками, утопил иголку шприца в пузырьке с красной жидкостью...
Через некоторое время в подъезд зашел инженер Юрий Филимонович Муха. После загадочного исчезновения единственной дочери Вики он похудел, осунулся, заметно опустился и начал попивать. Вот и сейчас в кармане у него была непочатая бутылка кубинского рома «Гавана Клуб», купленного в честь праздника.
Юрий Филимонович случайно заметил в уличной толпе Викину подругу и одноклассницу Катю Старикову с каким-то, похожим на женщину, узкоглазым парнем. Муха сейчас же бросился вслед за ними с целью расспросить о Вике. Но каково же было его изумление, когда, зайдя в подъезд, Юрий Филимонович увидел там вместо Кати Стариковой и ее парня две мерзкие здоровенные крысы с наглыми остроносыми, почти человеческими мордами. Крысы стояли на задних лапах и, взявшись за передние лапки и раскачиваясь, как хмельные, тянули заунывными голосами старинную новогоднюю песню-колядку:
Коляда, коляда!
Подавай пирога,
Блин да лепешку
В заднее окошко!
У инженера Мухи глаза поползли на лоб и зашевелились под шапкой волосы, он машинально перекрестился, хоть и был убежденным атеистом, и стремглав бросился из подъезда, спасаясь от дьявольского наваждения. Но не тут-то было.
Мерзкие твари, выскочив на улицу вслед за Юрием Филимоновичем, с хохотом настигли его и бросились к нему на грудь. Одна, запустив лапу за пазуху инженера Мухи, выхватила бутылку рома, а другая – партийный билет. Потрясая в воздухе своими трофеями, крысы бросились наутек, и Юрию Филимоновичу не оставалось ничего другого, как пуститься в глупую погоню за проклятыми животными выручать свой партийный билет, который был ему дороже самой жизни.
Вскоре он уже был у дверей собора на территории лугачёвского кремля, куда забежали, совершившие хулиганский поступок крысы.
Вся площадка перед собором была исчеркана крестообразными следами автомобильных протекторов, но сами машины куда-то пропали. По-видимому, хозяева разрешили водителям немного «поколдовать» в рождественскую ночь.
Приоткрыв кованую дверь собора и робко заглянув во внутрь, Муха опешил и даже открыл от изумления рот. То, что он увидел не вписывалось ни в какие рамки и представления!..
В этот момент кто-то внутри собора объявил противным гнусавым голосом: «Последний!» Чьи-то сильные ледяные руки схватили инженера Муху и втащили в помещение. Дверь за его спиной хлопнула, как крышка гроба; кто-то задвинул тяжелый запор.
В соборе царил таинственный полумрак, тут и там колеблемый пламенем высоких зеленых свечей, поставленных возле икон различных святых, мучеников и апостолов. Все иконы были перевернуты кверху ногами. Перед алтарем, иконостас которого завесили черным шерстяным крепом, испещренным красными иероглифами, на амвоне лежала совершенно нагая девчонка – невеста Кощея Бессмертного Рита Старикова. Ей, видимо, неловко было лежать в таком виде перед собравшимися, она вертела по сторонам головой и то и дело порывалась встать со своего ложа. Молодой человек в красной рубашке по знаку сидящего на троне в центре собора зеленолицего рогатого существа метнулся к девственнице и возложил рядом с ней руку, отрубленную у мертвеца. В ту же минуту Рита Старикова заснула беспробудным сном.
Позади зеленолицего, с козлиными рогами, существа на стене висело перевернутое вниз головой распятие. Повсюду на полу валялись хлысты для истязания девственницы и белые человеческие черепа, неизвестно для какой цели. На столе, стоявшем около трона, располагался таинственный стеклянный шар, наполненный хрустально-прозрачной жидкостью, искрящейся при свете ближайшей свечи как алмаз. Рядом с шаром стояли искусно вырезанные из слоновой кости фигурки египетских божеств и три сосуда о волшебными эликсирами: красным, голубым и зеленым.
Перед троном, на котором восседал рогатый повелитель геенны огненной, толпилась большая группа ведьм и колдунов. Впереди всех стояли граф Верамо с супругой и Кощей Бессмертный с Бабой-Ягой. Жена Верамо Лоренция, как и большинство присутствующих на шабаше ведьм, была нагишом. Остальные – и Баба-Яга в том числе – облачились в черные просторные монашеские одеяния.
Зеленолицее существо с рогами скучающе зевнуло и, обратившись к графу Верамо, промолвило:
– Аполлион, сын мой, начинай богохульствие!
Граф Верамо или, как его еще называли, антихрист, проворно выступил вперед, стал рядом с троном и громогласно, на весь собор, прокричал:
– Уважаемая публика! Ведьмы и колдуны, вампиры и лешие, кикиморы и домовые, все вновь обращенные и только ждущие обращения и приобщения к истине, внимайте и запоминайте – ибо это есть великая истина истин!
Сатана – не враг людей. Он – животворная сила, любовь и проблеск света в этом царстве вселенского мрака!
Воздадим же должное сатане и надругаемся над Иеговой и его блудным сыном Иошуа бен-Пандира, рожденным вовсе не от духа господня, а зачатым во грехе от простого римского легионера!
Слава сатане Машиах! Осанна!
«Осан-на-а!!!» – эхом ответил собор антихристу. К трону, полусогнувшись в поклоне, стали приближаться ведьмы и колдуны, показывая своему рогатому господину «знак сатаны», который имел форму козлиного копыта и был у одних на руке, у других – на лбу, у третьих и вовсе – за ухом.
Предъявив печать, ведьма или колдун поворачивались к сатане задом и отвешивали низкий поклон, касаясь лбом гранитного пола собора. Дьявол приподнимался из кресла и также поворачивался спиной к своим подданным. Двое дюжих чертей стаскивали с повелителя зеленые шерстяные штаны, и ведьма или колдун целовали сатану в зад, затем, облобызав еще и левые руку и ногу, на коленях отползали в сторону.
Остальная нечисть при этом дико богохульствовала, отпускала отборные проклятия в адрес бога, богородицы и Иисуса Христа и плевалась на иконы святых.
Министр, подписавший-таки в машине дьявольский договор, узрел все эти богохульства, ужаснулся и хотел было бежать прочь, но подручные Верамо крепко схватили его за руки и силком подтащили к трону. Сатана что есть силы хлопнул Министра ладонью по лбу, отчего у того сразу образовалось на голове коричневое копыто, и подставил свой большой белый волосатый зад с черной кисточкой хвоста для целования. Министр скривился, сплюнул, замотал головой. Державший его за левую руку демон Чертило врезал упрямцу тяжелым кулачищем под дых, и Министр, покорившись, чмокнул дьявольский зад пересохшими враз губами. Сатана покропил лысину вновь обращенного кровью из поданного Аполлионом Верамо серебряного корца, посыпал ее серой и велел подойти всем остальным, не имевшим еще на челе печати дьявола.
Тут же, за столом возле трона, было составлено несколько десятков договоров, на основании которых присутствующие продавали свою душу дьяволу.
Инженер Муха хотел было увильнуть от этой процедуры и ничего не подписывать, но граф Верамо пустил в ход новый козырь. Всем подписавшим договор выдавалась индульгенция, освобождающая от всех грехов. Юрий Филимонович вспомнил свой недавний летний грех – тайно вывезенные с завода металлические ворота для собственной дачи – и, тяжело вздохнув, подошел к столу...
Когда все бюрократические форальности приобщения к потустороннему миру были окончены, в руках инженера Мухи оказалась индульгенция следующего содержания:
«Да простит вас властелин наш сатана Машиах, низвергнутый из Эдема в Аид за грехи ваши. Я, властью сатаны, освобождаю вас от всех церковных и светских нарушений, совершенных вами; от всех грехов, проступков, излиществ и извращений, как бывших, так и будущих, как бы они ни были велики. Да будете вы причастны к великому богохульству сатанинской церкви нашей. Я приобщаю вас к магическим таинствам, к астральной чистоте, равной чистоте некрещёного новорожденного; и да будут врата Рая закрыты для вас, а врата адского блаженства, ведущие к космической нирване через очищение огнем, откроются вам после вашей физической смерти. Осанна!»
Точно такие же индульгенции в обмен на собственную душу получили от антихриста Министр, его жена, Дорофей Евграфович Бова, Савелий Петрович Лупу, Моисей Соломонович Беллер, Вася Ветров, Боян Гробовников и другие. Хоть и велика была плата, да ведь и грехов имелось у каждого немало...
Часы, находившиеся где-то за стенами собора, пробили двенадцать, и сатана дал знак приступить ко второй части рождественского шабаша – трапезе. Откуда ни возьмись появились длинные дубовые столы, покрытые саваном; вся нечисть тесно разместилась на широких лавках, и рок-группа Бояна Гробовникова, которая также последовала из ресторана в собор, где и была приобщена к потустороннему миру, грянула похоронный марш.
Любитель пожрать – Министр с удовольствием потирал руки, в предвкушении сытного угощения. Взгляды собравшихся устремились на двери алтаря, из-за которых черти должны были подавать блюда.
Двери наконец торжественно распахнулись, и пиршество началось. На столы поставили несколько больших, похожих на корыта, блюд с трупами... На первое – лапша из змей и жаб. На десерт – кровь жертвенных животных, смешанная с человеческой мочой. Что и говорить – славное угощение!..
Вся нечистая сила с жадностью накинулась на еду. Сатане, в знак почтения, торжественно поднесли голову. Вновь обращенные сатанисты брезгливо морщились, вздыхали, недоуменно переглядывались и почти ничего не ели.
– Гнушаются угощением, сволочи! – шепнул на ухо сатане граф Верамо.
У рогатого удивленно поползли вверх брови. Антихрист методом телепатии понял мысль своего господина и, вскочив с места, во всеуслышание провозгласил:
– Всем есть трупы и жаб! Кто не будет есть, – нынче же отправим в преисподнюю, в третий круг. Как раз где чревоугодников мучают... Будете по пояс в дерьме под вечным дождем из града, снега, мочи и гноя мокнуть! А трехзевый Цербер будет лаять на вас и рвать с мясом кожу. Хорошенькое удовольствие?
После подобного предупреждения все вновь обращенные рьяно набросились на мертвечину, ломая ее, как курицу, так что во все стороны летел трупный жир. А Дорофей Евграфович Бова даже попросил добавки, и двое чертей, взвалив на волосатые плечи ломы и лопаты, спешно отправились на ближайшее городское кладбище, чтобы выкопать из могилы покойника.
Плотно закусив, приступили к завершающему этапу рождественского шабаша – черной мессе.
Сатана облачился в одежды церковнослужителя, вместо креста повесил на грудь собственное рогатое изображение и, взойдя на амвон перед иконостасом, где на черном ложе лежала нагая девственница, принялся читать сатанинскую библию:
– Да будут благословенны сильные, ибо им принадлежит мир! –патетически восклицал дьявол, и весь собор, преклонив колени, хором повторял эту заповедь...
Всего было десять основных заповедей. Верующим в сатану строго вменялось в обязанность ненавидеть ближних и всячески вредить им. Ударившего по щеке надлежало бить в то же место еще сильнее. Предлагалось желать жену ближнего своего и так далее.
Затем сатана прочел несколько стихов из Евангелия:
– Во время оно... рече папа к римлянам: «Когда же приидет сын человеческий к престолу славы нашей, перво-наперво вопросите: «Друг, для чего ты пришел?»
Но если не перестанет стучать, ничего вам не давая, выбросьте его во тьму внешнюю».
И было так, что явился бедный некий клирик в курию отца папы и возгласил, говоря: «Помилуйте меня, привратники папские, ибо рука нищеты коснулась меня; я же беден и нищ; а посему прошу, да поможете невзгоде моей и нужде моей».
Они же, услышав, вознегодовали зело и рекли: «Друг, бедность твоя да будет в погибель с тобою. Отойди от меня, сатана, ибо не пахнешь ты тем, чем пахнут деньги.
Аминь, аминь, глаголю тебе: не войдешь в радость господина твоего, – пока не отдашь последнего кондранта...»
Вся нечистая сила, затаив дыхание, слушала слова своего господина, а кое-кто из вновь обращенных, опившись крови с мочой, спал, привалясь к стене всем телом.
До окончании чтения, граф Верамо торжественно внес в собор черного петуха. Часть свечей потушили. Антихрист со словами: «Прошу, рабби» – подал черного петуха сатане и выхватил из ножен свой широкий рыцарский меч. Дьявол схватил меч и, держа трепещущую с завязанным клювом птицу над спящей девственницей, единым взмахом меча отсек петуху черную голову. Кровь брызнула на тело девственницы; алым ручейком затекла под горло и между ног. Собор тяжело застонал и подался вплотную к амвону.
Сатана сцедил петушиную кровь в поднесенную антихристом чашу, отбросил мертвую птицу прочь и, вытащив большой желтый член, с удовольствием помочился в чашу.
– Аллилуйя! – дико завопил в этот миг Верамо. Рок-группа Гробовникова снова заиграла похоронный марш, и нечисть стала по очереди подходить к графу и прикладываться к чаше с мочой и кровью.
Ведьмы быстро опьянели, натянули, у кого не было, одежды монахинь и, составив большой хоровод спиной друг к другу, принялись безобразно выплясывать вокруг амвона.
Гробовников, отчаянно ударяя но струнам электрогитары, перешел на репертуар известной группы «Бис». Тут уж не удержались колдуны и вслед за Бовою и Министром пустились отплясывать дьявольский танец. Черти принесли несколько больших медных распятий, иконы, христианские Библии и бросили всё это под ноги танцующим для осквернения.
Граф Верамо приблизился к спящей на амвоне, залитой петушиной кровью, девственнице, убрал мертвую руку и крикнул на непонятном наречии:
 – Талифа куми!
Рита Старикова повиновалась и покорно встала с черного ложа.
– Князь мира желает тебя! – вновь грозно провозгласил антихрист.
Девственница робко шагнула с амвона. Толпа пляшущих ведьм и колдунов расступилась, и Рита беспрепятственно прошла к трону. Здесь уже лежала черная медвежья шкура. Сатана указал на нее девственнице, и та беспрекословно легла, утонув, как в траве, в мягкой густой шерсти. Двое прислуживающих чертей быстро раздели своего рогатого повелителя, и дьявол, кряхтя, лег сверху на девственницу и смешно задергал прыщеватым задом.
Это был знак к началу всеобщей оргии. Ведьмы, одна за другой принялись сбрасывать черные монашеские одеяния и прямо на них отдаваться своим партнерам. Брачные узы перестали иметь какое-либо значение, совокупляющиеся руководствовались одним только половым инстинктом. Жена графа Верамо Лоренция отдалась примеченному еще в ресторане Васе Ветрову. Граф выбрал Ритину сестру Катю, снова принявшую человеческий облик. Кощей Бессмертный совершал половой акт с супругой Министра, которая, к слову сказать, проявила немалые познания в сексуальной области; созналась, что читала «Камасутру», и то и дело, на зависть окружающим колдунам, меняла позы. Кощей Бессмертный был тоже не промах. Сказывался опыт, приобретенный в охотничьем домике Дорофея Евграфовича Бовы. Дорофей Евграфович овладел Бабой-Ягой, оказавшейся, несмотря на укоренившееся в народе прозвище, довольно знойной, темпераментной женщиной. Художник-авангардист Сема Барнаульский, вызволенный Бабой-Ягой из лагеря, присоединился по старой памяти к бывшему сексуальному маньяку Чертило. Нашли партнеров по душе и другие колдуны и ведьмы.
Насытившись девственницей, сатана передал ее, в порядке очередности, Верамо, а сам, как добрый застоявшийся жеребец, принялся обгуливать одну ведьму за другой. Потенция его с каждым новым половым актом не ослабевала, а, вопреки всяким законам природы, увеличивалась и увеличивалась. За какой-нибудь час он перебрал всех женщин и с разгона насел на последнюю, оказавшуюся, к слову, вовсе не женщиной, а Катькиным приятелем Тарзаном...
С первыми петухами, всё исчезло, ведьмы и колдуны разлетелись по своим жилищам, разбрасывая по пути волшебные мази и порошки, с помощью которых наводили на людей порчу и пагубу. Перед самым концом шабаша граф Верамо вступил в тайный сговор с Министром. Тот, предварительно спрятав во внутреннем кармане пиджака какой-то полученный от графа конверт, в котором что-то подозрительно похрустывало, как могут хрустеть только новенькие банковские купюры, взял Верамо с собой в столицу. Вместе с графом отбыла в Чудов и вся лугачёвская нечисть.
О том, что приключилось с ними дальше, вы узнаете из следующей части нашего замечательного романа. Впрочем, если кто не верит, что все написанное здесь – правда и одна только правда, может отложить книгу в сторону и приняться за чтение какого-нибудь там Акунина или Доценко. У нашего произведения, смею вас заверить, найдется не одна сотня тысяч других читателей.
А что до Акунина, что ж... выше головы не прыгнешь, как говорится. Но бог с ним...
Поставим же точку в конце первой части романа и перейдем поскорее к следующей!



1986 – 1991