Один день из жизни Вити Фармагея (Наум Ципис) / Проза.ру

   Название рассказа было другим, и я за него перед вами оправдался. Об этом вы прочтете ниже, и там уж, -- за меня или против, -- как карта ляжет, как говорит Витина жена Людка. Моя жена, услышав первый ва-риант названия, заявила, что если я опубликую это под своей фамилией, она, наконец, со мной разведется, и, наконец-то, никто, даже наши дочери, не скажут, что причина была неуважительной. Насчет фамилии, -- это она обронила, не подумав...
Моя фамилия и псевдонимы, которые мне совали со всех сторон, это мои ранние и поздние комплексы, и на эту мозоль наступать не следует . Сопутствующие тому обстоятельство сильно затормозили мое продвиже-ние в официальные писатели. Но это бы еще -- черт с ним! А вот самолю-бие и вот это самое, достоевское: червь я или человеком зваться могу?! -- это, да, след оставило... И. конечно же, жене, с которой “прижили” двух славных девочек и все-таки прожили сорок лет, даже если она считает себя на грани развода, следует уважительнее относиться к мужским слабостям.
Смех и только! Вспомнил, как претерпевал я не только от своей собственной фамилии, но и от фамилий моих литературных героев и даже от их имен. А ведь они часто бывают плодом фантазии автора... Однажды мое эссэ на тему: « Литература-автор-читатель» -- было выдернуто из уже сверстанного журнала, потому что одного из героев звали Лейзером...

Рассказа о Витином дне еще и на горизонте нет, а уже какое вступ-ление образовалось... Думал я как-то о своей жизни. Не сказать, чтобы очень уж оригинальное занятие. Выводы были мало оптимистичные. Все какие-то вступления, разъяснения, обещания, вставки, прологи, примеча-ния, отступления, преамбулы... Моему винницкому соседу, одному из дядьков Замостья, дяде Пете, нравилось это слово: преамбула. Но он про-износил его по-своему: приямбула. И вот, мне все чаще кажется, что большая часть моих собственных лет состоит из одних “приямбул”. Хотя, какие тут и к кому претензии? “На что уходит жизнь? На жизнь она ухо-дит.” А на что же еще? Помните:” Как ты дышишь, так и пишешь...”? Это даже физиологически именно так. Вот и я – как живу, с “приямбула-ми”, -- так и пишу: переулков до главной улицы будет достаточно.

            ***
Вначале я назвал рассказ “Х… день”. Именно таким он и выдался у Витьки с самого утра. А я так неприлично выразился, потому что, не знаю, как это сказать, соблюдая приличие. Членский день или приапский? А может быть, фаллосский или болтовский, или поцевский день? Ну, если только херовый, и, если сделать еще один шаг в сторону приличия, то, на-верное, хреновый... Но тут же обнаружится двоечтение, что “непозволи-тельная роскошь для прозы”, как выразился один из моих учителей. Да и экспрессия у этого “херового” вялая какая-то, нету мощи. Это, во-первых. А во-вторых, не получается у меня назвать витин резак такими маленькими словами, как приап, фаллос, член... У него выросло и теперь всегда име-лось в наличии как раз то , что давно и определенно обозначалось на русском языке коротким мускулистым и легендарным словом... Их всего-то, несмотря на богатство нашего языка, штук пять-шесть таких имеется, на которых поколения вырастали и с помощью которых войны выигрыва-лись.
А тут еще Людка как-то призналась, что штука эта у Вити не толь-ко удобно расположена, -- Людка, оказывается, к ней (к нему) подбира-лась с любой стороны и даже сбоку. “ Клян, -- как-то заговорщицки шеп-нула она, -- давай-но выйдем, покурим... Шо-то хочу спросить...” Закурили на лестничной площадке и Людкака задала свой вопрос:” А это правда, шо у моржа там – кость?!” Глаза у нее стали большими и прозрачными, слов-но она перепугана или хочет по-маленькому. “ Правда, --говорю. – Не зря же в народе ходит присловье: хер моржовый. Говорят, что и у собак встре-чается.” “ А еще у кого? У людей бывает?” “ У людей пока не обнаружи-ли, но ищут. Как только, так сразу Нобелевскую премию.” “ Ну-то вот, шо я тебе скажу: по-моему, оно такое есть у моего Вити -- стойка, как у ручки от мясорубки! “ Так мы с ней покурили, а у меня появились основания для дополнительного уважения к другу моего детства Вите Фармагею. Парал-лельно с Людкиным рассказом подумалось мне, что в смысле круговой свободы доступа до любимой нормальными женщинами мужской части тела ( видите, как надо выкаблучиваться, вместо того, чтобы написать все-го три буквы и выбрать весь смысл), так вот, исходя из личного опыта и полученной в ходе жизни информации, Витя не очень отличался от большинства замостянцев. Ну, если для полной уверенности, то возьмем половину, тоже неплохая цифра получится. Но главное,-- потому-то Людке так легко было отовсюду к Витьке пристыковываться, -- что, если, к приме-ру, обозначить, как, на карте, то выходило, что у Вити масштаб 1:1, то есть, один к одному. С этим уже не поспоришь... Когда Людка об этом го-ворила, в голосе ее звучала гордость за Витю и радость за себя. И это пра-вильно, и это было мне понятно, потому что я давно уже считаю, что этот хитрый, биологически необходимый механизм, являет собой половину всего мужчины, даже, если он профессор или хоть сам директор замостян-ского базара. Ну, а если мужчина не такой умный, как профессор или ди-ректор, то штука эта (видите, как я кручусь, пытаясь быть одновременно и выразительным, и приличным: штука, механизм, резак вместо опять же то-го короткого сильного слова, употребляя которое,-- и только его !-- разго-варивает немалая часть населения нашей необъятной родины)—да, так в случае с неумным мужчиной эта самая штука берет на себя дополнитель-ные проценты материального присутствия в мире сильной половины чело-вечества. Иногда, бывает, до ста. Это, понятно, не свидетельствует о том, что хозяин этой биологии такой могучий производитель, а только о том, что он такой дурной. Правда, тут, как и в любом серьезном деле, бывают исключения.
У Вити как раз и не надо было гадать, чего больше, ума или... ( Ну, и как тут с вами говорить, если вы такие интеллигентные?) Если быть че-стным, то , конечно, того было больше, чем этого. Когда Людка в размяг-ченных чувствах откровенничала и, бывало, говорила о параметрах, то скромно опускала глаза. Это надо представить себе, если Людка стесня-лась...Да...
И если бы эта часть Витиного тела, как и тела любого другого муж-чины на земле, этот факел жизни, этот аметистовый жезл, упрямый и на-стойчивый сладострастец этот, созданный матушкой-природой словно от-дельно ото всего остального в мужчине,— со своей гордой статью, незави-симостью и строптивым характером, -- если бы создан был только для ре-продуктивной функции, был ли бы он так самозабвенно любим настоящи-ми женщинами и так ими леем? И если уж функция, то, как говаривали наши замостянские дядьки: “ Хай вже йому!” – и это тоже функция и еще какая – любовь! Дети – детьми,-- слова не скажу! -- но процесс...—то есть высшее действо Вселенной – любовь! Вот для чего старалась природа, и это ее старание надлежит человеку оправдывать. А мужчине -- тем более. Потому и награжден он этим чудесным орудием блаженной и сладостной пытки. Людка так и говорила:” В ту минуту скажи: умри! -- умру с улыб-кой на устах!” Шекспир со всеми его Джульеттами может взять отпуск.
   Есть у меня тайная мысль, и когда же, как не сейчас, мне ею с вами поделиться. Я думаю, что природа, с самого начала знала, на что она обре-кает человека, давая ему способность иметь детей, и, как говорится, со все-ми вытекающими отсюда последствиями. Но поскольку в природе все рав-новесно, -- чтобы земля не перевернулась, -- то и возместила она человеку годы еле терпимых мучений минутами невыносимого счастья, радости и наслаждения.
Людка готова была говорить об этом до самой ночи, а Витька не любит разговоры на эту тему. Он вообще не любит разговоры. Тут Витя по-хож на Лейзера – два слова в неделю. “ Шо ты п…? -- говорил он, когда Людка заводилась насчет любви и койки. --Ты ложись и покажи, шо уме-ешь.” “ Ой, Витя, ты забыл, шо заряженному танку в дуло не смотрят...”
Да, так, значит, как уже говорилось, день у Вити с утра пошел под откос. Бывает, что и одного случая хватает, чтобы весь день навернулся или, напротив, вошел в историю. Скажем , 7 ноября – бабахнула “ Аврора”. Это уже потом, сколько лет прошло, узнали, что тот выстрел в 1917 году был холостым. Или такое число: 7 апреля 2ОО2 года -- в реестре профес-сий ФРГ, признанных официальными, появилась такая профессия – прости-тутка. Пять тысяч лет человечество боролось за это, и, наконец, сверши-лось. И мы тому свидетели! Или вот еще. Взял я как-то “цветочный” ка-лендарь, открыл на моем дне рождения и -- нате вам! Кроме того, что в этот день родились я и Карл Маркс, так еще именно в этот день каждый год на моем родном Подолье на Украине зацветают вишни! Как предста-вил... Сердце заныло и душа закручинилась.
            Кони не прысталы,
            З дороги не збылыся,
            А мы, козаченьки,
            Без доли вродылыся...”
Столько лет, -- земля успела навдыбки стать! -- не знал, что, как только я из мамы выскочил и сказал первое “агу”, так во дворе роддома вишни зацвели. Оказывается, и так бывает.
Ну, а Вите такой вот день выпал... Разместились в нем три события, из которых и одного хватило бы, чтобы назвать этот день так, как мы усло-вились его нелегально называть. Мне подумалось, что история эта стоит то-го, чтобы ее рассказать еще и потому, что она дает представление о том, ка-кие дни становятся именными и знаменательными даже, если они и не по-пали в отрывной календарь.
Эхо событий этого дня еще долго умственно и душевно будет ка-таться не только в объекте ( Витя), но и в субъектах ( Людка, я, а теперь немного и вы). Приготовьтесь к тому, что прежде самой истории вам при-дется, как я и предупредил, преодолеть несколько вставок и разъяснений. Через вступление вы уже проломились.
Скажем так: время – дом – люди. Это для ощущения атмосферы.
В первые месяцы после войны даже незнакомые люди чувствовали себя близкими друг другу, уже не говоря про ближних соседей. Когда дя-дя Коля вернулся с фронта, все наше семейство знало, как он гвардейски любит свою молодую цыцястую жену: что словесно, что телесно. Да что там соседи -- весь дом знал.
Он, дом этот, был построен в эпоху молочно-восковой спелости со-ветской власти как временное жилье пролетариата на пути к замечательной жизни и потому был каркасно-засыпным. За столько-то временных лет весь шлак утрусился и просыпался вниз, и звуки гуляли по всему дому, как хо-тели. И все, кто хотел, и не хотел мог слышать удивительные и такие кра-сивые любовные песни тети Наташи, ощущая при этом легкое сотрясение дома от доблестных усилий дяди Коли. “«Штурмуе...—прислушиваясь, одобрительно говорил дядя Петя. – Любыты жинок – наигарнийшее дило у свити!”. Дом был доволен. Вот так люди были близки друг другу.
Теперь одна предыстория, думаю, что не последняя в ряду вставок и разъяснений. Обмынуть ее, то есть, обойти-объехать, я никак не мог, по-тому что она подводит хоть какую-то материальную базу под мистические хитросплетения того “нашего” дня, выпавшего Вите, как туз пик при игре в “очко”, когда у тебя на руках девятка и валет.
Ученые, уже не говоря про философов, настаивают на том, что мир познаваем, и тут я с ними не согласен. Конечно, где лучше сажать картошку и как случайно придумать виагру, тут спору нет – познаваем! А вот, как сбежались события того дня… Извините, шентельмены, пакля вся, как го-ворил наш дворник дядя Саня. Не, ребята, на том, как оно начиналось, и где что вынырнуло, самый совершенный компьютер голову свернет. Это ж только представить: схожесть и различие жизненных сцепок, грубую ре-альность и кружевную мистику происходящего, удаленность и близость мест, разнообразие чувств, фокусы наследственности в конце концов... Есть познаваемое, а есть непознаваемое. А вот против чего слова не ска-жешь, так это против того, что бытие не отделимо от быта. Это с очевидно-стью доказал тот Витин день. И не надо, наглеть в познании мира, а то так познаем, что не возрадуемся. Земля уже стала отвечать сильно умным и на-хальным: то снег летом, то весна зимой, то город в пыль, где сроду не трясло, то наводнение в Сахаре, где никто плавать не умеет. Я и Вите гово-рил: «Старик, хрен с ним, с тем, что было. Надо думать о том, что будет. А пока давай возьмем по чарке.” Витя согласился и только спросил: “Почему пока?” И я ему ответил:” Потому, что пока есть.”
Я пришел к заключению, что случившееся с Витей, несет в себе по-добие посттравматического синдрома, непонятно как связанного с уборной (клозетом, туалетом, отхожим местом...) и Витькиным, как я уже выразил-ся, резаком ( приапом, фаллосом, болтом, хреном ...) – гордостью его жены Людки.

Это произошло задолго до “нашего” дня, хотя несомненно имеет ту самую таинственную, но, наверное, необходимую для равновесия между бытием и бытом связь и является, по-моему, своеобразным прологом к витиному дню. Тогда еще у Фармагеев не было, -- на диво и на зависть всему Замостью, -- собственного индивидуального унитаза, белого и лас-кового. И вот, тут нельзя не упомянуть, что вместе с этим унитазом обрели Витя и Людка тоже белую и совершенно невозможную в те времена... -- совсем уже! -- “чечетову” ванну. (Все, относящееся к категории презрен-ной роскоши, сопровождалось в речах наших дядьков понятными и при-вычными словами – ёб яго мать. Там же, где качество роскоши превыша-ло предел, там шло в ход определение дяди Сережи Килимчука – чечетово. До революции Чечет был богатым помещиком в родных дяде Сереже Яку-шиньцях.)
Как и в тот день, все началось с уборной. ( Так называли тогда туа-лет, а туалет, тоже тогда, означал убранство дамы, скажем, на балу:” Княж-на со своим флеронднражем сегодня прелестна! Н-дас...”)
Два стандартных восьмиквартирных дома, где жили шестнадцать семей, наш, ЗО-й и З2-й, пользовались одним общественным туалетом, уборной на четыре очка, по два на “М” и на “Ж”. Буквы эти дядя Саня, наш дворник, написал краской, разведенной на саже, и таких размеров, что, если бы не было домов, то видны были аж от вокзала: это где-то километра полтора. Мне эти гигантские цитаты из русского алфавита невольно напо-минали слово “кипяток”, на всех станциях от Винницы и до Шумихи в Курганской области в сорок первом году. Тоже буквы были в рост челове-ка. А если бы эти цитаты развернуть, то вышли бы необычайные слова из родного дяде Сане уральского запаса: “Мужеска” и “Женска”. ( В той са-мой Шумихе и видел, почему-то запомнилось.) Непонятно откуда возникла странная ассоциация: породистые собаки с рубленными хвостами...
   Уборная наша была сделана из обломков кирпича, обрывков толя и картона, кусков дикты ( так у нас называли фанеру.) И вот, в этой уборной с Витей произошло то, что редко может случиться: должны были, как мне объяснили знающие люди, совпасть многие химические пропорции.
Витя, как всегда летом, осторожно, чтобы не наступить на “мину”, умостился на “очёчке”, держа в зубах примину, а в руке коробок спичек. Еще не начав “работу”, он прикурил сигарету и, не загасив спичку, бросил ее в дыру под себя. Что там за реакция образовалась между всеми этими кислородами и сероводородами... ( больше ничего из химии я не знаю, вот писал сейчас и вспомнил еще одно “химическое” слово, наверное, потому что оно красивое: валентность.)
   Короче, под Витей так садануло, что остался он один, без стен и крыши с голой сракой на обозрение всего Замостья. Четырехместный скво-речник снесло, как при бомбежке, а Фозя, то есть, Витя, в позе орла – це-лый и невредимый, только задница слегка подсмалена: времени этой химии не хватило, чтобы поджарить Витино хозяйство до готовности.
Вроде уже и говорить не о чем, случай описан, веди рассказ даль-ше. Но не могу я на этом месте остановиться, не могу лишить вас удоволь-ствия “увидеть” Фармагея в эту минутку его богатой биографии. Итак, сидит Витя в уборной, которой нету, глаза вылуплены, под ним только “ка-лоши” и дыра – скульптура, жанр – асенизаторское искусство эпохи перио-да восстановления. Дерьмо -- на всех окнах двух домов, Витя -- весь в “бе-лом”, -- чистый, аккуратный с дымящейся сигареткой в зубах, глаза, как у лемура. Непонятно, как, но ни одна говнинка его не тронула. Такая вот, значит, химия, бля. Такая вот валентность.
   И если о событиях Витиного дня я знаю со слов самого Вити и его жены Людки, то, как он с “очка” чистый и аккуратный , но подозри-тельно спокойный вставал, -- это я почти сам видел, да и пол-Стандарки может присягнуть: ни одна говняная молекула Витю не задела. Тоже ведь интересно ... Но параллельно вспоминается мне жутковатая история, в ко-торую Замостье тоже верить не хотело.
После того, как Винницу освободили от немцев, трофейные коман-ды долго еще собирали по улицам и на окраинах боеприпасы и вывозили их
за город, сортируя по бомбовым и снарядным воронкам, а потом са-пёры взрывали это добро. Охраняли его плохо, и мы часто воровали для своих нужд гранаты и мины. ( Идиоты малолетние... Сколько хлопцев по-взрывалось, сколько калеками стало...)
Гранатами, понятно, рыбу глушили. А у мин от полковых минометов выворачивали латунные взрыватели, похожие на миниатюрные цилиндры – головные уборы аристократов Х1Х века: их можно было класть на рель-сы под поезда и трамваи -- такая стрелянина получалась и, конечно, боль-шой шухер с поиском преступников. Адреналину тогда у нас было, сколько хотели! ( Нет, я все же думаю, что мозги прирастают много медленнее, чем все остальное тело со всеми его органами...)
Украли мы как-то шесть “рыбин”. Из четырех детонаторы успели вывинтить. А с двумя неразряженными Митька Мукомол стоит и легонь-ко так постукивает ими друг о дружку... Мы чуть в штаны не наделали, -- кинулись от него к воронке, только трава закрутилась! Лежим, не высовы-ваемся и орем:” Митька, ёлуп царя небесного, кидай мины, бижи до нас! Шланг! Взорвешься, пожалеешь – жопу оторвем! Глиста!” Тут как даст! Только над нами свистнуло, и дым кверху ... Все – нету Митьки, силача и дурака. Как говорил наш дворник-сибиряк дядя Саня :” Ростом – с елку, ума – с шишку”. Вылезли из своей воронки – стоит! -- длинный, волосы не-остриженные белые, выгоревшие на солнце; штаны под колено, руки из рукавов расхристанной рубахи чуть не по локоть. Рот открыт, глаза с пять копеек каждый – как был дураком, так и остался. Мы вокруг него дикий танец пляшем, орем от радости, а он головой трясет, ничего не слышит, ог-лох, зараза, на два месяца, а так – ни царапины. Две мины в руках рванули, и хоть бы один осколок задел! Потанцевали мы вокруг Митьки, потом по-обнимали этого ёлупа, а потом скопом набили ему морду за все наши стра-хи и его дурость.
Замостье над нами смеялось – не верило. А потом Митьку послуша-ло, и поверило: Митька врать не умел: дурной был, как груша глека. Зато от дядьки Яремы и тети Ани, батьков своих, Митька получил такую луп-цовку, которой должно было надолго хватить. Правда и то, что тогда на наших шкурах все быстро заживало, в памяти мало что задерживалось и не было такого, чего бы надолго хватало.
“Отак! -- сказал бы наш дядя Петя Цымбал. -- Если розуму не дали, то обязательно где-то туз выпадет.” А вы говорите о том, что дерьмо в Витю должно было попасть, а не попало. Ну и что? А если б и попало – пошел помылся, и все дела. Это ж не то, что Ваське Кабану руку оторва-ло и уже не пришьешь, так до старости с протезом и ходил. Нет, что ни го-ворите, а и Митьке, и Вите повезло: одному на жизнь, другому, что в яму не упал (ее к тому времени месяца два не чистили...) С другой стороны, одному крепко досталось по уцелевшей заднице, а другой потратился на мазь от ожога. Разве ж это цена за то, что быть могло? И кто скажет, что Бог не милосерден? Это ж представить только, что Митьку запросто могло убить, а Витя мог окончить свою жизнь в уборной, сгореть в сероводо-родном огне или утонуть в ...-- ну то пусть уже будет прилично и тут, -- в фекалиях... Как бы Замостье смотрело в глаза Городу и Старому городу? Уже не говоря за Витиных двух сынов и в последствии трех внуков.
Я рассуждаю, я не сравниваю, потому что нахожусь в предпочти-тельном положении: в тиши благополучной и сытой квартиры и на боль-шом отдалении лет от того, о чем рассказываю. Но мое нынешнее про-странство-время дает мне возможность пусть и субъективно оценить (объективно человек никогда и ничего оценить не может), то, что сейчас рассказываю. И с этой непритязательной позиции хочу уверенно сооб-щить вам и , думаю, что замостянцы со мной согласятся: любую неприят-ность можно вынести и пережить, кроме позора. Так что судьба у Вити была добрая, только что заставила голой задницей посветить всему Замос-тью. А может, она мягко напомнила ему, что днями он был неправ, когда перегрузил кран и чуть не убил людей, и сам случайно не убился.
Теперь о том, как в нашем, непонятно как устоявшем в войну доме ( не я один думаю, что он должен был упасть от первой взрывной волны даже не очень большой бомбы...-- стоит до сих пор , только балконы по-сшибали. Но это уже свои, к двадцатилетию Победы: сгнили балконы) – о том, значит, как в доме появился первый ... унитаз ! И – хай вже йому ! – расскажу и о том, как Фармагеям замастырили вместе с тем унитазом и настоящую ванну! (Поверьте мне: восклицательные знака стоят более, чем на своих местах. Если бы вы знали о том, что они –унитаз и ванна -- озна-чали в то время, если находились в личном пользовании, то не усомни-лись бы, что восклицать вас я призываю в нужных местах.) На них ходили смотреть, как на первый доступный простому замостянскому народу теле-визор, когда его поставили на трофейный столик на гнутых немецких нож-ках в проходной комнате тети Наташи и дяди Коли Добровольских, наших ближайших, дверь в дверь, соседей. Фармагеи заняли их комнату, после то-го, как моя Бабушка пошла ходатаем за Добровольских, когда у них ро-дился сын, к самому начальнику Винницкой железной дороги, и, как это ни удивительно, молодая семья переехала в новую двухкомнатную квартиру на Вишенках. Оказывается, чудеса тоже случаются. Правда, неподалеку от таких чудес должен случиться такой человек, как моя Бабушка.
Обретя вторую комнату, Фармагеи позвали дядю Петю и Фиму, мужа Мани Меламуд, сантехника новой формации. Работал он не хуже дя-ди Пети, но даром – никогда. Поторговаться он еще разрешал, но не наха-лам. “Посмотри на меня, -- говорил он в таких случаях, -- разве я похож на поца?” – и твердо возвращался к первоначальной цифре. А дядя Петя, ста-рые довоенные кадры, мог и подарить. И если они брались за дело вдвоем, то это был, тогда еще неизвестный даже на слух, евроремонт: качество -- миллиметровое. Первая “двойка” в доме появилась у Мани с Фимой. (Прошу не путать эту “двойку” с телевизором, в который встроен видео-магнитофон. То, о чем говорю я, -- это ванна и унитаз в одном помеще-нии).
   Дом наш со всех сторон был голый: ни водопровода, ни канализа-ции, ни газа. Теплоцентраль, работавшую на центр города, мы могло уви-деть только в бинокль. Траншею для труб фиминой канализации рыли всем домом. Как противотанковые рвы под Москвой. Людей вела бунтарская и неистовая мысль: пусть хоть один замостянец поживет, как человек. Тем более, что Маня была дочкой тети Брони и ее убитого в первый день войны мужа, и вторым ребенком в самой бедной сиротской семье на Замостье.
Фима поклялся, что первый месяц весь дом будет мыться у него в ванной круглосуточно. Но! -- только месяц: “ Больше лимита нема.” А на “очке”-- все по разу. Водопровод врезали ночью в ветку, которая поила особняк управляющего облсельхозтехники. ( Фима и сварщиком был классным.) В “ночное” дядю Петю не взял: “ Вам не личит...( то есть, не к лицу.) Если что – отвечу сам.” И вот, Фармагеи -- вторые.
Глянул Фима, позвал дядю Петю,    перекинулись парой слов:” Кишка, а не кладовка...” “ Труна, (гроб, значит) , але для Гулливера...” “А еще плита здесь.. Как это Людка с ее кормой тут проходит?.. Маня бы не прошла.” “Слухай, а може, для унитаза зробыты балкончика , га?” “ Ну, если, то не для ванны же!...” Мерили, прикидывали, тихо спорили. . “ Токо шо, если, как для себя...”-- матюгнувшись, сказал Фима, убедившись, что надо “лепить” два этажа. ” А то ж, как для кого?-- удивился дядя Петя.—Добре, хлопцы, завтра и начнем. Витя, пока де, шо – трубы доставай. Фима скажет, диаметр и сколько… Ну и “очко” выбирай де, шо найдешь, може, на ремонте, а може, у готелях... А ванну выбирай, которая поуже, но шоб Людка хотя бы с её сахарницей влезла...” Тут все втроем дружно посмея-лись.
Витя пытался выяснить, сколько то будет стоить. Фима молчал. По-нятно: старшие есть. А дядя Петя сказал:” Самогонки наженёшь, закуски купышь, -- от и увесь расчет.” Фима даже глазом не моргнул, даже носом не шморгнул. И у него, и у Вити батьки легли на войне, и матери сами под-нимали своих сынов. Конечно, жили не так, как Меламуды, но тоже дос-талось...Что это значит, знают те, кто жил тогда. А если не жил, то ничего и не расскажешь...
( Примечание: по окончание работы, после того, как всем домом сильно обмыли “двойку”, все-таки сунул Витя в карман мастерам по красненькой с вождем в овальной рамке.)
Вот теперь уже можно рассказать о первой “хреновине” ( “Ну, му-жик, ты же знаешь, что я хочу сказать...”) того витиного дня. Точнее бу-дет, раннего утра того дня. Любимое время Людки... Витя утром не так бы-стро заводился, у него или вечер, или ночь были рабочими. Стойкий реф-лекс: Витина мама (пока не умерла...), двое пацанов ( пока в военные училища не поуезжали...), и они с Людкой… -- комната шестнадцать мет-ров, перегороженная шкафом и одеялом. Ситуация… Мать ее, эту ситуа-цию, в пройму, как говорил дядько Ярема Мукомол. Витя так не мог -- му-чался по-партизански, так до конца и не избыл стыда, потому и привык к случайно счастливому вечеру, когда дети еще на улице, а мать на скамейке с соседками Замостью кости перемывают, или к глухому ночному часу, когда спиногрызы спят, а мать, замученная бессоницей и болезнями, впада-ет в паморочное состояние. Тогда Витя хоть дышал, как требовал разо-гнавшийся организм. А Людке все было до лампочки: ей, если приспичило, – хоть у памятника Ленину перед горисполкомом. И никаких приемов глубокой разведки – кричать, так кричать, стонать, так стонать.
“Сколько той жизни? -- яростно спрашивала она меня. -- И сколь-ко в той жизни удовольствий, чтобы еще и в этом себе отказывать!? Сколь-ко еще раз меня мама родит? А-а... В таком раскладе под моей жопой вся земля, и все элементы таблицы Менделеева тоже мои... ( Менделееву и всем остальным знаменитостям школьного курса с Людкой до девятого класса везло -- она была отличницей , а после , как пели у нас на Замостье: “ Оцым-поцым первертоцым...”. Стала Людка женщиной, и всё остальное, включая Менделеева, перестало ее интересовать.)
Все, Клян, кончили базар. Витя сейчас с работы придет, а у меня еще жратва не готова. Он этого не любит. А ну, как скажет: ты меня не накор-мила,-- я тебя не накормлю. Я этого тоже не люблю: не умею в койке по-ститься.”
Это был период их второго в жизни медового месяца, на который выпало утро того дня. Витя еще в полудреме лежал на спине, закинув силь-ные руки за голову, а Людка уже играла его женилкой, как интеллигентно выразился в “Тихом Доне” один из героев Шолохова. «Витечка, любень-кий, просыпайся... Пора на главную работу... Сократим простои, Витеч-ка…» -- шептала Людка, оглаживая воспрянувшее мужнино хозяйство. За-дыхаясь, она тихонько пропела –
            Я гуляла с мальчиком,
            Е.. меня он пальчиком.
            По- другому он не мог –
            Не стоял его х..
Не то, что у тебя! А ну-ка, Витечка, на плечо-о! А теперь, длинным ко-ли!”. Чувства уже переросли в инстинкты, и она, крепко обхватив ладо-нью витино добро, в запале потянула его и, не удержавшись, чуть ломану-ла... Витя ойкнул:” Ты шо,курва, делаешь!? Ты-то себе другого всегда най-дешь, а мне, шо ?” “Ага-а...—подлизалась Людку, забираясь на мужа, -- где ж я такое найду! О-ох!..” И – поскакала сразу махом, в галоп, не сдержи-ваясь, хмелея и заходясь от наслаждения, закручиваясь в него, захлебыва-ясь тихим первобытным визгом и бездонными охами... Витя едва успевал догонять и догонять Людку, уворачиваясь от укусов и подсаживаясь, что-бы не вылететь из жены, рвущейся к заоблачной вершине.
Поскольку женщина, оседлавшая любимого мужчину, становится    неистовой небожительницей, совершающей своим божественным задом та-кие немыслимые эволюции, перед которыми бессильны все математические уравнения и эйнштейновские вероятности, безумствуя, приводит его на бла-женную грань жизни и смерти...-- то и вывихнула Людка Вите своим жад-ным и сильным лоном его замечательный, скажем благопристойно, приап.
Коротко охнув и про себя обматюгав любимую, Витя все же дал ей долететь и дотронуться до солнца. ( Нет, что ни говорите, на Замостье пару джентельменов еще есть.) Победившая и побежденная Людка, быстро и благодарно обцеловав мужа, на полчасика перед работой ( да что ей сегодня работа -- полет шмеля!), упала в сон, как всегда громко и протяжно выдох-нув:
” Ма-амочки!...”
А Витя пошел в бывшую кладовку, волшебством мастеров превра-щенную в двухэтажный санузел, вправлять, скажем еще раз поприличнее, свой член и мазать место перегиба прополисом.
Садясь на цековский, цвета томленых сливок, унитаз, Витя страхо-вочно сдвинулся назад: не совсем еще успокоившееся хозяйство требовало места. Сел, снял с полки, сделанной под руку, недобитый детектив, пачку примы и зажигалку. Закурил и стал читать. Когда понадобилось стряхнуть пе-пел, -- если где обнаруживался Людкой -- расстрел на месте! -- консервной банки, приспособленной под пепельницу, на той же полке не оказалось. Вспомнил: вчера выставил на площадку проветриваться. Вставать не хоте-лось, да и не всю работу еще переделал. Отодвинулся, сколько еще мог, и сбил пепел в щель, прямо в воду. Когда нужды пришли к концу, решил и окурок спровадить в унитаз: ткнул им поглубже и... попал не загашенным концом в самую головку...
Ну и что то тут объяснять? Мужики и без слов поймут, и мало кто не посочувствует. Ну, может, какой и позубоскалит без злости. А женщины, ко-торые умные и еще рабочие, конечно же, посожалеют, поахают: не должно страдать то, что приносит радость. А про дур мы речи не ведем. Им, – что го-лову в петлю, что член под топор, -- лишь бы мужика вешали и резали, и то-гда это хорошо. А что без мужика ни рыбку съесть, ни на х.. сесть, -- этого они не понимают: дуры же...
Моя Бабушка говорила, что умные дела не для женщин – это работа мужей. Нельзя одновременно делать два самых важных на земле дела: рожать детей и думать. А вот там, где касается ночи и разных оцым-поцым, тут Ба-бушка советовала обращаться только к женщине, -- мужчина в этом ничего не смыслит. Он, конечно, думает и даже уверен, что смыслит и еще как! Тут бабушка улыбалась... Это женщина сделала так, чтобы ее мужчина ходил, как Бродский. Пусть он думает, что он может все и еще немножко. От этого жен-щине только прибыток, особенно ночью... Не-ет, только к женщине. Она и расскажет, как надо, и, с Божьей помощью, еще и покажет.
Витя, тихо ойкнув и теперь громко и от души обложив “его” ( кого?) мать, плетень соседа, самого соседа, его и свою тещу и еще много кого и че-го, осмотрел, наконец, головку, которая с укоризной в ответ смотрела на него: :“Что ж ты, хозяин, а? Я тебе такой кайф обеспечиваю, а ты меня, как Джор-дану Бруну? Имеешь хозяйство -- смотри за ним! Не колхозное же!”
А Вите, что отвечать? Он, как бы со сторонним недоумением подумал: “Скажи кому – кто поверит? Дед Щукарь сам себе ногу вывихнул, и то, сколько смеху было. А я... Разве об этом расскажешь? Даже Людке...”
Думать и недоумевать он мог сторонне, но болело-то меж своими но-гами. Нашел вазелин, смешал с прополисом и смазал ожог. Умылся, оделся, позавтракал, -- Лариска вокруг вилась, как ласковый василиск, -- и осторож-ной походкой пошел к своему лучшему другу, подъемному крану на гусе-ничном ходу -- РДК – 25, что означало: агрегат может поднять и перенести, если стрела с “гуськом”, 25 тонн груза на расстояние в 27 метров.
Если день разлиновать по-немецки, то получиться формиттаг, то есть, до обеда, и нахмиттаг, то есть, после него. Если по-нашему, то чего тут думать: завтрак, обед, ужин. Или еще проще: с утра до двенадцати – устрой-ство похмелья, с двенадцати и до ночи – подготовка к похмелью завтрашне-му . А в стране Восходящего Солнца, предположительно, так: после восхода и до заката.
У Вити в тот день солнце зашло за минут пятнадцать после начала обеда. Витя потом уже, когда совсем очухался, сокрушался, что, как же это он сначала не пообедал, а уже все, что случилось, если уже так карта выпала, пусть бы потом... Надо сказать, что готовила Людка не хуже, чем, скажем так, все остальное, что женщине положено уметь. Я до сих пор курицу по ее рецепту приготовляю. Пачка соли и выпотрошенная промытая курица, больше ничего не надо. Ни там специй, ни сметаны-майонеза, там цыбули-чеснока, вина-коньяка ( то потом, когда потреблять курицу ) – пачка соли и голая курица. Соль на противень, равномерно так, а потом на той соли рас-пластать курицу – все! Сорок пять минут в духовке – даже костей мало ос-танется. (Ну вот, если не рассказ прочесть, то хотя бы рецепт усвоить, да?) Как раз такая курица и была приготовлена любимому Витечке.
   В тот день у Вити запланировано было много чего и, в том числе, в обед ввернуть лампочку в “зале”. Лампочки горели, как свечи: посветит не-делю-другую, помельготит на последнем издыхании и откинет спираль. Так что технология смены лампочек была накатана. Дело было не в том, как ее выкручивать-вкручивать, хотя бывало и тут надолбаешься с кривой резьбой. Дело было в потолках. И хотя дом каркасно-засыпной и строился как барак, чтобы в нем перескочить в счастливое время и в нормальное жилье, но по-толки заделали в три метра двадцать сантиметров, как в виллах и палаццо: дыши – не хочу!
( Небольшая вставочка на полголоса: Людка таки не знала, что Витя сам себе прижег свой, так ею любимый, орган. Витя не сказал: не хотел под-начек на эту тему.)
Под сгоревшей лампочкой сооружалась пирамида не хуже хеопсовой, только опасней. На стол ставилась табуретка, которая помещалась на столе с небольшим запасом; на табуретку – небольшой тупорылый стилець... Вот он-то одной стороной стоял, хоть и на краю табуретки, но прочно, а вторая пара подпиленных его ножек -- еле-еле умещалась, ну может, сантиметром ка-ким. И тут требовалась надежная подсобная сила – стоять у низа пирамиды и держать ее верх, пока Витя выкручивал и вкручивал лампочку Ильича. Взби-рался Витя на пирамиду ловко и уверенно, как акробат, -- практика. Да, перед процедурой он раза три пощелкал выключателем, -- подстраховался.
   Людка, женщинка не слабая, всегда справлялась со своим уроком на пять. Обычно в таких случаях она приговаривала что-нибудь такое:” Не бо-ись, Витя! Если упадешь, то на меня. Смотри, не промахнись, а то сломаешь!” Шуточки-прибауточки...
            В городе Калязине
            Нас девчата сглазили,
            А если бы не сглазили,
            Мы бы с них не слазили.
“ Бля, Людка! Держи табуретку! Навернусь – вы...! “ “Ой, Витя, ты за-был, шо заряженному танку в дуло не смотрят...”
            Я дала интеллигенту
            Прямо на завалинке.
            Пенис, девки, это х..,
            Только очень маленький.
С улицы, со скамейки, через открытое окно слышался диалог дяди Пе-ти и тети Моти:” Дэ ж ты, пьнюга, був, хай тэбэ милиция з халерою возь-муть , аж до трэтьои годыны ночи?” “ А шо, Мотря, колы б я сыдив у хати тверезый, то було б пивдванадцятои?”
Лариска улыбнулась, посмотрела вверх и чуть не уписалась: вид сни-зу был живописный... На “пирамиду” Витя полез в трусах, при поднятых ру-ках трусы    сдвигались кверху , и из одной калшнины то показывалась глян-цеватая розовато-голубая головка величиной с детский кулачек, то пряталась. “ Ах, какой игрунчик!”—нежно подумала Лариска, закусывая губу. И какой черт ее под ребро пихнул? Задыхаясь от бесшумного хохота, она залепила в эту родную и любимую головку щелбана!... Витя дернулся, коротко взре-вев, развалил пирамиду и с грохотом упал на Людку, на табуретку и стилець. Внизу, у Килимчуков, грымнуло, загойдалося, как в войну. Дядя Сережа ска-зал:” Отак хата ходыла, када зинитки лупылы у тютиным садочку.”

... Когда Людка пришла в травматологию и принесла кило редких то-гда апельсин цвета червонного золота, ну и, конечно, бутылку с закусью, палата с уважением посмотрела на Витю. Лариска наклонилась, выставив зад в палату, Витя машинально дотронулся до ее тугой щеки губами и, глядя на свою подвешенную на вытяжке загипсованную ногу, раздумчиво спросил: “Люд... А я ж свет выключил и проверил... С чего ж это оно так ёбнуло?”

“ Еду я от него, Клян, и говорю сама себе:” Людка, говорю я, процесс дебилизации стал необратимым...Ты нашла проблему там, где другие, нор-мальные бабы, находят счастье. Тебе достался такой аппарат и в придачу к нему управляемый муж, которого ты имеешь, когда хочешь, и, который ни ра-зу не кончил раньше тебя! Что ж ты, ****ь обнаглевшая, изобретаешь юмор? Куда ж ты даешь щелбана, шалава вокзальная? Тут и утопить у Бугу – мало! И слова не сказала бы... Нет, не для меня делали витино хозяйство, не по Хуану оказалось сомбреро.”
Так говорю себе и чуть не плачу, потому что понимаю прямо сейчас, тут, в трамвае номер один, что и малое может быть большим. И если бы ото было в школе, Клян, я бы прочла этим людам и нюсям урок-лекцию не хуже Семена Захаровича. Никогда, сказала бы я сурово, выгнав всех пацанов и оставив для этики семейных отношений только пацанок,-- никогда, сказала бы я им, не шутите с этим вплоть до щелбанов... Опасно и для ваших Вить, и для вас. Это, сказала бы я, область, где малое может стать большим: от муж-ского хозяйства в спокойном состоянии до неискупной вины. Подумайте, тюльки неразумные, сказала бы я, а вдруг он на вас обидеться, а?.. Шо? При чем здесь Витя? Витя обидеться, когда я скажу. Я про его аппарат го-ворю, он же живой и понимает все раньше хозяина. Если честно, то он и есть хозяин.
Надо знать, а с жизнью и понимать, что все хорошее в нашем бабьем свете идет от него, сказала бы я им. А сколько у нас, баб, радостей в этой жизни, если и сама она короткая и летучая, как сон, как утренний туман... То комната проходная, а то все в одной, а то общежитие... Девки в кино, а ты со своим Витей в койку! И чтобы повезло, и комендантша не постучала... Вы пробовали писать, сидя на одной ноге? Ну то это очень похоже на то. А мно-гие бабы уже и у себя в хате, и у себя в койке двухспальной, и в отдельной комнате, дети в пионерлагере, и свекруха два года, как померла, а они все еще обнимаются, как крадут:” Тихо-о!..” Шоб ни крикнуть, ни рыпнуть! Жизнь... И если тебе в этой жизни выпал такой редкий и счастливый шанс, как мне мой Витя с его инструментом, то надо это беречь всеми своими жен-скими силами, какие у тебя есть. Вот что бы я им сказала.”
   В конце этого страстного и, не скрою, приятного монолога, Людка попросила: ” Клян, за ради всего хорошего, не проговорись Вите: он же так и не знает, шо то был за ток и чем его навернуло...” Просмеявшись, она убеж-денно добавила:” Убьет же!”
   ...Людка сказала, и Бог сказал вслед за ней, ответив на мой вопрос. Только она вслух да еще как вслух! А Он – монологом внутренним, один я и услышал. Может, и вы. Потому, что услышать, это не значит уловить ухом колебания воздуха, а понять, какая за этим молчанием жизнь идет, и, может, настала пора что-то добровольно в ней менять .
“ Господи, -- сказал я,молча, -- ты-то все знаешь и понимаешь, почему же молодым мужчинам в самом начале их пути не дал понять? -- спросил я. “А и не надо, раз не дал, – ответил Он. – Рассуди, если бы с самого начала понимали, разве так рвались бы в отцовство через эфемерность страстей, чувств и любви? А-а... Считать стали бы, а не любить. А толковые и красивые дети рождаются только безоглядной любовью. Это ты не знаешь, а я знаю: как только между “ Мой любимы-ый...” и “ Моя единственна-ая...” мелькнет мысль: “ Теперь ее папа, директор, обязательно назначит меня своим замом по экспорту”, -- так у зачатого ребенка один глаз будет косой. Вот и попор-тился бы род людской, а он и так, как видишь, не очень... Вот и решил я, пусть мальчики думают, что они в доме хозяева, а девочки с самого начала пусть знают, кто есть кто.
Помнишь, как администратор знакомого тебе Игоря Кио, старый ру-мынский еврей, стонал в часы загулов своего любвеобильного хозяина: “ Мы все умрем через его х..!” Несмотря на грамматическую колдобину, не-плохо сказано. Ну что же, говорю я, пусть умрем! Только бы он успел сде-лать свое дело, этот волшебный жезл жизни : оставить в женщине семя чело-веческое. Только для этого я и создал вас -- зачать, а потом охранить. А вы во что превращаетесь?
Знай и расскажи другим: каждое утро, просыпаясь, возносите небу хвалу и молитесь о том, чтобы и завтра вы остались при своих женщинах. А иначе – зачем вы? Эту истину могут выдержать только зрелые мужчины, которые уже любили и были отвергнуты, которые грешили и покаялись, ко-торые теряли любимых и дожили до внуков.”
Так сказал Бог и я его понял.

            ***
Вот теперь, как говорил Зощенко, и судите, “ что важнее в сложном те-атральном механизме”, -- верно ли нелегальное название рассказа, в котором все вертится вокруг главной части мужского организма, а может быть, и всего мужского мироздания. Но и при этой ограниченности ( так уж он напи-сался, этот рассказ), все же несколько хороших людей из моей биографии с вами поздоровались. А Витин день, -- спасибо , что не все такие, -- это день его и нашей жизни, единственной, прекрасной и заклятой.
И нам ее жить.