Винницкие новеллы

            

«Время изобретательно на счастье, но как же оно - обратно - изобретательно на несчастье! И все это – наша жизнь».
                Эпиграф к любой  биографии.
               
               
     «Скажи: «Буг». Скажи: «Замостье». Скажи: «Жизнь».  …Воспоминания мои туманны, все перепуталось, кое-что  выпало, чего-то как и не бывало, а некоторые вещи неоправданно возникли на первом плане…. Жалко… Вы не были в Виннице, где спереди дождь и сзади дождь, а в остальных местах суббота, и вас никто никуда не гонит, и  бандиты тихо беседуют с поэтами». (Из очерка моего земляка Аркадия Драгомощенко).
    Всё так, только солнца в моё время было больше, чем дождей. А дожди были теплыми.
                ххх
      Прочитав мою первую книжку, мой сосед Гриша, которому всё же удалось окончить семь классов нашей школы, спросил: 
-- Откудова ты всё это пишешь? Из головы?
    Я по-винницки  ответил ему, «откудова» я всё это пишу… А сейчас мне жаль, что  не  добавил тогда: «… и немного из сердца». Вспоминая то время и все мое, что там существует и сейчас, мне кажется, что я там не жил – я там обитал.             

                ххх    
 То, что было лучше того, что будет. Хотя бы потому, что оно было.
Моя жизнь... Кто-то – Кто? -- уже несколько раз подхватывал ее у самой земли... Еще миг...  --  теплая и  добрая ладонь ловила меня и возвращала к детям и внукам, друзьям и любимым. Я не знаю, кого благодарить и благодарю живых людей, которые являлись посланцами воли того великого и могучего, что мы называем Богом, а в быту – Случаем.  Кто его велением находит копейку орлом вверх, кто рождается у таких родителей, у каких родился я и получил такую бабушку, и за что-то был награжден счастьем встречи с любимой – “…и женщина, что много лет назад пришла и уходить не хочет...”  Кто, кто это был? Кто вел и дарил, и оберегал?  Я оглядываюсь и  никого не вижу, и тогда я  запрокидываю голову и  шепчу бессловесную молитву небу, солнцу, звездам...
     Самый  бесценный  дар – еще сколько-то времени побыть на земле -- ты даруешь мне,  и вон когда, на этом  высоком перевале, откуда многие  дорогие мне люди  уже сошли вниз, я, наконец, почувствовал в себе человеческое, и , кажется, понял отца и мать, и дитя, и , кажется, что-то понял в женщине… Неужели для этого, главного понимания, надо было постоять на самом краю? Неужели нельзя получить этот дар в начале пути? Сколько добра родилось бы на земле...
    Оказывается, нельзя. Чтобы сделать добро, надо быть добрым и мудрым.  Это не дарится, это наживается. Многие так и не успевают.  Спасибо, хоть что-то понял к  нешуточным моим годам. Королевские подарки дарят короли, божественные – Боги. Я не знаю, где их Олимп, я не знаю, как они выглядят.  Может быть, ими, как заведено на земле, незаметно управляют Богини, но как бы ни было, поклон  за самый щедрый из всех возможных даров.
    Мое сердце стучит и напоминает  о себе. Каждый день утром, проснувшись, я разговариваю  с ним, я называю его добрым и сильным и прошу еще постучать, чтобы я смог написать и эту необычную новеллу, и еще  раз – а может, и не только раз...—человек, даже что-то в этой жизни понявший, все же не может не понахальничать! -- простите  меня, мое Сердце и Боги  с Богинями, -- но ведь ради такого можно позволить себе быть жадным... – я говорю о встречах с детьми и внуками, с друзьями и красивыми женщинами... Неужели Небо меня не поймет?  Но ведь  для этого же Оно оставило меня среди живых!
 
                ххх
 
     Кто-то из умных сказал, что писатель -- это стиль. Я расширю его высказывание и применю его не к одному человеку, а к большому району моего города.  Мне кажется, что я нашёл почти адекватное словесное выражение стилю нашей замостянской жизни.  Конечно, равного быть не может: отраженное во всём менее, чем отражаемое. И если вы не заметили, что я сказал «кажется» и  «почти» и «менее»,  то моей вины нет. Я пишу это, чтобы вы случайно не приняли меня за идиота, который непреклонно считает, что он и есть то, вокруг чего «ходит» мир.
Итак, я кажется, нашёл адекватность:  у замостянцев, какими я их знал и помню, от рождения был смелый захват жизни.

                ххх
“О тех, кого люблю и помню...” --  замечательно кто-то написал.  С первыми еще ничего: и любил, и люблю. А вот, насчет помню ... Уговоримся так: что вспомню, то и будет, а где и довспоминаю. О таком  на встречах с читателями говорят: так могло быть, или – невозвратимо…-- так должно было быть.
 А такое разве можно «довспомнить»? Стоит на углу Ленина и Дзержинского красавица-девочка из подпольного, но всему городу известного заведения мадам Грунт. Мимо на костылях с трудом идёт молодой парень в почти белой гимнастерке. Серебряно звенят его медали . Девочка улыбается белой улыбкой:  «Инвалидик, хотите удовольствие? Вам -- со скидкой».
Лето 1945 года.
            Попробуйте такое придумать.
Это было.
               


                Так что? Уже горит?    

 Где бы вы не были и где еще будете, если вы услышите: «А что, нельзя подождать? Уже горит?», -- знайте, что вы встретились с винницким, точнее, замостянским лингвистическим самородком. А еще точнее, самородком, который «нашла» тётя Броня. И уже совсем точно и для тех, кто при этом был, сказал это зять тёти Брони, Фима-водопроводчик. Но все равно исходило от тёти Брони. Сам Фима  до этого никогда бы не додумался: он работал и не видел белого света. Ему тогда было не до разговоров и языковых находок, ему бы выспаться. А что такое,  спросите вы и почему надо так работать, чтобы не высыпаться и, наконец, что оно такое, этот самородок, который родили тётя Броня и ее зять Фима. Это я и хочу вам рассказать и продемонстрировать находку, которая стала одним из знаков Винницы и Замостья.
      Советская власть в то время была сильна и во всю становилась еще сильнее. Выражалось это в том, что в областных городах обкомы партии переезжали во вновь построенные здания, а старые дарили облисполкомам.
Надо сказать, что Винница тут, как и во многом другом, была пионерски-авангардным городом. Ноги поломаем, а будем первые! – такой куражный был наш город. Ну, возьмите движение «за» ГТО и физкультуру в СССР. Триста тысяч физкультурников дала наша область тому движению – хай воно сказыться! Первое место, премии, призы, газета «Правда» -- не яблучко у кешени… А самый большой в СССР фонтан в нашем парке культуры и отдыха имени Горького!  Сам сколько разов убегал от него со всех ног, когда он давал свою главную струю вверх на сто метров. Не успеешь убежать – весь будешь мокрый, как с бани и тогда уже не до танцев и даже не до драки с городскими… Мокрый же до трусов! Главное, никто не знал, когда он, зараза, выдаст эту свою главную струю. Как гейзер на Камчатке. Смеху было и матюгов: в пять секунд – месячный запас. Фонтан всем фонтанам был. Впереди  Петергофского  Самсона с его львом и  московского -- «Дружбы народов», что на ВДНХ. Неважно, что потом посадили с десяток махляров, которые при строительстве нашего чемпионского «гейзера» покрали бронзу и цемент и еще много чего. Но мы имели удовольствие некоторое время, пока он не развалился, гордиться, а гости  Винницы – любоваться этим монстром.
Так и с новым домом для  областного «ума, чести и совести» винничан – и в Киеве такого не увидишь. Стройный «небоскреб» и от него два косых  белых «крыла» - птица! Так и звали этот дом – Чайка. Это был  не дом, а системообразующий фактор времени зверской веры в светлое будущее.
               

Когда шли отделочные работы специалисты – штукатуры, маляры, плиточники, сантехники, паркетчики, электрики, «мраморщики», дизайнеры и кто там еще… – мало что дневали в этой «Чайке», так еще и ночевали. Без шуток: им там раскладушки поставили в будущем конференц-зале – пристройка к зданию, -- ну чисто инопланетная тарелка -- и обеды «на дом» привозили. Тут и начинается повесть о тете Броне и ее зяте, водопроводчике Фиме.
Не успели Фима и Маня на радость Замостью  сыграть свадьбу… Замостье всегда радуется, когда «на нем» играют свадьбы. Оно и логично для любого нормального куска Земли: если играются свадьбы, значит, будем жить!  Покажите мне то, что не хочет жить. А способ один –свадьба и последующие дети. Другого способа и академики Ландау с Векслером не придумали. Закон всего Космоса – только свадьбы.
Да. Как только отгремел свои «Семь сорок» большой свадебный еврейский барабан тезки жениха Фимы-худого (там было кило сто тридцать); только-только пропела свое волшебное «Фрейлэхс» скрипка Миши-косого (таки да, косого), и еле-еле доиграл свой последний перебор со сменой регистров в «Тум-балалайке» дядя Мыкола, единственный украинец среди этого оркестра, и едва на  своей высшей ноте --  «На Дерибасовской открылася пивная…» -- затихла серебряная труба брата невесты Яшки-бандита (ну… не совсем, чтобы уже бандита…), -- как, на тебе! --  жениха мобилизовали на трудовой фронт в связи с хойшером, что по-русски означает панику, неразбериху, бардак и большую опасность для начальства, отвечающего за этот бардак, панику и неразбериху.
 А что такое, что? А ничего особенного, если бы дело не касалось отделочных работ на новом обкоме  партии. Так Фима оказался в родном городе при молодой жене на положении солдата, которого раз в неделю пускают на пару часов погулять. Но Фима и вся стройкоманда так ухаживались на работе, что дома, когда выпадало, дорывались до чарки и мясных домашних пирожков и падали в сон, как мухи от дуста.  Ни на что, даже на это -- такое!.. -- не хватало сил.
В конце-концов тетя Броня, после тайны, которую поведала маме дочь после первой брачной ночи – Фиму гости унесли в спальню и пользы от него было никакой, что, в общем, не редкость на любой свадьбе, кроме древнерусских, где молодым  запрещено было пить, -- так вот, в одно из фиминых «увольнений»  тетя Броня, терпевшая месяц, и посчитавшая, что это вполне достаточный срок для воспитанного человека, сказала зятю небольшую речь, высказавши свое отношение к предмету, обязательно следующему за свадьбой, а часто и опережающему ее.
-- Фимочка, последний раз ты напился на свой свадьбе. И это было второй раз за месяц, -- когда моя Маня таки согласилась иметь тебя в мужьях на всю жизнь. Ты напивался с радости и с большой радости. Это просто пример, чтобы наша сморкатая молодежь с тебя училась, как надо жить. Хорошо! Хорошо, говорю я.
 Но! Прошел целый месяц после свадьбы, где была ваша первая с Манечкой ночь… Та ночь, Фимочка, та… И что я слышу?! Моя дочь… еще девушка! Вей з мир! Фима, целый месяц, Фима! Кто ты? Если да – идите и разводитесь в две минуты, идите! У бедных женщин есть одна радость – хорошая темная ночь и чтобы дети крепко спали. Одно удовольствие во всей нашей жизни… Так, чтобы и этого не имела моя дочь?!  Нищенство, работа, стирка, кухня, сопливые дети с температурой 38  на ртути и еще без хорошей ночи?!
 Я хотела бы слышать, что ты на это скажешь, Фимочка? Послушайте только: месяц после свадьбы, а невеста имеет дулю с маком, а не хорошую ночь! А?
И Фима ответил. Он так ответил, что навсегда остался в истории Замостья.
-- Мама, -- сказал он, -- мама, если вы не знаете, шо в Виннице строится главная стройка Украины, -- самонаилучший во всем СССР обком нашей родной коммунистической партии, и шо я там работаю день и ночь, как на фронте, и шо там каждое утро перед началом своего государственного рабочего дня бывает сам первый секретарь товарищ Попельный, а с ним вся шобла и мой начальник РСУ- 12 тоже, и шо уже два раза за один месяц мне пожал руку управляющий нашим трестом: один раз за установку унитаза в кабинете номер один, второй раз – за установку биде во второй  уборной комнате отдыха кабинета номер один…
-- Фима… -- тетя Броня немного оробела. – Фима, а зачем при одном кабинете надо две уборных? И, Фима, шо оно такое, эта бида? Нам шо, мало их было в войну?
Любопытство победило и возмущение от качества первой брачной ночи, и гнев по поводу месячного простоя в такой важной области жизни, как ночь молодоженов в одной кровати , и ко всему, если молодая – твоя горькая дочь.
-- Мама, я думаю, шо две уборных всегда лучше, чем одна. Например, если до товарища Попельного приедет в гости, например, Ковпак, Дважды Герой Советского Союза, и если им обоим в одну минуту захочется в туалет, то никто слова не скажет – пожалуйста: Фима установил те туалета на совесть. Фима работает с цементом М-100 и не ворует этот цемент, тещенька. Фима по-другому не  работает.
А фановую трубу, то я ставлю, как нихто в Виннице: я в прокладки, де они нужны, запрессовываю тонкую медную проволоку, -- стоят и будут стоять даже, когда уже не будет самого обкома! Как граниты на Бугу. Когда прораб рассказал Попельному за мои прокладки, то он сам пожал мне руку…
А вот, что такое бидэ,-- не бида, а бидэ, -- прораб сказал, что это так называется, -- я  знаю… Но это не то, шо вы подумали, мама.  Как он объяснил, это умывальник для тухеса. Ну, такой маленький упорный фонтанчик снизу. В основном для тухеса женского…Мене вам неудобно это рассказывать…
-- Я таки вижу, что ты сильно работаешь и хорошо устаешь, -- сказала тетя Броня немного поудивлявшись чудесам жизни и, убедившись, что ее зять таки воспитанный человек, --  но так, Фимочка,  тоже нельзя. Надо обратить внимание семье, я знаю… молодой жене, которая все еще ходит девушкой после месяца свадьбы… Стыдно соседей, Фима!
-- Ну, так что, где-то уже горит?  И что такое случится с Замостьем, если ваша дочечка на месяц позже станет женщинкой?!  Так нет! Уже пожар! Построим обком, и я приступлю до этой, новой работы, которую я тоже люблю. И незачем делать хипиш на на всю Стандарку.
Тете Броне, при всем ее потенциале, крыть было нечем: ее зять сказал такую речь, которой позавидовал бы сам товарищ Каганович, знаменитый сталинский нарком и оратор.
Людка Фармагей, которая невольно слышала этот исторический диалог, -- она зашла к Мане за большой сковородкой: гости с села приезжали, -- первая употребила эту выдающуюся фразу: «Уже пожар? Где-то горит?». И пошла гулять такая прелесть по свету. Сколько людей слышали ее с той поры… Наверное, миллиард. Теперь будут знать, как и где она родилась.
А Фима, как и надлежит мастеру и мужчине, отвечающему за свое слово, исправно сделал Мане трех детей, которые сегодня уже имеют своих внуков. И сдержал он это слово не только по сути, но и по форме: начал только после того, как состоялось открытие «Чайки», куда Фима был приглашен и где его наградили медалью «За доблестный труд». Два дня отсыпался, а потом приступил к делу, и, как все, что он делал, сработал на славу.

               
                Год 1947
 
     Мы жили бедно, но честно и весело. Может, это происходило, потому, что мы были очень молоды, здоровы  и существовали в этом мире,  постоянно испытывая чувство легкого голода.  Голод  кончился после 1947 года, а в тот год  он был  настоящий.  Больше я такого не испытал….
     Каждое утро собирались в нашем «штабе» -- вырытая  немецкими саперными лопатками землянка  в саду у Тюти, или за большим «карточным» столом из не струганных досок – в саду у Лаврухи. Сады мы любили: в них росли. Обсуждали «боевые действия» на день. Это могли быть масштабные операции на нашем базаре, налеты на погреба, сады и огороды. Строго соблюдался  классовый принцип: бедных и многодетных не обижать.
Один раз за все то «разбойное» время мы совершили настоящее уголовное преступление: похитили со склада военного госпиталя   пар пятнадцать шикарных генеральских зимних сапог --  комбинация светло-коричневого хрома с белым фетром.   Я и сегодня оправдываюсь перед своей совестью за ту кражу только тем, что большинство этих сапог мы отдали Ваське-Королю, чтобы он мог кормить толпу своих братишек и сестренок от несчитанных мужей своей веселой мамы  Насти Королевой, доброй замостянской давалки. Король втихую продавал базарным барыгам эти чудо-сапоги и покупал нехитрую еду  голодной королевской рати.
    Помимо общих дел каждый имел свой индивидуальный гешефт, что не осуждалось коллективом. Левка, о необыкновенных способностях которого знала, наверное, вся Винница, к примеру,«подтягивал»  отстающих  отпрысков директоров баз, магазинов, складов или деточек начальничков: его приглашали и платили обедом из трех блюд. Из трех потому, что тетя Броня, узнав, каким промыслом занимается  наш  выдающийся Левка, сразу спросила: « И что он с этого имеет?»  Узнав, что имеет он иногда борщ, а иногда котлету, она  возопила на всю Стандарку: «Люди добрые, смотрите, как грабят этого молодого хухэма! За эти золотые мозги он  имеет то борщ, то котлету, а не обед из трех блюд, как положено даже в самой задрипанной столовке на вокзале, с которой живут все знакомые директора этого позора! Левка, -- продолжала свое  публицистическое выступление тетя Броня, -- Левка, слушай сюда! Если у тебя от сегодняшнего дня не будет обед с трох  блюд, включая  компот из сухофрукта или кисель из порошка, я сама пойду до мам тех двоечников, и я им уже все скажу, шо я понимаю и знаю. И шоб таки был здоров мой Яшка с Изей и Маней, если  не будет так!».
    С того дня Левка питался по схеме, установленной во всех предприятиях общепита.   
 

                Яшка научился плакать

Когда для моей дочки весь мир ещё был большим, я написал  рассказ и назвал его «Яшкина труба».  Конечно, дело было не в трубе, а в Яшке. Я вспомню этот вчерашний рассказ, и тогда станет понятно, что я хотел сказать сегодня. Перед тем, как рассказать об этом дорогом мне человеке, я хочу обратить ваше внимание на два обстоятельства.
Яшка, из «Яшкиной трубы» и тот, который сегодня живёт в Израиле, -- это два разных человека. Между ними не километры – жизнь. А ещё между ними – моё желание обняться и с тем, и с этим. Мальчишка Яшка – это все мы в то далёкое время. И -- отдельный человек, сделавший свою жизнь счастливой.
И второе, -- всё, что вы прочтетё в этой новелле, -- предисловие к тому великому моменту, когда Яшка научился плакать, а значит, любить. Какая без этого жизнь?
Итак, рассказ «Яшкина труба»:

                ххх
     Уже светало, но была еще ночь, потому что не только темнотой определятся ночь: в четыре часа утра людям полагается спать. Тем более что с вечера и  до полуночи дядько Мукомол и дядя Петя-водопроводчик  в палисаднике у дома «тыхесенько» пели песни по причине того, что война вот-вот уже кончится и настанет на земле рай. Она, война, по мнению дядьков, уже давно кончилась, а что Германия еще сопротивляется, так то от невеликого ума Гитлера.
   -- Ён же ж, ёлоп, не разумеет того, что уже всё. Ён же ж, у чыстым виде, пасля думает,— говорил дядя Петя, уперев подбородок в теплое ложе костыля. На что дядько Мукомол говорил и получалось так, что вроде отвечал он самому Гитлеру:
   -- То было  думать, када заводился с нами.
   --  Хай ён здохнет! — провозглашал дядя Петя и, переместив костыль под мышку, поднимал кружку.
   -- Хай! -- отвечал дядько Мукомол и  тоже  поднимал свою кружку, которая была побольше кружки дяди Пети и они, чокнувшись, выпивали.  Слышались глубокие вздохи, легкое сопение, хруст цибули и удовлетворенное покряхктывание.
-- Ой ты,  Га-а-алю, Галю молоденька...— брал песню дядько Мукомол и смело забирался с ней на самые верха,  отрешаясь от всего и тем самым безусловно давая понять, что, кроме песни сейчас ничего не будет и ничего и не надо.
   -- Не-е! -- говорил вдруг дядя Петя, с хыком, горячо, как в споре. -- Не-е! Хай он здохнет —  потом.  Вперед, хай его по нашим  Замостьи у клетке повозят с его челочкою набок! От!
   -- Хай! -- обрывая песню и поддерживая справедливое желание дяди Пети, соглашался дядько Мукомол. Снова  слышался короткий металлический чок встретившихся кружек, вздохи, кряхтение, хруст цибули...— все шло по новому кругу и набирало высоту.
Песни дядьков взлетали выше деревьев и несли над Замостьем вырвавшуюся из-под долгого гнета радость и уве¬ренность жизни, свободной, наконец, безоглядной.
Песня сменяла песню, а та — другую, а другая — третью...
      -- А я молодесенька-а-а-а...— тянул и тянул дядько Мукомол из последних сил. Чувствовалось — еще немно¬го...— и тут, на самом краю, песню уверенно подхватывал дядя Петя, и вместе они доканчивали ее неожиданным и загадочным:
                ...сыдю  боса-ая-я-я!
Почему «молодесенька» сидит босая? Кто ее разул? А может, она просто дает отдых натруженным ногам? Но тогда куда же она ходила? К кому? А может, она просто, как все замостянские пацаны, до снега ходит без обуви, и, в таком случае, ничего в этом удивительного нет. Но тогда зачем же о ней так жалостно петь?
Сколько помню себя в том времени,— «молодесенька» и ее босые ноги были для меня загадкой, которую я так и  не разгадал.
Дело тут еще и в том, что дядьки ни одну песню не начинали сначала и не допевали до конца: что помнили и хотели, то и пели.
В общем, о молодесенькой, которая виделась мне Зо¬лушкой с Замостья, больше того, что она сидит босая, ни¬кто ничего сообщить не мог.
Дядьки сажали песни, как деревья (а то почему же я их на всю жизнь запомнил?). То копали, носили, сажали, то ровняли и поливали:
               
                Витэр з поля — хвыля з моря!
                Ой и довэла ж любов до горя!

Думается мне, что большинство тех напевов были соб¬ственным творением исполнителей. Но как бы там ни бы¬ло, мне жаль, что их слышали только замостянцы. И я с ответственностью берусь утверждать перед всеми, кто их не слышал (а теперь уже и не услышит), что дядьки вклады¬вали в свои песенные фрагменты-экспромты столько чув¬ства и звука, что их хватило бы и на оперу, не то  что на малую музыкальную форму. Они пели душой, а это всегда трогает.
               
                А будьте здорови, счастливи, богати!
                Добро нэ мынае хай вашои хаты!
В этот раз песни звучали особенно душевно, и такая естественность была в них и в самих позах дядьков, в не¬многих словах беседы, вздохах, движениях, столько забы¬того спокойствия, мирной гармонии... (Но ведь так должно быть всегда, думаю я, вспоминая сейчас тот миг жизни, тихое майское Замостье той последней военной ночи и эти песни.) Даже кружки, из которых они черпали дополни¬тельную уверенность в правоте своего дела, находились в соответствии со всем ладом и порядком, построенным дядь¬ками в палисаднике. Дядя Петя едва доставал макушкой головы до пупа дядьке Мукомолу, и кружки выбрали себе хозяев по росту. Как Замостье выбирало себе людей для жизни. То люди думают, что они выбирают место, где им  родиться, селиться, жить, любить, бедовать. А не знают, глупые, того, что земля и дом наперед их выбирают — по душе, по сердцу. А то отчего б у нас на Замостье все та¬кие... Ну, не все, конечно, но много добрых людей. И ум¬ных, считай, немало. И которые от правды не отступят, имеются.
Наверное, и об этом, как и о многом другом, о чем так надобно знать людям, независимо от того, какое время суток стоит на дворе, пели дядьки. Хотя слов таких в их песнях не было: они же пели душой. Они пели в ту ночь от имени всего Замостья, славя, громко славя наше место и его неповторимость. Но, как известно, самое что ни на есть доброе дело имеет свою, пусть и небольшую, но оборот¬ную сторону. В противном случае, все весы на земле имели бы одну чашу. А если это не так, то отчего же радость всегда немного печальна и в самые большие праздники вы можете увидеть на глазах людей слезы? И выходило в ту знаменательную ночь так, что славя, громко славя наше Замостье и его неповторимость, дядьки тем самым долго не давали спать окрестным домам.
Когда тетя Мотя, жена дяди Пети, вышла, как она за¬явила, в последний раз, чтобы «дать рады» расходившимся дядькам, в руках у нее были вчетверо сложенные вожжи из упряжи нашей коммунальной кобылы . Дядько Мукомол, увидев тетю Мотю, немного оробел, совсем немного, и, сде¬лав вид, что он ее не видит, сказал:
-- Може, годи, Петро? Га? Давай-но збыраты струмента…
       Но дядя Петя, тоже увидел свою жену и очень обрадо¬вался. Это была радость истинного артиста, который не может жить без зрителя,— и, проявляя свою, известную всему Замостью приверженность к устному народному творчеству, запел:
                Ой ты, Мотря, Мотря молодая,
                Чом ты нэ сказылась, як була малая.
     Тетя Валя, молодая соседка наша со второго этажа (мужа у нее убили в самом начале войны), стояла в тем¬ноте подъезда — слушала песни. Впервые с того времени она улыбнулась и так, улыбаясь, пошла к себе.
Прощально звякнули кружки, еще раз, как пароль и отзыв, прозвучало: «Хай сдохнуть наши вороги!», «Хай живэмо мы и наши друзи!», «Хай!» — и тишина легла на Замостье. И так она пролежала несколько часов. Если бы кто-нибудь из полубогов, — потому что в богов мы уже то¬гда не верили — проплывал на волшебном паруснике по небу в эти тихие светлеющие часы, он бы сверху увидел прекрасную замостянскую Атлантиду... Белые сады в плот¬ном ароматном воздухе, словно в глубокой прозрачной во¬де... Влажные от росы темные крыши стандартных домов, на которых уже сидели первые пары хохлатых голубей. Свежие, едва проросшие молодой травой, развалины шко¬лы... Вчерашние следы наших босых ног в холодной мяг¬кой пыли улиц... Он бы увидел спящее Замостье; он бы услышал,— распахнутые окна дышат живым теплом,— как спят люди, истомившиеся и уставшие от войны.
Уже светало, но была еще ночь, и всем полагалось спать. Но всеобщие неумолимые законы бытия не всегда действительны для нашего Замостья. В четыре часа утра над этой частью города запела труба. Хорошие легкие были у трубача. Без труда вязал он серебряную сеть, которая, зве¬ня и переливаясь, повисла над домами и садами. Нехитрая мелодия, нарушая временную связь, звучала вся разом. Ее можно было слышать от начала и до конца в каждую секунду ее жизни.
Дядя Петя проснулся, прислушался и открыл глаза: «Дэ, крим Замостья, родятся таки пацаны? — думал он.— И що цэ будэ, колы воны повыростають?»
     Мелодия рождалась, жила и  умирала  одновременно...
На перекрестке улиц Ленинградской и Красных Кур¬сантов на башне врытого в землю танка стоял мальчишка лет восьми-девяти. Запрокинув голову в летчитском шлеме к светлеющему небу, он трубил...
Давно, еще когда немцы приближались к городу, наши оставили танк в засаде. Он жил, сражался и тогда, когда уже был захвачен весь город. Со всех четырех сторон смерть катила, ползла, ехала к нему, а он жил и сражал¬ся. Дорого заплатили за этот танк фашисты. Но всему есть предел, — и он надолго остался стоять здесь на пере¬крестке, видимый из окон нашего дома, холодный и пу¬стой, с черной дырой в левой скуле башни — знак страш¬ной войны.
Первым после освобождения города в него забрался Яшка и, не пропустив ни одного рычага, ни одной педали, конечно же, «произвел выстрел боевым снарядом из башен¬ного орудия», как сказал старший военного патруля, ведя Яшку за ухо в комендатуру. А виноват Яшка был только  в том, что от рождения обладал непомерным даже для замостянского пацана любопытством. Откуда ему было знать, что в стволе похороненного танка сидит, готовый к смертельному полету, снаряд. Хорошо, что Замостье рас¬положено не в центре города и снаряд улетел в поле за хлебзаводом. В комендатуре, узнав Яшкину биографию, военные власти накормили его трофейным шоколадом и, сунув в каждую руку по банке тушёнки, отпустили домой.
Танк с тех пор прозывали Яншиным. И это он, Яшка, стоял сейчас на башне и, подняв голову, отведя, словно в полете, свободную руку, трубил в свою трубу.
Кто же он такой, Яшка, спросите вы. И я отвечу вам просто и понятно: бесстрашный и веселый пацан, которо¬му было девять лет, когда пришел день Победы. Следова¬тельно, когда началась война, ему было всего пять, а не пятнадцать-шестнадцать. Именно поэтому немцам, несмот¬ря на полный разгром и безоговорочную капитуляцию, все же повезло. Мне даже кажется, что война могла бы окон¬читься на один-два дня раньше, если бы Яшке пришлось воевать. Такое смелое предположение в отношении кого-нибудь другого было бы верным при¬знаком психического расстройства. Но то, если бы речь шла не о Яшке. Ну, посудите сами, кто другой мог бы среди бела дня бросить из чердачного окна нашего двухэтажного дома «лимонку» в кузов грузовика, где сидели десятка два фашистских автоматчиков?  Они остановились воды попить из нашей колонки. Грузовик после этого поехал не на облаву, а на кладбище. Я был рядом с Яшкой в те минуты и могу засвидетельствовать, что он бросил «лимонку» не сразу, а, выдернув чеку, посчитал до двух, и, когда внизу рвануло, он так весело засмеялся, как может смеяться восьмилетний ребенок с чистой душой. Но надо бы к этому знать, что отец его погиб на погранзаставе у города Бреста в первые дни войны и что двух его теток, при которых он рос, когда мама день и ночь работала посудомойкой, чтобы прокормить трех детей; так вот, теток этих и многочисленных яшкиных двоюродных сестер и братьев  немцы живьем закопали на окраине города вместе с несколькими  тысячами винницких евреев.
    Так что, гробанув десяток фашистов, Яшка мог весело смеяться. Но в той же степени, в какую была немцам везуха от Яшкиного малолетства, невезение коснулось жителей Замостья. Когда война окончилась, немцы стали военнопленными и, естественно, охранялись законом. А вскоре, аккуратно, как они это умеют, словно для себя, построив на Замостье не¬сколько многоэтажных зданий, вообще уехали «нах фатерлянд».
    А куда от Яшки могли уехать замостянцы? Хорошо еще, что он все же осознал, что война окончилась, и разо¬ружился: добровольно сдал дяде Пете ящик гранат и несколько единиц оружия. Ну, скажем, не совсем добровольно, но сдал. Так что человеческих жертв по Яшкиной вине не было. Зато сады после него стояли голые, как после градобоя, а огороды выглядели, как будто они подвергались набегу стада обезьян. Оправданием, мо¬жет, слабым, а может, и нет служило Яшке то, что и сады и огороды, которые он избирал (случайно ли, нет?), как правило, располагались за высокими плотными свежевы¬крашенными заборами, из-за которых слышалось холод¬ное длинное позвякивание цепей и львиный придушенный рык волкодавов. Дрался Яшка так же легко и естественно, как дышал, ходил, плавал. Замостянские пацаны предпо¬читали не связываться с ним.
Дядя Петя был убежден, что «у той дэнь» Яшкин папа поймал Яшкину маму в зарослях густой крапивы: «От там и був зробленый Яшка».
       — Щоб ты впав з крыши! — в запале последнего гнева желала ему тетя Маруся, — и Яшка мгновенно взлетал на крышу нашей старой стандартной «двухэтажки» и садился на краю, свесив ноги. И тетя Маруся, в ужасе закрыв гла¬за руками, умоляла его «тыхесенько злизты»…
  --А вареника дадите?
— Дам два!.,
— Щоб тэбэ роздавыла машына! — кричала тетя Мотя.  Яшка в одну секунду оказывался распростертым на проез¬жей части улицы Ленинградской.
— Встань, холера, трасця твоей матэри! — увидев да¬леко еще погромыхивающий на колдобинах «студебеккер», хваталась за сердце тетя Мотя.
— У меня ж мама день и ночь на работе, вы же знаете,— лежа, повер¬нув голову к тете Моте, говорил Яшка.— А шо у вас   на обед?
— Покормлю! Щоб ты нэ дийшов до столу!
Даже взрослые мужчины предпочитали не связываться с Яшкой. Однажды дядя Коля-чечеточник нахально взял из нашей общей голубятни лучшую пару турманов, заявив, что мы их у него украли.
Он нарушил закон: наши голуби посадили его турма¬нов, и они, по всем правилам, с того момента, как вошли в нашу голубятню, были нашей собственностью. Ночью Яшка взорвал под окном дяди Коли мину. Заодно с дяди Колиными все окна на той стороне дома остались без сте¬кол, нешутейной по тому времени ценности.
Яшка  принадлежал всему нашему дому, хотя и жил со своей мамой, которая была так бедна, что слово это, сказанное о ней, полностью себя исчерпывало. Она, как говорили на Замостье, вытягивалась, чтобы накормить и хоть как-то одеть Маню, Изю и Яшку. Тут надо оговориться.
Земля держится на трех китах, думали люди и ошиба¬лись. Она держит сама себя. Так и Яшка. Никто не знал, где он добывает одежду и пропитание. (О том, что тогда подра¬зумевалось под этими понятиями, говорить не приходится.) Бывало, люди давали ему одежду. Иногда даже мало но¬шенную. Иногда же Яшке везло. Однажды дядя Пе¬тя подарил ему новый летчитский шлем — кожаный, на меху, мечта каждого из нас.
      История шлема проста, как история любой счастливой мечты. У дяди Пети был сарай, от погреба до крыши наби¬тый железом. Промышляя его за городом, на само¬летном кладбище, дядя Петя нашел летчитский шлем. В добротной коричневой коже, как раз в том месте, кото¬рое прикрывает висок, было маленькое круглое отверстие с гладкими, словно отполированными краями. Дядя Петя аккуратно стянул отверстие тремя стежками дратвы и отдал шлем Яшке. Как мы завидовали! Мне такой шлем аж через полтора месяца подарил мой родной дядька, вер¬нувшись с войны.
     Но бывало, правда, очень редко, что вещь попадала к Яшке еще никем не надеванная. Так случилось с рыжими американскими брюками в клеточку, у которых молния располагалась там, где у нормальных брюк пришивались пуговицы.
     Мой отец получил по своему офицерскому талону две пары таких брюк из американских посылок. Он собрал на совет маму и бабушку, и они решили, что говорить добрые слова и жалеть Брониных детей и подкармливать их, конеч¬но, дело хорошее и его надо продолжать. Но всему этому, решили они, не помешает пара брюк, тем более шерстяных. Американских. Пусть даже такого необычного цвета и с молнией... на ширинке.
Кто хоть немного жил в том нашем времени, знает, что означали тогда новые штаны. И потому мы с Яшкой, полу¬чив по паре рыжих, совершенно неожиданных для нашего мировоззрения «близнецов», и видя торжество и гордость на лицах моей родни, не смогли, не посмели отказаться. Духу не хватило. Но какое веселье пошло по Замостью, когда мы  появились в своих заграничных обно¬вах на улице!
Штаны немедленно получили кличку — «Второй фронт». Все наперебой спрашивали Юркиного отца-худож¬ника, есть ли еще где на свете такой рыже-перламутровый цвет? Юркин отец высказывался много, но одно его предположение о том, что нашими с Яшкой штанами открыта еще одна грань цветовой палитры, Замостью понравилось.
 Гордость и характер не позволяли нам ни снять эти брюки, ни разреветься от бессильной и безадресной обиды. Эти американские штаны возвели незримую стену меж¬ду нами и родным Замостьем. На это им потребовалось ровно столько времени, сколько мы с Яшкой их надевали. Вот тогда-то — вон когда! — я на себе испытал истинность услышанного много лет спустя мудрого выражения о том, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями. Препод¬нося нам брюки, и бабушка и отец с мамой не только ду¬мали, что они делают доброе дело — они его делали.  А чем это для нас с Яшкой обернулось?
Вобщем так: мы не хотели, не могли их носить, эти штаны. Это с одной стороны. А с другой, принимая во вни¬мание, очень принимая, отношение к штанам моих роди¬телей, а точнее, их понимание этих штанов, мы не могли их снять. Они превратились для нас в обязанность, в испы¬тание совести — в долг.
    Уже в институте, где из меня делали учите¬ля, прочел я Канта и поразился словам (уж очень они смело прозвучали тогда в моем, позволявшем разгуляться эху, сознании): «О долг! Ты величественен и возвышен! В тебе нет ничего такого, что понравилось бы людям». От¬куда Кант, чуть ли ни на сто лет вперед, мог знать, что нам с Яшкой достанутся рыжие американские штаны и, что в соответствии с нашими понятиями о долге, которые в точности совпадали с его понятиям о долге, мы вынуж¬дены будем носить их, мучаясь и страдая. Кроме мучений высокого, так сказать, порядка, мы претерпевали муки  физические: передвигаться в этих штанах приходилось осмот¬рительно, как водолазам и минерам, пробуя руками каж¬дую скамейку и штакетину забора. Мы боялись зацепиться или испачкаться. И потом, это же были брюки из шерсти, к которой наша кожа не привыкла: они кололись и щекота¬лись…-- жизни не стало. Каждое утро начиналось с мысли о неотвратимости встречи со штанами, и она пере¬черкивала весь, еще только начинавшийся, день. Слава богу, все это вскоре кончилось, потому что я не знаю, как бы сложились наши с Яшкой биографии, если бы мы доль¬ше поносили эти штаны.
Я не уберегся, — я на секунду забыл, чему принесен в жертву, — и сел на разогретый солнцем новенький, соча¬щийся смолой толь; предусмотрительно, как учил отец, поддернув брюки на коленях. А Яшка в тот же день за какие-то считанные минуты умудрился два раза подряд треугольно рвануть свое горе о колючую проволоку, кото¬рой тогда везде было навалом. Могу и за себя, и за Яшку присягнуть, что преднамеренности ни в его, ни в моих действиях не было. Просто это были не наши штаны, и все. Не наши. И не нам их было носить. Но как идти до¬мой? Привел нас обоих, угнетенных собственной виной, которой, как вы уже знаете, не было, дядя Петя. Кивнув в нашу сторону, он сказал отцу:
— Фимо, цыганьска коняка николы нэ звыкне исты овэс.
— Да...— сказал отец, печально оглядывая нас,— да... Вы правы, Петя. Радости, к которым мы не привыкли, бес¬покоят нас больше, чем привычные беды.
— Ото ж и е! Слухай, Фимо, скынь ты з их цэй «Другий хронт», га? Бо воны ж у их жыты по-людски не можуть.
Так дожили мы до избавления от злополучных брюк.
«Живи — до всего доживешь»,— не однажды говорила мне моя бабушка. Воистину так. Если посмотреть из того времени в наш день, то до многого дожили мы с Яшкой. Вон сколько живем —- и дети, и деревья выросли... Но ведь все эти годы, с того победного сорок пятого, надо было еще прожить. И Яшке это досталось труднее, чем мне и мно¬гим другим нашим ребятам.
Летом ему было легче. А зимой... Куда денешься — приходилось жить дома. Яшка грустнел и ник. Ижди¬венчество было противно его гордой натуре. Это угнетало Яшку. А вот летом... С наступлением тепла он только числился за мамой. Он, как истинный свободный охотник-одиночка, был искусен и изощрен в добыче пропитания, в изыскании мест отдыха и ночевок. Никто лучше его не ловил рыбу и загулявших кур; никто не мог так бесследно и ловко унести из погреба или сарая что-нибудь из про¬вианта, заготовленного впрок. Но ни один человек не мог обвинить Яшку в краже вещей. А сколько пищи надо было девятилетнему пацану? Тем более, что в этом он был неразборчив и неприхотлив. Но было у Яшки любимое блю¬до, даже, можно сказать, лакомство — пирожки с ливером. На Замостье их называли пончиками. Их любили все на¬ши ребята, но Яшка... Он первый и открыл для нас допол¬нительную прелесть этих прозаических пирожков, купив на выигранные «под камешек» деньги три штуки и съев их во время сеанса кино «Сухэ-Батор». Это была веха в нашем сознании.
С тех пор мы, еще ничего не зная о воплощенной в рев и вопль вековой мечте римского демоса — «Хлеба и зре¬лищ!» — и, следуя примеру Яшки, поедая пирожки в тем¬ноте кинозала, на себе испытали ее власть и силу. Неве¬домым образом те пирожки усиливали восприятие филь¬мов и переводили их в новое качество. До сего дня помню эти кино моего детства: выше них для меня никакие сегод¬няшние шедевры так и не поднялись. Вряд ли во всем виноваты только пирожки, хотя сами они с того времени так и остались символом вкусного, счастливого и оконча¬тельного.
   Во время наших гурманских кинопросмотров ничто не могло согнать с вечно замурзанного худого лица Яшки блаженную улыбку. Пирожки с ливером и кино! Нет, не так. Пирожки с ливером во время кино! — что еще надо для счастья? Только не надо думать, что этим хлебом и этими зрелищами исчерпывались глубина и свет малень¬кой Яшкиной души. Я рассказываю о достижении тогдаш¬ним Яшкой предела блаженства. О самостоятельном до¬стижении им этого предела. Но необходимо принять в расчет, что тогда и для многих взрослых эти пирожки тоже были пределом. Сами по себе. Без органического соеди¬нения с кино. А для многих пределом они остались и сего¬дня. И еще я рассказываю об этом потому, что Яшка, выходит, изобрел тогда для пацанов Замостья некий про¬образ сегодняшнего молодежного кафе, где так называе¬мые поэты и барды чередуются с пивом и легкой закуской. Я даже возьмусь сделать смелое предположение, что те  просветительно-закусочные киносеансы стали прообразом таких ныне модных баров, где чередуются рискованные по форме и исполнению эстрадные номера с напитками покрепче и закуской потяжелее.
Лет на десять — пятнадцать опередил Яшка первые телевизоры, которые водружались в квартирах непременно напротив обеденных столов. С помощью примитивных пончиков он превратил кино из массового вида искус¬ства, обращенного одновременно ко всем, в зрелище ка¬мерное, домашнее, предназначенное лично вам. Только вам. Для каждого из нас лично выступали в этих кино— нет, не артисты и артистки, красавицы и любимицы Орлова и Ладынина; обожаемые, храбрые, благородные и честные — лучшие на свете люди — Крючков, Алейников, Бернес, Кадочников... Даже Дина Дурбин и Марика Рокк, то есть «Сестра его дворецкого» и «Девушка моей мечты», и те не брезговали нами. «Хочешь поближе? — спрашивали они.— Садись в первые ряды».
Мы были рождены на Замостье и понимали, что ни чести, ни гонора ни перед кем ронять нельзя. Но понима¬ли мы и то, что наши улицы — Ленинградская, Красных Курсантов, Ворошилова, Коцюбинского, Запорожская...— не главные магистрали Земли. И дружба с такими людьми, каких нам представляли артисты, несомненно была боль¬шим подарком судьбы. Ведь по-другому этого просто не могло бы произойти, не придумай Яшка такой синтез. И если применить современную терминологию, то его изобретение при минимальных затратах давало макси¬мальный эффект. За пятьдесят копеек в нынешнем исчис¬лении ублажался желудок, и с этой стартовой площадки душа поднималась до ослепительных высот. Потому, что голодный человек не может воспринимать искусство, а без искусства — какой же он человек? И вот потому, закан¬чивая разговор о пирожках как таковых, я хочу подчерк¬нуть, что те качественно измененные кинопросмотры сы¬грали в жизни Яшки, в жизни будущего человека Яшки, если учесть, что он почти всегда был голоден, чрезвычай¬но важную роль.
     Благодатная же в продовольственном отношении пора наступала для него, как я уже сказал, летом и осенью. В это время Яшка кормился с базара. Там он не крал, он брал. С бою, по праву сильного, или хитрого, или умного. Это были трофеи, законно причитающиеся победителю. Когда это замостянское исчадие ада появлялось на нашем богатом и живописном базаре, – цены здесь были малые, но денег у людей было еще меньше,— бабы, хозяйки гор папировок, бэр и великанских помидоров, словно по коман¬де, становились похожими на квочек, охраняющих своих цыплят.
Методы и способы, которыми пользовался Яшка в сво¬ем поединке с базаром, были неисчерпаемо разнообраз¬ны: от разведки боем и открытого грабежа до наглого на¬дувательства и коварного обмана. То он по секрету сооб¬щал одной из баб, которая приехала откуда-то из Гайворона или Жеребиловки о «вэликим нэщасти»: о том, что «диты, яки прыихалы з мамамы на базар — вси!!! — втопылыся на Бугу!». Полбазара в великой панике с вопля¬ми неслось к Бугу, и рядом с «мамамы» энергичненько так топоталы ножками диты, «яки вси втопылыся», инте¬ресуясь, кто же там все-таки «втопывся».
То в ход шел артиллерийский порох -- темные, длинные, похожие на макаронины, трубочки. Если взять кусок хорошо размятой глины и вместе с ней зажать в кулаке трубку пороха, а потом поджечь ее, то на несколько секунд вы станете обладателем оружия, действующего по принципу реактив¬ной тяги, ручной «микрокатюши», с неплохим внешним эффектом действия. Вырываясь из кулака, фыркая и ши¬пя, разбрызгивая снопы ярких искр, стремительно таща за собой шлейф ядовитого дыма, макаронины зигзагообразно чертили пространство над длинными щедрыми столами, загоняя под них баб, визг которых слышало все Замостье.
— Яшка  знов   Винныцю   вызволяе...— говорил   дядя Петя дядьке Мукомолу, который в это время сидел на ко¬зырьке над подъездом, и дядя Петя подавал ему толь и гвозди.  А вслед убегавшему с полной пазухой Яшке неслись ругань, веселые проклятия и смех.
Изобретателен Яшка был невероятно. И что удиви¬тельно, уже в таком возрасте действовал с учетом соци¬альной психологии. К примеру, ворвавшись на торговую площадь через центральные ворота так, словно за ним гналась собачья свадьба, Яшка горячечно кричал на весь базар:
.— Два поезда столкнулись! Целых два!! Весь вокзал водкой залило!
— Як водкой? 
-- Звидкиля водкой?
    Обстоятельные дядьки, медлительные, несокрушимо спокойные, привезшие из сел на своих телегах муку, око¬рока, «ковбасу», поросят, телят, «курей», «индыков»... и жен, голосистых дородных теток, монументальных, как сейфы, которые хранили в необъятных своих пазухах всю дневную выручку; дядьки эти ошалевали от такой масш¬табной новости.
— Як цэ — водкой?
— Не можэ буты — водкой...
— Це що значыть — горилкой, чы що?
— Тю, дурные! — отвечал Яшка.— Так поезда ж были груженные водкой! — и, сорвавшись, исчезал с такой же скоростью, с какой появился.
— Тю! — восклицали дядьки, коря себя за недогадливость и, ухватив ведра, рвали «стометровку»  до  вокзала. А тетки, которые тоже понимали, что больше никогда в жизни не увидят разливного водочного моря,  подхватив «спидныци», с тяжелой грацией бежали за ними вслед.
Натворив всезамостянский «шухер» (все переполохи на Замостье начинались с базара), Яшка, мигом возникавший на очищенной от посторонних территории, выбирал себе окорок, поменьше, чтоб не тяжело было нести, и спокойно уходил домой.
Один небольшой окорок — не так уж много за целых два поезда, груженных водкой. Другое дело, что под такой шумок многиее были не прочь поживиться. А все пропав¬шее и украденное списывали на Яшку. Получалось много и накладно. Набеги продолжались, базар стонал и смеял¬ся. Но, как говорил дядя Петя, «навить добра письня и та кинчаеться». Одна баба откуда-то из Пылыпивки, а мо¬жет, даже из Былыливки, что под самым Казатином, умная баба (к ней всегда стояла очередь за сметаной: то была сметана!), переговорив с авторитетными торговками с нашего базара и захватив с собой кошелку с темными, измазанными куриным пометом яйцами и добрый шмат доброго сала, пошла к тете Моте Цымбал и тете Марусе Килимчук. Через некоторое время после визита умной бабы тетя Маруся стала «клыкаты» Яшку.
— Я-я-шо! Я-яшо! Я-яшечко! — сильно,  низко,  мело¬дично выпевала она живую призывную   интонацию,   на которую невозможно было не откликнуться, одновременно еще и еще раз доказывая аксиому о том, как неисчерпаемо богата Украина (о нашем Замостье и говорить не надо!) певчими голосами. (Дядя Петя: «Плюнь – на землю нэ трапиш: чы то у цього Карузу, чы то у Литвиненку — Вольгимут».) Оглашая своей песней улицу, тетя Маруся старалась несколько минут. Тетя Мотя стояла рядом и молча, с любопытством наблюдала за тетей Марусей.
— Хиба його так клычуць? Ты ж   його,   як   людину клычешь, а вин же ж холера з трасцем и чесоткою разом! Дывысь, як його клычуть! — и она рявкнула на все Замостье.— Я-яшка! Йды-но сюды, злодий! Щось дам!
Яшка явился, как черт из табакерки. Весь — ожидание и готовность ухватить это самое «щось» и так же мгно¬венно исчезнуть.
— Сядь, Яшечко...— сладко сказала тетя Маруся.
— Щоб тэбэ посадило! — добавила тетя Мотя.
— А что вы мне дадите? — спросил Яшка.— Давайте!
— Послухай, що мы тоби скажемо...
— А когда дадите?
— Дамо, дамо... Послухай вперэд, болячка у ступи, що тоби люды скажуть! — грымнула тетя Мотя. И они вместе с тетей Марусей передали Яшке проект предложений о ре¬парационных поставках на условиях полного и вечного мира между высокими договаривающимися сторонами: им, Яшкой с Замостья, и  главным  винницким  базаром.   На этих и только этих условиях винницкий базар обязуется ежедневно и всегда снабжать оного Яшку з Замостья сле¬дующими продуктами: «полкила» творогу и поллитра сме¬таны, «литру» молока — это что касаемо молочных про¬дуктов. По разделу овощи и «хрукты», включая укроп и петрушку, арбузы и дыни, сельдерей и перец — неограни¬ченно и по желанию.  (Примечание по данному разделу имело коварный, но справедливый смысл: соглашение оста¬валось в силе, если потребление овощей и фруктов ограни¬чивалось одним оным и только одним оным Яшкой с За¬мостья.) Мяса же, как самого ценного продукта, будь то говядина, телятина, баранина или поросятина,  курятина, качатина, гусятина или индюшатина — выделялось только двести граммов. Правда, по желанию высокой замостянской стороны оно могло быть заменено   любимыми   этой высокой стороной пирожками с ливером.   В   этом   месте проработки проекта предложений высокая замостянская сторона оживилась:
— А сколько это будет пончиков?
Труба
       —  Ну, мабудь, шисть  або сим...— неуверенно предпо¬ложила тетя Маруся, но тут же спохватилась.— Але вэлыких!
Яшка помолчал, как перед длинной дорогой, словно он прощался с чем-то очень дорогим его сердцу.
— Ладно... Если десять... то я... согласный...— медлен¬но сказал он.
— Яшка!  Нэ  погоджайся!  Обдурять! — сказал  вдруг дядя Петя, пиливший какой-то хитрый ключ на три бород¬ки к своему сараю.— Бэры дэсять процэнтив   з   кожного червонця, що вторгують: хопыть на усе життя, щэ й Мани з Изею залышиця.
— Янкель! — вбил свой  «гвоздь»  в   разговор   дядька Мукомол, чинивший чью-то «колыску».— Не будь ёлупом,  цэ ж раз у жытти бувае. Меняй усе на два кила мьяса. Останне и так зробыш по садах та городах.
Тетки в течение нескольких секунд после такого не¬ожиданного и подлого коварства являли собой фигуры из детской игры «замри», или, как у нас на Замостье ее име¬новали, «штандэр». Опомнившись первой, тетя Маруся сверкнула белками своих цыганских глаз:
— Вы шо, з глузду зъихалы, старые быдлюки?!.
Тут пришла в себя и тетя Мотя, и они в два голоса ударили по дядькам:
— Дышло вам у глотку!
— Хвороба у печинку!
— Спробуй з ными довесты дитя до ладу...
— ...а Замостья до мыру!
— Яшо! Не слухай никога! Яшечка!..
Дядя Петя добавлял пару:
— Яшка! Сопротивляйся! Бо цэ е нарушние геомет¬рии свиту! Якщо тэля народылося з лысынкою, то воно и вмэрты повыннэ з нэю!
— 3 тэбэ Пэтлюра выростэ, як ты их послухаешь, холе¬ра! — гремела тетя Мотя.
— Що воны тоби дадуть, Яшечка? Дулю з маком! От! А тут — цилый базар! А? О!..
Так Яшка стал человеком свободным от забот о хлебе насущном и обладателем ценности, которую нельзя купить даже на сокровища графа Монте-Кристо. Он стал владель¬цем массы свободного времени.
     Как известно, экономическая независимость и свобод¬ное время являются условиями, способствующими разви¬тию творчества. На этом вся Древняя Греция стояла. Рабы создали ей эти условия, и она стала колыбелью человечества. Ее кормили рабы, Яшку — наш базар.
Его победа над базаром была так впечатляюща, что мы даже не пытались ее анализировать. Она не поддава¬лась никакому счету, как победа за явным преимуще¬ством. Последствия этой выдающейся победы не замедлили сказаться.
— Я буду трубачом Замостья! — прочитав Гайдара, за¬явил Яшка. Разве могла бы прийти к нему эта мысль на голодный желудок? Разве, будучи голодным, он бы прочел Гайдара и еще множество книг? И разве без этого запой¬ного чтения сумел бы он    раздвинуть для себя пределы мира от пирожков с ливером до широких горизонтов ин¬теллекта и культуры, до двух дипломов о высшем образо¬вании, до ученой степени и большой ответственной долж¬ности. У него, у нашего Яшки — семья... Двое ребят-сту¬дентов и одна маленькая рыжая дочь, в рыжих глазах которой плещется огонь... Жена — под стать этому бывшему замостянскому исчадию — бойкая и красивая... Яшка руководит людь¬ми, он носит галстук!.. Но до всего этого, как я уже гово¬рил, надо еще дожить. А пока что Яшка только в самом начале нелегкого своего пути. Надо еще найти трубу и научиться на ней играть.
Трубу, как вы понимаете, он достал незамедлительно. Где и как — никто не знает. А учиться — времени хоть отбавляй. И он учился. Для жителей Замостья это был период сплошного кошмара, потому что для Яшки не бы¬ло времени суток. Впрочем, чего уж тут удивляться: раз¬ве был хоть один случай, когда тигрица родила зайца? Наша часть города — с вокзалом, базаром, стадионом, кис¬лородной станцией и нашим домом — всегда жила вне времени. Ее временем были люди и события.
Яшка играл днем и ночью. Утром он играл обязатель¬но. И, кажется, он научился играть. Он забирался на баш¬ню своего танка, и над Замостьем неслись чистые сереб¬ряные звуки: «Здравствуйте! Это я, Яшка! —пела тру¬ба.— Вставайте, лентяи! Я зову вас в новый день! Скоро взойдет солнце! В садах запоют птицы, в Буге заиграет рыба! Не проспите жизнь! Вставайте!»
Замостье безуспешно охотилось за трубой. А потом привыкло и под звуки трубы, как в пионерском лагере, вставало на базар. А дядя Петя, улыбаясь, спрашивал дядьку Мукомола:
— Колы вин спыть? Ниччю   сады   оббывае,   а   лэдь свит -- грае велыку побудуку.Шкода будэ, колы хтось його втопыть .

 
           -- Якэ Замостье бэз нього...— соглашался дядько Му¬комол.
— Коты нэ схотять ловыты мышей, а люды перестануть цинуваты життя,— резюмировал дядя Петя.
Мальчишка на башне танка и поющая в его руке труба стали частью духовного герба Замостья.

Как люди узнали о конце войны еще до сообщения об ее окончании,— я не знаю. Мне до сих пор кажется, что в то раннее майское утро без всяких слов это сделала Яшкина труба. Она пела и пела — и серебряная весть, освобожденная от земного притяжения, взмахивала крыльями и, звеня, летела над белой землей Замостья. А из окон военного госпиталя на улице Ворошилова тонко и стремительно уносились в остывшее за ночь небо разно¬цветные трассы: часовые, врачи и раненые салютовали Победе. Пули празднично расчерчивали небо, вонзаясь в него с треском, похожим на то, как ломают сухой крепкий хворост. На острие трасы они исчезали, уступая место следующим таким же зеленым, красным, синим...
Пела труба. Замостье всполошенно проснулось. Так оно еще никогда не просыпалось. Легло спать при войне, а проснулось при мире. В первые минуты люди не могли се¬бя найти, а когда нашли — начался праздник. Семьями, домами, группами, толпами, --  в одиночку не шел никто,— собирался народ к Управлению железной дороги. Там бы¬ла единственная на всем Замостье асфальтированная площадка, и там уже играл духовой оркестр. Все обнима¬лись, целовались и плакали. Впервые в своей жизни я увидел слезы на глазах моего отца. Я перепугался, глянув на него, стоявшего рядом с мамой:
— Чего ты, папа?
— Ничего, сын,— сказал он, улыбнувшись.— Все в по¬рядке. Просто я радуюсь: вы с мамой у меня есть, а теперь будет все остальное. И конечно, спасибо, что я дожил до этого дня — и увидел!..
Вокруг шумел такой Праздник! Еще только рассвело, а все уже были родными и близкими друг другу. Я тогда не знал, что такими люди ощущают себя, когда они все вместе отбились от смерти, многое и многих потеряв.
Только тетя Валя, наша молодая соседка, вся в черном, голова седая, одиноко стояла у колонны большого круглого крыль¬ца Управления.
Оркестр играл «В лесу прифронтовом» и «Марш Бу¬денного», «Интернационал» и «До свиданья, города и ха¬ты», «Священную войну» и «Три танкиста», «Синенький платочек» и гопака, «Катюшу» и «Чубчик», «Семь сорок» и «Любимый город»... Оркестр играл, и музыка его была полна великого смысла. Это неважно, что они играли, те давние, уже исчезнувшие с земли музыканты: они играли на грани эпох, на грани войны и мира. Они играли в то единственное утро Великой Победы.
Теперь-то я это знаю. Любой школьник теперь знает все, что относится к тому Дню. Но тогда я не знал, что вместе с этой музыкой, людьми, их улыбками и слезами нахожусь на грани эпох в преддверии  навсегда великого Дня.
Любые события в жизни человека не могут существо¬вать сами по себе без соотнесения их с предметами, зву¬ками, людьми. Яшкина труба, которая подняла Замостье в то утро и открыла путь целому оркестру,— до конца дней будет звучать для меня прекрасной и печальной мело¬дией Победы. «Вставайте! — слышу я.— Вставайте! При¬шел новый день! Встречайте мирное солнце! Это я, Яшка, у которого война отняла отца и родню, зову вас к новому Дню, который дарит мне мое Замостье и всю землю! Вста¬вайте!»
Зло не любит утреннего света. Когда поют ранние пти¬цы и аукают проснувшиеся дети, когда звучит серебряная труба — мир еще чист. Все еще можно начать сначала. Как в сказке... Голосами птиц и детей Природа и Миро¬здание пытаются докричаться до нас, творений своих не¬путевых. Это редко удается. Но в то утро — получилось. Пели птицы. Играла труба. Это было первое утро мира. Людские судьбы, дыхание природы и высшая справедли¬вость — все совпало. Казалось, теперь навеки все будут близкими и родными...
    …Маленький черенок черешни у моего дома стал огром¬ным, как облако, деревом. Правнуки дяди Пети ходят в школу. А дядьки Мукомола давно уже нету на земле. Вот сколько лет прошло над моим Замостьем. А мне страшно читать газеты и смотреть телевизор. Неужели люди забы¬ли, неужели ничего не поняли? Как же так? Ведь всечело¬веческая надежда не может быть бесплодной. Яншину бы трубу сюда...
Все дальше и тише звучит она, звеня и плача, и словно в дымке, голубой и розовой, как небо того, первого  утра Победы, видится мне мальчишка, который стоит на танковой башне и, отведя, как в полете, свободную руку, трубит в серебряную трубу.   

                ххх
 Тетя Броня звала нас на помощь, когда с её точки зрения «дальше так быть невозможно!». За лето такая помощь нужна была, по её мнению, раза три-четыре. С кого другого мы могли взять рубель на мороженое или по куску хлеба со смальцем. Тете Броне помощь оказывалась бесплатно.
В летнее время грязь на шее и на худой  груди Яшки превращалась в красивые муаровые разводы. Даже мягкая бужская вода без мыла и жесткой мочалки не в состоянии была их смыть.  По-моему, после определённой кондиции частое купание в Бугу, -- а летом Яшка вместе с нами проводил там целые дни, -- только закрепляло этот причудливый рисунок. И тетя Броня, яшкина мама, звала нас на помощь. Выбрав минутку, мы неожиданно для Яшки наваливались на него и, связав, клали у подножья нашей чугунной, фигурного литья, колонки и, качая воду, оттирали яшкин «муар» половой щеткой на длинной ручке. Малолетний бандит, махновец и петлюровец, плача и  визжа от злости и невозможности сейчас же посчитаться с нами, грозился всех  убить, сжечь и взорвать.  «Всех не перестреляешь… -- старательно и неторопливо отшуровывая «замостянское отродие» , -- говорил Петька Килимчук, личный яшкин банщик. – Кто останется – отомстит за смерть товарищей…», «Ма-ма-а!..—орал Яшка. -- Момеле, твоего сына издевают!», «Такая наша еврейская доля, Яшке! Надо терпеть или мыться каждый день. Это не смертельно, зинеле…Слава Богу, бомбы уже не падают…»
Я не думаю, что тетя Броня перестала бы звать нас на помощь даже тогда, когда узнала бы, что в Америке, в штате Кентукки есть закон, полностью оправдывавший её сына. По этому закону каждый кентуккец обязан мыться не реже раза в год. И откуда ей было знать об этом, если я, проводивший полжизни в библиотеках, узнал только спустя шесть десятилетий после жестоких водных процедур, которые мы устраивали её Яшке.
Когда после принудительной помывки его развязывали, все участники экзекуции бросались в рассыпную, а Яшка, идеальное физическое существо, с непостижимой проворностью бросался искать палку, камень или безуспешно рвал из забора штакетину. Безуспешно, потому что дядько Мукомол или дядя Петя , если уж что прибивали, то на века. Тогда, визжащий Янкель, потеряв от злости реальность, бросался в лужу у колонки и, вывалявшись в грязи, кричал: «Что, съели?» и опять ложился в лужу. Петька, сидя на черешне, в голос  успокаивал и тетё Броню, и нас: «То легкая грязь. Буг смоет.»
Так и получалось, что Яшка несколько раз за лето вынужден был ходить чистый. А злость его гасла сама-собой – не нам же было ему мстить. По гамбургскому счёту, он был хороший пацаненок. Даже война не смогла его испортить.
       Какой музыкой для мирного Замостья звучал громкий диалог тёти Брони и её младшего сына Яшки, который с отвращением моется на кухне. Она ставила на стол картошку «в мундирах», огурцы и квашеную капусту:
  -- Яше, может, уже сними эту рубашку, она грязная.
  – Мама, она не может быть грязной – она же черная. А какую ты мне дашь взамен?
  -- Шо за идиётский вопрос, Яше? Она будет чистая, вот и вся большая проблема!
  -- Она с коротким рукавом или с длинным? 
  --По-моему, я таки схожу с ума… Какая твоя разница, а?
  -- А такая разница, шоб знать докудова мыть руки!
  Пауза…
  -- Вей з мир, я не знаю, как я тебя родила… Иногда я думаю, шо ты сам родился…Хорошо, шо твоего папу убил Гитлер, и шо твой папа не видит, как ты моешься…

 А вот, она опять ставит на стол, ту же вечную  «картоплю»,  огурцы  и капусту, может, ещё и помидоры и уже режет хлеб, слава Богу, есть, что резать…
А тут мимо топочут босые ноги. О, здравствуйте! Яшка бежит и с ним кто-то из наших байстрюков…
-- Яше, шо это такое, шо? У тебя опять порвата рубаха ! И куда вы бижите, куда?
-- Мама, мы не бижим, мы убегаем, а бегут они – за нами. Пусть Изя и Маня не кушают мою картошку, я вечером буду дома.
   
   Стандарка, а вместе с ней и всё Замостье давно поняли, что родить Яшку заново уже не получится и смирились, потому что были жизненно опытными людьми. Где вы видели, чтобы опытные люди боролись со снегопадом или ливнем, а то ещё с землетрясением или ураганом? Стандарка и Замостье  лишь устраняли последствия  яшкиной деятельности.
А вот, то главное, что я хотел сказать… Представить только, этот подросший Яшка, но всё ещё бандит,  махновец и кто там ещё, светлой пахучей весенней ночью сидит на нашей скамейке и, раскачиваясь, стонет, как от зубной боли.  Шшо такое?! Неверьятно, как сказала бы его мама, тетя Броня.
-- Яшечке, шо случилося, шо?!
 И он ответил подобающим случившемуся образом – все таки Стандарка была местом, где уважали классику. И он ответил, глотая слёзы:
-- Мама, душа ж моя вся истерзалася… Она меня не любит, -- она любит  хромого Вилю…
      -- Шшо?! Яхве, будь свидетелем! Мой Яшке стал человеком, а не просто ходит на двух ногах! Ты, наконец, научил его плакать! Где она, где эта девочка? Дайте мне её! Я расскажу ей, что её полюбил мой сын-бандит и махновец, но он – лучший человек на Замостье, он чистый, как его слеза. И его любовь, -- это чего-то особенного в этом мире. Дайте мне эту девочку… Яшке, как её зовут, чтоб ты, наконец был здоров, а не только проклят.. Дай её мне!  Боже, мой Яшке научился плакать за любов!   
Я не знаю, как тетя Броня нашла ту девочку, но я знаю, что Яшка женился на ней. И то была свадьба! И я знаю, что бандит и махновец стал замечательным  мужем и отцом еще трех бандитов и увез всё семейство и свою любимую трубу в Израиль.  Играет ли он там на ней? Нужна ли там его труба? Этого я не знаю.
   … Третий сын Яшки ненадолго  приехал с исторической родины навестить бабушку. Один солнечный  день он полностью посвятил серьёзному делу: с помощью лупы выжег на доске надпись и прибил её на воротах замостянского кладбища. Надпись гласила: «Минздрав предупреждал!»
 Ярема Мукомол сообщил об этом парализованному и безмолвному дяде Пете, который  дотягивал  последние дни на Земле. Тот моргнул Яреме. Мукомол наклонился к другу и, посмотрев в его глаза, перевёл: « Говорит, шо не сгибла революционная традиция на Замостье, и шо теперь он может спокойно и навсегда покинуть нас, от.»

Замостье отличается от всех земель на всей Земле. Оно отличается даже от всех других районов и мест Винницы, которой принадлежит.
 Если вы знакомы с народным фольклором, то знаете, что у сказочного папы всегда бывало три сына, и что третий был самый дурноватый, но почему-то к концу сказки, откуда бы она ни начиналась, всегда оказывался в наваре. Хотя, и это в сказке не главное, потому что герой никогда и никак к этому не стремился. Он даже не знал, где оно лежит. А оно как будто само к нему шло и даже просилось. Будь то золото или дивчына.
Вот таким третьим сыном у Винницы было Замостье. Таким Иваном-дурнем, футболистом таким.  Да возьмём только одно: как у нас решались споры. Могли спорить до посинения и остервенения, но дрались по этому поводу редко , и это не поощрялось. И вот, скажем,  уже двое суток, а прийти к консенсусу не могут. Стоят, упёршись лбами, как скалы на Бугу. Тогда дядьки выносят вердикт: идти на улицу и спросить первого встречного, что он думает о предмете спора. И как он скажет, так и будет! Но! – только первого встречного, кем бы он ни был: стариком, ребёнком или  Моней – замостянским  сумасшедшим.
В институте, где я изучал историю Древней Греции, узнал, что так греки разрешали свои спорные дела. Представляете, Древняя Греция и мой Замостье! Скажу без ложной  скромности, я всегда ощущал породу моей земли.
     Когда вы  приедете в Винницу и  пойдете по городу, --  прислушайтесь… Как только услышите,  детский голос, ясный такой; чистый, как серебро, который выводит  на манер маршевой песни вот это:   

                Ко мне подходит санитарка,
                Звать Тамарка :
            -- Давай те рожу первяжу-первяжу,
                И в санитарную телегу – студебеккер –
                С собою рядом положу, раз-два!

Знайте, что вы уже шагаете по Замостью, где старые песни поёт на новый лад.  Это поёт наше наследие, понятия не имея, что такое студебеккер..  Возможно и вполне, что  юного» майстерзингера» зовут Яшка. Это было бы справедливо.         


               
               



                «Шел трамвай девятый номер…»   

Положим, не девятый, это только в шухерной песенке когда-то так пелось . А номер, о пассажирах которого я хочу рассказать, и пожалуй, не только о пассажирах, был первый, маршрута «Химзавод – Электомережи». По-русски значит электросети.
 Сегодня в нашем очень цивилизованном мире научились легко давать  четыре ответа на один вопрос. В Виннице же, сколько себя помню, на один ответ задавалось четыре-пять вопросов. Этому не учились, с этим здесь рождались.
В Виннице любили поговорить не только в трамваях, но и на базаре, на скамейках у дома, во время варки вишневого, любимого на Замостье, варенья… Особенно на Замостье  любили поговорить и не просто, а доходчиво и смачно, и этим приучали  к слову детей, не специально, -- естественно, как ходить, смотреть и не бояться. И те потом легче жили, им было чем защищаться и отдыхать.
     Но лучше вместо абстрактных рассуждений я расскажу вам о моей заурядной поездке в винницком трамвае (подавляющее большинство  взрослого населения на  нашем Замостье произносили  это слово так -- транавай) того самого маршрута. Ехать мне было от гинекологической  замостянской больницы  на улице Ворошилова до остановки  «Музыкальный театр» в городе. Это -- минут двадцать-тридцать.
    Два старика-еврея на остановке, где я сажусь. Диалог: 
--Что-то долго нет транавая… Вы не знаете, они ходят или, может, уже нет?
-- Я знаю…Если ходят, то да, а если нет, то нет.
   Между прочим,  сразу после войны  теперешняя 4-я гинекология  была  госпиталем  военных  летчиков, которым  мы  носили  легальные свежие, минуту тому с дерева,  прозрачные  “мраморные” папировки, --  так у нас называли   «белый налив», – и нелегальные чекушки из “Голубого дунайчика”, через дорогу напротив.  Вот уж повеселились бы  пилоты, узнав, кто и почему будет лежать в их палатах  всего через  пятнадцать лет…
Наверное, так и будет себе ехать этот трамвай, с разговорами  моих случайных попутчиков, с отступлениями, ассоциациями, «вставными номерами». К примеру: «Если ты, приехав в Винницу, подумал, что самый красивый, -- это ещё ничего. Но, если ты подумал, что ты самый умный – ты делаешь большую ошибку…»
       «Шел трамвай девятый номер, А в трамвае кто-то помер…». О чем же еще писать, как не о «кусочке жизни». Дай то Бог, чтобы вам услышались  железные трамвайные колёса и увиделись глаза тех пассажиров…

Я ехал на встречу  с моим другом Исааком  Гершем, который тогда учился в горном  институте в Днепре. Такое название Днепропетровска я впервые услышал от него. Я же пировал  свои летние каникулы, прибыв из древнего русского города Курска,  занимавшем в то время  по статистике ЦК комсомола  третье место по преступности в СССР.  За этим доблестным городом я и был тогда приписан в качестве студента пединститута. Герш  учился  гидрогеологии, которой при желании, можно было научиться. Я – русскому языку и литературе.  Тогда я не знал, что этому научиться невозможно. В этом, как в Виннице, нужно родиться.
      Поездка на трамвае  с мотором  «Российской электрической компании» выпуска  1898 года в медном кожухе -- от  4-й  дамской больницы до Музтеатра – семь остановок.  Тех, кто будет читать это до конца, прошу запомнить: семь. Запомнить для того, чтобы  потом попытаться понять природу  человека  с винницкого Замостья , который  всего за семь  “транавайных” остановок попытался оставить «свой след» в самой суровой области человеческой деятельности, в области духа  и коммуникаций. И ещё одно предупреждение, без него труднее почувствовать атмосферу в том трамвайном вагоне. Его так кидало из стороны в сторону, он так шатался, что еще немного и пойдёт «транавай» гулять по траве и газонам без всяких рельсов. Пассажиры вынуждены были ежеминутно хвататься друг за друга, обнимать один другого и вести себя прямо по родственному, по-винницки. И все эти – «мужчина, это не понравится моему мужу: он стоит рядом, с другой стороны…», « не надо ложиться на меня, мы ещё мало знакомы…»,              «женщина, то мой карман… я боюсь, шо вы там найдёте  не то, шо вам надо…», «откуда вы знаете, шо мне надо?»,  «Если бы не мозоль, то я бы разрешил вам стоять на моей ноге до конечной…» -- все эти «сообщения» звучали не
     перебранкой, а разговором близких и понимающих людей

Понятно, что в трамвае, даже если он везёт вас от конечной до конечной, не может быть «производственного» плана на разговоры пассажиров, на их мысли; и сюжета быть не может. Могут быть неожиданности, удивления, глупости и короткий проблеск острого умного слова. Драка, хоровая трезвая или пьяная песня, воспитанность пионерчика и грязный мат тупого  подонка, короткая. но  непреклонная смелость  очкарика-интеллигента и длинная, остановки на четыре, трусость здорового жлоба… -- всё может случиться в трамвае, но не может там даже разово построиться литературный порядок и логика «секундной» трамвайной жизни. 
 
Еду, стоя, держусь за брезентовую петлю.  Внизу, прямо подо мной, сидят  две  девушки. Наверное  молодые педагогини.  Звучит, как богини… Оно и переводится с очень древнего, как  «ведущая детей».
 Слышу:
-- Задаю вопрос твоему двухметровому Каштельному…
-- Коле? А он опять ждал меня у подъезда с цветами… Говорю,  хватит обрывать клумбы. А он: Марина Витальевна, это – честные розы, я их купил на базаре.
-- Взяла?
-- Он такой трогательный…
-- Смотри, из комсомола полетите оба. Ему-то, что…Пацан.  А ты себе жизнь попортишь…Отшей его раз и навсегда!
-- Посмотрим… Так, что ты его спросила?
-- Спрашиваю: «Расскажи, почему американский президент Линкольн освободил негров от рабства?» Знаешь, что он выдал?  «Линкольн, -- говорит, -- считал, что освобождение негров от рабства будет полезно американскому баскетболу.»
Я не слышу, о чем дальше говорят эти девушки, я вспоминаю, как не поступив в родной винницкий пединститут, -- историю эту, с остро ощущаемым чувством мести советскому антисемитизму, я рассказывал уже не раз, -- распродав уникальную библиотеку, поехал горевать к своим друзьям, поступившим в МГУ, и там увидел выступление впервые посетившей  СССР баскетбольной команды «Глоуб тротерс».  Мне перевели это так: дриблингом по земному шару.
 Союз тогда  обалдел от этих негритянских ребят: то, что они вытворяли с мячом, нельзя было увидеть даже в цирке. И тут я полностью был согласен с Колей Каштельным в отношении исторического деяния Абрахама Линкольна, убившего в Америке рабство. Разве негры-рабы так играли бы в баскетбол, как играют ныне негры свободные? А ещё неведомый Коля был мне симпатичен, потому что ломал каноны: ученик -- а вот, дулю всем вам ! – цветы учительнице. Надо сказать,  красивой учительнице… Да что там, вспомните, как вы влюблялись в своих Марин Витальевных…
 Жизнь, она и в трамвае жизнь.
               
                ххх

 -- Нас у мамы двое, и у каждого своя комната! – чистый детский  голос  звонко, громко, слышит весь трамвай. Люди ищут глазами ребёнка, сообщившего редкую в то время  реалию… Когда ещё Никита Сергеевич партийно пообещает народу по отдельной комнате на брата, а тут оно уже в натуре есть. Живут же люди… Кто они? Конечно, не наши, замостянские. Мы, к примеру, после войны проживали на четырнадцати метрах вшестером, а потом уже втроём. Мама и отец так и померли на этих барачных метрах с удобствами во дворе.
 Преподносит трамвай сюрпризы. Хоть за детей порадуешься, только бы не покалечили их эти отдельные комнаты. Если у всех, -- нормально, а так – следует опасаться. Это во мне говорит будущий учитель…

                ххх
               
Я всё время мигрирую по вагону, в зависимости от того, сколько людей вышло-вошло. Шаг вперед, два назад; два вперед – четыре назад… Сейчас «подо мной» двое пожилых дядьков. По всему, встретились впервые, сидят рядом.. Вспоминают войну и как с неё пришли. Удивляются, что остались жить. Мне почему-то запомнилось это:
-- Вот раньше презерватив стоил три копейки, а пирожок с повидлом – пьять…
-- Да… Это ж как можно было погулять на восемь копеек!
-- Слушайте, а как вы спасаетесь от похмелья?
       -- От похмелья? А как всегда от этого спасаются умные люди? Сто грамм и квашеная капуста с рассолом. И если умная жена, то двери на клямку… Как рукой снимает!
   -- Ну то я вам сейчас скажу такое, шо вы будете долго смеяться… Прочитал в журнале «Вокруг света», внук выписует, интересное чтение получилося… Так там написано, шо древние ассирийцы  толкли в ступе … шоб вы думали?! -- клювы ласточек! Потом добавляли до этого  сырые яйцы с уксусом,  и это страхоття пили на похмелье…
-- И шо? Помогало?
-- За это не написано. Написано только, шо пили.
-- Мало ли ёлопов на свете? Каждый шо-то придумует. Клювы с ласточек… Почему не вухи с кроликов? Есть водка, капуста и рассол – шо ещё дуракам надо?
-- Я с вами абсолютно согласный. Ручка есть? Нет? То усно запомните мой адрес: Буденного, четыре, возле самого стадиёна.  Приходите, старуха любит гостей…

                ххх

Где-то неподалёку , как часто бывает в переполненном трамвае, возникает перебранка. Как всегда, начинается с примитивной стандартной перестрелки:
-- Настоящий дурак!
-- Сам настоящий дурак
Мой сосед по брезентовой петле, седой человек с умными спокойными глазами негромко и никому говорит:
--  Если один настоящий дурак начинает ругать другого настоящего дурака, то кто-то из них уже не настоящий…
Мне кажется, что этот человек – врач из нашей психушки имени довоенного доктора Ющенки. Спасибо, сосед, за афоризм. Запомнилось. Иногда помогает.

                ххх

 – Слушайте сюда. У меня есть зять от внучки. Я не знаю, как это назвать по- русски,  кто он мне есть. Но ни у кого в Виннице нет такого зятя. Мало, шо принёс в дом котёнка… Конечно, деньги в дом лучше, но ладно, пусть будет котёнок. Я не люблю, но для правнуков живое в доме – люди говорят, шо это хорошо. Теперь стал вопрос, как его назвать. Шо вы себе думаете? Они назвали его Изей! Кота назвать Изя?!  Я им говорю, вы, что, сошли с ума? Кота – человеческим именем? Что, мало для кота есть имён? Сколько хочешь – Коля, Петя, я знаю, Ваня наконец…
Полтрамвая лежит. Старая-старая  еврейка ничего не понимает: шо такое, шо? Почему люди смеются. Она так и не поняла, что в этом трамвае, так случается в трамваях,  ехали нормальные люди. Они простили  даже еврейский шовинизм, потому что его выразителем была древняя еврейка.  Они, кто знал, а кто интуитивно понял, сколько этой старухе досталось от рождения и до близкой уже смерти, -- от погромов, войны,  вечного антисемитизма и, так называемого,  космополитизма -- от истории и людей.
Я тоже немного посмеялся. Но и для печали осталось место. Мне вспомнились строчки еще и сегодня недооцененного поэта моего времени  Константина Левина, к которым и добавить нечего:
                Мы потихонечку стареем,
                Мы приближаемся к золе.
                Что вам сказать? Я был евреем
                В такое время на земле.
Так и видится и слышится тот благородный смеющийся трамвай и недоуменное, составленное из одних морщин,-- темное лицо еврейской старухи…
                ххх
 
В том трамвае сидения размещались так: с одной стороны -- скамейки на три человека, а с другой -- на одного. И вот, с той стороны, где сидели по одному, ударили сразу залпом. Кто говорил, мне видно не было, заслоняли плотно стоящие в проходе. Мой друг называл это временно сплоченным коллективом. Я мог только по голосу догадываться о  говорящих. Времени прошло не мало, но за смысл и колорит я и сегодня отвечу.
…-- Что вы мене рассказываете за себя такие страхи, если я сама живу под лозунгом: «Беда не приходит одна, беда приходит две!». Так что? У обедвех сестёр  ушли мужья в один день?  И в один день не вернулись? Вэй з мир… Я – женщина переживательная, я из-за ваших сестёр теперь всю ночь не буду спать…
…--  Ты помнишь Севу? Ну, что жил в «деревяшке»? Кило на сто двадцать… Да, именно он. Ты уже переехала на Вишенки, а он на второй день ушел от Гали! Ну да!  Трое сопляков повесил на нею одну. А у неё же мама лежачая… До кого ушёл?  До молодой засранки со швейной фабрики. Красивая? Шо тебе сказать… Составлена с двух частей: голубые глаза, а  остальное  жопа. Об чем говорить: есть такие мужики, в которых гавна больше, чем веса.
     …--  Ну, сели, как всегда, кинуть в «триньку» в сухую, на спички, побаловаться. Тут приходят хлопцы с базара. Игра пошла на интерес. А тут этот поц, доцент с пединститута. Он короля от валета не отличает. Попросился. Предъявил  сармак. Пустили, показали, шо к чему. Разок сыграли товарищескую, для демонстрации правил. И – пошло!  Шо тебе сказать? Я в карты играть начал, когда мама меня на горшок посадила. И другие хлопцы не вчера взяли в руки колоду. Сема! Он раздел нас всех за минут сорок. Я такого еще не видел. Все коны были его без промаха! Ему так везло, как будто он нашел подкову от слона!
..—Мужчина, шо вы смотрите на меня, кабу-то я уже голая! За такое смотрение есть две цены: или платить деньги, или получить по морде!

      -- Зупынка – вулыця Червоных курсантив! – объявила кондукторша, женщина молодых средних лет с нормальной украинской грудью пятого размера. Трамвай остановился в квартале от цветущего сада Тюти, Юрки Цвиргуна, --   и я вспомнил. Рассказывать воспоминания долго, а вспомнить – два мига. Пока трамвай стоял, я вспомнил…
Был в нашем городе почётный гражданин – генерал Стецько. Генерал этот, отважно сражавшийся всю войну и особо отличившийся при освобождении Винницы, поселился здесь после взятия Берлина, дослужился до генеральской пенсии и зажил почётной жизнью.
Генерал на год вперёд оплачивал в каждом кинотеатре любимое  кресло –
девятое в одиннадцатом ряду – и никто не имел права сесть в это кресло. Такова была прихоть генерала. Иногда он подзывал глянувшегося ему пацана и говорил:
-- Сегодня можешь посмотреть кино в «Коцюбинского». Будет полезно… Скажешь, что генерал разрешил. Знаешь моё кресло?
Ну кто не знал кресло генерала!
-- Одиннадцатый ряд, номер девять!
Но чаще и с удовольствием он предлагал своё кресло красивым женщинам. Он к ним очень хорошо относился.
 Была у генерала ещё одна причуда: надев свой парадный мундир и все награды, – зрелище внушительное -- он садился в трамвай и собирал дань уважения. Но не только.  В трамваях он разговаривал с народом – читал лекции на всякие темы: международные, внутренние, моральные.Лекции были собраны из унифицированных  «узлов» и рассчитаны  как на временного пассажира – одна-две-три  остановки, так и на пассажира постоянного – до конца маршрута. Ориентировался генерал мгновенно, имелся опыт оперативных действий.
И вот что ещё о генерале необходимо знать: он был натуральный холостяк, то есть никогда не женился. Выглядел, несмотря на солидный возраст, молодцевато; к тому же систематически подкрашивал волосы, делал массаж и красиво, по-генеральски, ухаживал за молодыми женщинами. Вкус имел… «Падать – так с высокого коня!» -- говорил он, увидев достойный объект. Женщины, посетившие его впервые, могли свидетельствовать, что чистота и аккуратность генеральской квартиры были идеальными. Они удивлялись, а он, на минуту опечалившись, отвечал: «Дорогая, одиночество – это, когда ты всегда знаешь, где лежат твои вещи…»  Отпуская гостью, обязательно дарил скромное золотое колечко. Деньгами не унижал.
В городе все знали  Стецько, по-своему, по-винницки, любили его и уважали генеральские причуды. Фима-скрипач, в прошлом правый крайний легендарного винницкого «Динамо», а теперь бессменный руководитель маленького популярного оркестрика, игравшего в ресторане «Винница» свои очень душевные мелодии, при появлении генерала в дверях ресторана всегда исполнял туш, и все посетители дружно аплодировали. Генерал был доволен и махал всем рукой, Фиму же и в его лице весь оркестрик обнимал, прижимая к орденам и медалям, а потом садился за столик у самой эстрады. Выпивал немного и всегда коньяк. Пьяным генерала не видели. Обычно он бывал слегка подшофе.
И вот однажды в таком бесшабашно уверенном состоянии сел генерал в трамвай, в котором ехала из города на своё Замостье  моя Бабушка. Она ехала с кладбища, где отдала дань близким усопшим, рассказав им о том, как без них идут дела на земле.
Генерал, окинув орлиным взором пассажиров вагона, оценив контингент, вдруг завёлся на не совсем обычную тему: о том, что мужчине-де не надо жениться. Никогда и ни на ком!
-- Посмотрите на меня! Разве дожил бы я до таких лет, разве выглядел так, если бы хоть раз женился? – громко и чётко вопросил он  трамвай. – Не женитесь, товарищи мужчины! Это вам мой стратегический, военно-полевой совет!..
Наверное, генерал, вошедший в холостяцкий раж, продолжил бы свою лекцию на эту интересную тему, но -- раздался голос Бабушки:
-- Ну и если бы вы на нас не женились, то кем бы ты командовал, старый дурень?
Пассажирам показалось, что трамвай, идущий с горки на мост, вдруг резко затормозил. Генерал замер с поднятой рукой, которой он дирижировал себе во время выступления. Несколько секунд было тихо, слышался только скрежет железных колес. Потом Старый город, Город и Замостье услышали хохот. Так смеяться умеют только в Виннице.
Надо отдать должное генералу: он смеялся громче всех. И тут все в трамвае увидели, каким молодым и красивым был генерал Стецько во время войны, каким он был лихим и весёлым… И подошёл он к Бабушке и поцеловал ей руку, и на остановке вывел её из трамвая. Потом генерал повернул голову к Бабушке, и приглашающе согнул свою надёжную генеральскую руку. Бабушка опёрлась на неё, и они пошли…
И все пассажиры ошеломлённо смотрели им в след, потому что такого чуда они ещё не видели: по улице Красных курсантов к цветущему белому острову Тютиного сада шли молодые седые мужчина и женщина. Он – высокий, стройный, сильный; она – маленькая, очень фигурная и женственная.

     …-- Наступна зупынка – «Дом Быту!», – и трамвай поехал дальше…
               
                ххх

Был в то наше время на Украине писатель-юморист Остап Вишня. Можете не верить, но популярность его была просто ненормальной. Почти такой, какую недавно имел Жванецкий. Когда по радио читали его рассказы, особенно охотничьи, народ ложился. Не помню, кто тогда был вождём Украины, -- Каганович или Хрущёв, -- так вроде сказал: «Такой талант -- не даёт работать!». И Вишню запретили читать в рабочее время. Или раненько утром, или после шести ноль-ноль.
И вот в нашем винницком трамвае номер один слышу я от впереди сидящих – ну один к одному – ожившую охотничью  интонацию Вишни и прямо таки вижу  картину Серова «Охотники на привале:
       -- Понимаешь, когда он рассказывал, я, конечно, не верил. Ну, кто ж поверит! Ну, выпили, поговорили…  Я не знаю, как ты, а я выпивши, сразу большим героем становлюсь! Особенно по женской части… Прямо, переход Суворова через те Альпы.  Сколько на ровном месте натерпелся от жены…  Ну, я и думал, что он про свою собаку, как я про свои Альпы. А потом… Сам увидел! Могу на суде свидетелем быть!
То, Вася, была собака… Он за неё, как за машину заплатил. На вид никогда не скажешь. А он же не только охотник, он и рыбак будь здоров!  И вот, когда он на рыбалку уходит, оставляет её дома. Зачем ему собака на рыбалке, правда?  Кинет ей две булки хлеба – сам видел! -- и говорит: « Дели, как хочешь. Иду на три дня. Понял?» Собаки кивает, мол, понял, иди, не беспокойся.»  Мы ещё за порог не шагнули, а она уже начала делить буханку…  Отакая была собака, Вася!..
-- Бреши, но знай берег… Как собака может делить буханку?
-- Как?! А так – ножа в зубы , лапой держит и режет на ровные куски. Понял?
Ближние пассажиры завелись:
-- Ото брехун: а ни миллиметра не покраснел!
-- Как же собака будет резать буханку, если одной лапой держать?
—Так, може, двомя?
-- В этом транавае собралися одни ёлопы, я вам говорю!
-- Граждане, -- поднялся охотник, оглядевши вагон, сказал: -- Граждане, я ж потому и рассказую, что сам видел этот небывалый случай!
-- Ты сам с откудова? -- красивый такой, бархатный баритон.
-- С Замостья…
--Ну, то в таком разе, всё Замостье – есть небывалый случай.
Мне бы сейчас встретить того баритона, я бы сказал ему, что сам он тоже «небывалый случай»: так точно угадать… А Остап Вишня, наверное, пожал бы руку сразу всему трамваю номер один.

                ххх
       
Лавруху вспоминаю часто. Одно только, что был чемпионом Европы по обществу «Локомотив». Признаюсь: о том, что есть такое общество в европейском масштабе, я и узнал только потому, что мой друг Ларик стал его чемпионом. А в том, что он мой друг, -- никаких сомнений. Даже в суде. Вот он, фотография: Лаврентий  в немыслимом напряжении все мыслимых человеческих мышц, стоит на помосте и держит на вытянутых руках рекордную штангу, а сзади на стене висит транспарант на всех европейских языках. Правда, из фотографии вы не узнаете, что соревнования проходили в Бухаресте, об этом мне рассказал сам чемпион. А вот, что мы с ним не просто знакомые, вы можете узнать, перевернув фото лицом вниз. Надпись свидетельствует: «Другу Кляну от друга Ларика. Навсегда». Надпись, как бы уточняет качество наших отношений: из неё следует, что дружба наша обоюдна.
Лаврентий Долинский был в какой-то степени легендой Замостья. Ну, ладно, малой легендой. Уточняю, потому что здесь родился, рос и стал многократным рекордсменом мира наш общий друг Толик Житецкий, который был большой легендой Замостья и даже Винницы. Оно и понято: мир же больше Европы.
Толику удалось закончить физкультурный факультет Винницкого пединститута. Чтобы пояснить, как он туда поступил и как его закончил, надо  сказать, что в то время и не только в винницком вузе были такие спецнаборы… Ну, не заставлять же чемпионов грызть науку в полном объёме, если они круглый учебный год то на сборах, то на соревнованиях. И не сами по себе, а защищают честь страны. Короче, или , как говорили у нас, бекицер, Толик и поступил и кончил, получив диплом. А всё потому, что как ни как. но аттестат зрелости он имел.   
        А Ларик сумел закончить только семь классов, и всё, -- как обрезало. Дальше… Его можно было убить, но заставить учиться дальше – всё равно, что подушкой забивать  гвозди.
       Ларик носил за Толиком на тренировки  его спортивный  чемоданчик, потом попробовал поднять штангу, потом ещё… Через полтора года был уже мастером спорта. А там – само пошло… Но что необходимо сказать, потому что не только правда , но и справедливость требует, -- Лавруха пристрастился к чтению. Читал всё подряд, иногда задавал мне неожиданные вопросы. По поводу Герасима, утопившего собаку: «Ему, нема было шо делать?». Когда с трудом и консультациями осилил «Короля Лира», с недоумением на лице спросил: «Скажи, неужели старому мало было себя, шоб ещё девкам портить  ихнюю жизнь?»
Когда во всенародной  книге «Как закалялась сталь» дошел до того места, где насквозь больной Павка в жуткую непогодь и в непролазных условиях строит узкоколейку,  удивился: «Клян, им шо тогда больничный не выдавали?»
… Почему я в трамвае вспомнил Лавруху? А потому, что увидел, как здоровый и красивый хлопец, наклонившись к тоненькой и красивой дивчине, –  сказал:
      -- Вот все почему-то думают, шо штангисты тупые и необразованные болваны. А это совсем не так! Я вот, читаю и Толстого, и Достоевского, и Шекспира… Только не понимаю ни хрена…
    Девушка очаровательно улыбнулась:   
   -- Если нравится, то понимать не обязательно.
    Девушка была удивительно похожа на мою будущую жену. Но тогда я этого не знал. Да, господа, да:  ассоциации  бывают не только назад, но и вперёд. Но всегда, как известно, неисповедимы.  Ну и, конечно, -- ответ девушки…-- «Если нравится, то понимать не обязательно»…  Это, я вам скажу, не для всякого понимания. Такой ответ могла дать только женщина. 

                ххх
               
      -- Остановка «Гостиница «Пивденный Буг!».
 Тут я был пойман той ещё ассоциацией… Вы уже знаете, что ехал я на радостную встречу с Исаакам Гершем, с Изей . Не виделись целый год. На зимние каникулы ни он, ни я приехать не могли – не было денег на билет. А тут – почти два месяца не разлей вода. А вот она, остановка: «Гостиница «Южный Буг». И -- то, о чем я уже сказал: ассоциация вперёд. И одновременно – ассоциация назад.
         Я вспомнил один «глупый» эпизод – начальные ноты нашей алкогольной героики – лет нам было по тринадцати – хотелось походить на героев нашего времени. Собрались у Герша, мама на работе, вишнёвой наливки в доме – два ведёрных бутыля. Наливая в какой уж по счету раз в граненные стаканы сладкий липкий и хмельной напиток, не удержали бутыль… Помыли пол Гершу наливочкой. Запах… Преступления не спрятать. Остались вместе с Исааком грудью встречать его маму.
-- Тетя Сара, мы тут…  нечаянно разбили бутыль и помыли ваш пол  вашей наливкой…
-- Хорошо, дети, но следующий раз, когда вы захотите помыть мой пол, приносите свою наливку.
Хорошая мама и хороший совет. Запомнилось. Настолько долго память чепухи не оставляет. А теперь ассоциация вперёд.
      Рассказал мне об этом, удивительно смущаясь, мой друг, когда мы были уже взрослыми – куда взрослее: женатые. Приехали с детьми, женами на «визит» к батькам. Оторвавшись от родных и родственников, на оперативном просторе родного города решили зайти в  ресторан «Южного  Буга» пообедать, выпить, поговорить, вспомнить…
Во время этой вольницы, уже слегка подшофе, с налетом легкой же печали сказал мне Герш:
-- Это было здесь…
Он тогда мог выбирать. Его,  молодого доктора  наук, наперебой приглашали читать лекции во многие научные институты Союза. В Виннице только-только открылся такой -- «кибернетический». Грех было не воспользоваться случаем: ещё жива было старая мать Исаака. Он приехал из Москвы на своей машине и снял номер в «Южном Буге». В наших стандартных, хотя и двухэтажных бараках, не было не только туалетов и ванных комнат, но и горячей воды. Подольское лето – это жаркое лето, и даже винничанину, но отвыкшему от замостянской цивилизации, трудно было не освежиться хотя бы раз в день. Для того и снят был гостиничный номер.
«Одного разу», как говорили на Замостье, после лекции, по дороге домой, к маме, изнывая от жары, решил наш доктор принять в своем номере душ и, -- где наша не пропадала! – в прохладе гостиничного ресторана взять сто граммов охлажденной водки и --  закусить их отварной осетриной с хреном! Такая вот шальная мысль пришла в учёную голову. Тогда в ресторане ещё могло пофартить на такую закуску.
Вожделенно встал он под прохладные тугие струи, постанывая от удовольствия, медленно поворачиваясь, подставляя воде каждый квадратный сантиметр крепкого, налитого мужской, силой тридцатилетнего тела. Промокнув воду малолитражным полотенцем, надел трусы и выйдя на балкон, стал окончательно обсыхать. С седьмого этажа  хорошо был виден город, красивый зеленый повзрослевший. Прямо под гостиницей тяжёлой тёплой водой  сплывал к Николаеву  Буг…
 Редкое чувство пребывания в раю на земле…
Панорама слева возвращала в нормальную реальность, такую еще  близкую к войне…Латинские  фавёлы, негритянское гетто, руины Брестской  крепости, а на самом деле большой  прибугский район винницких лачуг, над которыми возвышался уцелевший в войну кинотеатр «Подолье» и дореволюционной постройки облезлые  корпуса знаменитой Винницкой конфетной фабрики. Она снабжала  всю Винницу и не менее знаменитый замостянский базар дешевым ворованным  шоколадом.
Упругий молодой излучающий вошел Герш в прохладный гостиничный ресторан, где царила тишина и почти не было посетителей. Наш доктор был не тот книжно-киношный рассеянный учёный, который надевает два левых тапочка; глаз у нашего доктора был, дай боже. Девушку он увидел ещё от порога. Она сидела одна и ждала исполнения заказа, и была она прелестна.  Он подошёл и спросил может ли составить компанию прелестной девушке. Она улыбнулась очаровательной улыбкой и сказала, что компанию ей столь галантный кавалер составить может.
Что и говорить… Она, действительно, была красива и, оказалось, умна. Работала  инженером на соседнем с гостиницей заводе и зашла сюда пообедать. «В обеденное время здесь совсем не дорого», -- с обезоруживающей простотой сказала она.
 Вечером они встретились в том же ресторане, пили хороший армянский коньяк и редкое марочное вино «Изабелла». Ели всякие вкусные вещи, в том числе и  любимую доктором отварную осетрину с хреном. Много танцевали… Во время танцев Исаак понял, что пропадает. Он не был обделён женским вниманием, но эта девушка оказалась его женщиной.
 Долго ещё после той встречи он не мог погасить жгучее желание всё бросить, уворовать ее и уехать  куда угодно, только с ней…
После танцев они гуляли понад Бугом… Он целовал её так, словно никогда до этого не целовался. Она вся пахла какой-то горькой мятой и нежным жасмином. Они вернулись в его номер… Он был ошеломлён: она  ни разу не сказала «не надо» и  никак не  сопротивлялась, -- хотя бы для приличия, -- только в тот самый миг напряглась и почти неслышно простонала…
Она была девушкой. «Ну, что ты так испугался? Я не потребую жениться на мне и не буду писать жалобу в партком твоего института. У меня через неделю свадьба. Если ты не против, я эту неделю проведу с тобой.»
Можете представить состояние моего друга, в душе которого  ураганно смешались все возможные чувства. Он ничего не понимал, а всё оказалось простым, потому что было жизнью. Жизнью того времени.
Они жили в старой хибаре, вросшей в землю – мать и четыре дочери. Она была старшей. К моменту событий, о которых идет речь, ей  было  двадцать пять лет. Четвёртая сестра появилась на свет в сорок пятом: её зачали, когда отец после ранения получил месяц отпуска. Дочь он не увидел – погиб уже после победы в Чехословакии.
Даже в то время, на том фоне, эта семья жила  непередаваемо бедно. Соседи приносили им какую-то еду, девочки ходили в обносках соседских детей. Как могла, помогала школа. «Есть хотелось постоянно…» -- сказала она.
Мать, еврейская мать, выстилаясь на бухгалтерской работе в какой-то инвалидной артели, понимала, если что и спасёт младших, то только образование старшей или её состоятельный муж. Она готовила старшую к закланию. Так  Фаина стала инженером и невестой немолодого уже и некрасивого человека, который заведовал областной овощной базой. Сваха, древняя еврейка, сказала матери: «Мадам Цейтина, богаче его бывал только Потоцкий. Вашая дочь будет купаться в чем захочет. А мне вы, с Божьей помощью, дадите только пятьдесят рублей». Учитывая, что инженер получал тогда сто двадцать, сваха не нахальничала. Скорее всего, это был её взнос в спасение этой семьи.
Познакомившись с женихом, который готов был на всё, только бы иметь такую жену, Фаина, увидев глаза матери, дала согласие. Свадьбу назначили через неделю в ресторане «Пивденного Буга».  «Раз у меня такая невеста -- гулять будет вся Винница!»-- сказал лысоватый жених и глаза его блеснули.
Ночью она отпаивала мать валерьанкой, а та билась в истерике и причитала: «Что я с тобой сделала, майн кинд!»  Утром, после зарядки, -- ещё недавно девушка была гимнасткой-перворазрядницей, -- она сказала себе: « Если моё тело будет принадлежать ему всю жизнь, то моя девственность и одна неделя – тому, кто первый мне понравиться и захочет меня. Это будет справедливо.»
Таким первым  оказался мой друг Исаак Герш. 
-- Как своё отдавал в чужие руки… И так долго помнится…---   сказал он мне.  Если бы ни короткий «трамвайный» жанр, эта   высокая и горькая  история могла бы  стать полноценным романом об одном  мгновении сбывшейся, но не состоявшейся любви.
 
                ххх

   Народу поменьшало, после «Пивденного Буга» многие вышли. Вагон стал прозрачным. Освободились места,  Я сел. Напротив оказался уставший старик. Он смотрел в окно. Вагон кидало так, что невольно возникала мысль: «Сейчас соскочит с рельсов…»  Видя, как меня мотает, старик сказал:
-- Машина еще ничего, хотя мотор с одна тысяча восемьсот девяносто шестого года Петербургской электрической компании. А рельсов давно не перекладывали… С войны. Старики, конечно, выдерживают.  А молодых жалко… Правда, до войны, было, с этого поворота и разгона прямо с моста вагон нырнул у Буг. Правда, никто не утоп, только трамвай… А после войны ещё не нырял…  А вы знаете, что в Виннице есть много счастливых людей. Они живут свою жизнь с женами и детьми, а у многих есть и внуки…
Откуда взялся этот старик с памятью о ныряющем трамвае, с жалостью к молодым, которым бы его  пожалеть и, которые трамвайной тряски  не замечают, потому что рядом с ними и напротив них сидят и стоят такие загорелые девичьи ноги  и такие свежие, как только что с яблоневой ветки, груди…
Старик посмотрел на одну из студенток и лицо его сморщилось, а глаза  стали далёкими…
       Кто он, откуда?
… Он видел в своей жизни много счастливых людей – он был гравёром.В Виннице было много гравёров. Мы привыкли, а приезжему человеку могло показаться, что каждый житель города хотел оставить кому-то на память хотя бы один подарок с вечной надписью. Я встречал такие: «Ясного неба и скибочку хлеба!» -- это на дне суповой тарелки.  На лезвии самодельной финки с наборной пластмассовой  ручкой: «Вася, вспомни суку Гитлера!». Или: «Чтоб  все ночи я снился тебе очень», -- на одном из  металлических шаров, навинченных на спинку кровати.
Старик видел много счастливых людей: он гравировал формулы счастья к юбилеям, дням рождения, свадьбам, праздникам.
 Его жену уморили в гетто, а он остался жить. Два его сына погибли на войне, а он остался жить… И ему осталось оплакивать чужих людей.  Может ли быть что-нибудь печальнее и окончательнее?
      Однажды ему дали путёвку в дом отдыха. Он ехал и не понимал, куда и зачем. Он устал жить и хотел поскорее встретиться с женой и мальчиками.
…Он ехал в трамвае и смотрел на загорелые девичьи ноги, но это не имело никакого отношения к чувствам, возникавшим у мужчин, когда они видят молодых женщин. Это было воспоминание о самой жизни, о радости каждого  её дня, о том времени, когда он знал своё счастье. Сейчас он уже не жил – он был свидетелем чужого счастья. Одна из девушек посмотрела на него, и он почувствовал удар в сердце…  Нет, то была не боль, как при инфаркте, которую он уже испытал. То было последнее, судорожное движение умершего собственного счастья; последняя попытка погасшего вулкана рвануться кверху мощью и светом чувств, -- но огня уже не было. 
«Как счастлив тот, кто ждет эту девочку дома…» Странное, давно забытое переживал сейчас старый гравёр: он смотрел на девушку и ему хотелось заплакать, но плакать он уже не умел …
     Кто он, откуда? Я столько раз  ошибался во многом, что  прожил, но, наверное, в этом старике, придумывая ему жизнь, не ошибся --  он пришел к нам  из справедливости, такой редкой субстанции Космоса. Чтобы напомнить.

                ххх

--  Дима! Я только вчера узнал это, а мне  же сорок пять лет! А я только вчера узнал, шо такое может вообще быть! По «Голосу» сказали, что есть несколько государств, где не берут подоходный…  Это же, значит, что на земле есть невозможное? 
Я сижу спиной к сорокапятилетнему земляку, опрокинутому невероятным, но существующим, и слышу, как тихонько, наверное, на ухо, говорит ему Дима. Говорит, наверное, чтобы потушить пожар в душе друга:
-- Ты лучше отгадай, как называются дети одной мамы от разных пап? А-а… ****обратья, вот как.
     Трамвай не слышит этого остроумного безобразия, но трое  тихо смеются: Дима, димин друг и я. А Дима шопотом продолжает.
-- А теперь отгадай, как утром должна выглядеть счастливая женщина?
А-а… Я знал, что ты  не знаешь.  Слушай… -- Дима максимально уменьшает звук:
--А так,  как будто с ночи муж забыл вынуть.
Да-а… Замостянское хулиганство ещё не сгинело. Чем могу оправдать Диму, так тем, что выводил он друга из стресса. Я, честно признаться, и сам немного охренел от этого безподоходного  факта. Тоже слышал о таком впервые. Нет, неизвестный  мне Дима оказался неплохим психологом. Интересно, кем он был на самом деле? 

                ххх
               

 До моей остаётся две остановки. Обрывки-осколки разговоров в трамвае номер один:
 …-- И шоб сад был большой, обязательно. И вишенья шоб было много. Оно, когда цветет, то на душе свадьба.
… -- Вера? А шо ей сделается. Торгует газировкой, экономит сироп и газ. Крутись колёсико – бежи сармак. Только вот ноги опухают: стоять надо много и на жаре… А так – шо ей сделается. Уже двух дочек выдала.
      … –  Когда ко мне приходят гости, то я радуюсь, а если нет, то я радуюсь еще больше.
… -- Ты не права. Безвыходное  положение, это  из которого есть таки один выход.
      … --  Слишком трезвый в этом мире не жилец, надо быть немного выше прагматизма.

 … Дядя Меер… Как хто?  Зямин папа, который экспедитор на складе.  Так он  всегда празднует День шахтёра. А-а… Потому, что всё может достать из-под земли.
 
… --Прочитала  «Повесть о настоящем человеке» на английском языке – совсем не то…
-- А это потому, что  наши беды на другой язык не переводятся.

…-- Понимаешь… с одной женщиной чувствуешь себя как-то одиноко…
-- А это потому, что  форма женщины и есть ее содержание. Содержание надоесть не может, а форма – может. Отсюда и чувство одиночества…

… -- Надо читать науку логику. Я усвоила только два правила и один вывод и -- живу счастливой жизнью. Слушай, подруга, и запоминай. Перовое: мелкие тревоги – это пустяки. Второе: все тревоги – мелкие. Вывод: все тревоги – пустяки. Жизнь прекрасна!

… -- Боря, я нашел новый способ разбогатеть!
     -- Ша, у меня ты уже одалживал… 

… -- Клара сказала, шо будут делать  какой-то рентген и какую-то кардиограмму... Это очень больно? 

… -- О! Так ваши пьют до зеленых человечиков, а мой пьёт еще и с ними.
И тут на весь трамвай прозвучал лозунг, видимо, подвыпившего баритона:
--   Сильнее, выше, трезвее!
Трамвай зааплодировал – трамвай имел юмор: он ехал по главной улице моей Винницы.
Я встал и, как предписывают трамвайные правила,  приготовился к выходу. И тут кто-то легонько дотронулся до моего плеча. Это была та старая еврейка, которая не соглашалась с решением зятя назвать котёнка Изей.
-- Вы на следующей выходите?
-- Да.
-- А куда вы потом пойдёте?
К тому времени я уже некоторое время жил не в Виннице и, надо сказать правду, несколько потерял в скорости реакции.  Секунду через две ответил:
-- В парк…
-- И шо вы там будете делать?
-- Меня там ждёт мой школьный друг, с которым мы давно не виделись.
-- Ой, как интересно! Ваш друг из порядочной семьи?
-- Очень. Мама уборщица, а папу убили на войне.
-- Да, это порядочная семья… Вэй з мир… Куда ни посмотри, -- везде война… А шо вы будете делать в парке?
-- Найдем девочек, угостим их мороженым и пойдём танцевать.
-- Таки правильно! Только смотрите, шоб с этих танцев не получились дети, а то будет ещё одна забота вашим мамам.
   Трамвай в это время проезжал мимо  «Муров», -- так назывались остатки стены средневековой  крепости. На серых нетёсаных камнях белилами широко и громко было выведено:  « Вася, shop ты сдох!  Ленка! будет! моей!». Вот так, с восклицательными знакоми. И никаких сомнений!
       -- Тислах лану…-- сказала старуха, когда я выходил.  На древнееврейском языке это означало: «Благослови нас».
      
               
                Внуки

  Сидим с Витей, перекусываем после свежего самогона: сегодня ночью выгнали. Крепкий, зараза, как спирт, нескольких градусов до медицинского не хватило.
  Витя, мой давний друг, ко всему, что делал, относился ответственно. Другое дело, как оно по результату получалось. В любом деле есть щель для нескаладухи, и в таком случае виноватых нет: карта так легла. Но к производству самогона… -- ответственность сама повышалась, и Витя настраивал самогонный аппарат, как… Долго я мучался, подбирая сравнение и таки подобрал!  Он настраивал свой аппарат так, как его тёзка и наш общий дру, лучший рубщик мяса на главном городском базаре, Витя Доровольски, настраивал свои весы. Как Давид Ойстрах свою скрипку. И так же, как  Ойстраху после такой настройки успех был обеспечен: с каждого  килограмма мяса семьдесят граммов в карман лучшего рубщика.И ровно так же после настройки хитрого аппарата обеспечены были Витиному самогону  почти медицинские градусы
         Да, сидим, значит, закусываем.  Закуска настоящая, натуральная – сало, домашняя колбаса, помидоры, красный сладкий лук, огурчики малосольные, конечно… Одним словом, хорошо.
   Заходит Ваня, внук Витин, оторва, не хуже Яшки, хотя ему только пять лет – сам Яшка говорит, что смена ему растет достойная: Замостье скучать не будет. И то! Помню, как это отродье, -- его Людка так  называла, бабушка, Витина жена.  Так вот, входит она в «залу», а Ванька, ему тогда было года два, стоит  на телевизоре, до пола метра полтора, а до двери -- четыре,  и кричит: «Баба, лови!»… Как она эти   метры в чисто волейбольном броске преодолела и поймала внука, -- объяснить не смогла, только сказала: « А я ж в волейбол никогда не играла… Так только на пляже, в кружочке». «Ну да, с такой сахарницей только в волейбол играть, -- сказал Витя. -- Всю площадку бы затрамбовала». «А вот же, поймала эту заразу!» « То, Люда, был не спорт, а инстинкт самосохранения: если бы Ванька убился, ты бы гвоздик вбила, свила бы петельку и сама в неё полезла…». Договорить не успел – надо было спасаться. Рука у Людки была нелегкая и быстрая.. Даже любимые внуки это знали.
    Так вот этот самый Ванечка, достойная смена Яшки и любимое дитя Людки, для которого она была последней инстанцией, появляется, значит, посредине нашего с Витей дружеского теплого завтрака -- подрос стервец, председатель колхоза в миниатюре, -- появляется и спрашивает: «Деда, ты с тетей Любой спишь?» Пауза нужна быладля того, чтобы мы с Витей переглянулись долгим взглядом: от же ж бабы… ну же бабы… нема куда языка сунуть?...  при детях несут абы што… даже если… то ж внук все же…Подруги, бля, не разлей… Разбирайся тут, шоб лица не потерять…
    Витька ответил твердо, как и полагается отвечать внуку: «Нет». Но ребенок был выраженным «почемучкой»  -- так напоминал мне меня… --  и спросил: «Почему?». Витя нашелся быстрее, чем я мог предположить. А главное, он выдал ответ, который обрубал возможность дальнейших вопросов: « Бабушка не разрешает».
    Ну, Витька!.. Без комментариев! Наливай!

           Когда последний раз был в Виннице, по которой  не сказать как истосковался, в застольном разговоре, – перестанем бередить мое бедное сердце воспоминаниями, – узнал я, что внук мой далекий и любимый не просто канадец, а по-замостянски,  канадиец… Покатал я во рту это симпатичное, новое для меня слово, помыслил его, и оно мне понравилось. Спасибо за него Замостью. Но внук, как был за десять тысяч километров от меня, так и остался.
Да что надобно тебе, старче! Ноги носят. Обед каждый день на столе. Тихо-потиху что-то пишется. Иногда выпадает напечататься, иногда пообщаться с такими же, как ты, лишенцами-эмигрантами. Беды пока нет. Бомбы рядом, громко и страшно, не падают.    Внук вот далеко… И так  долго.
      Тихая беда. Бабушка вспомнилась: «Без беды не живем…». Получается, что в моем возрасте даже тогда, когда все будто хорошо, -- беда стоит на стрёме. Тихо стоит. Ждет. Хрен тебе!  Сейчас вот пойду и по телефону поговорю с внуком, с дочкой.
    «Внук, я люблю тебя…Передай привет твоей девушке…».  «Дед, я тоже тебя люблю. Поцелуй бабушку». Поглажу телефонную трубку: вот они, рядом. Обнялись. Представил. Это мы умеем – писатели же… И – несколько минут… чтобы никто не видел…               
               

 
                Иво Ива
   
Было дело, было. Да-авно… Время не успело взмахнуть ресницами, как половина человеческой жизни стало историей. И это ещё, если человеческую жизнь считать по-еврейски. Помните  пожелание, без которого не обходится ни одно наше торжество: «120 счастливых лет!»
… Это был парадный «выезд». Раза три-четыре в году, начиная с девятого класса, мы ходили в ресторан «Винница». Он был очень похож на наше Замостье: такой же  бесшабашно расстегнутый, взрывной, тесный и теплый. Отмечая окончание учебного года, мы, впервые оттуда, попали в милицию. Тогда мы, вообще впервые оказались в ресторане: решили культурно и по-взрослому отметить событие. А я тогда впервые пригласил в рес-то-ран навсегда любимую девушку, и она согласилась… У меня кружилась голова только  от мысли, что я буду там с ней танцевать. Мы уже договорились после института пожениться. Это был счастливый возраст безвозвратных потерь. Навсегда окончилось через год, когда она поступила в медицинский, а меня не приняли в педагогический.
Оркестр из четырех любимых городом лабухов так играл, что у меня ещё сегодня «туманится взор»…
-- Для вас поёт Нонна  Подолянская!..

-- В парке чаи-и-р распускаются ро-о-зы…

-- Эх, Андрюша, нам ли быть в печали…

-- На-а-ш уголок нам никогда не тесен,
   Когда ты в не-ем, то в нем цветет весна…

Зал провожал фигуристую Нонну заслуженными аплодисментами, а руководитель оркестра Фима, прижав одной рукой скрипку к груди, другой принимал гонорар благодарных гостей.
Рассовав деньги по карманам,  Фима – лучший  хав-бек винницкого «Динамо», что придавало его игре на скрипке легендарное звучание; Фима – любимец Винницких болельщиков, мечта наших девушек и беда своей жены, Гени, которую он искренне любил, а она так же  искренне его ревновала; Фима объявлял:
-- А сейчас… -- тут он делал сценическую паузу, как будто проваливаясь в трещину:
 --  Иво Ива!
Подогретый уже зал, оторвавшись от закусок, дружно аплодировал, приветствуя ресторанного кумира. Кумирству немало способствовало то, что пел Иво с легким  заграничным акцентом, что наряду с не нашим именем-фамилией позволяло предполагать  таинственную и, конечно же, романтическую   неизвестность биографии  красавца-тенора. Что тоже добавляло – тенора всегда были в моде.
 -- Здесь, под небом чужим, я, как гость нежела-анный…
У дам за столами туманились взоры, многие доставали кружевные батистовые платочки… 
-- Тронутые ласковым зага-а-ром, руки обнаженные тво-и-и…
-- Татья-я-на, помнишь дни золоты-ы-е…
Тут-то и подошел этот вполне взрослый  штымп с хрящеватым носом и сказал моей – навсегда моей! – любимой:
-- Чувиха, сбацаем под Фиму, бекыцер! – и потянул её со стула.
Мы купили на всех, а было нас человек семь-восемь, плюс моя девушка, большой красивый торт с розами, «заборчиком» и шоколадом. Хороший был торт, символ окончания девятого учебного года. К слову, именно тогда мы и  потеряли  нашу девственную трезвость: первый раз выпили по рюмочке водки после бокала шампанского.
 Торт я размазал на морде хрящеватого, и, поскольку он тоже был с компанией, началась массовая драка, после которой мы и очутились в милиции.  Там тетка-капитан сразу же отпустила мою любовь, посоветовав ей быть разборчивее в знакомствах. Учинив  дознание и пожалев  наших мам, добавив: «У самой растет такое же…», -- отпустила, взяв обещание, следующий раз посетить ресторан через два года: «Может, мозгов добавиться…»
Конечно, обещание мы нарушили, и несколько раз побывали в  том ресторане раньше, установленного капитаншей срока. Уже без моей девушки, которая стала  «чужой любимой», и без драк. Может так карта ложилась, а может, действительно, преждевременно добавилось мозгов. А потом бывали там бессчетно… Он стал «нашим» рестораном.  И преподнес мне легкий сюрприз, я бы назвал его сюрпризом времени. Маленькой меткой перемен.
 Когда уже и я  был вполне взрослым человеком, приехал навестить родителей, провести с ними несколько отпускных недель, которые сейчас являются самыми ценными и спасительными  «экспонатами» моей памяти…
Город очень переменился. Не хуже и не лучше – другой. Главное, другие люди. Теперь уже не будешь «здоровкаться» на каждом шагу. Парад стал современным, а дворы на Замостье остались моими…
Конечно же, как не зайти в наш ресторан! Почти ничего не переменилось… Но главное… Фима был на месте! Никого из «стариков» -- он один. Когда я вошел, он узнал меня и поднял своих мальчиков. Они стоя, фразой из «Семь-сорок» поприветствовали меня… Хорошо, что не видно было, что твориться в душе. Тосковал я по городу всю жизнь. А тогда --  особенно: прожитое там еще было рядом и не отпускало.
-- А сейчас для нашего гостя – «Журавли»!—заявил постаревший хав-бек.—Исполняет – Иван Иващко!
Вышел потяжелевший Иво Ива и, сделав мне ручкой, без малейшего акцента, задушевно и пронзительно запел:
-- Здесь, под небом чужим, я, как гость не жела-анный…
       Здравствуй, Ваня Иващук! Здравствуй, город мой и не мой… А Фима все же на месте. При любых переменах что-то должно оставаться неизменным.
 
 

                Людка, Любка и другие

Людка – это в одном лице  представитель женской части винницкого Замостья. А поскольку в последнее время мужеская, как говорила моя Бабушка, часть вообще сильно подвяла именно там, где она должна быть мужеской, то Людка могла бы на форуме народов мира представлять нашу часть земной суши  и одна. Людка была винницкой кареотидой. Она держала на своих плечах немалую тяжесть своей семьи, некоторые первоочередные заботы родственников, подруг и соседей; успевая совершать короткие крутые виражи, в ответ на зов души и тела.
Тело у неё тоже было кареотидское и очень живое. Редкий мужчина пройдет и не оглянется (чем не гоголевская «речёвка»?), и редко Людка, встретив вожделеющий взгляд, не улыбнётся улыбкой Джаконды: или на хер пошлю, или к сердцу прижму. И это, без комментариев про дальнейшее случавшееся, при периодических серьёзных мерах профилактики со стороны  её мужа, а моего друга Вити и наличии уже трёх, правда, малолетних  внуков. Тут не о чём говорить, потому что была она женщиной, как это понимали критяне и греки в самом начале той Греции, которую именуют Древней.
Замостье Людка представляла типично: у нас она, такая, была не одна. Скажем, её подруга Любка смотрелась ни чуть не менее ярко, а по делам их, как говорится в писании, судить их можно одной меркой: восхищенным и крепким мужским словом.  Вспомнилась Любка, потому что  я вспомнил: обе они в безхлебное время  челночницами ездили в Польшу,   надрываясь, таскали чудовищные клетчатые сумки с товаром, зарабатывая хоть что-то на прокорм детей. «Хорошо, что рожать уже не надо, -- рассказывала мне о том времени Людка, -- а то нечем было бы…». Витка, классный экскаваторщик и крановщик, нигде не мог найти работу, перекантовывался сторожем за копейки при частной забегаловке.
Именно в то время на Замостье умирала моя мама. Именно тогда я каждодневно получал неограниченную помощь дорогих моих землячек, одноклассниц и соседок. И первой среди первых была Людка… Именно тогда она и её подруги Оля и Любка ездила в Польшу с сумками, набитыми тракторными  насосами… Представьте, сколько весили те сумки.
    Но что-то я разговорился, пора и показать. Попробовать показать наших прекрасных дам, и тогда станет понятно, почему я не могу не писать о них.
 Спрытненькая такая, ладненькая моло¬духа – это и есть Любка. Та самая, у которой было два мужа. Та не... Мы ж говорим о мужьях, а не о мужчинах вообще. Если вообще, то и заводиться не стоило: кто ж их, если вообще, пересчитает? То несерьезно. А о мужьях, офи¬циальных и без общественного порицания, то тема, ко¬торую еще можно поднять. И то... У кого из них и четы¬ре было, а та американская артистка по фамилии Тей¬лор имела  восемь и ничего. Но шоб на Замостье у женщины было два мужа одновременно и в советское время... Такого даже дядьки не помнят.
Людка , рассказывала мне, что у Любки справедливость была на высшем уровне: одну смену она отрабатывала там, одну - здесь. А если уже сильно хорошо пошло там, то можно дня два-три повышивать, но зато потом и сюда отдай два-три дня. Но в лю¬бом варианте Любка была в наваре: мужики после раз¬луки с ней, зная, где она была, и что там делала, устра¬ивали такие соцсоревнования, что куда там первые брачные ночи.
Я уже как-то писал: непонятно, как установился на Замостье такой обычай: женился - живи. Шо сможешь, если захочешь, то твое, но без объявления по радио в последних известиях. Чтобы не шлялся по Замостью от двери до двери, как шелудивая собака, слух про непот¬ребство и латанное белье. Шоб все было тихо и при¬лично: ни твоя жена, ни ее муж не должны из-за вас портить себе нервы, а тетя Соня и тетя Броня - пере¬гружать свое и без того тяжелое любопытство. Один из семи греческих мудрецов, Клеобл Линдский, был не дурак, сказавши: " Мера важнее всего". Наши дядьки были не дурнее. Так же, но другими словами определя¬ли они этот "элемент" человеческой таблицы Менде¬леева:  "Одного чоловика для одниеи жинки бувае замного, але, як их в ней буде два чы тры, то вже стане нехвататы..." А моя Бабушка говорила еще так: "Видели очи, шо купувалы, ешьте, хоть повылазьте". И все это, и мно¬гое другое было вариантами расшифровки одного из основных законов жизни этого района города: "Жениться можно только один раз».
О том, как Любка нарушила этот закон, и никто ей слова не сказал, я, может быть, еще расскажу. А здесь я только хотел определить для вас, кто она такая, эта Любка, -- о Людке вы уже знаете, --  и чтобы вы представили, какой у нее характер и кураж, если не побоялась ни Замостья, ни его дядьков, ни двух мужей, каждый из которых все знал о дру¬гом и мог убить Любку: один по слабости характера, другой -- по бешенному характеру . И чтобы вы все это включили в свое воображение, когда будете читать слу¬чай из заграничной любкиной жизни.
Жизни той была одна неделя - турпоезка. В Италию. Любка работала на винницкой швейной фабрике кла¬довщицей. По совокупности мелкого местного блата (был у нее поклонник в облпрофсоюзах) и большой республи¬канской случайности (в какую-то некрасивую неприятность вляпа¬лась у себя в Киеве невестка замминис¬тра легкой про¬мышленности и не могла теперь под видом швеи поехать в Италию) – Любка стала членом "швейной" делегации Украины в  бесплатной!  туристической загранпоездке. Частично на руку Любке сыграл и совпартийный подход к объективной действительности пусть даже и на таком мелководье, как поездка туристов за рубеж. А подход этот был таким: в группу высших и средних чиновников при любых материально-бытовых ме¬роприятиях, проводимых для этой группы, должен быть включен хотя бы один слесарь-расточник или одна ку¬рьерша. Всегда можно предъявить внутренним и вне¬шним оппонентам власти живой пример народности и демократичности. Тот, кто должен был знать, тот знал: под рукой всегда надо иметь в наличии одного слеса¬ря-расточника, одну официантку и одного еврея.
Кстати, именно по такому принципу в самом лучшем доме Винницы получил сказочную квартиру дурноватый Ленька Разноцветный: работал сторожем в гараже обкома. Когда он впервые вошел туда со своей разно¬цветной Люськой и детьми, то не знал, как жить и что где делать. Люська рассказывала, шо Ленька первые дни в этой хате, на хрен все перепутав, обращался к ней на "вы", а самогонку пил исключительно в кладовке, на кухне же - только магазинную. Дядя Петя объяснил: "Интерьер дисциплинуе, от! Если бы все жили, в хоро¬ших квартирах, то, может, и совсем перестали бы пить... Это с одного бока. А с другого - если все перестанут пить, то откуда страна будет брать гроши на зарплату? Неразрешимая дилемма и полный коллапс. Не, такое устройство государства нам не годиться! Пусть лучше пьют, но получают какие-никакие гроши. Бо без гро¬шей еще хуже, чем без водки ".
Если пойти за дядей Петей дальше, - мы никогда уже не вернемся к нашей

Любке. А к дяде Пете мы обязательно вернемся. Про¬сто от него некуда деться,
как от самой жизни.
Итак, решено и поставлена обкомовская печать! Пу¬стите Любку в Европу! Пустили. Ну, побывала, приоб¬щилась, приехала до дому. Конечно, мама обязана при¬везти из заграницы ребенку шо-нибудь из одёжи? Это ж в первую очередь. И Леньке, дурачку этому, доброму и беспредельно терпеливому - любит потому что... За деньги это не купишь, а то б давно навсегда ушла к Пушкину (прозвище такое у второго одновременного мужа было - похож на молодого Пушкина, прямо кино...) Людка мне говорила, что Любка ей говорила, что это сходство сыграло немалую роль в сумас¬шедшем ее, открытом всему миру, поступке.
Это ж Пушкин!.. Какой стыд или боязнь, если - "Я помню чудное мгнове¬ние!.." А после всего перед сном - как читал стихи! И свои, и Пушкина! " Не знал я и не мечтал, шо у нас с тобою будут си¬реневые ночи..." "А де ж рифма для складу?" -спрашивает Любка. "Ду¬рочка, - гово¬рит он, - то ж белые стихи, они пишутся только тогда, когда муж¬чина любит, о!" Ну, так же учителем ли¬тературы во второй женской школе рабо¬тал. Для справки: в шко¬ле все знали, но делали вид, что ничего не знают. В школе тоже не дураки - против всего За¬мостья не попрешь. Да, так вот, и Лень¬ке, отцу родного ребенка, и Пушкину любимому, и его маме, стерве старой, единственной, кто открыто лег поперек этого необычного союза, - и ей же что-то надо привезти. А денег же поменяли... Ну, если кукле ноч¬ной горшок купить. Конечно, взяла фотоаппарат, че¬тыре бутылки водки, и!.. две банки черной икры. То уже по дружбе постаралась Танька Ткачучка, через военторг: у нее там сильно знакомый полковник есть. Она через этого полковника имеет вырванные годы от своего То¬лика, но знакомство поддерживает. Иногда и сильно.
На ту икру с водкой и на "Зенит" была вся надежда. Ну, а себе, шо уже ничего не надо?.. Трусы какие-нибудь такие, дразнилы, шоб только прикрыться... Может, бюс¬тгальтер, такой, шо спонта он есть, а цыцьки стоят, как у молодой, а? Ленька и так млеет, всегда, как первый раз, как тогда, на стадионе, на скамейке... Им и сегодня ру¬ководить надо, привык в своей партии: "Парторг сказал!" - как будто Сталин из гроба встал. Ну, то дома, в койке, я тебе весь пленум ЦККПСС разом. Другое дело Пушкин. Только глаз прищурит и как рванет, то, мама, рятуй! Уже ничего не разбирает: де, когда, хто тут есть или нет -- штрафные батальоны идут в атаку. Ну, то представить, шо это будет, когда он увидит такое белье, а? Любка ус¬мехнулась улыбкой Джоконды. (Они на Замостье, когда об этом идёт речь, все такой улыбкой улыбаются… Спаса нет.)
Пристроила и фотоаппарат, и питье, и партийную закуску, и всё всем привезла. Пришла к Людке, разжа¬ла кулак, а там шнурки какие-то ... Шо? А это... Труси¬ки! Хохоту было! Обнялись, сели на тесной кухне, -- им двоим не разойтись: у Любки станок еще ничего, хоть и вдвоем над ним трудятся, но пока в ширь раздать не сумели, а у Людки, у той с рождения такая....--  мужики, иногда и с женами, по улице идучи,  на одной ноге замирают...(Я уже об этом, кажется, говорил, хотя об этом можно бесконечно…) 
Выпили они по малень¬кой и -- поговорить, поговорить, по-го-во-рить! И еще по маленькой... Тут Фозя, то есть Витя, ну, муж Людкин, постучал: "Вам не скучно?" Чует, зараза, что девки выпивают... "Пусти на стопку, - говорит Любка, -- а то, вроде, я жлоблюсь, получается." Пустили, нали¬ли заграничного, махнул: "Моя самогонка в два раза лучше", -- получил пенделя и пошел к Ларику в сад кар¬ты в "триньку" покидать. "Ну, рассказывай!"
После впе¬чатлений от дороги, экскурсий, музеев, гостиниц, швед¬ских столов  («Шо?! Отак, сколько хочешь!?"), ма-га-зи-нов... ("Люда-а"... - и нету слов у бедной девушки..) -- то уже часа три так, уже и внуки раза два проголода¬лись. ("Баба, исты хочу-у... И я-я.." "Шоб вы показылыся! Возьмите что-нибудь в холодильнике. Толь¬ко с хлебом! Побачу, шо бэз - сракам мало не будет.") И - главный вопрос: "Ну, а?..." " Чтобы планово, то не. Ну и не такая уже голодная была, ты ж знаешь...»
(Ко¬нечно, знает, и она, и всё Замостъе.) "А внепланово?.." "А внепла¬ново... Держись за шо-нибудь..." "Держусь". " Ну то, слушай".
На магазины дали им четыре часа. Надо успеть: к сбору опаздывать нельзя, с этим строго. Оторвалась Любка от своих, чтобы не мешали. Зашла в один мага¬зин, - как ангар для самолетов, - спрашивает у русской продавщицы, где можно отовариться. Она объясняет: надо ехать в район русских лавочек, там дешево... А тут подходит красавец такой, как в кино про Италию, и, узнав в чем дело, приглашает Любку в свой кабинет, чтобы на плане города показать нужный ей район. Ми¬нут сорок на это ушло... Потом он посадил ее в автомо¬биль и привез к себе домой. Тоже минут сорок. После этого пообедали в ресторане. В отдельном кабинете. Час. А потом еще в машине... К сбору успела во время. "А покупки?" "Они уже лежали в багажнике машины, когда мы от того магазина поехали". Оказался тот "ар¬тист" владельцем не только того магазина. Но Любка, к великому ее сожалению, не смогла принять и малой части подарков. "Как я это объясню? Денег мало, а по¬дарков - много", - сказала она огорченному итальян¬цу. "Мои подарки тебе - ничто, - объяснял он ей рука¬ми, глазами и итальянским языком. -- Твои подарки мне -- радость и долгая память..." И он поцеловал ей руку. В этом месте у Любки на глазах появились легкие слезы. "Знаешь, подруга, сколько и куда только не целовали меня мои любимые и нелюбимые, а вот так... Как будто он целовал руку святой..."
Снова налили, снова выпили. "Ну и что?" "А ничто. Попрощались, и сказал он: приедешь одна или с ребен¬ком, или с мужем - будешь жить, как захочешь. Денег у меня на всех хватит. Мне тебя не хватает ". И тут вот руку поцеловал. Как теплый ветер веянул... И вот, что я тебе скажу: мы с тобой знаем, что такое койка по раз¬ным углам хаты. У чыстым виде, как говорит Цымбал. И вот, как в босяцкие времена, было у нас и в его мага¬зине, и в ванной в его хате, и в машине, а перед этим в гараже на машине... чуть ли ни в лифту...
А хоть и в подъезде! Но, Люда, то было не трахание. То была... от, режь меня, - то была любовь. Его любовь. Моего там было мало, потому что, как на голову упало: только чувствовать – думать было нема когда.... И так все было... так, что я себя девочкой почувствовала.... Все, наливай!"
Подозрительно долго висело молчание. Коротко про¬звучали чарки, выпили девки без тоста. "Поедешь?" "Со¬всем дурная? Привезу двоих до третьего? Чтобы все трое меня зарезали... Не, двое. Ленчык и там телятом останется. Не, подруга, не. Чтобы туда ехать, то надо с собою все Замостье забирать. Давай, Людочка, за нас, красивых и счастливых! И давай тыхесенько заспиваймо..." И они, пригорюнившись, потянули песню:
                Ой, гаю, мий гаю,
                Та густый, кучерявый,
                Любыв мене та козаченько
                Хороший, чорнявый...
Вот такой вышел у Любки живой декамерон. Не ду¬маю, что Боккачио было бы за него стыдно. А я таки почувствовал... ну, вроде удовлетворения или гордости за наших пропащих во всех тяж¬ких замечательных женщин.
Кстати, наши женщины умели, даже при наличии крепких расхождений во взглядах, просто таки дипломатически, мягко и корректно, обходить острые углы и сохранять основную ценность – женскую дружбу. Но это всё слова, а я обещал не только рассказывать, но и показывать.Вот, как это, к примеру, происходило.
Встречаются Людка и Любка. Любка, модница и эффектница, спрашивает у Людки: «А скажи мне, подруга, как тебе моё сегодняшнее платье? Сама перекраивала и бант на жопу пришила. Как в журнале «Работница». Только там роза поменьше… Ну, так как?». И она, словно манекенщица из киножурнала «Новости дня», кротко дефелирует и крутится перед подругой. Людка делает лицо фигой и говорит: « Знаеш, Люб, я спешу, – Фармагей некормленный, а это бомба в доме. И я не хочу скандадла». «Скандала с Витей?». « Нет, Люба, с тобой и твоим платьем». Правда, тонко ответила, да? У нас такие женщины. Не то, что мужчины: те, ещё и не дослушав, могут отвесить. А теперь перейдём к производственной теме. Она  у нас ещё не бытовала. А ведь было такое время , когда этот вопрос сильно стоял.   

Да. Было. Было время, когда Сталин произнёс что-то подобное: «А почему бы при такой нехватке шариковых  и роликовых  подшипников, при голоде на всякие и разные электролампы, почему бы не построить вместо уничтоженной ставки Гитлера такие заводы. А?». Может, словами о ставке фюрера, он хотел сказать, что война уже несколько лет как  победно окончена, а подшипников и ламп все ещё нет. Но сейчас я понимаю тех, при ком он это сказал. Была упомянута Винница, был упрёк в отсутствии производства двух видов продукции. Точка. Думать будете у себя на кухне. Указания вождя надо выполнять дословно. И в Виннице появились два крупных завода. Она во многом и сейчас – вождь-то пятьдесят лет как загнулся… -- свою экономику с их помощью держит.
А тогда на тех «сталинских» заводах всё было на пару пунктов выше, чем на других. И зарплата, и премии, и санатории с профилакториями. Попасть туда на работу было проблемой. Я уже не говорю про зверские отделы кадров режимных предприятий, про  родственников и друзей заводских верхушек; я говорю о том,  сколько любовниц поимели чиновники и начальнички  на этом фоне. Тем более, что ламповый был почти чисто «женский». Когда зимой после работы смена выходила с завода, все девушки и молодые женщины, -- пожилых туда набрали только в бухгалтерию, -- все были в шапках из песца, соболя и ондатры. Для того времени – показатель «заможной» жизни. Конечно, работницы не только получали там хорошую зарплату, но и платить приходилось… Бывало, что мужья знали и молчали. А бывало, всё Замостье слышало, как мужья  рассчитывались с женами за их большую зарплату. Разводились? Мало. Так и жили в испорченных семьях. И дети так вот росли. Опять Сталин виноват? Отчасти и он. А не отчасти – позвольте выразиться языком дипломированного историка --  виноват общественный строй, где каждый из граждан-рабов  мечтают иметь своих рабов. Ну их, эти дебри. Вернемся в живое Замостье. Мне там тепло, хотя бывает и неудобно.
Людка попала на ламповый «через» отчима, талантливого гешефтмахера, сумевшего при тех обстоятельствах ни разу не сесть. Да, забыл сказать, что жила Людка с   мамой и отчимом  напротив винницкой тюрьмы. Каким-то замостянским  макаром удалось этому отчиму вытащить оттуда уже осуждённого племяша начальника отдела кадров «лампового». Всё было просто: отчим достал жене главврача нашего дурдома имени довоенного еще психиатра Ющенки невозможную в те времена каракулевую шубу. Стоила она тоже невозможно. Но – главврач же… Он-то и признал того племяша ударенным с освобождением от допра и помещением в желтый дом. А там уже рукой подать до мама и папы, и дяди, начальника отдела кадров. Так Людка стала монтажницей на сталинском заводе.
Мынулося, как говорят у нас. Прошли золотые времена безоглядных надежд и твёрдых заработков. Однажды я застал Людку, вернувшуюся из Польши, за странным, чтобы не сказать больше, занятием. Но  оказалось, что только на первый взгляд. Занятие было муторным, требующим терпения и навыка, но вполне практичным и даже благородным.  Я уже сказал, что знакомых, разной степени близости, у Людки было много: такой широковалентный характер имелся у девушки. И вот, сидит она и делает из одной многослойной бумажной салфетки три, искусно отделяя тонюсенькие воздушные листочки один от другого. Я не понял сути. Мне было разъяснено: подарки из-за границы нужны всем, а на всех не хватает. «Я и умножаю, путём деления», -- расхохоталась соседушка, увидев выражение моего лица. Она длинно потянулась, закинув руки за голову, --  тонкий халатик выдержал… «Оно мне надо? Как коню косметика. А где взять столько денег, чтобы никого не обидеть?».
 Хотел быи  я знать ответ на этот вопрос…
 
 «Витя, не надо в командировку на столько! Заменись! Потом и ты, и я жалеть будем!..» Людка не могла долго быть одна, без мужика... Наказание и, одновременно,  земная естественность. Чудо для того их и сотворило. Но им от этого не легче. Так давно вступили в права понятия общества, что заменили они права природы. Если взять право сильного, то я тут за людей, а если зов полов, то тут я сомневаюсь… В общем, если в смысле философии и всякой логики, то я за природу и зов, но, если конкретизировать и взять меня, мою жену и моё воображение, то сомнения напрочь пропадают: даёшь мораль общества! И пусть только попробует…
Людка, Любка, Оля, Ленка, Нинка... – тесная причастность к зову плюс абсолютная личная свобода и, как следствие, -- гарантированная трагедия личной жизни и жизни вообще. Или они не шли под эту жизнь, или эта жизнь была не для них. Кто был настоящим? -- вот в чем гамлетовский вопрос, а не в быть или не быть. Если бы жизнь и эти замечательные женщины совпали… Ах, как прелестно говорила Людка Вите: «Я тебя, любимый мой, сегодня на ночь умножу…».  А как можно совпасть с жизнью, где ни обняться наедине, ни до ветру сходить невозможно в индивидуальный клозет. Так и слышится людкино: «Тонкие стены нашего дома. Разве ж это дом? Ни налюбиться вольно, ни базар Вите устроить. Сразу все начинают нас мирить или кричать друг другу: “Слышишь, как Фармагеи  дают? Ну, то учися!” Как-будто я экзамен в шестом классе сдаю. Это жизнь? А где же интим и тайна, а? Не, в социалистическом общежитии не воспитаешь скромных и застенчивых людей.  И все время думай, чем накормить Витю, Толяна  с Вовкой...и еще их детей – своих внуков. Так же ж и выпить когда-то надо. Та шо там говорить,  если бы как мечталось, так и было бы, то за теми детьми, что рожались бы теми женщинами, то за ними бы никакой мечте не угнаться. От такие бы были дети!  Казаки!» 
А казаки эти и так далековато шагнули при всех путах и гирях. Правда, что в обе стороны далековато. А на концах—где Москва с той Старой площадью, а где и гараж в Целинограде и, бывает, что и допр в Виннице, старая такая, надёжная тюрьма. (Кто из молодых не понял, то допр – это тюрьма.) Она знаменита  не только тем, кто там сидел, но и тем, что напротив нее, как я уже докладывал,  родилась и прожила свое короткое детство и девичество наша Людка Фармагей.

Заснула моя старая мама, отпустила её боль: край жизни был уже не далеко, но часа никто не знал. Болела душа и мир жил мимо меня. Людка позвала ужинать. Открыли обе двери, чтобы маму слышать. «Садись, выпей… А я тебе про твоего друга, а моего мужа новеллу расскажу.
      Ты ж Витю знаешь. Вот же он сидит, при нем и рассказываю. Ничего за пазухой не прячу. Друг твой, слова не услышишь,  все в дом, и детей доглядит, когда надо, меня слушает, а я ж не везде сахар. А шо уже какого гвоздя вбить или там где погреб такой отбахать,  шо не только  картошку и закрутки весь дом держит,  а еще и Ленина со всем  ЦК на долгое хранение положить можно… Все нормально, а где даже шо, то и другим завидно. Но! Рыбак!
И, если все хорошее положить на одну чашку весов, а рыбака этого с его удами и закидушками вместе с той рыбой – на другую, -- и  все! Нету у меня мужа, а у детей папы. На все дни того рыбацкого  куража – нема. Как самашедший  из больницы. Ну, сам подумай. Ото четвертого дня уехал  под Плещеницы. Там, говорят, вир глыбиной метров з семнадцать. Мороз же! Ничего, говорит, самогонка есть и костер разведем и по два тулупа на каждого. На хрена, говорю, Витя, тебе та рыба и столько? У тебя ж, говорю, две проблемы впереди устава КПСС: как поймать побольше рыбы и как ее раздать соседям. Все уже объелися твоей рыбой. Даже Муфта и Жора морды отворачивают, а тебе все не надоест ловить ее. Ты знаешь, как он может посмотреть…  Тут и на танке не проедешь. Я сразу у кухню и—тихо. Поехали они с Лариком, два ****обола. « Вечером  третьего дня  буду дома, любимая! Готовь баньку и бутылку!»-- гыкнул и веселый такой погепал по лестнице, как трамбовкой прошелся.
  Я, как та дура, холодец и отбивные забацала, бутылочку с винтом в холодильник, огурчики-помидорчики в банках, как на выставке народного хозяйства, даже хлеб жмеринский в магазине у Дома учителя купила, не поленилась сбегать. Муж  с рыбалки –шоб она сгорела – возвращается!  И ванную до белого  блеска отмыла. Она у нас большая нестандартная. Фозя  по блату добыл, когда старый дом в городе сносили. А то в обыкновенную вдвоем не вмещались… Если честно, то так уже мне хотелось под Витькой  те песни попеть…  И в ванной, и в койке…
  Одна пила, и одна гуляла я вечером того третьего дня. Выпила две рюмки и заснула. Где-то под утро, слышу кто-то  холодный, как из морозилки, лезет ко мне в кровать и примощается  так ладненько со спины, руку холоднючюю на грудь … Подпрыгнула, испугавшись со сна, и ойкнула. Тут Витя, это он и был,  громко  шепчет: «Тихо! Детей побудешь…   Мотор заглох, полночи с машиной еблись.  Все поморозили. Но зато я тут новый способ придумал…» Какой еще новый, за столько-то лет все эту Каму-сутру по складам прочли.
А Витя разворачивает меня к себе и говорит: «Сетку-то подо льдом можно протягивать телескопической удочкой, понимаешь?»  Понимаю, говорю. А для обычного способа у тебя что-нибудь осталось или  совсем все отморозил? По-моему, он сильно застыдился, и даже, может, покраснел.  Было темно, и я не разглядела его лица, но то, что он в ту ночь не все отморозил, я живая свидетельница. А потом мы встали и среди ночи устроили пир, а потом баньку…  И Витя снова сильно доказал, что он весь морозоустойчивый. Правда, все шепотом, шоб не разбудить детей. Нет, скажу я тебе, это очень даже положительно, когда в доме настоящий мужик, хотя временами и рыбак.

А то ещё эпизод, уже экономический,  из жизни моего мужа, а твоего друга. То был момент выбора, а, значит, и колебания: шо лучше – зарплата или сдельщина.? Крановщикам предоставили такую свободу выбора.
На зарплате, конечно, лучше, чем на сдельщине. Подсчитал  мой Витя, шо пока он  на очке сидит, то можно свободно одну балку на дом кинуть. А это ж сколько балок  за месяц? И каждая – десятка.  И стал мужик через раз в сортир ходить. И столовке байкот объявил: упаси бог, если расстройство желудка, то это ж сплошное разорение! Сидит в кабине своего крана, жрет бутерброды и чаем запивает. Я его спрашиваю, может тебе горошок туда взять и раскладушку? Потому что, Клян,  я уже по себе в койке чувствую -- не тот мой  Витя  стал: он на мне не обо мне думает, а о лишней балке.  И зачем такой его заработок? Не, без вариантов! --  зарплата лучше, чем сдельщина, если для дома. А если для магазина, конечно, сдельщина .
     Сам Витя эту  проблему Людкины «колебания»  решил одной, но какой фразой:
-- Здесь нету об чем спорить: день на день не похож.
Чистая философия и чисто замостянская. 


Витя, друг моей молодости и всей жизни, тоже рассказал мне как-то об одном дне своей богатой биографии, а его жена, моя подруга и настоящий товарищ, втихаря от него – добавила. Так получилась документальная основа для рассказа, который я до сего часа не смел  печатать. А сейчас, с отчаянной смелостью, решился. Пусть меня осудят борцы за нравственность – Нодара Думбадзе, который – «Бабушка, Илико, Илларион и я» -- девять раз судили по искам его земляков за то, что он их на весь мир прославил. Пускай и меня в суд вызывают, а Людка и Витя, я знаю, посмеются и скажут: «Давай по второй, шоб не хромать!». Итак, «Один день из жизни Вити Фармагея».


 





 


 

               


                Название рассказа было другим, и ниже я за него перед вами оправдался. Моя жена, услышав первый вариант названия,  заявила, что если я  опубликую это под своей фамилией, она, наконец, со мной разведется, и, наконец-то,  никто, даже наши дочери,  не скажут, что причина  была неуважительной. Ладно, каждый читатель имеет право судить литературное произведение. Моя жена тоже читатель. А вот, насчет фамилии, -- это она  обронила,  не подумав...
     Моя фамилия и псевдонимы, которые мне совали со всех сторон, это мои  ранние и поздние комплексы, и на эту мозоль наступать не следует. Даже читателю, даже если она моя жена. Обстоятельства, сопутствующие моей фамилии,  сильно затормозили мое продвижение в официальные писатели. Но это бы еще -- черт с ним!  А вот  самолюбие, и вот это самое, достоевское: червь я или человеком зваться могу?! -- это, да, след оставило... И. конечно же, жене, с которой   “прижили” двух  славных девочек и все-таки прожили сорок  лет, даже если она считает себя  на грани развода, следует  уважительнее относиться к мужским слабостям.
    Смех и только!  Вспомнил,  как  претерпевал я  не только от своей собственной фамилии, но и от фамилий  моих литературных героев и даже от их имен.  А ведь они часто бывают  плодом фантазии автора. Однажды мое эссэ на  тему: «Литература-автор-читатель» -- было выдернуто из  уже сверстанного журнала, потому что  одного из героев  звали  Лейзером...
     Рассказа о Витином дне еще и на горизонте нет, а уже какое вступление образовалось...  Думал я как-то о своей жизни. Не сказать, чтобы очень уж оригинальное  занятие. Выводы были мало оптимистичные.  Всё какие-то вступления, разъяснения, обещания,  вставки, прологи, примечания, отступления, преамбулы... Моему  винницкому  соседу, одному  из дядьков Замостья,  дяде Пете, нравилось это слово: преамбула.  Но он произносил его по-своему: приямбула.   И вот, мне все чаще кажется, что моя жизнь состоит из одних  “приямбул”. Хотя, какие тут и к кому претензии? “На что уходит жизнь?  На жизнь она уходит.”  А на что же еще? 
 Помните:” Как ты дышишь, так  и пишешь...”  Это именно так даже физиологически .  Вот и я – как живу, с “приямбулами”, --  так и пишу, так что переулков до главной улицы будет достаточно.
                ***
    Вначале я назвал рассказ “Х…й  день”.  Именно таким он и выдался у Витьки с самого утра. А я  так неприлично выразился, потому что, не знаю, как это  сказать, соблюдая приличие.  Членский день или приапский? А может быть, фаллосский? Ну, если только херовый, и, если сделать еще один шаг в сторону приличия, то, наверное, хреновый...  Но тут же обнаружится   двоечтение, что “непозволительная роскошь  для прозы”, как выразился один из моих учителей. Да и экспрессия у этого “херового” вялая какая-то, нету мощи. Это, во-первых. А во-вторых, не получается у меня назвать витин резак такими маленькими  словами, как  приап, фаллос, член... У него выросло и теперь всегда имелось в наличии  как раз то , что давно и  определенно  обозначается на русском языке  коротким мускулистым  и легендарным словом... Их всего-то, несмотря на богатство нашего языка, штук  пять-шесть таких имеется. На них поколения вырастали, с их помощью войны выигрывались.
   А тут еще Людка  как-то призналась, что штука эта у Вити не только  удобно расположена, --  Людка, оказывается,  к ней  (к нему)    подбиралась  с любой стороны и даже сбоку.  “ Клян, -- как-то заговорщицки шепнула она, -- давай-но выйдем, покурим... Шо-то хочу спросить...”  Закурили на лестничной площадке и Людка задала свой вопрос:”А это правда, шо у моржа  там – кость?!”  Глаза у нее  стали большими и прозрачными, словно она перепугана или хочет  по-маленькому.  “ Правда, -- говорю. – Не зря же в народе ходит  присловье: хер моржовый.  Говорят, что и у собак встречается.”  “ А еще у кого? У людей  бывает?”  “ У людей пока не обнаружили, но ищут.  Как только, так сразу Нобелевскую премию.”  “ Ну-то вот, шо я тебе скажу: по-моему,  оно такое есть у моего Вити. “   Так мы с ней покурили, а у меня появились основания для дополнительного уважения  к другу моего детства  Вите Фармагею. Подумалось мне, что в смысле свободы доступа до любимой  нормальными женщинами мужской части тела (видите, как надо выкаблучиваться, вместо того, чтобы написать  всего три буквы и выбрать весь смысл), так вот, исходя  из личного опыта и полученной в ходе жизни  информации,   Витя  не очень отличался от  большинства замостянцев. Ну, если для полной уверенности, то возьмем половину, тоже неплохая цифра получится. Но главное,-- потому-то Людке так легко было отовсюду к Витьке пристыковываться, -- что, если, к примеру, обозначить, как, на карте, то выходило, что у Вити масштаб  1:1, то есть, один к одному. С этим уже не поспоришь...  Когда Людка  об этом говорила, в голосе ее звучала гордость за Витю и радость за себя.  И это правильно, и это было мне понятно, потому что я давно уже считаю, что этот хитрый, биологически  необходимый механизм, являет собой  половину всего мужчины,  даже, если он профессор или  хоть сам директор замостянского базара.  Ну, а если мужчина не такой  умный, как профессор или директор, то штука эта (видите, как я кручусь, пытаясь быть одновременно и выразительным, и приличным: штука, механизм, резак вместо опять же того короткого  сильного слова, употребляя которое,--  и только его !-- разговаривает немалая  часть населения нашей необъятной  родины)—да, так в случае с неумным мужчиной эта самая штука берет на себя дополнительные проценты материального присутствия в мире сильной половины человечества. Иногда, бывает, до ста. Это, понятно, не свидетельствует о том, что хозяин этой биологии  такой могучий производитель, а только о том, что он такой дурной. Правда, тут, как и в любом серьезном деле, бывают исключения.
   У Вити как раз и не надо было гадать, чего больше, ума или... ( Ну, и как тут с вами говорить, если    вы такие интеллигентные?)  Если быть честным, то , конечно, того  было больше, чем этого. Когда Людка в размягченных чувствах откровенничала и, бывало, говорила   о параметрах, то  скромно опускала глаза. Это надо представить себе, если Людка  стеснялась...Да...   
   И если бы эта часть Витиного тела, как и тела любого другого мужчины на земле,  этот факел жизни, этот аметистовый жезл, упрямый  и настойчивый сладострастец этот, созданный матушкой-природой словно отдельно ото всего остального в мужчине,— со своей гордой статью, независимостью и строптивым характером, -- если бы создан был только для репродуктивной функции, был ли бы он  так самозабвенно любим настоящими женщинами и так ими леем?  И если уж функция, то,  как говаривали наши замостянские дядьки: “ Хай вже  йому!” – и это тоже функция и еще какая – любовь!  Дети – детьми,-- слова не скажу! --  но процесс...—то есть высшее действо Вселенной – любовь!  Вот для чего старалась природа, и это ее старание надлежит  человеку оправдывать. А мужчине  -- тем более. Потому и награжден он  этим чудесным орудием блаженной и сладостной пытки.  Людка так и говорила:” В ту минуту скажи: умри! -- умру с улыбкой на устах!”  Шекспир со всеми его Джульеттами может взять отпуск.
     Есть у меня тайная мысль, и когда же, как не сейчас, мне ею с вами поделиться. Я думаю, что природа, с самого начала знала, на  что она обрекает человека, давая ему жизнь и способность иметь детей, и, как говорится, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но поскольку в природе все равновесно, -- чтобы земля не перевернулась, -- то и возместила она человеку годы еле терпимых  мучений минутами невыносимого счастья, радости и наслаждения.
   Людка готова была говорить об этом до самой ночи,  а Витька не любит разговоры на эту тему. Он вообще не любит разговоры. Тут Витя похож на  Лейзера – два слова в неделю. “ Шо ты трындишь, -- говорил он, когда Людка заводилась насчет  любви и койки, --ты ложись и покажи, шо умеешь.” “ Ой, Витя, ты забыл, шо заряженному танку в дуло не смотрят...”
  Как уже говорилось, день у Вити с утра пошел под откос. Бывает, что и одного случая хватает, чтобы  весь день навернулся  или, напротив, вошел в историю. Скажем , 7  ноября – бабахнула “ Аврора”. Это уже потом, сколько лет прошло, узнали, что тот  выстрел в  1917 году был холостым. Или такое число: 7 апреля  2ОО2  года  -- в реестре профессий ФРГ, признанных официальными, появилась такая профессия – проститутка. Пять тысяч лет  человечество боролось за   это, и, наконец, свершилось. И мы тому свидетели! Или вот еще. Взял я как-то  “цветочный” календарь, открыл на моем дне рождения и -- нате  вам!  Кроме того, что в этот день родились  я и Карл Маркс,  так еще именно в этот день каждый год на моем родном  Подолье  на  Украине зацветают вишни!  Как представил...    Сердце заныло и душа закручинилась…
                Кони не прысталы,
                З дороги не збылыся,
                А мы, козаченьки,
                Без доли родылыся...”
 Столько лет, -- земля успела навдыбки стать! --  не знал, что, как только я из мамы выскочил и сказал первое “агу”, так во дворе роддома вишни зацвели. Оказывается,  и так бывает.
   Ну, а Вите такой вот день выпал... Разместились в нем три события, из которых и одного хватило бы, чтобы назвать этот день так, как мы условились  нелегально его называть. Мне подумалось, что история эта стоит того, чтобы ее рассказать еще и потому, что она дает представление о том, какие дни становятся именными и знаменательными даже, если  они  и не попали  в отрывной календарь.
   Эхо событий  этого дня еще долго умственно и душевно будет кататься  не только в объекте ( Витя), но и в субъектах ( Людка, я, а теперь немного и вы). Приготовьтесь к тому, что прежде самой истории вам придется, как я и предупредил,  преодолеть несколько вставок и разъяснений. Через вступление вы уже проломились.
   Скажем так: время – дом – люди. Это для ощущения атмосферы.
   В первые месяцы после войны  даже незнакомые чувствовали себя   близкими друг другу, уже не говоря  про ближних соседей. Когда дядя Коля вернулся с фронта, все наше семейство сразу узнало, как он гвардейски любит свою молодую цыцястую жену: что словесно, что телесно. Да что там соседи --  весь дом узнал.
   Он, дом этот, был построен в эпоху  молочно-восковой спелости советской власти как временное жилье пролетариата на пути к замечательной жизни и потому  был каркасно-засыпным. За столько-то временных лет весь шлак утрусился и просыпался вниз, и звуки гуляли по всему дому, как хотели.  И  все, кто хотел, и не хотел мог слышать удивительные и такие красивые любовные песни тети Наташи, ощущая при этом легкое сотрясение дома  от доблестных усилий дяди Коли. “«Штурмуе...—прислушиваясь, одобрительно говорил дядя Петя. – Любыты  жинок – наигарнийшее дило у свити!” Дом был доволен. Вот так люди были близки  друг другу.
    Теперь одна предистория, думаю, что не последняя. Обмынуть ее, то есть, обойти-объехать, я никак не мог, потому что она  подводит хоть какую-то материальную базу  под мистические хитросплетения  того “нашего” дня, выпавшего  Вите, как туз пик при игре в “очко”, когда у тебя на руках девятка и валет.
   Ученые, уже не говоря про философов,  настаивают на том, что мир познаваем, и тут я с ними не согласен. Конечно, где лучше сажать картошку и как случайно придумать виагру, тут спору нет – познаваем!  А вот, как сбежались события  того дня…  Извините, шентельмены, пакля вся, как говорил наш дворник дядя Саня. Не, ребята, на том, как оно начиналось, и где что вынырнуло, самый совершенный компьютер голову свернет. Это ж только представить: схожесть и различие жизненных сцепок, грубую реальность и кружевную мистику происходящего, удаленность и близость  мест, разнообразие чувств, фокусы наследственности в конце концов...  Есть познаваемое, а есть непознаваемое.  А вот против чего  слова не скажешь, так это против того, что бытие не отторжимо от быта.  Это с очевидностью доказал тот Витин день. И не надо, наглеть в познании мира, а то такое познаем, что не возрадуемся. Земля уже стала отвечать сильно умным и нахальным: то снег летом, то  весна зимой, то город в пыль, где сроду не трясло, то  наводнение в Сахаре, где никто плавать не умеет. Я и Вите говорил: «Старик, хрен с ним, с тем, что было. Надо думать о том, что будет. А пока давай возьмем по чарке.”  Витя согласился и только спросил: “Почему пока?” И я ему ответил:” Потому, что пока есть.”
   Я пришел к заключению, что случившееся с Витей, несет в себе подобие посттравматического синдрома,  непонятно как связанного с уборной (клозетом, туалетом, отхожим местом...) и Витькиным, как я уже выразился, резаком (  приапом, фаллосом, болтом, хреном ...) – гордостью его жены Людки.
     Это произошло  задолго до “нашего” дня, хотя  несомненно имеет ту самую таинственную, но, наверное, необходимую для равновесия  между бытием и бытом  связь и является, по-моему, своеобразным прологом  к  витиному дню. Тогда еще у Фармагеев  не было, -- на диво и на зависть всему   Замостью, -- собственного индивидуального  унитаза, белого и ласкового. И вот, тут  нельзя не упомянуть, что вместе с этим унитазом обрели Витя и Людка  тоже белую и совершенно невозможную в те  времена... --  совсем уже! --  “чечетову” ванну.  (Все, относящееся к категории презренной  роскоши, сопровождалось в речах наших дядьков  понятными и привычными словами – ёб яго мать.    Там же, где качество роскоши превышало предел, там шло в ход определение дяди Сережи Килимчука – чечетово. До революции Чечет был богатым помещиком  в родных дяде Сереже Якушиньцях.)
   Как и в тот день, все началось с уборной. (Так называли  тогда туалет, а так же означало это слово убранство дамы:” Княжна со своим флёрдоранжем сегодня прелестна! Н-дас...”)
   Два стандартных  восьмиквартирных дома, где жили шестнадцать семей, наш, ЗО-й и З2-й, пользовались одним общественным туалетом, уборной на четыре очка, по два на  “М” и  на “Ж”.  Буквы эти дядя Саня, наш дворник, написал краской, разведенной на саже, и таких размеров, что, если бы не было домов, то  видны были аж от вокзала: это где-то километра полтора. Мне эти гигантские цитаты из русского алфавита невольно напоминали слово “кипяток”,  на  всех станциях от Винницы  и до Шумихи в Курганской области в сорок первом  году.  Тоже буквы были в рост человека. А если бы эти цитаты развернуть, то вышли бы необычайные слова из родного дяде Сане уральского запаса: “Мужеска” и “Женска”.  ( В той самой Шумихе и видел, почему-то запомнилось.)  Непонятно откуда возникла  странная ассоциация: породистые собаки с рубленными хвостами...
     Уборная наша была сделана из обломков кирпича, обрывков толя и картона, кусков дикты ( так у нас называли  фанеру.)  И вот,  в этой уборной с Витей произошло то, что  редко может случиться: должны были, как мне объяснили знающие люди, совпасть многие химические пропорции.   
   Витя, как всегда летом, осторожно, чтобы не наступить на “мину”, умостился на “очёчке”, держа в зубах  примину, а в руке коробок спичек. Еще не начав “работу”, он прикурил сигарету и, не загасив спичку, бросил ее в дыру  под себя. Что там за реакция  образовалась  между всеми этими кислородами и сероводородами... ( больше ничего из химии я не знаю,  вот писал сейчас и вспомнил еще одно “химическое” слово, наверное, потому что оно красивое: валентность.) 
     Короче, под Витей так садануло, что остался он один, без стен и крыши с голой сракой на обозрение всего Замостья. Четырехместный скворечник снесло, как при бомбежке, а Фозя, то есть,   Витя, в позе орла – целый и невредимый, только задница слегка подсмалена: времени этой химии не хватило, чтобы поджарить Витино хозяйство до готовности.
    Вроде уже и говорить не о чем, случай описан, веди рассказ дальше. Но не могу я  на этом месте  остановиться, не могу лишить вас удовольствия   “увидеть”  Фармагея в эту минутку его богатой биографии.   Итак, сидит Витя в уборной, которой нету, глаза вылуплены, под ним только “калоши” и дыра – скульптура, жанр – асенизаторское искусство эпохи  периода восстановления.  Дерьмо -- на всех окнах двух домов, Витя --  весь в “белом”, --   чистый, аккуратный с дымящейся сигареткой  в зубах, глаза, как у лемура. Непонятно, как, но ни одна говнинка  его не тронула.   Такая вот, значит, химия, бля. Такая вот валентность.
     И если о событиях  Витиного дня я  знаю со слов самого Вити и его жены Людки,  то, как он с “очка” чистый и аккуратный  , но подозрительно спокойный  вставал, -- это я почти сам видел, да и пол-Стандарки может присягнуть:  ни  одна говняная молекула  Витю не задела.  Тоже ведь интересно ...  Но параллельно вспоминается мне жутковатая  история, в которую  Замостье тоже верить не хотело.
   После того, как Винницу освободили от немцев, трофейные команды долго еще собирали  по улицам и на окраинах  боеприпасы и вывозили их
за город, сортируя по бомбовым и снарядным воронкам,  а потом сапёры взрывали это добро.   Охраняли его плохо, и мы часто воровали для своих нужд гранаты и мины. ( Идиоты малолетние...  Сколько хлопцев  повзрывалось, сколько  калеками стало...)
 Гранатами, понятно, рыбу глушили. А у мин от полковых минометов  выворачивали   латунные  взрыватели, похожие на миниатюрные цилиндры – головные уборы аристократов Х1Х века. Их можно было класть на рельсы под поезда и трамваи  -- такая стрелянина получалась и, конечно, большой шухер с поиском преступников. Адреналину тогда у нас было, сколько хотели! ( Нет,  я все же  думаю, что мозги прирастают  много медленнее, чем все остальное тело со всеми  его органами...)
   Украли мы как-то шесть “рыбин”, мины для полкового миномёта. Из четырех  детонаторы успели вывинтить. А с двумя  неразряженными   Митька Мукомол стоит  и легонько так постукивает ими  друг о дружку... Мы чуть в штаны не наделали, -- кинулись от него  к воронке, только трава закрутилась!  Лежим, не высовываемся и орем:” Митька, ёлуп царя небесного, кидай мины, бижи до нас! Шланг!  Взорвешься, пожалеешь – жопу оторвем! Глиста!”  Тут как  даст!  Только над нами свистнуло и дым   кверху ... Все – нету Митьки, силача и дурака. Как говорил дядя  Саня: ”Ростом – с елку, ума – с шишку”.
Вылезли из своей воронки – стоит, длинный, волосы нестриженные белые, выгоревшие на солнце; штаны  под колено, руки из рукавов расхристанной рубахи  чуть не по локоть.  Рот открыт, глаза с пять копеек каждый  – как был дураком, так и остался. Мы вокруг него дикий танец пляшем, орем от радости, а он головой трясет, ничего не слышит, оглох,  зараза, на два месяца, а так – ничего, ни царапины. Две мины в руках рванули, и хоть бы один осколок задел!  Потанцевали мы  вокруг  Митьки, потом пообнимали  этого ёлупа, а потом  набили ему морду за все наши страхи и  его дурость.
   Замостье над нами смеялось – не верило. А потом Митьку послушало, и поверило: Митька врать не умел -- дурной был, как груша глека. Зато от дядьки Яремы и тети Ани, батьков своих, Митька получил  такую лупцовку, которой  должно было надолго  хватить. Правда и то, что тогда на наших шкурах все быстро заживало, в памяти мало что задерживалось и не было  такого, чего бы надолго хватало. 
    “Отак! --  сказал  бы  наш дядя Петя Цымбал. -- Если  розуму  не дали, то обязательно где-то туз выпадет.”  А вы говорите  о том, что дерьмо  в Витю должно  было попасть, а не попало.   Ну и что?  А если  б и  попало – пошел помылся, и все дела. Это ж не то, что  Ваське Кабану руку оторвало и уже не пришьешь, так до старости с протезом и ходил. Нет, что ни говорите, а и Митьке, и Вите  повезло:  одному на жизнь, другому, что в яму не упал  (ее к  тому времени месяца два не чистили...)  С другой стороны, одному крепко досталось по уцелевшей заднице, а другой потратился на мазь от ожога.  Разве ж это цена за то, что быть могло? И кто скажет, что Бог не милосерден?  Это ж представить только, что Митьку  запросто могло убить, а Витя  мог  окончить свою жизнь в уборной,  сгореть в сероводородном  огне или утонуть в ...--  ну то пусть уже будет прилично  и тут, --  в фекалиях...  Как бы Замостье смотрело в глаза Городу и  Старому городу?  Уже не говоря за Витиных двух сынов и в последствии трех внуков.               
    Я рассуждаю, я не сравниваю, потому что нахожусь в предпочтительном положении: в тиши  благополучной и сытой квартиры и на большом отдалении  лет от того, о чем рассказываю. Но мое нынешнее пространство-время дает мне возможность  пусть и субъективно  оценить   (объективно человек никогда и ничего  оценить не может), то, что сейчас рассказываю. И  с этой непритязательной  позиции  хочу  уверенно  сообщить вам и, думаю, что замостянцы со мной согласятся: любую неприятность  можно вынести и пережить, кроме позора. Так что судьба у  Вити была добрая, только что заставила  голой задницей посветить всему  Замостью.  А может, она  мягко напомнила ему, что днями он был неправ, когда перегрузил кран и чуть не убил людей, и сам  случайно не убился.
    Теперь о том, как в нашем, непонятно  как устоявшем в войну доме (не я один думаю, что он должен был упасть  от  первой  взрывной волны даже не очень большой бомбы...-- стоит  до сих пор , только балконы  посшибали. Но это уже свои, к двадцатилетию Победы: сгнили балконы) – о том, значит, как в доме появился  первый ... унитаз !  И – хай вже йому ! – расскажу и о том, как Фармагеям  замастырили  вместе с тем унитазом и настоящую ванну! (Поверьте мне:  восклицательные знака стоят более, чем на своих местах. Если бы  вы знали, что они –унитаз и ванна -- означали  в  то время, если  находились в личном пользовании, то не усомнились бы, что восклицать вас я призываю в нужных местах.)  На них ходили смотреть, как на первый доступный простому замостянскому народу телевизор, когда  его поставили на трофейный столик на гнутых немецких ножках в проходной  комнате тети Наташи и дяди Коли Добровольских, наших ближайших, дверь в дверь, соседей. Фармагеи заняли  их комнату, после того, как моя Бабушка  пошла ходатаем  за  Добровольских, когда у них родился сын, к самому начальнику  Винницкой железной дороги, и, как это ни удивительно, молодая семья переехала в новую двухкомнатную квартиру на Вишенках. Оказывается, чудеса тоже случаются.  Правда, неподалеку от таких чудес должен случиться такой человек, как моя Бабушка.
   Обретя вторую комнату, Фармагеи позвали дядю Петю и Фиму, мужа Мани Меламуд, сантехника новой формации. Работал он не хуже дяди Пети, но даром – никогда. Поторговаться он еще разрешал, но не нахалам. “Посмотри на меня, -- говорил он в таких случаях, -- разве я похож на поца?” – и твердо возвращался к первоначальной цифре. А дядя Петя, старые довоенные кадры, мог и подарить. И если они брались за дело вдвоем, то это был, тогда еще неизвестный даже на слух, евроремонт: качество --  миллиметровое.  Первая “двойка” в доме появилась у Мани с Фимой. (Прошу не путать эту “двойку” с телевизором, в который  встроен видеомагнитофон.   То, о чем говорю я, -- это  ванна и унитаз в одном помещении).
     Дом наш со всех сторон был голый: ни водопровода, ни канализации, ни газа.  Теплоцентраль, работавшую  на центр города,  мы могло увидеть только в бинокль. Траншею для труб фиминой канализации  рыли всем домом. Как противотанковые рвы под Москвой. Людей вела бунтарская и неистовая мысль: пусть хоть один замостянец  поживет, как человек. Тем более, что Маня была дочкой тети Брони и ее убитого в первый день войны мужа, и вторым ребенком в самой бедной сиротской семье  на Замостье.
   Фима поклялся, что первый месяц весь дом  будет мыться у него в ванной круглосуточно. Но! -- только месяц: “ Больше лимита нема.” А  на “очке”--  все по разу.  Водопровод врезали ночью в ветку, которая поила особняк управляющего облсельхозтехники. ( Фима и сварщиком  был классным.) В “ночное” дядю Петю не  взял: “ Вам не личит...( то есть, не к лицу.) Если что – отвечу сам.”  И вот, Фармагеи -- вторые.
 Глянул Фима, позвал  дядю  Петю,  перекинулись парой слов:” Кишка, а не кладовка...” “  Труна, (гроб, значит) , але для   Гулливера...”  “А еще плита здесь… Как это Людка с ее кормой  тут проходит?.. Маня бы не прошла.”  “Слухай, а може, для унитаза  зробыты  балкончика , га?”  “ Ну, если, то не для ванны же!...” Мерили, прикидывали, тихо спорили. .  “ Токо шо, если, как для себя...”--  матюгнувшись, сказал Фима, убедившись, что надо  “лепить” два этажа.  ” А то ж, как для кого?--  удивился дядя Петя.—Добре, хлопцы, завтра и начнем. Витя, пока де, шо – трубы доставай. Фима скажет,  диаметр и сколько…  Ну и “очко”  выбирай де, шо найдешь, може, на ремонте,  а може,  у  готелях...  А ванну выбирай, которая поуже, но шоб Людка хотя бы с  её сахарницей  влезла...”  Тут все втроем дружно посмеялись.
 Витя пытался выяснить, сколько  то будет стоить. Фима молчал. Понятно: старшие есть.   А дядя Петя сказал:” Самогонки  наженёшь, закуски купышь, -- от и  увесь расчет.” Фима даже глазом не моргнул, даже носом не шморгнул. И у него, и у Вити батьки легли на войне, и матери сами поднимали   своих сынов. Конечно, жили не так, как  Меламуды, но тоже досталось...Что это значит, знают те, кто  жил тогда. А если не жил, то  ничего и не расскажешь...
    ( Примечание:  по окончание  работы,  после того, как всем домом сильно обмыли  “двойку”,  все-таки сунул Витя  в карман мастерам по красненькой с вождем  в  овальной рамке.)
    Вот теперь уже можно рассказать о первой “хреновине” того витиного дня. Точнее будет, раннего утра того дня.  Любимое время Людки... Витя утром не так быстро  заводился, у него или вечер, или ночь были  рабочими. Стойкий  рефлекс:    Витина мама (пока не умерла...), двое пацанов ( пока   в военные училища не поуезжали...), и они с Людкой, -- комната  шестнадцать метров, перегороженная шкафом и одеялом. Ситуация…  Мать ее, эту ситуацию, в пройму, как говорил дядько Ярема Мукомол. Витя так не мог -- мучался по-партизански, так до конца и не избыл стыда,  потому и привык к случайно счастливому вечеру, когда дети еще на улице, а мать на скамейке  с соседками Замостью  кости перемывают, или к глухому ночному  часу, когда спиногрызы спят, а мать, замученная бессоницей и болезнями, впадает в паморочное состояние. Тогда Витя хоть дышал, как  требовал разогнавшийся организм. А Людке все было до лампочки: ей, если приспичило, – хоть у памятника Ленину перед горисполкомом.  И никаких приемов  глубокой разведки – кричать, так кричать, стонать, так стонать. 
    “Сколько той жизни?   --  яростно спрашивала она меня. -- И сколько в той жизни удовольствий, чтобы еще и в этом себе отказывать!?  Сколько еще раз  меня мама родит?  А-а... В таком  раскладе под моей жопой вся земля, и все элементы таблицы Менделеева тоже мои...  ( Менделееву с Людкой повезло,  до девятого класса она была отличницей , а после , как пели у нас на Замостье: “ Оцым-поцым  первертоцым...”  Людка стала женщиной,  и всё остальное, включая Менделеева,  перестало  ее интересовать.)  Все, Клян, кончили базар. Витя сейчас с работы придет, а у меня еще жратва не готова. Он этого не любит. А ну, как скажет: ты меня не накормила,-- я тебя не накормлю. Я этого тоже не люблю: не умею  в койке поститься.”   
   Это был период их второго в жизни медового месяца, на который выпало утро того дня. Витя еще в полудреме лежал на спине, закинув сильные руки за голову, а Людка уже играла  его женилкой, как интеллигентно выразился в “Тихом Доне” один из героев  Шолохова.
 “ Витечка, любенький, просыпайся... Пора на главную работу... Сократим простои, Витечка...—шептала Людка, оглаживая  воспрянувшее мужнино хозяйство.  Задыхаясь, она тихонько пропела –
                Я гуляла с мальчиком,
                Е… меня он пальчиком.
                По- другому он не мог –
                Не стоял его х…
  Не то, что у тебя! А ну-ка, Витечка, на плечо-о!  А теперь,  длинным ко-ли!”  Чувства уже переросли в инстинкты, и она, крепко обхватив ладонью  витино добро, в запале потянула его и, не удержавшись, чуть ломанула... Витя ойкнул:” Ты шо, курва, делаешь!? Ты-то себе другого всегда найдешь, а мне, шо ?” “Ага-а...—подлизалась Людку, забираясь на мужа, -- где ж я такое найду!   О-ох!..”  И – поскакала сразу махом, в галоп, не сдерживаясь, хмелея и заходясь от наслаждения, закручиваясь в него,  захлебываясь  тихим первобытным  визгом и бездонными охами... Витя едва успевал догонять  и догонять Людку, уворачиваясь от укусов и подсаживаясь, чтобы не вылететь из жены, рвущейся к заоблачной вершине.
  Поскольку женщина, оседлавшая любимого мужчину, становится     неистовой небожительницей, совершающей  своим  божественным задом  такие  немыслимые эволюции, перед которыми бессильны все математические  уравнения и эйнштейновские вероятности, безумствуя, приводит его  на блаженную грань жизни и смерти...-- то и вывихнула  Людка  Вите своим жадным и сильным лоном  его замечательный, скажем благопристойно, приап.
   Коротко охнув и про себя обматюгав любимую, Витя все же дал ей  долететь  и дотронуться до солнца. ( Нет, что ни говорите,  на Замостье пару джентельменов  еще есть.)  Победившая и побежденная   Людка,  быстро и благодарно обцеловав мужа, на полчасика перед работой ( да что ей сегодня работа -- полет шмеля!), упала  в сон, как всегда громко и протяжно выдохнув:
” Ма-амочки!...”
    А Витя пошел  в  бывшую кладовку, волшебством мастеров превращенную в двухэтажный санузел, вправлять, скажем еще раз поприличнее, свой  член  и мазать место перегиба  прополисом.
   Садясь на унитаз цвета томленых сливок, Витя  страховочно сдвинулся назад: не совсем еще успокоившееся хозяйство  требовало места. Сел, снял с полки, сделанной под руку, недобитый детектив,  пачку примы и зажигалку. Закурил и стал читать. Когда понадобилось стряхнуть пепел, -- если где обнаруживался Людкой -- расстрел на месте! -- консервной банки, приспособленной под пепельницу,  на той же полке не оказалось. Вспомнил, что вчера выставил на площадку проветриваться. Вставать не хотелось, да и не всю работу еще переделал. Отодвинулся, сколько еще мог, и сбил пепел  в щель,  прямо  в воду. Когда нужды пришли к концу, решил и окурок  спровадить в унитаз: ткнул им поглубже  и... попал незагашенным концом в самую головку...
   Ну и что то тут обьяснять?  Мужики и без слов поймут, и мало кто не посочувствует. Ну, может,  какой и позубоскалит без злости.  А женщины, которые умные и еще рабочие, конечно же, посожалеют, поахают: не должно страдать то, что приносит радость.  А про дур мы речи не ведем. Им, – что голову в петлю, что член под топор, -- лишь бы мужика вешать и резать, и тогда это хорошо. А что без мужика ни рыбку съесть, ни на х… сесть, --  этого они не понимают: дуры же...
   Моя Бабушка говорила, что умные дела не для женщин – это работа мужей. Нельзя одновременно делать два самых важных  на земле дела: рожать детей и думать. А вот там, где касается ночи и разных оцым-поцым, тут Бабушка  советовала обращаться  только к женщине, -- мужчина в этом ничего не смыслит. Он, конечно, думает и даже уверен, что смыслит и еще как!  Тут бабушка улыбалась... Это женщина сделала так, чтобы ее мужчина ходил, как Бродский. Пусть он думает, что он может все и еще немножко. От этого женщине только прибыток, особенно ночью... Не-ет, только к женщине. Она  и расскажет, как надо, и, с Божьей помощью, еще и покажет.
   Витя, тихо ойкнув и теперь громко и от души обложив  “его” ( кого?) мать,  плетень соседа, самого соседа, его и свою тещу  и еще много кого и чего, осмотрел, наконец, головку, которая с укоризной в ответ смотрела на него: :“Что ж ты, хозяин, а?   Я тебе такой кайф обеспечиваю, а ты меня, как Джордану Бруну?  Имеешь хозяйство --  смотри за ним! Не колхозное же!”
А Вите, что отвечать?  Он, как бы со сторонним недоумением  подумал: “Скажи кому – кто поверит? Дед Щукарь сам себе ногу вывихнул, и то, сколько смеху  было. А я... Разве об этом расскажешь? Даже Людке...”
 Думать и недоумевать он мог сторонне, но болело-то  меж своими ногами. Нашел вазелин, смешал с прополисом и смазал ожог. Умылся, оделся, позавтракал, -- Людка вокруг вилась, как ласковый василиск, -- и осторожной походкой пошел к своему лучшему другу, подъемному  крану на гусеничном ходу --  РДК – 25, что означало: агрегат может  поднять  и перенести, если стрела  с  “гуськом”,  25 тонн  груза на расстояние в 35 метров.
   Если день  разлинеить  по-немецки, то получиться  формиттаг, то есть,  до обеда, и  нахмиттаг, то есть, после  него.. В стране Восходящего Солнца, предположительно, так: после восхода и до заката. А если по-нашему, то чего тут думать: завтрак, обед, ужин. Или еще проще: с утра до двенадцати – устройство похмелья,  с  двенадцати  и до ночи – подготовка к похмелью завтрашнему
    У Вити в тот день солнце зашло минут за пятнадцать после   начала обеда. Витя потом уже, когда совсем  очухался,  сокрушался, что, как же это он сначала не пообедал, а уже все, что случилось, если уже так карта выпала, пусть бы  потом... Надо сказать, что готовила Людка  не хуже, чем, скажем так, все остальное, что женщине положено уметь. Я до сих пор  курицу по ее рецепту  приготовляю. Пачка соли  и выпотрошенная промытая курица, больше ничего не надо. Ни там специй, ни сметаны-майонеза, цыбули-чеснока, вина-коньяка ( то потом, когдапродукт потреблять ) – пачка соли и голая курица.  Соль на противень, равномерно так, а потом на той соли распластать курицу – все!   Сорок пять минут в духовке – даже костей  мало  останется.  (Ну вот, если не рассказ прочесть, то хотя бы рецепт усвоить, да?)  Как раз такая курица и была приготовлена  любимому  Витечке.
      В тот день у Вити запланировано было много чего и, в том числе, в обед ввернуть лампочку  в “зале”. Лампочки горели, как свечи: посветит неделю-другую, помельготит на последнем издыхании и откинет спираль. Так что технология смены лампочек была  накатана. Дело было не  в том, как ее  выкручивать-вкручивать, хотя бывало и тут  надолбаешься с кривой резьбой. Дело было в потолках. И хотя дом каркасно-засыпной и строился  как барак, чтобы  в нем перескочить  в счастливое время и в нормальное жилье, но потолки заделали в три метра двадцать сантиметров, как в виллах и палаццо: дыши – не хочу! 
   ( Небольшая вставочка на полголоса: Людка так и не знала, что Витя  сам себе прижег свой, ею любимый, орган.  Витя не сказал:  не хотел подначек на эту тему.)
   Под сгоревшей лампочкой сооружалась пирамида не хуже хеопсовой, только опасней. На стол ставилась табуретка, которая помещалась на столе с небольшим запасом; на табуретку – небольшой тупорылый стилець... Вот он-то одной стороной стоял, хоть и на краю табуретки, но прочно, а  вторая пара подпиленных его ножек  -- еле-еле умещалась, ну  может, сантиметром  каким. И тут требовалась надежная подсобная сила –  стоять у низа пирамиды и держать ее верх, пока Витя выкручивал и вкручивал лампочку Ильича. Взбирался  Витя на пирамиду ловко и уверенно, как акробат, -- надрочился. Да, перед процедурой он раза три пощелкал выключателем, подстраховался. 
     Людка, женщинка не слабая, всегда справлялась со своим уроком на пять. Обычно в таких случаях она приговаривала  что-нибудь такое:” Не бзди, Витя! Падать будешь на меня. Смотри, не промахнись, а то сломаешь!”   Шуточки-прибауточки...
                В городе Калязине
                Нас девчата сглазили,
                А если бы не сглазили,   
                Мы бы с них не слазили.
   “ Бля, Людка! Держи табуретку! Навернусь –  вы...! “  “Ой, Витя,  ты опять забыл, шо заряженному танку в дуло не смотрят...”
                Я дала интеллигенту
                Прямо на завалинке.
                Пенис, девки, это х…,
                Только очень маленький.
  С улицы, со скамейки, через открытое окно слышался диалог дяди Пети и тети Моти:” Дэ ж ты, пьнюга,  був, хай тэбэ  милиция  з халерою возьмуть , аж до трэтьои годыны ночи?”  “ А шо, Мотря, колы б я сыдив  у хати тверезый, то було б пивдванадцятои?”
   Людка  улыбнулась, посмотрела вверх и чуть не уписалась: вид снизу был живописный... На “пирамиду” Витя полез в трусах, при поднятых руках трусы сдвигались  кверх, и из одной калшнины то показывалась глянцеватая  розовато-голубая головка величиной с детский кулачек, то пряталась. “ Ах, какой игрунчик!”—нежно подумала Лариска, закусывая губу. И какой черт ее  под  ребро пихнул?   Задыхаясь от бесшумного хохота, она залепила  в эту родную и любимую   головку щелбана!...  Витя дернулся, коротко взревев, развалил  пирамиду и с грохотом упал на Людку, на табуретку и стилець. Внизу, у Килимчуков, грымнуло, загойдалося, как в войну. Дядя Сережа сказал:” Отак  хата ходыла, када  зинитки  лупылы у тютиным садочку.”

... Когда Людка пришла  в  травматологию и принесла  кило  редких тогда апельсин цвета червонного  золота, ну и, конечно,  бутылку с  закусью,  палата с уважением посмотрела на  Витю.  Людка наклонилась,  выставив зад в палату, Витя машинально дотронулся до ее тугой щеки губами  и, глядя на свою подвешенную на вытяжке загипсованную ногу, раздумчиво спросил: “Люд... А я ж свет выключил и проверил...   С чего ж это оно так ёбнуло?”
 
   “ Еду я от него, Клян, и говорю сама себе:” Людка, говорю я,  процесс дебилизации стал необратимым...Ты нашла проблему там, где другие, нормальные бабы, находят счастье. Тебе достался  такой х… и в придачу к нему управляемый муж, которого ты имеешь, когда хочешь, и, который ни разу не кончил раньше тебя! Что ж ты, ****ь обнаглевшая, изобретаешь юмор? Куда ж  ты даешь щелбана, шалава  вокзальная?    Тут и утопить в Бугу – мало! И слова не сказала бы...  Нет, не для меня делали витино  хозяйство, не по Хуану  оказалось  сомбреро.”
  Так  говорю себе и чуть не плачу, потому что понимаю прямо сейчас, тут, в  трамвае номер один, что и малое может быть большим. И если бы ото было в школе, Клян, я бы прочла этим людам и нюсям  урок-лекцию не хуже  Семена Захаровича.  Никогда, сказала бы я сурово,  выгнав всех пацанов  и  оставив  для этики семейных отношений только пацанок,-- никогда, сказала бы я им, не шутите с  мужниным  хозяйством.   Играть  с ним,   ласкать, целовать...-- да.  А шутки шутить вплоть до щелбанов... Пусть лучше отсохнут вашт руки. Это, сказала бы я, область, где малое может стать большим: от мужского хозяйства в спокойном состоянии до  неискупной вины.  Подумайте, сказала бы я, а  вдруг он  на вас обидеться, а?..    Ты про кого  подумал, Клян?  При чем здесь Витя?   Витя обидеться, когда я скажу.   Я  про х…  говорю, он же живой и понимает все раньше хозяина. Если честно, то он и есть хозяин.
 Надо знать, а с жизнью и понимать,  что все  хорошее в нашем бабьем свете идет от него, сказала бы я им.  А сколько у нас, баб, радостей в этой жизни,  если и сама она  короткая и летучая, как сон, как утренний туман...  То комната проходная, а то все  в одной, а то общежитие...   Девки в кино, а ты со своим Витей в койку!  И чтобы повезло, и комендантша не постучала... Вы пробовали  писать, сидя на одной ноге? Ну то это очень похоже на то.  А многие бабы уже и у себя в хате, и у себя в койке двухспальной, и в отдельной комнате,  дети в пионерлагере, и свекруха два года, как померла, а они все еще обнимаются, как крадут:” Тихо-о!..”  Шоб ни крикнуть, ни рыпнуть!  Жизнь...   И если тебе в этой жизни выпал такой редкий и  счастливый  шанс, как мне мой Витя с его инструментом, то надо это беречь всеми своими женскими силами, какие у тебя есть. Вот что бы я им сказала.”
       В конце этого  страстного и, не скрою, приятного монолога,  Людка попросила: ” Клян, за ради всего хорошего, не проговорись Вите: он же так и не знает, шо то был за ток и чем его навернуло...”   Просмеявшись, она  убежденно добавила:” Убьет же!”
      ...Людка сказала, и Бог сказал вслед за ней, ответив на мой вопрос. Только она вслух да еще как вслух!  А Он – монологом внутренним, один я и услышал. Может, и вы. Потому, что услышать, это не значит уловить ухом колебания воздуха, а понять, какая за этим молчанием жизнь идет, и, может, настала пора что-то добровольно в ней менять .
    “ Господи, -- сказал я, молча, -- Ты-то все знаешь и понимаешь, почему же  молодым мужчинам в самом начале их пути не дал понять? -- спросил я.  “А  и не надо, раз не дал, – ответил Он. – Рассуди, если бы с самого начала понимали, разве так рвались бы в отцовство через эфемерность страстей, чувств и любви? А-а...  Считать стали бы, а не любить. А толковые и красивые дети рождаются только  безоглядной  любовью. Это ты не знаешь, а я знаю: как только между  “ Мой любимы-ый...” и  “ Моя единственна-ая...” мелькнет мысль: “ Теперь ее папа, директор, назначит меня  своим замом  по экспорту”, -- так у зачатого ребенка один глаз будет косой. Вот и попортился бы род людской, а он и так, как видишь, не очень... Вот и решил я, пусть мальчики думают, что они  в доме хозяева, а  девочки с самого начала пусть знают,  кто есть кто.    
   Помнишь, как администратор  знакомого тебе Игоря Кио, старый румынский еврей,  стонал  в часы загулов своего  любвеобильного хозяина:  «Мы все  умрем через его х…!”  Несмотря на грамматическую  колдобину, неплохо сказано.  Ну что же, говорю я,  пусть умрем! Только бы он успел сделать свое дело, этот волшебный жезл жизни : оставить в женщине семя человеческое. Только для этого я и создал вас -- зачать, а потом охранить.   А вы во что превращаетесь? 
   Знай и расскажи другим: каждое утро, просыпаясь, возносите небу хвалу и молитесь о том, чтобы и завтра вы остались при своих женщинах.   А   иначе – зачем вы?    Эту истину могут выдержать только  зрелые мужчины, которые уже любили и были отвергнуты, которые грешили и покаялись,  которые теряли любимых и дожили до внуков.”
    Так сказал Бог и я его понял.    
               
                ***
  Вот теперь, как говорил Зощенко, и судите, “ что важнее в сложном театральном механизме”, -- верно ли  нелегальное название рассказа, в котором все  вертится вокруг главной части мужского организма, а может быть,  и  всего мужского мироздания. Но и при  этой ограниченности ( так уж он написался, этот рассказ),  все же  несколько хороших людей  из моей биографии с вами  поздоровались.  А Витин день,  --  спасибо , что не  все такие, -- это день его и нашей  жизни, единственной,  прекрасной  и  заклятой.
 И нам  ее жить.                               


 …Приехал. Давненько не был.  Сидим у Людки за столом, выпиваем, конечно, закусываем, говорим, молчим… Душевно и непередаваемо. Родное теплое невозвратимое… Тут в телевизоре красивая и очень красиво обнаженная какая-то итальянская девушка выпихивая какого-то  на вид ничего себе хлопца из койки,  кричит: «Кастрато, импотенто!». Громко так кричит. Шестилетний уже Ванька,  любимый, потому что младший,  фармагеевский внук спрашивает: «Бабушка, что она говорит?»  Бабушка, сверкнув, глазом на Витю, мужа своего единственного, бросив сквозь зубы: «Не мог позже это ****во смотреть… Разбирайся теперь с дытыною…», нежно так нежненько говорит: «Ванечка, это тётя  по-иностранному говорит дяде: «Уходи, бо я тебя не люблю».
   За окном теплый вечер, на небе уже появились звезды Замостья. В открытое окно еле уловимо пахнет тети Марусиной резедой. За стенкой комната, где я жил с мамой, отцом, Бабушкой… Никак было не сглотнуть комок в горле…

                Мой дядя  Срулик

Было дело, было… «--Приезжай, Клян (такая странная кличка была у меня в детстве на Замостье, для которого я и остаюсь Кляном. Не спрашивайте о происхождении такой странной клички – его я и сам не знаю. Если обобщить, то знаем мы много меньше, чем не знаем.) – так вот, звонит Людка Фармагей: -- Приезжай, мы больше не можем присматривать  за твоей мамой. Вчера пришла с работы, а она лежит на полу, лицо в крови, жратва, что я приготовила, -- не тронутая… Извини, сколько могли – могли, а сейчас… Мы ж работаем. Приезжай…»  Она ещё извиняется…
Когда умер отец, я забрал маму к себе в Минск. Зиму перезимовала и --форменный «бунт на корабле»: «Вези домой. Больше здесь не могу. Да и не много осталось. Папина могила будет рядом, соседи помогут, Люда…».
Созвонился. Людка сказала: «Я знала, что так будет. Куда нам от Скамейки и наших керяльщиков. Вези, Клян, сколько смогу, присмотрю…» Вот и пришел «промежуточный финиш». Бросил работу в журнале, оставил семью и с гонораром за однотомник к моему юбилею поехал домой, к маме.
Попробовать написать, что и как там было, -- букв таких, не то, что слов, в нашем алфавите нет. Через пару месяцев подошло под самое горло: если хотя бы на пару дней не съезжу в Минск, -- рехнусь. Мама чувствовала себя средне, уже несколько дне обходились без «скорой». Может, выдаст удача «окошко»?
Иду из городского диетического магазина, -- там «мамин» творог продавали, -- подхожу к спуску на мост через Буг, справа церьков, дверь открыта… Ноги сами понесли меня, меня атеиста, к этим дверям. Чего?
Захожу… Полумрак. Горят свечи, светятся иконы…Тишина и густой баритонистый голос: «Крещается сын Божий…».  Стою я в тоске и печали.  Почему я здесь?… Сколько времени прошло? Подходит ко мне священник, приобнимает и говорит: «Иди. Всё у тебя будет хорошо». Спроси меня и сейчас, --  два десятка лет прошло, – что это было, я уверенно отвечу: «Не знаю». Помню только, что от той церкви до дома шел я, как тяжесть сбросил, и дышалось легко. А потом уже, встретив это изречение, понял, что оно моё: «Не в бревнах, а в ребрах церковь моя».
Так и было: и женой насладился, и дочку обнял, и с друзьями малую чарку взял. Мама подождала, не умерла и особых неудобств Людке не доставила, пока я был в «самоволке».
О маме и той церкви вспомнил я по ассоциации: за церковью, над Бугом была греческая слобода. Жили там, как потом выяснилось, не греки, а ассирийцы. Но в нашем времени и памяти они остались греками. Так вот, я хотел рассказать о них и моём дядьке Срулике, младшем брате моего отца.

            Отвоевал дядька славно и жестоко. Славно, потому, что у него одного на всю
   Винницу было четыре медали «За отвагу». А жестоко, -- потому что не было живого
    места от шрамов на мускулистом его теле: шесть ранений.
  Командир пушечки 45-пятки. Их считали смертниками. Щурясь от едкого  дыма самокрутки, приклеивая подметку к сапогу, говорил он случившемуся однополчанину: «Пушка была – я тебе дам! – смерть врагу, ****ец расчету…» «Да…» -- степенно говорил однополчанин, что означало полное понимание той пушки и роли дяди Срулика в боевых действиях их части.
 Пришел с войны  по ранению в сорок четвертом, женился на женщине перестарке. Жил у неё в хибаре недалеко от базара. «Вместе с тёщей…» -- многозначительно говорил он , прибивая набойку на туфель толстой еврейке, которая в одно касание отвечала: «Ой, вей з мир!». Это означало, что она сочувствует  дяде Срулику. 
С греками,  которые были ассирийцами, мог соревноваться только дядя Срулик. Его сапожный ларек стал на базаре в третий день после немцев. Я это знаю точно. Это был день моего приезда в Винницу. Открывая свою «точку», дядя Срулик всех желающих угощал  вишневой наливкой. Нам достались красные сахарные леденцы – петушки на палочках. По-моему, это была первая, задолго до фуфловских фрачных сходок уже нового времени, презентация в городе. А еще дядя Срулик отличался от сладкоречивых многословных греков лаконичностью и выразительностью речи. Опять таки, по-моему, так говорили почти все старые евреи в Виннице. Ну, если не во всей Виннице, то на нашем Замостье, -- определенно.
К примеру, отдавая известному блатному Даньке модельные мужские туфли своей ручной работы, туфли «неверьятной красоты» , как сказала бы тетя Броня, и пряча деньги под пояс в самодельный карман полотняных кальсон, дядя Срулик говорил:
-- С этого надо танцевать на свадьбе, а не бижать от милиции…
На что веселый Данька тут же и отвечал:
-- Вы таки правые, дядя Срулик! Я сильно намерен использовать творение вашиих золотых рук для погулять на свадьбах и,  когда прийдет время мусоров, то и убегу с их помощью от допра! Это же туфли-скороходы!  Шо-то вы не пересчитали сармак, дядя Срулик, а може, я вас подманул?
-- Ну-ну, босяк, то до угла не дойдешь…
Данька одобрительно смеялся и бросал на низкий столик, обтянутый лоснящейся кожей, еще одну красненькую десятку с Лениным:
-- На молоко внукам, шоб вы были здоровые, и я вам тоже!
…Мой дядя Срулик умер через  пятьдесят один год после войны в День Победы, когда в Виннице цвели вишни. В этот день в его лачугу при базаре пришла бумага из Замостянского райисполкома: дядю Срулика вызывали в жилищный отдел для вручения ему, как ветерану, ордера на двухкомнатную квартиру в микрорайне  на Вишенках.





                Дядя Петя.


     -- Получили как-то премию – всю сантехнику у новом  зале гориспокома , де заседают для нашей счастливой жизни, сдали на неделю  раньше  плана.  Оно мне  надо было, если бы не ехать на свадьбу до Мотиного племянника  у Галендры? Ну, сказал хлопцам, шо выбью у начальства премию, если на  семь  дней раньше.  Я ж знаю, шо начальство у своего начальства  за это не такую премию, как мы получит. Пошел, договорился.  Умный прораб объявил  почин, спонта навстречу  какому-то  слету трактористов. 
Уложились, получили.  Шо с ней делать?  Про неё ж никто не знает… Ну, как всегда, рабочий класс выход найдет. Он, рабочий класс, токо один раз во всей  истории промахнулся: это, когда смело пойшёл у бой за власть советов.  Один раз ошибнулся, но  сильно. Как был ничем, так ничем и остался. Та хотяй бы по той премии мерить! Получили и – хфантазия  розбушевалася аж до бутылки магазинной горелки… Мы ж какие гроши получали? А-а… Тут хфантазия на короткой веревке сидит. А как мне Мотю повезти на те грязи, шо руки-ноги лечат от опухов и болю? Четыре года жду путевку, бо бесплатная. А они все обещаются.  Женам и начальским ****ям больше надо. Та и их самих больше. Каждый год ездят. А Мотя у меня одна. Если и в этом годе не дадут, пойду красть умывальники, шо для нового готеля  привезут, от.   Вот, видите, хлопцы, я ж не про то стал говорить:  жизнь такая, шо и не хочешь, а скажешь.
  Премия, значит. Стали думать и таки нашли выход. Замостянский, у чыстом виде.  Кидаем пьять копеек… Как куда? Уверх, конечно. Кидаем! Если ляжет на орла – всю премию пропиваем сегодня; если на решку – половину сегодня, половину завтра; а если копейка на ребро станет – мать её у пройму! – несем премию додому жинкам, от!
 … Хорошо, шо жёны не знали,  шо оно выпало на орла. Особенно, моя Мотя… Не дай, Боже! Не, хлопцы, жениться – это хорошо. Особенно зимой, када под утро  хату выстудит… А если хата  с отоплением – надо сильно думать, от! Это же удвое  увеличивает твои обязанности и, опять же, удвое уменьшаются твои права. А как у меня, то и больш, чем увдвое, у чистым виде.  Но бывает и хорошо.   Когда никто не видит…

               
    -- Даже сильно хорошая жизнь  не бывает простой, то шо  говорить про нашу? В нашей жизни мы часто неправильно оцениваем, шо вокруг нас происходит, и какое наше отношение к  происходящему.  Меня тому научил не учитель –   наверное, не успел за те четыре года, шо я учился, -- а  научил наш старшина  и мой тезка Петро Прыгуненко в один день войны.  До самой смерти  его  фамилию помнить буду. Тот Прыгуненко, чем отличался от замполита, который  заведовал нашими мозгами?  Замполит говорил: « Делай, как я сказал!», а Прыгуненко говорил: «Делай, как я!»  Даже для нас то было две большие разницы.
 Старшину мы уважали и немного даже любили, как батька, который может и батагом перекрестить, и мороженого купить, от.  Он и хфилософ был сильный… У кого, спрашивает, есть бинокли, там трофейные или какие -- сдать мне. Чого, спрашиваем. А того, говорит он, шо, когда вы смотрите на врага у бинокль, то он и ближе, и страшнее.
То было, когда немцы  положили  наши большие тысячи под Киевом. То уже была даже не война. То было, как  у котле асфальт кипит, от…   Куда ни посмотришь, а там немцы и никого больше. Ну и тут каждый, хто  из нашей роты  остался – человек, може, двадцать, ну, двадцать пьять – стали  с  жизнью прощаться.  У чистым виде…  Вы, писюны, не можете того знать, шо это означает,  когда  ты  прощаешься с живой жизнью…   Кто умел, тот  молился;  кто плакал, кто карточку мамы или дивчины достал, а который просто молчал, и лицо такого цвета, как ржавая железа.  А вокруг – свистит, гуркочет, блымает, земля ходаром ходит…
  Тут старшина Прыгуненко и говорит громким голосом и с большими матюгами. Вы, шо ж, говорит он,  так и так, и еще вот так, неправильно понимаете тактику, говорит, и стратегию нашего с фашистами бою! Вы ошибочно поняли свое положение на местности под столицей нашей  золотой Украины городом Киевом, как окружение. А это, как говорю вам я, ваш командир заместо всех убитых ваших командиров, это вы наступаете во всех четырех направлениях по азимуту, от! Вперед, хлопцы мои дорогие, сыны мои! На все четыре направления!  Вас ждут мамы и невесты! Хто прорвется, сбор у лесе, где были нашие летние лагеря, на берегу речки, где мы с вами всегда купалися до войны!   
   Шо вы думаете?  Таки немцы трошки  растерялися, когда мы с криками ужаса побежали на них по всем  направлениям, стреляя последними патронами.  Человек, може, с двенадцать-пьятнадцать осталися жить.  Отакая хвилософия старшины Прыгуненко. Как скорая помощь.  Когда уже  вам кажется, что все, --  подумайте, шо то не окружение,  а круговое наступление, у чистом виде, от. Применяйте в жизни. Может, половина спасется, а може, и больше… 

-- Хфилософия – велыка наука. Вона до всего на свете прыкладается, и все высвитляе. Было темно, стало светло. Пример. Скакнув чоловик у гречку с чужою жинкою – все! Виноватый, бей мене, Мотя, плач себе ,Мотя, но  я твой супруг – прощай меня, Мотя, потому шо та нужна была мне  только в гречке и на полчаса. А ты – у хате и навсегда, ты – моя жинка и Лидку мне народила. Я где-ни-где и когда-никогда, а люблю тебе, холеру. И если бы у тебя хоть на грамм какой было логическе сознание, ты бы додумалась до того, что человек не может всю жизнь ходить и не спотыкнуться. Танк на гусеницах, а и то, бывает, шо  буксуе.  Спрашивает  одного разу…  А чего это, Петро, поголовно спотыкаются мужья? В таком разе, говорит, ты своё логическое сознание пристрой и к жёнам, от! И что я ей должен ответить? Но ответил!  Говорю, что женщина в перекладе до животного мира, это кошка., и что она по законам природы должна для сохранения человеческой популяции всегда падать на все четыре лапы. И о том, чтобы спотыкнуться, и слова не может быть!
 А от скажите мне такое: хан, султан, раджа и черты их розберут, хто ще, – те, шо имеют  гаремы… Двадцать жинок, пьятьдесят,  и, хай вже йому! – сто! Я, як представлю…-- дурею.И от, он идёт к одной какой курве и изменяет…   сразу двадцати или ста своим жёнам! Это уже не измена, а целый разврат! От за то можно и на развод подать. А одной с одною – разве ж это измена?   От вам и хфилософия – важен не хфакт, а фон, на каком он произошел. Тогда всем  Мотям на свете можно усе на свете доказать, от
 …А главнее всего, хлопцы, шоб, када вы умрёте, то шоб все вдруг поняли, что на свете стало скучно жить, от.

 
 
               
                -- А чего ж вы женаты один раз?               
                --Умный мужчина делает  настоящую    
                глупость токо один раз в жизни.               
                Из разговора с дядей Петей
               
                Может, Богу мы неугодные,       
                Но любимые для матерей.
                Борис  Вахтин
 
                Как ни мечтал о счастье, но женился…
                Народная мудрость

      Логика – это то, что позволяет
     мужчине  не понимать женщину.               
                Ещё одна полународная
                мудрость


                Митька и Ларик

    Традиция одножёнства на Замостье была настолько сильна, что порождённые ею исключения, подчёркивающие  незыблемость самой традиции, были не менее сильны. И, олицетворяясь, проявились эти исключения в Митьке и Ларике, которые во всём остальном были такие же, как мы, молодые представители славного Замостянского района Винницы и ещё более славной его слободы – Стандарки. От приручённого слова  «стандарт».
    Это -- одиннадцать двухэтажных каркасно-засыпных бараков-близнецов, построенных за пять лет до войны для железнодорожников как временное жильё. Стоят уже восьмой десяток, подтверждая известное высказывание, что нет  ничего более постоянного, чем временное.
    Мы здесь родились и выросли. Стандарка – наша родина. Стандарка – наша семья.
   
    Когда я вспоминаю  Ларика и Митьку, -- а когда писал, то и во сне снились, -- приходит мне, как говорил Гриша Мелихикер, «в голову»  мысль: «Что такое украинско-русско-еврейский и немного греческий  мужчина? Сначала отхлебнет от бутылки, а потом смотрит на этикетку и на срок годности. И славится своим умением на всех этих языках при не самом большом словарном запасе сильно дружить с женским полом.
Такая земля, такие люди растут. Женщинам нравится…».
Ларик и Митька были рождены, чтобы не сводить глаз со встречной половины человечества. (Воспользуемся современным молодёжным жаргоном: они были на женщин  «заточены»). А такое, врождённое, внимание этот пол чувствует, как кошки землетрясение. И готовы на последствия, только бы свершилось то, что бывает перед последствиями. Потому я и не могу всю вину за большое разнообразие жизней Ларика и Митьки взгромоздить только на них.

    Я теперь уже не знаю, должно ли с точки зрения общественной морали количество влюблённостей совпадать с количеством женитьб?  Если нет, тогда надо где-то законно прописать ненаказуемый испытательный срок в этом деле, и убрать наконец «косой взгляд» общества  на испытуемых: не все же находят свою вторую половину с первого и даже со второго раза.
    А если, в противном случае, количество взлётов должно, как у пилотов, равняться количеству посадок,  и ты -- аморальный тип, -- то мои смертельные влюблённости до женитьбы свободно равны деятельности Митьки и Ларика, которые всё время своего репродуктивного периода почти без перерыва женились и женились, потом разводились и разводились, едва успевая в перерывах немного пожить.
    Замостье  называло их многожёнцами, и – ошибалось.  Имей они хотя бы по две жены одновременно, тогда – да. А так, -- у них было --  у Митьки пять или шесть жён, а у Ларика – шесть или, может быть, семь, но последовательно. И если так, то они не многожёнцы, а… Я не знаю, как их грамотно назвать, не нашёл такого слова.
    Я не собираюсь рассказывать вам о каждой жене этих двух замостянских рекордсменов и об одиннадцати или тринадцати женитьбах и стольких же разводах. Это под силу только таким мастерам семейных саг как Бальзак, Золя и Голсуорси.   Да и не для того затеялся разговор. Я хочу показать, на чём лежат основные законы исключения из закона…

     Кажется, простой вопрос: пять-шесть раз влюбляться – это меньше, чем столько же раз жениться? Если прислушаться к общественному мнению, то получится, что меньше. А если к моему, то гораздо больше, потому что гораздо сильнее: все землетрясения и ниагары – не мне вам рассказывать, какие они бывают  во время влюблённости, -- приходятся на ещё не окрепшую молоденькую и чистую душу: боль больнее и чувства «последние» -- человек, ещё не начавший жить, уже стоит на краю жизни. И так несколько раз…  Хоб рахмонэс, что в переводе с еврейского значит: имейте сочувствие.
    Перед тем, как попробовать рассказать о таком необычном для моногамного Замостья явлении, как множественные женитьбы Митьки и Ларика, друзей моего детства и юности, я первым лягу на плаху и конспективно расскажу о моих множественных влюблённостях и тем, хоть как-то оправдаю вторжение в то, с чем не смогли разобраться даже парткомы и месткомы во время, которое было и долго не хотело отмирать.
    Когда я решился рассказать вам, пусть и конспективно, о себе, в решении этом была и доля неправды: мне захотелось вспомнить… Я рассказывал себе о себе. А, по условиям этой новеллы, немного и вам.
 Вспомнился Симонов. Я когда-то хорошо его знал и любил: писал диплом по его творчеству. А вспомнился здесь и сейчас такими строками:
                Но, боже мой, как долго ждать свиданья,
                Как трудно молчаливому тому,
                Кто через двадцать лет свои страданья
                Расскажет вслух себе же самому.
 А если через сорок?..

       Со второго класса я безумно влюблялся. Судьба решила закалять меня в этом  внесистемном и ненадёжном, но решающем для мужчины деле. В результате такого решения судьбы, все, в кого я влюблялся, коварно меня бросали, и я жестоко, в клочья, страдал.
    Мои друзья, которые от того второго класса и до сего дня, слава Богу, все еще мои  друзья, -- будучи свидетелями моих многолетних мук, как друзья верные, тоже сочувственно страдали.
    Однажды, после очередного фиаско, силой в девять «отелло» -- « она любит Вальку Умецкого…» -- один из нас, русоголовый красавец Юрка Лобов, выдал живое изречение, ставшее не только спутником моей жизни, но и одним из её маяков: «Влюбляться надо не так, как в жопе солома горит, а так, как стоит пирамида Хеопса.»
    Это произошло в довольно таки не серьёзном возрасте…-- хотя, как считать: стаж-то был со второго класса, -- но с той поры, не переставая влюбляться,  я перестал жестоко страдать. Действительно, не хватало ещё жестоко страдать пирамиде Хеопса. А просто страдать я не переставал, даже когда женился.
    Теперь по порядку и конспективно.
    Второй класс.  1944 год. Первая девочка, Валя Бацуло. Её папа военный, она живёт за аэродромом. Наша третья смена в школе заканчивалась, когда  уже вечерело. Первыми ростками джентльменства я обязан этой живой Мальвине. Я провожал её домой, а из брезентовой противогазной сумки, где лежали два общественных учебника, несколько самодельных тетрадок из газет, грифельная доска, ручка с пером № 86 и чернильница «непроливайка», -- торчал большой и тяжёлый немецкий штык-кинжал: а вдруг мою Валю кто-то посмеет обидеть. Росту я был небольшого, сложения субтильного, но дух, который во мне пробудила любовь к этой беленькой кукольной девочке, был вполне «мужеский», как говорила моя Бабушка.
    Валиного папу перевели в другой город, и предмет моего обожания, оставив мне осиротевшую любовь, исчез. Я ещё до-олго,аж недели две, ходил с овдовевшим видом и, конечно, жестоко страдал.
    Вторую девочку звали Катей. Она вернулась в Винницу из эвакуации, и в неё, как в новенькую, влюбились все мальчики нашего уже пятого класса. За годы между вторым и пятым классом у меня были увлечения, но любовь пришла, когда  классная привела на урок девочку с длинными черными косами и бровями вразлёт и сказала: «Это Катя.  Она будет у нас учиться». Солома в миг самовозгорелась, и страдания заняли своё место.
    Прошло года три. Все ребята переболели Катей, а у меня болезнь перешла в хронику.  На одном из её дней рождения я танцевал с ней. Я обнимал её… Я  своей грудью прикасался к ей груди… Я почти терял сознание.  И тут Катя сказала: «У тебя сейчас потеряется пуговица. Пойдем в спальню, я её пришью». И мы уединились…
    Пришивая пуговицу, откусывая нитку, она приблизила своё лицо к моему, и я её поцеловал. Я не знаю, как это произошло, но помню, её большие глаза стали ещё большими, и она сказала: «Спасибо. Я знала, что ты мне друг». Моё бедное сердце прыгнуло в груди. Так вот, что такое любовь! А Катя продолжала:
«Скажи, только честно, может быть любовь между девушкой и парнем, если он её старше?» «Конечно!» -- горячо ответил я: она была младше меня на два года. Один год я пропустил из-за войны, второй – по болезни. «А еще, скажи, имеет ли в таком случае значение, то, что он не красивый, а она красивая?». Двадцать одно! Она – красавица, я – не красивый! «Катя, любовь не выбирает, кто красивый, а кто нет…»
    Надо же, я все эти годы боялся при ней дышать, не то что признаться, что не могу без неё жить, так она  сама… А она продолжала: « Я так рада! Мне не с кем было посоветоваться. Это моя тайна. Но тебе я могу доверить её. Я влюбилась в студента из мединститута, умного, весёлого, но не красивого… А ты меня понял. Спасибо. Дай я тебя поцелую!».
    Какое-то время ребята обращались со мной, как с больным. Было от чего болеть: Катя никогда – слово космической безнадёжности – не станет моей женой. Но огонь постепенно погас, оставив после себя пепел.  Судьба продолжала испытания. Я становился опытным страдателем. Но тогда ещё не пришло знание того, что и в холодном пепле может сохраниться искра, из которой, как известно, может разгореться пламя. После Кати я в этом убедился. Убеждение пришло после Инны.
    Инна, -- это… Я лучше расскажу случай из трамплинного момента нашего знакомства. Знакомства, как такового, не было. Я увидел её на пляже и предложил покататься на лодке. Лодки были в дефиците, а мой друг Ленька Килимчук летом работал  на пляже спасателем.
    Инна медленно кивнула головой. Так кивнула, что даже мне стало понятно: поклонение второй половины человечества для неё нормальное состояние окружающей среды.
    Она была в лёгком сарафанчике и сидела на лодочной скамейке лицом, своим прекрасным лицом, ко мне. Когда я, молодецки работая вёслами, выгреб на середину Буга,  королева сказала: «Помоги расстегнуть молнию…», -- и повернулась спиной.  Мои пальцы не слушались меня, и, когда Инна осталась в трусиках и бюстгальтере, а расстояние до неё – вытянуть руку, -- я прыгнул в воду. Мне тогда много не надо было: хватило близкого соседства девушки в купальнике.  Невозможность происходящего выбросила меня охлаждаться в Буг.
 Вот, где горела та солома, так горела…
Я вслух при ней строил планы нашей будущей семейной жизни, я встречал и провождал её везде и всегда, с утра и до вечера. Когда она на неделю уехала в Брацлав к тётке в гости, я проехал на велосипеде шестьдесят километров туда и шестьдесят обратно, чтобы только увидеть её. Моё сумасшествие  вознаграждалось: мне позволено было брать её под руку и, -- об этом я и мечтать не мог, -- целовать в щеку.
     Она поступила в медицинский, а я не поступил в педагогический. Однажды, когда я, пропустив восемнадцать трамваев, дождался её, она смущённо сообщила, что не сможет быть мне женой, потому что, -- так сказала её мама, -- мы люди разных национальностей и ещё потому, что она беременна от любимого человека, мальчика, с которым учиться в своём институте. «Останемся друзьями»,-- сказала она.
    Есть такой американский юридический термин -- «допустимое сомнение». Понятно, что границы сомнения  каждый устанавливает себе сам.  Со временем я научился их раздвигать. Это трудная наука. Молодые ею не владеют. В тот раз я далеко перешагнул эти границы. Сомнения и быть не могло: обман, предательство, коварство. А что же ещё, если так невыносимо? Произошло то, что называют ослеплением во гневе.  Мне сейчас жалко того мальчика, каким я был. Сколько времени пройдёт, пока я пойму одну из главных истин, сказанных моей Бабушкой: «Всё нежеланное, что с нами происходит – это только неприятности, а беда одна – смерть». 
    После  Инны  какое-то время я не жил. Работал, читал, ел-пил, встречался с друзьями, играл в карты… – но не жил. А потом, -- о, великое всепобеждающее время! – я стал жить. Но в другом качестве. Всю гуманность и гуманитарность в отношении женщин из меня вымело. Я стал «влюбляться» в отдельные  части женского тела: в талию, в ноги,  грудь, в ямочку на щеке…  Что?  У этих тел  есть души? Не делайте мне смешно, я видел такую душу…
     Я превратился  в «холодного убийцу».  Я мстил! А потом уже и не мстил, а просто так жил. Это был биологический период в моём развитии. Мои чувства перестали творить женщину. Лирика ушла, я признавал только физику. Холодный цунами, игрушкой которого я стал, всё дальше уносил меня от твёрдого берега, где мой отец из каждой поездки, -- он работал начальником поезда, -- каким бы уставшим не был, привозил маме  цветы.
    Так длилось долго, пока я не встретил свою будущую жену. Холодный пепел, оказывается, сохранил одну искру. Я полюбил женщину, как стоит пирамида Хеопса. Всю её и все её части. Словно не было «века» ненависти, мести и равнодушия. Словно  я не был «женат», как Митька или Ларик, сто раз. Словно всё, что бывает, было впервые.
    Мне повезло: моя жена стала мне и любовницей. Это была моя женщина, так заслонившая весь мир, что «через» неё увиделся он мне радостным и солнечным.
    Звучит и звучит, не переставая, то громче, то тише и только для меня хорошая украинская «писня»:  «Я  ж тебе, ридная, аж до хатыночки сам на руках донэсу!».

     Поскольку короля, как известно, играет свита, то и в моей новелле многое будет не от самих «королей»,  а от их  батьков, дядьков и тёток, друзей и соседей и, конечно, от «королев»-жён… И, понятное дело, от меня, как принято считать, хозяина новеллы.
    (Попутно сообщу вам, что ни один пишущий не есть хозяин написанного. В лучшем случае,-- его доверенное лицо. И тут же, коль уж случилось отступление, -- чем для меня новелла отличается от рассказа? Он – это прилично одетый человек, может, даже в галстуке, определённых, возможно, строгих правил и трезвый. Думает ясно и ходит целенаправленно. А новелла – это молодая женщина, вольно и соблазнительно облачённая, слегка смягчённая бокалом золотистого вина.  Походка у неё  волнующая. Но главное, она не всегда знает, куда идёт и где остановиться.
Это я к тому, что пишется очередной «венок» винницких новелл).
          
    Может, всё это «паскудство», как сурово обозвали наши тётки процесс сменяемости жён у Ларика и Митьки, и не имело бы места в их жизнях, если бы они попали в своё с первых двух-трёх раз. А вот, не ложилась им карта, и всё.  И, как истинные игроки, они пробовали ещё и ещё, надеясь на «ход». А судьба смеялась. Может, она выбирала того, над кем можно так «шутковать» без особых потерь для объекта. Объектами Ларик и Митька были крепкими. Нервы там, или психическая конструкция, или опять же чувствительность , -- житейские космонавты. Шкуры, -- как у первых послевоенных автомобилей «Победа» -- броня. Я по сравнению с ними, -- отработанный материал в эксперименте Космоса с человеческой популяцией на Земле: после трёх попыток спеть песнь жизни --  жизнь кончилась.
Винница, Винница, Винница –
Солнце, сады и река.
                Не «Англетер» здесь гостиница,
Но тянется к бритве рука.
    Такие вот премиленькие стихи писались тогда вашим покорным. Слабак оказался, хотя и перемогнулся, как сказал бы Гришка Мелехов. Как там в песне? – «Я тобой переболею…».  Правда, прошла временя, пока я ими переболел. А Ларик с Митькой, выпив и ещё раз выпив, отряхнувшись, слегка передохнув, шли дальше на штурм надежды. И природа, и даже Замостье в своём большинстве их поняло. И уж, во всяком случае, новизны этим ребяткам хватало. Это по ассоциации с признанием одного из дорогих мне и верных школьных друзей.
    Мы загорали на Бугу в последние студенческие каникулы и не подозревали, что расстаёмся не на полгода-год, к чему уже привыкли, а на годы, годы жизни…  Так необходимы человеку эти встречи-объятия… И так редко они случаются… Эта зубная боль души не проходит и сейчас.
    …Он перевернулся на спину и, отчеркнув ногтем строку,  протянул мне томик  Генри Миллера. Отчеркнуто было вот что: «Если видишь женщину голой достаточно долго, опять начинаешь обращать внимание на ее лицо». «Считай, что я под этим подписался»,-- сказал мой друг. Уточнение для нравственников: тогда мой друг ещё не был женатым. Что касается меня, то мне нравились женщины, которые не давали основания для дисбаланса, о котором говорит Миллер. Мои женщины были прекрасны везде: и лицом, и всем остальным. Сейчас-то я понимаю, что в этом была и моя заслуга. Вот так.

    …Идёт тётя Маруся мимо Ларикиного сада, где мы имели обыкновение всей Стандаркой  играть в карты. В саду между деревьями, как паутина, верёвки протянуты, и висит на них белье. Обыкновенный замостянский  «вид из окна», типа итальянского дворика.  Потому все и знали, какое у кого исподнее.
А ещё в том саду торчал древний тёмный грушевый  пень. Могучая была когда-то  груша. Ларикин отец был самым старым из наших дядьков, -- служил ещё то ли у Буденного, то ли у Махно, -- все свои речи-воспоминания начинал так: «Колы  я був молодым и здоровым, то як зализу на цей высокий зрубленный пенёк и я-як крутну сальто!» -- и поглядывал на тот пень. Исторический был пень. Ларик никому не разрешал на него садиться, и сам не сидел: берёг память про молодецкое отцово сальто.
    Так идёт, значит, Килимчиха мимо этого сада, -- Ларик в то время был женат третий или четвёртый раз, -- смотрит на бельё, и громко сама с собой разговаривает, и скрыто в том  монологе коллективное возмущение наших тёток:
     – Целых шесть  трусов на веревке сушит! А трусы – токо, шоб  лёгко прикрыть сором… Не, шоб иметь самостоятельные трико: и тепло, и ничего на видать. Трусы… Шесть… А дитей – ни одного.
    А там, где Ларик, там и Митька. Пройдя сад, взялась за него:
    -- А этому мало сто жён, так продал лисапед -- купил мотоциклетку. Зачем? На базар ездить, по грибы или землянику? Нэ-э,  по шалавам! Де поработает, там и образуется у него ****ь. Война оставила много баб без чоловиков. От и пользуется наш Митька,-- ни одной не удалось уйти необработанной. Шо увидит, то и имеет. Если б так работал… Давно все были  бы с уборными в хате…  Детей сколько раскидал по свету? Хто считал? А жил с чужим хлопчыком; говорят, шо был немой…Говорят, усыновлял…
Да, усыновил, потому что в глубине души Митька был добрым и питал к маме мальчика хорошие чувства: всё время, когда её видел, тут же хотел ею владеть.  Один случай с этим мальчиком мне сам Митька  рассказал. Судя по этому случаю, мальчик был, выражаясь по-винницки, совсем не притыренный. Да, больше молчал. Так ведь это для мужчины всегда было качеством положительным.
 Наши тётки умеют видеть то, что хотят. Вот уже и мальчик стал немым.
А с мальчиком случай был, хоть в анекдот.  Если его мама и первая официальная жена Митьки, как только он её видел , была ему неукоснительно вожделенна, то что же это было, когда он оказывался с ней в темноте и в одной кровати …
-- Понимаешь, Клян, я только из командировки вернулся. Работа такая была, шо не до танцев. Оба с ней голодные, как с цепи. Но одна непреодолимая преграда: стесняется --  пацан за  шкафом не спит.  Тут её из пушки не пробьёшь. Шо ж мне ломом идти? Жена же… Ну, проверяю я, громко так говорю: «Саша, принеси воды». Подождали -- тихо. Опять позвал – не даёт ответа. «Видишь, -- шепчу ей --спит…»  Дорвались, аж кровать трещит, и вдруг из темноты:
-- Я долго тут буду стоять с вашей водой?
    Такой вот был у Митьки молчаливый пасынок. Появился он в Митькиной жизни по новой тогда технологии. У нас ещё не работала, а в Прибалтике уже во всю. Я имею ввиду объявления в газете по поводу знакомств. Это была новинка для всего Союза. И со всего Союза туда шли заказы. Газета перестала справляться и стала выпускать специальное приложение. Кто-то привёз его в Винницу, оно попало к Митьке, и там он увидел призыв «симпатичной молодой женщины, желающей серьёзного знакомства». В конце короткого текста стояла фраза: «Живу в Виннице, имею один «дефект». Слово дефект было взято в кавычки. Как там Митька ни учился в нашей железнодорожной школе, но русский язык и литературу нам преподавал Семен Захарович Кержнер. Так что значение кавычек Митька знал. И это его заинтриговало. А ещё и то, что через газету…
     Встречаются они, и видит  Митька совсем ничего себе молодицу, прилично моложе себя  (он любил такой расклад), и говорит  он: «О! Вы такая гарная, а писали, шо у вас есть один дефект, а я его не наблюдаю…». А она, опустив свои зеленые украинские глаза, разъясняет: « Так он сейчас в детскому саде…». Здрасте, токо этого не хватает до десятка   собственных «дефектов», уже носимых по свету броуновским движением жизни. Но в темноте оказалось, что была та девушка с «дефектом» прямо, как по лекалу, для Митьки. И решил он, наконец, жениться и пацанёнка назвал сыном. И всё было бы хорошо, и, как у  всех на Замостье, стала бы та, первая, и единственной. Но Митька являл собой сексуальный паровой котёл. Если бы он понемногу не стравливал  этот «пар», то его бы разорвало. А если бы всё досталось одной женщине… Ну, не знаю… Говорят, что они много выносливее и приёмистее нас. Не берусь судить. Здесь я не профессионал, здесь я любитель.   
 Доктор Кутелик, который жил с нами по соседству, считался домашним врачом всего Замостья, а хирургом он был известным на всю винницкую область (ещё один повод гордиться!). Так вот, когда этот знаменитый доктор вырезал аппендицит первой жене Митьки, Митька сильно переживал.  И это тоже было доказательством, что любимую женщину он нашел, и почти совпало с дядипетиной сентенцией о начальном устройстве семейной жизни: «Все ищут женщину, с которой можно жить, а надо искать ту, без которой жить нельзя».
Сентенции дяди Пети на эту тему, высказанные подрастающему мужскому поколению Замостья на нашей Скамейке, будь они собраны и изданы, могли бы стать наставлением, каковым стала суворовская «Наука побеждать» начинающим воинам, которые первый раз идут в атаку. Его мудрые мысли я, к сожалению, не записывал, -- не загадывал, кем и где буду, -- потому приведу несколько «параграфов» по памяти, сохраняя некоторые индивидуальности устной речи дяди Пети: «Будь готовый  до главной неожиданности посля свадьбы: с  годами совместной жизни супружеский долг токо накапливается», «Замостянские мужчины -- мастера находить выход з самых трудных положениёв, но еще больш славные они умением неукоснительно находить туда вход», «Многие з нас увлюбляются у ямочку на щеке, и неукоснительно женятся на всей девушке»,
«Не забывайся про то, шо желание женщины – закон, а желание мужчины – часто бывает статья у кодексе»,  «Думать и любить жинок -- это разом не получается: неукоснительно не хватает сил организма. Потому мы всегда и постоянно дурнее наших жинок. Надо быть хитрее и не обижаться», « Почти у всех замостянских мужчин есть один человеческий недостаток – недостаток денег. Старайтеся его преодолеть. И тогда  у вас  будет бесконечна любов и уважение вашей жинки и завидование всех других жинок», « Если вам сильно понаравилась молодица, то скажите её, шо вы её дуже любите, но спать з ею не можете, потому шо вы  импотент. И не волнуйтеся -- она неукоснительно это проверит», « Найкращее занятие во всём свете, хлопцы, – любить жинок».
Больше не помню. Но и этого, по-моему, хватит, чтобы сожалеть о «неукоснительно» потерянном  полном собрании этой специфической «Науки жить и любить». А «неукоснительно», как вы заметили, -- любимое слово дяди Пети. Хорошее слово. Мужское, или, как говорила моя Бабушка, мужеское. 
Вернёмся к Митьке и аппендициту его жены. 
-- Доктор Кутелик, быстрее приходите, бо у моей жены аппендицит! – Митька от нетерпения переступал в телефонной будке с ноги на ногу.
-- Димитрий, я вырезал аппендицит у вашей жены не далее, как прошлым летом. У человека не может появиться второй аппендицит.
-- Как вы говорите, то вы правы, второго аппендицита, может, и не появится, но может появиться вторая жена…
Дядя Петя про Митьку сказал точно:  «От, када мукомолов Митька  скажет шо-нибудь, то сразу видать, шо он думает» После митькиного обращения к доктору Кутелыку всё Замостье узнало, что он обзавёлся второй женой. Первая ушла от него через какой-нибудь  год. Ушла тихо, без скандала. Стандарка думала, что уехала до мамы рожать Митьке первенца. Пацанёнок, который «дефект», при расставании был печален и, как всегда, молчалив. «Дальше невозможно»,-- сказала она. И Митька понял, что – всё: тэрпэць увирвався, то есть, терпение лопнуло.  Потому так тихо расстались, что не было шансов.  Не каприз, а расставание.
 Ну, если официально, то так, а если «де факто», то не смешите меня.  Почему ушла? Вы бы тоже ушли, если бы вам после трёхдневной командировки в Гайсин подарили триппер. Ну, понятно, если после командировки в Москву или Ленинград, на худой конец, в Киев…  А то – Гайсин, город называется. «Вы всё шутите и шутите, -- сказал как-то на скамейке старый Лейзер, по горло навоевавшийся на войне – а оно и так смешно…»
На Замостье даже имени той первой не запомнили, такая была тихая и незаметная. А в кровати, -- Митька часто при следующих жёнах вспоминал её, -- в кровати была королевой.
Так начался счёт Митькиным жёнам… После каждой свадьбы, он давал обязательный зарок: 
--  Завтра начинаю новую жизнь.
И обязательный на каждой  свадьбе его крёстный отец, дядя Петя, обязательно говорил:
-- Митька! Как это можно начать давно начатое? Ты уже хоть как-нибудь по-людски продолжи её, а то ж она одна.

Причины их с Лариком разводов разнообразны и непонятны, как сама жизнь.
Ну вот, приходит третья что ли Митькина жена домой. Два часа ночи. Поздновато… Где, что? У подруги.  Ладно. Хотел дать по морде и за сегодня, и на завтра, но вдруг оказался на полу в углу под вешалкой их небольшенькой комнаты. И знал же, что она детдомовка…  Оказывается, была из тех, о ком слагали стихи про коня на скаку и про пожар в избе. Можно такое держать в доме? Хай идёт в Парк культуры и отдыха и становится там рядом с девушкой с веслом. Разводился с созревшим «фонарём» под глазом.
А у Ларика один раз было так.  Началось не сразу. Недели через две вдруг дошло, что там, где они бывали на людях, он не смог и пяти слов сказать – говорила только она.
 Рассказал хлопцам на Скамейке о своём открытии. Дядя  Петя, сидевший там же, сказал: «Купы ий сто грамм конфет-подушечек, то , може вона  дасть тоби промовыты два слова.»
 (Конфеты-подушечки – сахар с мукой, внутри повидло, -- лакомство послевоенных лет. Кроме того, липли к зубам и некоторое время трудно было открывать рот. Сразу после войны были своеобразным пропуском в сады Эроса: после вечерней смены на нашей швейной фабрике надо было вручить кулёчек с такими конфетами понравившейся молоденькой швейнице . Если брала, дальнейшее не подлежало сомнению. Фабрику называли швортупик. Спасибо тебе, швортупик, за великую науку, как не надо и… как надо.)
      Но не это стало причиной развода. Не публичное многословие супруги. Первое супружеское время, время инстинктов и, такая, казалось мелочь, -- ну говорливая попалась женщинка, не фригидная же. Но когда поутихли паморочные  страсти, и Ларик огляделся, оказалось, что его жена, не останавливаясь, разговаривает и до, и во время, и после. И он понял, что так будет всегда. Надо было как-то спасаться. Развелся.  Даже судья его понял.
А другой раз, – в этот период Митька был снова женат, а Ларик  находился в простое, -- причина была, конечно, другая, а финиш тот же. Встретились они, и Ларик спрашивает: 
 -- Ну, Мэтя, и как тебе молодожёнство в этот раз, с Марией?
-- Уже забодала! Курить нельзя, пить нельзя, материться…-- понуро ответил Митька.
-- Да-а, шо-то как-то быстро…  Тоскливо..
-- Тосковать тоже нельзя.
-- Значит, глупость твоя привела тебя к разводу с Зоськой.
-- Не, моя глупость привела меня до женитьбы с Марией. Завтра иду подавать заявление.
       Еще один Ларикин вариант. И женщина было с виду приличная, и возраст у неё был советски-комсомольский – лет двадцать шесть. Глаза, конечно, слегка выдавали темпераментную натуру: взор становился хищно-мечтательным, когда Ларик, обнажённый по пояс, хозяйски ходил по двору или играл за столом в карты. Фигура у чемпиона была… Винницкий мединститут  заплатил ему неплохой гонорар за  фотографию груди и спины, где он демонстрировал мышцы человеческого тела. Тело сгодилось бы для натуры Праксителю.
И вот с таким телом и спортивным умением выложиться в нужный момент он, чуть не умирая, ни разу свою собственную жену до ладу не довел. Такого унижения  у себя в доме и каждодневно чемпион стерпеть не смог и развёлся.
А то еще случились один или два развода, в которых не было вины ни  Ларика, ни его жён. После того, как разошлись, Ларик остался в твердом убеждении: если бы не его мама – жили бы и жили. С мамой у девочек сразу стало никак.  Ну, что с Ларикиной мамой ни у кого, никогда и  никак, то все Замостье знало. Тут и удивляться нечего. Тут и Ларик ничего не мог сделать. Только что хорошего, так расставались  без мордобоя и гвалта, а даже с сожалением и провожанием. 
 
     У Митьки были и другие варианты развода. Кстати, Толстой вывел формулу различия и схожести  счастливых и несчастливых семей. Пока я писал о Ларике и Митьке, у меня сама собой тоже вывелась формула: все свадьбы похожи одна на другую; все разводы – каждый сам себе. Даже у одного и того же человека его собственные разводы так непохожи друг на друга, как будто произошли от разных родителей. Вот вам ещё один Митькин развод, о котором он рассказал мне в почти телеграфном изложении: « Я в этот раз женился на одновременно сильно противоположной девушке. Када я сказал, шо командировка кончилась, коровник построен, и я уезжаю, она обозвала меня сволочью и с дрыном в руках потребовала, шоб я немедленно на ней женился… Клян, шо ж это за порядок такой установился, а? Не успеешь понять, шо до чего, -- все! Женись! Ну, как женился, так и развёлся».
    Если я не перепутал, в четвёртый раз у Лаврухи была жена-китаянка. Познакомился на каких-то международных соревнованиях. Она там протоколы заполняла. Маленькая, красивенькая такая. Два слова по-русски.  «Ларик, почему китаянка?» « А потому, шо в китайском языке нет таких слов: «У меня болит голова», «Потом», «Давай лучше завтра». А если и есть, то я их не понимаю».

Когда Митька отслужил в армии и вернулся домой, вместе с ним приехала  история о  самой первой его женитьбе, вне Замостья, во время службы. Он всем говорил, что это не считается.
  Забытое богом и людьми селение на целине. Все мужчины этого селения, штук так с двадцать, уже не по разу переспали с этой Молодой, как ее называли – лет ей было под сорок,  – и все односельчане искренно и сочувственно хотели и старались выдать ее замуж хоть за кого. В самом селении местных женихов – нуль. А даже если бы и были – они же не  идиоты.  Переспать,  когда приспичит и мешает жить, -- это одно, а в жены брать такого перестарка да еще и такую девушку – в глотку заглянешь – землю видать – дурных нема. А местные что, местным родному месту доброе дело сделать: чужому  заезжему  такой подарок организовать --  с дорогой душой!
С первого знакомства, включая короткие танцы и дорогу до сеновала, прошло часа полтора. Лежат они с Митькой на сене. Рука Молодой свойски держится за Митькино еще не остывшее хозяйство и спрашивает она его, унимая дыхание:
    -- Ты кого-нибудь из твоих девушек так долго упрашивал?
    -- Никого! – рапортует Митька, начиная короткую с голодухи вторую стометровку. Когда к утру добрались до стайерских дистанций, сговорились жениться. Но поскольку женой должна была стать не девушка, то Митька выторговал себе к свадьбе бостоновый костюм. Молодая, недолго сопротивляясь, в душе признала, что костюм  не такая уже и дорогая плата за обретение собственного мужа да еще и с такими легкоатлетическими способностями.
    Весь Митькин взвод во главе с лейтенантом, одобрив жертвенность сослуживца, договорился в конце командировки спасать его всем взводом, применив армейскую тактику внезапных действий, неожидаемых врагом. Пили и закусывали  серьезно. А Митька сидел озабоченный: надо было пригасить бдительность Молодой, хотя она и была уверена в приобретении Митьки в собственность, так как в кармане его нового бостонового костюма лежали, украшенные  брачной печатью… Митьковы автомобильные права. Молодая собственными глазами видела, как пьяный в куски по случаю такой свадьбы секретарь сельсовета бахнул в документ печать. Удар печати радостно отозвался в сердце Молодой светлой частушечной мелодией. Молодая не раз перепевала эту частушку в  печали  по мужскому слову и делу.
Мой миленок от тоски,
Сломал членом три доски.
                Крепнет, крепнет год от года
Мощь советского народа.
     Взводом  справили свадьбу на совесть, коварно подгадав ее окончание, включая первую брачную ночь, к отбытию доблестной армии с родючих  целинных полей к месту постоянной дислокации в далекие среднерусские земли. («Места секретные, разглашению не подлежат»,-- туманили солдаты местные мозги).
    Когда Митьку, тайно сбежавшего от утомленной жены, втаскивали в машину с заднего борта, утомленная, но не настолько, жена, выбежав в  легкой, наспех наброшенной рубашке, успела все же ухватиться за солдатский ремень мужа-дезертира. Митька мгновенно надавил на пряжку со звездой, и осталась Молодая с тем ремнем в пыльном мареве дороги, как и раньше, одна. А взводу досталась еще одна мимолетная, как все прекрасное, радость: левая грудь Молодой, освободившаяся из плена во время короткого боя владелицы за свое счастье. Красивая была грудь и женщина, как все женщины, после первой брачной ночи, была красива. И совсем  неважно, сколько ночей было у нее до этой, брачной.   

     …Фразочки в тему. Обрывочно. Запомнились. Словно по дороге за куст зацепились и повисли. Чьи они, Ларика или Митьки?
 « Наутро после свадьбы: -- Ты гипнозом владеешь? – Нет. – Почему же я на тебе женился?», «Опять утром: -- Сегодня будет сильно хороший день. – Почему?  – Потому, что ты вчера сказала, если будет сильно хороший день, то ты поедешь до мамы». «От, веду я её подальше, где кусты, а темнота такая, что аж в ухе звенит».   А это одна из жён, которой кто-то их них не давал спать: «Ты шо днём видишь, то ночью просишь».

    Тайна -- это не всегда то, что от тебя скрывают. Порой  и то, что ты  не в состоянии понять. Тётя Маруся в силу традиций не могла да и не хотела понять интимный мир Ларика и Митьки.  Я бы сказал, не могла и не хотела в несокрушимую силу традиций, которые народ хранил и охранял – невеста, жених, сватовство, одобрение старших, венчание – Бог! – муж и жена – «в горе и в радости…» -- дети, внуки и -- в один день!..  Никакими лошадиными силами не измерить мощь этих традиций. А что Замостье и Стандарка терпели своих «многожёнцев», говорило о демократичности и свободе этой части  нашего города. Явление для того времени удивительное и до сих пор не уясненное. А надо бы уяснить, господа социологи, может, польза вышла бы измочаленному народу. Однако, вернёмся к Ларику с  Митькой и их жёнам: мне с ними уютнее.
    Дядя Петя в силу своей начитанности имел мировоззренческий горизонт пошире среднестатистического замостянца. Это он по поводу матримониальных эпопей наших героев и  их множественных вариантов родил философский афоризм: женщина ищет лучшее, а мужчина – новое.
        Как  Ларик, к примеру,  нашёл себе новую жену? Если ноосфера Вернадского не поломается, то этот опыт может пригодиться какому-нибудь  Ларику в будущих временах.
Лавруха кончил всего семь классов, но он же был замостянцем. Метод,  изобретённый  им,  мог бы сделать честь пребывающей тогда в эмбриональном состоянии такой профессии, как специалист по рекламе. Это было необычно, остроумно и широкозахватно.
    На десятирублёвой купюре печатными буквами он написал :«Ищу супругу жизни. Буду носить на руках. Чемпиона Европы по штанге. На Стандарке спросить Ларика. Знают все». Показал мне, я придумку одобрил, исправив «ищю» на «ищу», «насить» на «носить» и «чимпиен» на « чемпион» Помню, я тогда  пожурил его за хвастовство, поскольку Лавруха был чемпионом континента только  по обществу «Локомотив», значит, не всей Европы, а только её железнодорожной части. Ларик конкретно оправдался: «Места не хватило. Не всю же десятку исписать…» Потом он пошёл в наш магазин и на эту десятку купил две бутылки «Казацкой» и четыре сырка, так как помидоры, цыбуля и сало всегда были. Мы выпили за успех прогрессивного метода активной рекламы. Десятка ушла в свободный полёт.
Галя принесла её Ларику и спросила: « И что мы будем с этим делать?» Ларик обладал очень хорошей мышечной реакцией. Он обнял претендентку и повёл её в хату. Назавтра была малая свадьба – пили и гуляли мы, ближайшие друзья чемпиона, а через неделю уже и родня. Пусть и не вся, а только та её часть, которой не стыдно было садиться за один и тот же свадебный стол в четвёртый или пятый раз. Мы же, притёршись к ситуации, не испытывали стеснения, охотно пили, закусывали и веселились, как в раз первый. От судьбы посредством десяти рублей  Лавруха получил новую жену. Чего ж не радоваться по-новой? Там, где Замостье, там и логика должна быть замостянской.

     Но почему же и с этой женой Лавруха не ужился? Девушка была совсем даже…А, может, это  она  с ним не ужилась? Или – или. Но кто виноват никто не узнает. В таких делах у всех и всегда  – никто и никогда.
     То, что я рассказываю и уже рассказал, это ведь только внешний вид происходящего. Так что, давайте не судить, а сочувствовать.
     А поначалу казалось, всё к тому, что если не навсегда, то хотя бы надолго. Так что же произошло? Произошло ничего – пустяк произошёл. Не любила Галя мыть посуду. Имеет она право что-то не любить? Всё остальное, что требуется жене,  она делала на хорошую «четвёрку». А  нешточки, как говорят в белорусских селах, то есть, кое-что, умела Галя делать и на «пятёрку».  В доме был «холодный» водопровод, и воду надо было только согреть, и газ уже на кухне был, -- красивая и  фигуристая Галя, этому надо отдать должное, категорически посуду не мыла.
«Одного разу» Ларик пришёл с тренировки, где ему в тот раз не покорились 117 с половиной кило железа, и он был сильно не в духе. Увидев подросшую за день гору грязной посуды, позвал супругу:
-- Почему не моешь?
--А то ты не знаешь… Жду, когда сама исчезнет, -- выгнув соболью бровь, снахальничала Галя, крепко считая, что красота, а ну никак не должна мыть посуду.
-- Смотри, шо надо делать, шоб грязная посуда сама исчезла, -- сказал Ларик и, достав из-под  ихнего супружеского ложа пятикилограммовую чугунную гантелину, уронил ее на чашки-тарелки. Не пожалев даже чарки. Дальше он тихонько врезал тяжелой мозолистой ладонью штангиста  по красивому заду жены и, сказавши несколько замостянских слов, добавил:
-- … шоб я тебя уже завтра с шести часов утра больше в этой хате не видел. А сейчас иди, раздевайся и ложись – будем прощаться
Вот и вся нехитрая история очередной женитьбы и очередного развода. Вы, может быть, и терпели бы – красота же – Лаврухе некогда было терпеть, ему надо было таскать железо. И вообще, был аккуратистом: пиджачки, рубашечки, туфли… Конечно, хотелось, что бы и посуда чистая  в доме, а не только жена, пусть даже и красивая.
    Но все таки почти год Ларик терпел и жил женатым, хоть и с немытой посудой. Он ещё не знал, что главное испытание женщиной впереди…

    Разговор, «подслушанный» мной на скамейке, тоже добавит свою ноту в песню о моих лихих друзьях-замостянцах. 
-- Митька опять привел новую? -- спросил  дядя Петя.      
-- Привёл, -- Мукомол так затянулся махорочной самокруткой, что вразнобой затрещали табачные корешки.
-- А ты шо?
-- Я? Сыдю тутечки, Петро, убитый радостью. Шо ж зробышь…
--  Рассказывали, шо на Старом городе было: жениха с одной свадьбы повезли сразу на другую…
-- То хай бы мой Митька и бодялся по тем своим свадьбам, а он же приводит своих жинок мне и Ане…
-- Не звертай уваги, Ярема, и не бери до головы: спи себе спокойно.
-- То я бы спал, но не дают же… На свежака ломают одну кровать за другой. Я уже железные уголки шурупами привинтил у слабых местах…
--Ну?
-- От тебе и ну – ломають по живому. Скаженная сила у них там. Особливо первые  два-три месяца… А потом Митька новую приводит…
-- И каждый раз у ЗАГСе?
-- Не-е, у середнем получается раз через дванадцять… То все ж было б ничего, если бы не проходные комнаты, и не война всю ночь. Мне ж на работу утром, а спробуй без сна пофугай доску.
-- Ну и шо?
-- Шо? Сказал Митьке, шоб собирался и рядочком со своими  профурами шел бы жить до однои мамы.
-- И шо?
-- Пойшел. А я все равно не спавши….
--Чого?
-- Аня всю ночь проплакала… «Последнего сына выгнал…»
-- И шо?
-- А ни шо. Если хочешь, говорю, подохнуть с голоду, вертай его назад и пусть женится хоть каждый день. А я уйду с работы, бо то не работа с таким сном. Пусть Митька, наш последний сын, мужеская ****ь, пусть он нас кормит.
-- Ну?
-- Поплакала и перестала.
-- А Митька?
-- Мать его у пройму, того Митьку! Не пропадет с такой стойкой. И хватит об этом, Петро. Давай дыхать свежим воздухом. 
-- Давай, Ярема. Наляй по пьять кропель… Мотря открыла банку помидоров – компот! Зараз прынесу.
    Через две недели Митька наведался к родителям. Визит этот был так акустически оформлен, что испугал половину Замостья. Это была древняя языческая погребальная песня-причитание.  Тётя Аня «хоронила» своего сына Митьку…
     -- Шшо такое?!
     -- Шшо трапилось?!
     -- Хто помер?!
    Никто и не собирался на тот свет. То Митька пришёл в родной дом… Нет , не так: пришёл – это очень не точно сказано. Митька добрался домой, где короткими неуверенными перебежками, а где ползком. В лоскутах, как у нас говорят о человеке, который потерял все ориентиры и напрочь вывел из строя вестибулярный аппарат.
    Тётя Аня заголосила, перепугав Замостье, после того, как Митька с порога, чтобы не упасть, придерживая собой то один, то другой косяк двери, глядя разбежавшимися глазами и не узнавая своего батьку, сказал: «Привет! Как дела?  Давай знакомиться! Меня зовут Митька…» Вот тут тётя Аня и запела… В песне этой мотивы загробные  перемежались отдельными реалистическими словами, из которых можно было понять, что родной отец выгнал родного сыны из родной хаты, вследствие чего сын решил кончить жизнь «самогубством»  посредством  неумеренного потребления горилки.  А дядько Ярема, крутнув головой, произнёс следующее: «Митька, сынку мий, шоб ты втопывся! Як хочеш, то вертайся из своим ****ьвом до дому и ломайте койки, алэ кыдай так пыты, инакш здохнэш».
     Вернулся.  И всё пошло заведенным порядком: одна законная через полтора десятка «тестируемых». А дядько Ярема  время от времени изобретал конструкцию из двойных и тройных «уголков», восстанавливая ломавшиеся кровати. Спать Мукомол уходил в сарай своего друга дядя Пети Цымбала. Зимой ни куда не денешься – пытался спать дома и невольно слушал  любовные песни своих невесток. Все они были разные, но все прекрасные. Признался в этом Цымбалу.
     Зимой все же было полегче, Митькина активность в холода притормаживала – закон биологии. У Митьки этот закон проявлялся приоритетно. Последователи Фрейда могли бы на Мукомоле-младшем  ставить чистые эксперименты. Сильно умным не был, но биология в нём была сильнее.
    Где-то в третьем классе задал такой вопрос:   
    -- Батько, а чего это мой день рождения никогда не выпадает на 13-е число, и шобы была пятница?
    Мукомол тяжко и длинно вздохнул и Митька получил такой ответ:
    -- А потому сынку, шо ты родился 27-го, прости меня Боже…
А дядя Петя добавил вполне современную фрейдовскую краску:
        -- Да, Ярема…  Юмор половым путем не передается…
       И всё таки  один  умный вопрос за всю жизнь Митька успел задать. Если бы тогда уже был КВН, его за один этот вопрос сделали бы капитаном команды. Когда на скамейке дядя Петя по какому-то поводу произнёс известное: «Плохому танцору яйца мешают», Митька «в одно касание» спросил:
       --А шо мешает плохим танцоршам?
 Чемпион тоже не блистал. Но Митька в этом все же был посильнее его. Учились они на три класса ниже меня и моих друзей. Конечно, смотрели мы на них, как на шмакодявок, но в обиду чужим не давали. А они смотрели на нас, как на закон и его вершителей одновременно. Вот в то время, -- они уже классе в седьмом были,-- спросил меня Ларик, -- и этого вопроса я не забыл:
   -- Слушай, а как все-таки будет правильно: Иран или Ирак?
   
     А эта история была уже в самом конце Митькиных эпопей. Впрочем, я давно не был в Виннице и не знаю, было ли то в конечный период или, может, в срединный. Важно, что было и внесло своеобразие в этот процесс.
Каждый мужчина мечтает о женщине, которую  он мог бы любить , уважать и обманывать. Но каждый мужчина эту свою мечту скрывает или хотя бы старается скрыть. Митька в силу того, что мыслительные процессы отнимали у него мало энергии,  сублимировал её туда, где всё связанное с женским полом овеществлялось немедленно. И тут Митьку, как вы уже знаете,  было не удержать. Он , выражаясь сегодняшним языком, был настоящим секс символом. Сегодняшние-то похожи на конфеты-леденцы, которые уже кто-то обсосал. Митька  пользовался успехом у женщин и своих жён  не  благодаря своей физиономии, которая «графически»  соответствовала уровню тех самых мыслительных процессов, -- мощью и неутомимостью брал наш герой. « Мне б токо до койки её довести, а там… От меня уходят потом, а вначале – нихто!».  Боец был, боец. Но и пил в такую же силу, зараза.  До того,  дошёл, что перепутал живую пятую жену с шестой, умершей. (Конечно, если отца, бывало, не узнавал…)
Рассказ моего и Митькиного друга Гриши Мелихикера. Про то, как на памятник шестой жены Мукомол-младший пристроил «фаянсовое» фото бывшей пятой жены, еще вполне живой .
   -- Они с Лариком соревнуются: этот  схоронил две из шести, а Ларик только одну из пяти.  Так  Мэтя,  то есть Митька,  спьяну перепутал фотографии в семейном бархатном альбоме: «оставил»  мертвую там, в списках живых, а мастеру отдал фото  живой.  И такой у нее печальный взгляд был с памятника, шо люди ходили смотреть, как на экскурсию. С месяц ходили, пока дядько Мукомол из командировки приехал –  в Холоневской, около Жмеринки, коровники  ставил. Доложили ему, так он, как был с инструментом, поехал  на Хмельницкое шоссе и сбил с памятника то фото. Вернул живую к жизни. А Митьке с порога так влупил, шо тот умылся и с полчаса лежал мордой кверху, пока юшка не перестала текти. И удивлённым голосом тихонько повторял: «Смотри ты, батька, оказывается, ещё может…»

    При всей аномалии – я ещё раз с гордостью повторю, что  у нас, на Замостье, какие бы моды ни гуляли по свету – женились один раз и навсегда.  Да, не современно, не очень удобно для молодежи, может даже, смотря какой случай, и надо было бы, но… «Бачыли очи, шо купувалы?».
    Довелось мне на нашей Скамейке услышать от Митьки и такое:
    --…Знакомство. Разговор на будущее. Не пью, не курю, люблю Буг и гарных, отаких, как вы, девушек, и, если шо, то буду честно платить алименты с зарплаты. А уже какой хабар слева, то уже извините, будет зависеть от того, как вы моего сына или, если не получится, то дочку, с будующим после меня вашим мужем воспитаете. С уважением до папы, то одно. А без – то другое. Согласны?
    … Я одному моему сыну, Клян, от одной моей любови, так ответил на его вопрос…   Это мое отношение к браку и детям. Я в этих делах человек спокойный с боку ЗАГСа и сильно горячий с женской стороны. Сыну, что ответил? А то. Я ему эскимо на палочке купил, он кушает и, гуляючи со мной в Парке культуры и отдыха имени Горького, спрашивает:  « Папа, а ты кого хотел больше, когда с мамой был, -- мальчика или девочку?» Я честно ответил ребенку – ребенка можно обманывать только в крайнем случае: «Сына, вообще-то, я хотел приятно провести время с твоей мамою, а получился ты».
       То, что не дурак и даже не чужд юмора, так короткая сценка, которую я вспомнил, очень даже доказывает…
    -- М-а-а-ма, а Митька  говорит, шоб зеленкой намазали и не надо ши-ить, -- заливалась слезьми Лидка.
    --  Шшо такое? – взьюшилась тетя Мотя. Оказалось ее Лидка и Зоина Нелка, «скабардинки» годов по двенадцать, сидели на скамейке и тихо шили себе из старой простыни лифчики для Буга, потому что на дворе было уже десятое мая. А тут идет Митька и спрашивает, шо ж они такое интересное шьют. Девочки гордо так и говорят ему, шо шьют они себе лифчики для Кумбаров, для пляжа.   
    -- Для ваших прыщиков? – удивился Митька и посоветовал: -- Намажьте зеленкой и не надо ломать голову над  лифчиками.
    -- От зараза, многоженская! – резанула тетя Мотя и пошла искать того заразу, чтобы устроить маленькое Ватерлоо: детей в обиду давать нельзя – тоже закон Замостья..    
Или разговор с тётей Броней… Тут, по-моему, не только Митька выглядит, но и тётя Броня ничего…
    -- Добрый день, тетя Броня! Как ваша головная боль?
    --Моя головная боль стала мине большей подругой, чем Соня, которую я знаю, кажется,  с того дня, как первый раз увидела этот ваш свет, шоб он провалился! Моя головная боль… Она меня сильно любит, она уже стала со мной спать. Но когда она увидела тебя, так она испугалась, и как мышь, побежала на минутку в свою норку. А куда ты идешь?
    -- До Ларика играть…
    -- В триньку?
    -- А в шо еще?
    -- Я знаю… может, в очко или в буру.. У вас же сто игр и ни одной порядочной. А тебе я желаю, шоб ты таки так выиграл мильён, как ты отдашь долги.
    -- Тетя Броня, зачем так сурово?
    --  Затем, шлепар, что те рубли, которые я тебе одолжила на один день неделю назад, были мокрые. Спроси почему, и я отвечу: от моих слез, махновец, от моих слез…
    -- Ша, возьмите свои рубли и не сердитесь. Я их не зажал, я про них забыл.  И смотрите – они уже сухие.
    -- И где ты их высушил, бандеровец?
    -- В Одессе на пляже.
    -- С женой ездил?
    -- Счас! Там мне жена не надо.
    -- А здесь она тебе очень надо… Как они все тебе надо, знает все Замостье. Когда думаешь разводиться?
    -- А вот сейчас проиграю и пойду разведусь.
    -- А если выиграешь, койлер?
    -- То еще несколько дней поживу женатым.
    (Попутно просвещайтесь: шлепар – это по-еврейски оборванец, а койлер – палач.)
    Нет, дураком не был, был малообразован. Но природа отмерила, как говорят статистики, в среднем. Правда, как они, особенно Митька, ненавидели работу… Тут не только рассказать, -- даже представить трудно. Митька как-то сказанул мне, отвечая на вопрос, сколько он получает: «Зарабатываю много, но получаю мало». Одно из двух: либо это классическая  философия абсолютного лентяя, либо точное отражение отношений между трудом и капиталом при социализме. Однажды советовался со мной, в какую газету дать такое объявления: «Прошу направить меня на курсы повышения зарплаты».
Только три изречения этих весёлых ребят, -- три из запомнившихся, -- и вы отчётливо увидите их отношение к труду и «отдыху».
      «Только начинаешь чувствовать себя  свободным человеком, как на тебе! – отпуск еще есть, а денег уже нету…». Это Митька. А это Ларик: « От у мусульманов, -- мне один араб с Иранана соревнованиях рассказывал, --  шо у них рай для насильников. Там за воровство – рубают руку, за побег с тюрьму – ногу. А про изнасилование там нихто и не слыхал, от. Рай!». И опять Митька: «До обеда всегда хочу есть, после обеда -- хочу спать, а как высплюся, то одно и то же думаю: мало плотять, гады!»
Д.П. Юмор половым путем не передается.
   
 Когда дело касалось «любимого» труда, тут и Митька вспыхивал  и даже ярко. Сам себе, после долгих исканий, профессию,  изобрел. Тоже советовался:
  -- Знаешь, Клян, шо я надумал!  Кашперовский же из Винницы. Ну то буду я ему младшим братом. Дам объявление, шо лечу эту, -- он посмотрел в книгу, на обложке которой значилось: «Сильный мужчина», автор --  Арктур Дувентурану, -- ну, эту,  импотенцию. А шо? Это ж дело конца не имеет и клиентов – мильён и всегда. По этой болезни нихто не умирает, иногда только сами вешаются, значит, нема мороки с милицией и судом. И еще, ни один не похож на другого. Кто знает, шо такое плохая женщина, когда она со мной плохая, а с тобой хорошая. И шо такое сильный мужчина, а? Мужики между собой все сильные, прямо бабы под ними помирают от удовольствия. А на деле, шо там есть, никто не скажет. Тем более женщина. Она ж не скажет: «А от вчера был Петя, так куда тебе…».
    Дам объявление и буду лечить. О так и буду: «Ты должен в себя поверить и всё время, днем и ночью, повторять:  «Я сильный и стойка у меня, как у Пушкина!» или « Вам надо дней с пьять половит рыбу, подышать на Бугу и после этой процедуры – в атаку без сомнениев!». А если женщина, то, сам понимаешь, здесь найдётся, чем лечить…
 Ты мне список  книжек с любовными стихами напиши. Это спонта я образованный. Отак: «Сядьте у кресло, закройте глаза и представьте себе перед взором море… Синее, синее и по нём ласковые волны и сонейко тёплое, тёплое…». И тут я начинаю читать: «Ты помнишь чудное виденье, как мимолётное мгновенье…». Всё! Туши свет!
    За долго до мечтаний на медицинскую тему, выговорил он мне  свою мечту. Я не скажу, что мечта эта  была очень далека от мечтаний любого здорового  человека «мужеского пола». Но у Митькиной мечты была своя ниша. Она образовалась от его стойкой ненависти к труду с первого рабочего дня, когда он, закончив ФЗО, попал в строительную бригаду. Он так надолбался в тот день, что этого хватило, чтобы навсегда отвратить его от «дела чести, совести и геройства». Поэтому меня удивила его мечта пусть даже и о такой работе.
    -- Это ж сколько баб на белом свете… Так обидно, шо не всех попробуешь… Была б такая работа, хоть для науки, хоть для вкуса или  для чего угодно, я бы за одно питание и сто пятьдесят к обеду согласный был  бы и на после пенсии. Сколько бы смог.
    Интересно, что бы сказал Митька, узнав, что ученые университета в американском штате Джорджия подсчитали количество живущих на земле бактерий, и у них получилось пять нониллионов. Это цифра с десятью нулями.
    Я думаю, что сравнив с, приблизительно, тремя миллиардами женщин земного шара, Митька не так  бы огорчался. Конечно, если бы ученые с таким старанием, как при подсчёте бактерий, искали средство для мужского могущества, то и Митька с Лариком не ограничились бы таким мизерным количеством жён, и женщинам было прекрасно по главному их назначению.               
 
    Что-то настоящее, наверное, иногда просыпалось в них на длинной этой дистанции. Что-то, к моему удивлению, жертвенное даже. Однажды играли в карты. Передыхая, как водится, выпили-закусили,  и я стал свидетелем  их разговора. (Вон когда узнал я о главном Ларикином испытании…): 
    …-- Мне не понятно, шо ей  ещё надо? Я де-то читал, шо у японцев хорошим мужем считается тот, кто всегда здоров и его нема дома. Мэтя, так это ж я! Чего ж ей надо?
    -- То у японцев…Ты ж или на сборах, или на соревнованиях. А женская жизнь, Лавруха,-- долго терпеть пустоту не умеет.  Как только ты с сумкой на вокзал…  К ней очередь, аж в глазах черно.
    -- Чего?
    -- Та грузины ж з базара! Разводись к бениной маме!
    -- И шо?
    -- Шо шо?
    --  Потом самому в ту очередь становиться? Лучше её я в койке не видел.  Тут такой случай случился, Митька: не я от неё уйду, а она от меня… А еще -- шо не дура, как Зинка была.
     -- По чем судишь?
     -- А по том, шо приезжаю с Харькова, там кубок ВЦСПС был,  ну и говорю ей: «Ты хоть убирай за своими хахалями, если в дом ведёшь…» и показую ей галстук. А она мне: «Ёлупом был, ёлупом и остался. Токо шо научили железо таскать… Я ж тебе этот галстук на 23 февраля подарила». И я знаю, шо галстука она мне никогда не дарила, и она знает, шо я это знаю, а так напористо говорит, и я ещё и дураком получаюсь. Но – даёт возможность ещё пожить с ней, вроде всё нормально… Умная.  А ночью… Забудешь маму с батьком. Матрац до потолка прибивай. Звоню, говорю, шо  задержусь на тренировке до десяти вечера, --  она спрашивает: «Это точно? Я могу быть уверена?». В ту минуту убил бы, а приду домой, увижу эти буфера, ноги, глаза… А ещё, зараза,  если улыбнётся -- и всё… Мэтя, помнишь, в школе Семен Захарович говорил,  шо содержание главнее формы, и шо она должна ему отвечать? Помнишь. Так, вот тебе на:у моей Натки форма и есть содержание.
    -- Какая ж она твоя, када её надо сторожить?
    -- Всё равно не усторожишь, но живёт у меня и не уходит, а?
    -- Дурной ты, токо железо таскать и умеешь.
    -- Зато она… От идем с ней в городе мимо нашего универмага, и от она говорит: «Ларик, посмотри, какая хорошая погода, а?! Надо шо-нибудь купить,  правда?» Умная, спасу нет. А у меня… Кураж поднимается, как на первенстве Союза!
    -- Не кураж у тебя поднимается… Всё равно разведёшься.
    -- Да! Если она меня кинет.
    Не прошло и двух месяцев, -- кинула: Ларик сломал челюсть одному доценту-медику. «Я ж не против, только нехай знает своё время и не путает его с моим…», – сказал чемпион в милиции, и милиция его поняла, а Натка – нет. Ушла к тому доценту и даже расписалась с ним. Доцент был с прицелом на профессора и челюсть  у него быстро срослась.
     Как-то встретился с ней Ларик на пляже, угостила его бутербродам и чешским пивом, пожаловалась, что доцент очень занят на работе, а так всё хорошо, а ночью так и совсем… На старых правах поинтересовался Лавруха насчёт левого хода. Тут Натка и открыла ему тайну: «Ты б не рвался со своим гонором в чемпионы и не жрал бы анаболики, может, и с тобой была бы счастлива».
    Натка была пятой (или шестой?) женой Ларика. Это было время, когда спортсмены начали калечиться, принимая допинг, таскали рекордные  железо. А здоровье, особенно то, что надо женщинам и будущим детям, гробили. Да здравствует СССР! Всё на продажу!
     Так Долинский потерял женщину, которую любил, доступной ему любовью.  Больше не женился, хотя в доме его периодически жили  разные особы, как говорил наш дворник дядя Саня-сибиряк,  женского полу. Тётя Маруся разделяла их на два подвида: лярвы и курвы. Чем одни отличаются от других, я так и не сумел выяснить. А больше Ларик не женился. Когда даже Грише Мелихикеру стало ясно, что жён больше не будет,  замостянские тётки успокоились. А Петька Килимчук, шофёр «с коммунистическим стажем», как он сам себя представлял, сказал по этому поводу: «Горючка кончилась». 

    В один из дней последних (или предпоследних?) женитьб – у Ларика пятая или шестая, у Митьки шестая или седьмая – сидели мы в саду у Лаврухи с бутылкой, чин-чинарём, и признался мне Ларик, высказывая, как я понял,
выстраданную в брачных боях мысль: « Не надо любить, надо только е…». И я понял, ясно и уверенно, что бедные мои друзья – у нас столько дорогого общего – самый солнечный кусок жизни – детство и юность; столько первооткрытий, светлых и черных…-- мои друзья…
   Мы сделаны из одной божьей глины в одно и то же время – счастливое и проклятое. После такого вселенского огня, такого сумасшествия человечества, мы оставлены были жить на Земле… И печальное понимание открылось мне: мои многожёнцы еще не любили. Обошла их, взрослых уже мужиков, такая благодать как любовь к женщине. Не встретились им те, без которых жизнь теряет смысл. Тут дядя Петя был  снайперски прав.

               
    Три коротких послесловия.
Первое:
-- Как у тебя дела с Митькой? – спросила Людка Фармагей одну из совсем молоденьких его невест перед свадьбой. -- Ещё не успели поссориться?
    -- Ссоримся иногда… по мелочам… –  засмущалась девушка.
    --Это, как?
    – Ну, я хочу быть на свадьбе в голубом платье, а он вообще не хочет жениться…
Второе:
      Одна из первых жён Митьки, встретившись с Людкой Фармагей, зловеще сообщила:
    -- Решила вернуться…
    -- Шо, с глузду зъехала?!
    -- Лю-юда, не могу видеть, как эта падла живёт себе  один и с кем только хочет…  В своё удовольствие!  Прикинуся  сметаной и мёдом… Устрою ему Освенцим, а потом опять разведусь!
Третье:
             Играем в карты.  Сеструха чемпиона, высунувшись в окно, кричит:
    -- Ларик, Катя звонит, просит передать тебе радостную весть: она  беременна!      
    – Аня, скажи ей, шо она неправильно набрала номер.



                ИГРА

 Кто не знает, сообщаю:  игральные карты в Индии круглые. Почему? Кто его знает… Может, круглыми легче махлевать? А может, ими удобнее играть в умственные игры, скажем, в покер,стосс, рамс или преферанс.
     У нас, на Замостье, в преферанс, не играют, а только во все на свете «фулиганские» игры. Почему? Может, рассказ Петьки Поляруша что-то прояснит. 
     Он служил в парадном танковом полку под Белой Церковью.  Петькино лицо с одной стороны крепко подпалено. Его с той стороны не надо было смотреть. Он когда с девушкой знакомился, то представлялся с нетронутой, левой стороны. Как сжег полморды? Та очень просто. Видели патрон от боевой винтовки? Тогда все  будет понятно.
     Берёшь такой патрон, выламываешь из него пулю, желательно трассирующую, они в полете разного цвета бывают, -- отсыпаешь половину пороха, забиваешь  эту  пулю в патрон. Он тонет в нем с головой, сверху  насыпаешь отсыпанный  порох. Получается «бомбочка». Ставишь чуть наклонно и с помощью лупы и солнца. – спички были на вес золота, --  поджигаешь порох. Трасса получается цветная, красивая. Но есть момент… Надо успеть «устранить» лупу и лицо от этой «бомбочки», а то глаз может выбить.
            Петька сделал такую «бомбочку» из здоровенного противотанкового патрона. Я – из патрона от кавалерийского карабина. Оба во время не «устранились». У меня в руках разлетелась лупа и остался шрам у глаза. У Петьки лупа осталась цела, но половину лица  сильно пожгло. Он и кличку тогда получил – Жаренный. Мы в то время находились в возрасте, который не знает жалости…
 Много лет спустя Петька рассказал об интересном человеке, в смысле игры в карты.  Я так помню его рассказ:
-- Замполит нашего танкового батальона был, еврей, майор, и уже совсем… можете не верить,  -- замостянец!  Родился у нас, а жил и служил в Забайкалье. Меня, как земляка, всегда пускал в увольнение с ночёвкой. Доверял. Ну, вы ж знаете, я был лучшим водителем-механиком в части. И он мне доверял. Беспрекословно.
 Вывел он наш батальон  на первое место в боевой и политической подготовке. А почему? А потому, шо беспрекословно давал солдатам взаймы. Но! Тут, хлопцы, и есть его секрет!  Он же  игрок в преферанс был – другого такого в Забайкалье не найти. Когда проверка приезжала с самой Москвы, самые большие генералы --  его звали. Он с ними поиграет, кучу денег унесёт, а на завтра генералы подписывают  мягкий документ по проверке. Умел наш земляк варианты считать и в преферансе, и в жизни. Говорят, что его в Генеральный штаб хотели забрать. Там же в преферанс играют, боже мой! Не дал согласие. Говорят, сказал, шо на верху пирамиды всегда ощущается  нехватка кислорода. А я, говорит, привык дышать полной грудью вольным воздухом с Байкала.
Да, так насчёт вариантов. Можете не верить, но, когда солдаты просили три рубля, -- а столько они просили всегда, потому что столько стоила из-под прилавка бутылка водки, -- он никогда не давал три, а только беспрекословно пять рублей. Почему? А шоб не только выпили, но и закусили. Вот и вывел батальон на первое место – на губе меньше всего сидели его солдаты. Варианты считал, как бог!
Такой вот рассказ Пети Поляруша, и его я должен был вам пересказать, чтобы вы понимали, почему на Замостье  играют только в очко, буру, храп, секу и в тридцать три или, по-другому, в триньку.
Тот самый замполит, о котором Поляруш рассказывал, сказал ещё и такую умную «вещь»: « Преферанс требует от игрока аналитического ума и  своевременного расчета». Полная ясность: какой аналитический ум на Замостье, где стихия правит бал?  Исключение – наш друг, Лёвка Глейзер, рождённый быть гением. Так опять же, исключение, как известно, только утверждает незыблемость закона; его, как сказал бы Поляруш, беспрекословность.
А второе… Насчёт своевременного расчёта у нас постоянно была проблема. И дело не в честности. Долги со временем всегда отдавались или отрабатывались, или «отвечали» бартером. Даже авторитетная «тройка» образовалась для решения таких проблем, и решения эти не подлежали пересмотру. В «тройку»  входили Лёнька Килимчук, Витя Фармагей и Лёвка Глейзер. Все трое были честными до отказа. Лёнка, негласный король Замостья, никогда не играл в карты, а денег у него было столько, что он не знал, сколько у него денег. Витька  играл и играл отчаянно, но был бездарно честен:  никогда не имел ни одного незаработанного рубля, как и ни одного рубля нечестно выигранного.  Лёвка же, после изучения им в восьмом классе теории игр, ни во что не играл вообще. Любопытным отвечал: «Это же равносильно тому, что я  прийду  в детский сад  и забру у детей  все игрушки. Или, представь, что у меня в укороченной колоде тридцать шесть тузов,  и я сел кидать в триньку. Это же без вариантов, но сильно не красиво».
Долги отдавали, но надо было подождать. Иногда месяц, иногда год. 
А вот как играют в карты на Замостье – пожалуйста, один из вариантов.

                За столом у Ларика в саду               
 Людка и младший Фармагеевский внук сидят за спиной у Витьки. Идет игра в «три листика», где три туза – высший непобедимый бал. При такой карте, блефуя, можно так поднять банк, что всё  Замостье ляжет тебе в карман и года два  можно будет жить при всех. Если б ещё ставки были не замостянские. Кроме Лёньки, все знали, сколько у них денег.
Витька вздувает ставки до потолка, все ведутся, идет гонка. У игроков одна и та же мысль: «Фозя делает понт с порватым рублем».  На кону всё, что есть в карманах и уже даже в загашниках. Витя в свой ход опять поднимает ставку вдвое… Уже все решают присоединиться к Ларику, чья очередь «кричать», то есть держать игру, бросив двойной сармак, или пасовать, или взять в долю присоединившихся и пойти на новый круг. А то и открыть банкира, лечь с ним рядом и узнать, кто же хозяин этой кучи денег. И тут самый младший Фармагей, гамно из под серой курки, как называет его бабушка Люда, подает свой голосок: «Бабушка, а три туза – это хорошо или плохо?»
Общий вздох, общий матюг, все бросают карты. Витя, сгребая деньги, говорит: «Не думал я, что у вас такое слабое очко…».  Он бросает три свои карты лицом кверху…  Молчание… Молчание. Молчание! Хохот, какой хохот… На руках у Фози  было двенадцать очков! До трех тузов – тридцати трех  очей – ему нужно было еще двадцать один «шаг». Прекрасный блеф, решающую роль в котором сыграло, конечно, олимпийское спокойствие Вити и детская непосредственность его внука.  «Все утро с ним репетировала,-- сказала Людка. – Може, когда вырастет, то и не будет гамном из-под серой курки…»
Это был театрализованный фрагмент картёжного театра в постановке Людки Фармагей. А теперь вашему вниманию – портрет отдельного актера -- игрока этого театра – Эммануила Нудельмана. Амплуа – трагик: вечно в проигрыше.
 

                «Я выгодно играл!»

Фрида была очень даже интересная молодая дама. Когда её встретил Сека,--  это кличка Эмика-картёжника, -- у неё был один недостаток: ребёнок. Красивенький маленький мальчик, уже похожий на папу, Сашу-руки золотые. Саша отбывал самый серьёзный срок, который только знало Замостье: двадцать лет. Конечно, сам-собой возникает вопрос: за что? За фальшивые деньги. Саша сделал такое клише, что сам Ленин не отличил бы себя от себя. Тут даже обидеться невозможно, любое государство звереет, когда подделывают его деньги. Двадцать лет… Хорошо, что не расстреляли.
Какое-то время при Саше Фрида жила, как английская королева. Она очень пугалась такой непривычной жизни, но Саша был, как ураган из «Волшебника Изумрудного города», который переносил в сказку не только маленьких девочек, но и дома. Он любил свою жену и хотел для неё рая на земле. А на земле рая не бывает. Фрида с младенцем осталась в голой маленькой комнатке нашего дома-барака. Голой комнатке, потому что приговор Саше был  «…с конфискацией». 
«Когда Сашу после приговора уводили из суда, Фрида крикнула: «Сашенька, я буду тебя ждать!» Весь зал показательного процесса нагнул головы…
Никаких известий ни от Саши, ни о Саше не было и так никогда и не будет. Кроме тихого случая, -- прошло года три, -- когда к Фриде постучался незаметный человек, попросил воды и сказал: «Саша передал, чтобы ты не ждала его и выходила замуж» --  и исчез. Потом уже, много времени спустя, из ничего появился на Замостье слух (слухи на Замостье рождались, как внебрачные дети: вопреки желанию, здравомыслию и логике;  они были подчинены одной общей и непобедимой стихии – жадному любопытству) – так вот,  именно из ничего появился слух, что  Саша в тайном подземелье делает фальшивые доллары на благо родины и на зло врагу. А с таких работ, как известно, не возвращаются.
Нового мужа Фрида себе не искала, Эмик сам её нашел. И все вокруг радовались, потому что Эмик был хорошим парнем и, как говорят евреи, из порядочной семьи. Мало того, он любил Фриду, и это было видно даже, если не присматриваться. Но родился и воспитывался  Эмик в районе Винницы, который назывался Городом, а  жить с Фридой стал на нашем Замостье. Всех пришлых обязательно захватывала какая-нибудь  замостянская стихия: воровство, мошеничество, сочинительство, пьянство, игра в карты, а кто-то становился смертельным болельщиком винницкого «Динамо».  Эмика поймали карты. Причем, не какие-то аристократические и высокие – плавные, думательные, умные -- стосс, преферанс, кинг, на худой конец. Эмик попал в бурную горную реку блатных – секу, буру, очко, три листика…Поначалу играли на спички, потом на копейки, а потом…
Фрида, уже мать троих детей, всё светлое время суток готовила, стирала, мерела температуру, вытирала детям сопли, готовила  со старшим уроки, чинила одежду и даже обувь, ходила на базар и в магазин и экономила, экономила, экономила. Эмик работал и играл. Работал токарем и хорошо зарабатывал, чтобы проиграть заработанное и  остаться в долгу. В долгу навсегда.
Замостье уже не забудет эту сцену в комнатке Фриды, когда Эмик вошел походкой победителя и сказал жене: «Сегодня я выгодно играл!» «И где же деньги?» -- Фрида, бросила бельишко в корыто и, убрав локтем волосы с лица, повернулась к мужу. «У тебя только одно на уме: где деньги?» «Эмик, я так давно их не видела, что уже  имею право скучать за ними»,  «Но я же не сказал, что выиграл, я сказал, что выгодно играл», «Что это должно значить?», « Помнишь ты купила мне на день рождения штаны? Сколько они стоили?»,
       « Пятьдесят пять рублей», «Ну так вот, я их проиграл за сто!».
       У нас эта фраза прижилась. В подобных жизненных ситуациях  до сих пор говорят: « Я выгодно играл» или «Он выгодно играл». И все понимают, что это означает. От Эмика  Замостью осталась ещё одна коронная картёжная фраза.
Она нравится не только игрокам. Она – широкая. Она – сама философия. Убеждайтесь! «Чтобы выиграть, надо знать карту». А если ещё и произнести её с глубокомысленным выражением лица…
       Однажды серьёзные блатные, которым Эмик был должен, и срок платежа давно прошёл, явились к должнику домой. Они увидели этот дом, трёх детей и глаза Фиры, молча развернулись и ушли. Матюгнулись уже на улице. В тот раз за Эмика расплатился Ленька Килимчук, тихий король Замостья. Эмик так и не узнал об этом. Но с той поры его не принимали в кон. Нигде в Виннице. И семья опять приобрела отца и мужа. Он приносил зарплату и ходил в магазин, он даже стал посещать родительские собрания в школе. Иногда ночью умиротворенная Фрида, приникнув в плечу мужа, тихо плакала от счастья: Бог услышал её молитвы.
После работы , поужинав, Эмик иногда выходил посидеть на Скамейке и сыграть с дядьками в безобидного дурачка. А Лёнька при этом, отдыхая на той же Скамейке от своего сверхвредного суперфосфатного завода, сидел с закрытыми глазами, и на лице его незаметно проскакивала короткая улыбка.

                Легенда
   Замостье играло в карты, как вы уже знаете,за столом в саду у Ларика Долинского.  Сад был неогороженный и рос через дорогу ровно напротив  Скамейки у нашего дома. Скамейка пишется с большой буквы, потому что  она была одним из главных  символов Замостья.  Стадион, базар;  труба сернокислотного цеха суперфасфатного завода вторая на Украине по высоте, «кислородка» с бассейном – кислородная станция и Скамейка. Такой длинной скамейки нету на всём Замостье. И нигде, по-моему, нету.
Ещё до коца войны, в сорок четвертом, когда освободили Винницу, было дело – дядько Мукомол поспорил с дядей Петей. Тот стал делать скамейку, а этот ходил-ходил, смотрел-смотрел (было на что посмотреть) и говорит:
-- То нэ дило, Ярема!
-- А шо дило, Петро? – спросил тот, отрываясь от работы.
-- То, може, Ярема, ты её через дорогу, прямо Долинському в сад потягнешь – то будэ скамейка! Шоб машины по нашей улице не ходили! А которые пешеходы – те перепрыгнут, не хвылюйся. О то будэ дило, а так шо, тильки якыхось метров на семнадцать усего.
Дядько Мукомол поплевал на руки и пошел ладить скамейку дальше, как он её понимал. А столяр и плотник он был классный. Больше его в доме  тогда никто не зарабатывал: строились многие, мастера были в цене.
Дядя Петя походил-походил ещё и уже серьёзно говорит:
—Ярема, ты б мне доски продал: у меня ж стола нема и табуретку ещё одну не мешало б… Той скамейки на весь дом хватит, холера её бери! Все с табуретками будут. То було б дило!
Продолжая работать, дядько Ярема ответил:
—Хай сыдять на свежим воздухе – здоровише будэ.
Возразить было трудно, дядя Петя молчал, обдумывая, как все же поддеть дядьку Мукомола, и тут дядько Мукомол неожиданно добавил:
-- Хай все вместе собираются – хватэ по норам сидеть. Хай вместе, на виду – меньш дранття будэ.
Дядя Петя больше не спорил, а пошел и добыл где-то тоненький, гладкий, словно обтянутый китайским шёлком, черенок черешни, -- и посадил его рядом с новенькой скамейкой. Тогда ещё не с большой буквы.
И вышло так, что не такой умный и спрытный, как дядя Петя, дядько Мукомол в споре с дядей Петей оказался прав. Он предвидел, – и время утвердило его правоту. Скамейка  стала для нашего дома не просто скамейкой. Она стала святым местом начала всех торжеств и праздников: сначала здесь, а потом уже в квартирах; и удельным «лобным» местом, где вершился справедливый суд. Случалось, в летние теплые вечера здесь брали свою чарку хозяева скамейки и гости Замостья, заедая «чертову горелку» нехитрой традиционной закуской: хлебом, салом и цибулею.
На скамейке вы могли услышать самые свежие новости с базара, информацию о  мировых событиях, факты о сумасшедшей любови замостянског бантита Даньки до молодой  грачки со швейной фабрики и неожиданности Яшки Меламуда. К тому времени под нашим руководством, он уже прочитал  много книг и мог с серьёзным видом выдать скамейке такую «залепуху»: «Отныне в музее мадам Тюссо будут выставлять не только весь манекен знаменитости, но и отдельные его части. Начали с яиц Фаберже.Теперь думают выставить фрагмент целиком. Чей фрагмент? Над этим тоже думают».
      Отсюда, со скамейки, уходили в ЗАГС, благословляемые всеми соседями молодые, высидевшие на скамейке свою судьбу. Сюда с гордыми и счастливыми лицами возвращались из роддома, неся на руках нового замостянца, которому скамейка на первые годы жизни становилась  и колыбелью, и ,домом, и улицей – чем-то вроде летней резиденцией типа Петродворца, где вместо фонтанов сверкала радугой брызг наша фигурного литья колонка, а вместо парка – буйные заросли разных цветов, взлелеянных  тетей Марусей Килимчук.
Дом жил необъявленной коммуной. Все твои провинности, большие и малые, перед родителями или друзьями, соседями или хозяевами дальних садов немедленно становились известны, – и ты шел мимо скамейки, как сквозь строй, и глаза сидящих на ней  были пострашнее любых шомполов, потому что никакие шомпола не достают до души.
Прошло время, и скамейку стали называть Скамейкой. Она и могучая черешня рядом – обе темные, гладкие, отполированные временем, -- стали для нас знаком, символом Дома, родного места, нашего начала.
На этой Скамейке и родилась карточная легенда. Начиналось буднично, привычно. Я приехал в отпуск, и мы, как всегда по такому случаю, -- Витя Формагей, Ларик, я, Манин Фима, Сёма-рецедивист (О нём вы ещё услышите), Эмик,  Коля Худой (завзятый игрок весом кэгэ на сто пятнадцать) и несколько незнакомых мне хлопцев с базара, -- сели за наш стол в саду у Ларика. Конечно, перед этим немного взяли. Я привёз традиционный литровый штоф «Беловежской». Стаканов хватило не всем. Коля снял колпак с газового баллона и сказал: «Наляй  по вторую крутку винта: как раз сто пятьдесят».
И пошла игра. Бросали в триньку, то есть, в тридцать три. Для тех, кто не играл, -- суть. А кто играл, потерпят.
Игроков – на сколько хватит колоды. Но обычно, пять-шесть. К концу остаётся два. Выигрывает кто-то из них. Раздаётся по три карты. Потому тринька. Больше не добирается: что выпало, то выпало. Очень хорошо, если у вас на руках одна масть. «Радуга», то есть, разные масти играют только в том случае, если у вас оказались три туза. Это означает, что у вас тридцать три очка. Потому игра еще и так называется. К сведению не игроков: я тешил душу этой игрой много лет. Три туза мне выпадало четыре раза. Второе место по количеству «очей» занимает сочетание  карт одной масти, – туз, десятка и любая «картинка» -- король, дама и валет, которые по договоренности  идут по десять очков. В таком случае у вас на руках тридцатьодно  очко.  Ньюансов в этой игре много, но они нам сейчас ни к чему. Знайте только принцип: в этой игре выигрывают в трех случаях: если ты при деньгах, если тебе пошла карта и если удался блеф.
К слову, если  играть в эту игру серьезно, то даже такая компания, как Дюпон-старший, Рокфеллер-старший – младшим при серьёзе здесь делать нечего; Хант и Родшильд – тоже старшие, то часа через два при кураже трое из них  при всех своих триллиардах могут остаться только в скромных сатиновых трусах, поскольку известно, что богатые не носят дорогого исподнего.
Продолжим рассказ о рождении легенды. Должен сказать, что легенды рождаются много легче, чем дети, и без чьих бы то ни было персональных усилий. Если легенда не провокация, то её создателем является народ. Сам создаёт, сам пользуется. Всё легендарное и мистическое на поверку оказывается простым и обыкновенным. Так оказалось и с этой маленькой, но стойкой легендой о карточной битве двух закаленных замостянцев, двух осилков-рыцарей  блатной триньки.
Процесс игры для читателя вряд ли представляет интерес: банкир разбрасывает по три карты, игроки  «катят» игру по кругу, блефуют, отдают банк сразу или, раскрывшись, и -- все идёт по новой.       
Мы играли всю ночь, и под утро за столом остались двое: Ларик и я. А на столе – банк в виде кучи разнообразных купюр и горки мелочи. Думаю, что на хороший ресторан для друзей-игроков победителю вполне бы хватило. Обычно этим и кончался выигрыш у своих.
Солнышко уже краешком глянуло на Замостье, когда Ларик, сказав: «На банк!», -- и  проиграл. Он проводил меня через дорогу к моему подъезду. Сели на Скамейку, закурили напоследок. Надо бы вам знать, что Ларик, чемпион Европы по штанге, не выносил проигрыша ни в чем, даже в шашках. Помню, как он, малым пацанчиком, плакал, когда не смог переписать нас, не смогши пустить на стенку свою струю выше всех. Он когда проигрывал – заболевал. А тут такой сокрушительный проигрыш. Да и сумма была солидной, хотя для него не в ней было дело. Завтра, нет, уже сегодня Замостье будет знать, что Ларик проиграл…
--  Клян, -- сказал он, загасив сигарету,--  я знаю, что без наличности не играют, но давай в последний раз кинем без игры.  На всё! Если проиграю – до обеда отвечу.
-- Где ты возьмёшь столько?
-- Моё дело. 
Кинули на «молодку», сдавать выпало мне. Сдал по три карты, отложил колоду.Взял свою триньку и, по микрону сдвигая карты, потихоньку, чтобы не спугнуть , стал  «выдавливать»  удачу…  Надо же! Бедный Лавруха, – у меня на руках были три пиковых «картинки» -- тридцать. При двух игроках это не просто выигрыш, это – расстрел.  Ларик в свои сдачу не заглядывал – ждал моих «очей».
-- Сегодня не твой день, Лавруха…
Он стал открывать карты, по одной бросая их на Скамейку: красненькие, бубённые -- туз, десятка, дама – тридцать одно! Не могло быть, но было.
Потом всей играющей Стандарткой вспоминали – не было в игре на двоих такого расклада. Сколько лет приезжал я домой, игроки докладывали: ещё не было!
 Родилась легенда, в  которой по нарастающей фигурировали разные «очи», но всегда с разницей в одно очко; большие рубли и доллары, советские и не советские машины. Даже девушка невиданной красоты появилась – как приз… На какое-то время мы с Лариком стали сильно известными. Базарные ребята водили к нам экскурсии любителей.
Деньги, которые я, вывернув карманы, до копейки отдал в то утро Лаврухе, мы, компанией,  вечером того же дня сильно весело и до копейки же   просадили в ресторане нашего  Парка культуры и отдыха.
…Через долгие годы приехал в Винницу. Старый и сухой Лавруха, обняв меня, улыбнулся беззубым ртом, собрав морщинки у глаз, многозначительно спросил:
-- Помнишь?...
Помню, Ларик, помню. И вряд ли помнил бы так долго, если бы это было только игра в карты.

               
                О чем мечтает Гриша Мелихикер 
               
    Ото было потрясение, когда умненький мальчик Гриша Мелихикер, выросший в здоровенного амбала, еле влезавшего в свои «жигули»,  угощая меня немыслимым в те времена  «кэмэлом»,  сообщил, что имя верблюда (именно так он» ударил это слово) – Старый Джо. «Когда выпускали первые такие сигареты, то нарисовали этого Джо. А первую пачку подарили, не президенту Рузвельту, как надо было, а  немытому со дня рождения поцу-бедуину, хозяину этого горбатого урода», -- такую лекцию прочел мне Гриша, в младенчестве представлявший одно из чудес Замостья: он научился арготизмам раньше, чем первым нормальным младенческим словам. Думаю, что сегодня его внесли бы в книгу Гиннеса. 
    Так о чем он мечтает? (Он ещё мечтает, кроме того, что знает историю Старого    Джо…)  Он хочет увидеть – одним хотя бы глазом – пустыню Атакаму(!). Почему он хочет ее увидеть? А потому, что в городе Калама, в Чили, в пустыне Атакама, никогда не шел дождь.   
«Предствляешь, Клян!? Ни-ког-да, ни разу, за всю жизнь… Так бывает, а? Я хочу посмотреть на ту пустыню».
   Ребята, это тот самый Гриша, который спросил меня: «Всё, шо ты написал за Винницу, -- это всё ты взял из головы?»

               

                Сёма-рецедивист и еврейский будильник
 
            Я предупреждал, что вы о нем еще услышите. Если о Семе -- всю правду, то надо писать средний, но плотный роман – тот еще мальчик был.  Из той зоны, где он сидел в последний раз  по двум третям на «химию» не освобождали. О той зоне Сема говорил, что ему было там не плохо:  уже был в том мире известен, хотя и капли крови на нем не было. Грабеж, воровство, драки, конопля – да. «Там я хорошо сидел, жалко «телятинки» не было. Одних лахудр проводили…» Охоч был до женского полу.
Надо сказать, что в то время, когда мы были пацанами,  и не только в том месте, почти каждый придумывал способы хоть как-то унять постоянную голодуху. Пацанята собирали окурки, выбивали горелый табак, и продавали  курево на стаканы. Так добывались невеликие деньги на кино и мороженое. Кто постарше, имели постоянное «левое» занятие. Мы с Юркой, например, когда припирало, торговали водой. Тоже на стаканы. Наберёшь ведро воды в колонке и на базар. Десять копеек стакан. Один пончик с ливером. Иногда Юрка умудрялся украсть в своём погребе квас из бочки с яблоками. Тогда стакан шел по пятьдесят копеек. Квас был что надо!
Всё это было, как сейчас говорят, в правовом поле. Сема, который впоследствии стал рецидивистом, и начинал «вне поля». Лет двенадцать ему было, когда он снял с пьяного часы. Потом ларек: пока хлопцы ломали и уворовывали, Сема стоял не шухере. Потом групповое изнасилование, хотя все было по согласию. Правда, договаривались на три человека, а пришлось лежать под семью. Девочка разозлилась и написала заявление. А то еще, уже в возрасте парубка, нашел себе Сема работу  и стал шофером на продовольственном складе. Там свои приемы. Нагрузятся и сливают воду из радиатора, литров 20-30. А грузились для магазинов --  мясо, колбаса, рыба… Тонны по две-три. Навар на воде 20 кэгэ чего везешь. По дешевке толкали перекупщикам .Это уже было серьезно. Но и здесь свои слезы, но и свой смех
Выезжаешь за ворота –нужно воду залить, чтобы не сжечь мотор, А  тут за углом –здравствуйте, вам! --  бабки с ведрами. Залил, дал  пять рублей и поехал. Все при деле, всем хорошо.
Читал Сема много и, как Горький в «Детстве» -- при коптилке и при свечах: жил в сарае. Главное – независимость и свобода. Играл в карты небрежно, но фартово: картёжная богиня его любила за легкость бытия. Выигрывал часто, и когда выигрывал, знало всё Замостье – звал всех в ресторан:  «Саван карманов не имеет. С собой не возьму, а вам за меня память останется – дороже золота. Гуляем!» В ресторанах даже знакомых  официантов ставил в тупик таким, скажем, заказом: « Икру -- по Стендалю», что означало и красную, и черную.
Но я  сейчас о нем не по игре вспомнил, а по будильнику, который стоял у него в сарае в голове матраца, поставленного на четыре  столбики из кирпичей. При каждой бурной встрече со своими бессчетными девушками, матрац этот непредсказуемо заваливался на бок, и штурм прекрасных высот  заканчивался в немыслимых камасутровских позах, среди красных кирпичей, но с обязательным смехом любовного дуэта.  Иногда при этом громко звенел будильник. 
 Наверное, механизм этот был контужен при немцах  взрывной волной. Наверное, он был из еврейской семьи. Может быть, его закопали  в землю вместе с шестью тысячами винницких евреев на краю нынешнего Парка культуры и отдыха. А потом, при раскопках достали и бросили край ямы… И тогда он первый раз зазвонил в своё время. А может, в то время его выбросили со второго этажа одной из барачных «стандарок»…
 Все это я предполагаю и только потому, что этот будильник – заметьте: без завода… --  сам звонил два раза в сутки. Когда? Вот именно! В свое время: тогда, когда часовая стрелка доходила до цифры «семь», а минутная – до цифры «восемь». Вы уже поняли, почему я считаю семин будильник еврейским контуженным будильником. Конечно!  Семь-сорок! Назло всем фашистам и антисемитам и на радость шести тысячам мертвых в одной только винницкой могиле. Он оживал и только что не играл эту самую живую на свете мелодию, мелодию жизни. Он не умел играть, но он умел звенеть. И он звонил два раза в сутки – семь сорок! --  в семином сарае во дворе нашего дома. Когда ему нравились семины красотки, которых Яшкина мама, тетя Броня называла шиксами, и когда в любовном запали они падали в семиных объятиях на пол сарая, он, вдруг, вне очереди,  заливался звонким звоном.
«Играет семин будильник…» -- говорили люди и улыбались.
Это все равно, как если бы они сказали: «Живем и будем жить!»






                Всё по-винницки

После каждого подзаголовка мысленно добавляйте «по-винницки», и тогда всё время будет присутствовать «импульс» и замостянский воздух, а я не буду похож на попугая. К примеру: «Успех всей жизни по-винницки».               



 Успех всей жизни.
     Это, как восхождение на гору и неминуемый спуск с нее: на горе всю жизнь не просидишь. И как же это выглядит, молодой человек? А вот так.
Успех это – в 5 лет проснуться в сухой кровати, в 17 – провести ночь с любимой женщиной, в 25 – найти хорошую жену, в 35 – сделать карьеру и создать семью, в 45 – сохранить семью и продолжить карьеру. В 55 – найти
хорошую жену, в 65 – суметь переспать с женщиной, в 85 – проснуться в сухой постели.
 
Сватовство.
--Товарищ доктор Кныш , я хочу жениться на вашей Вале…
-- Раздевайся.
--Шо?!
-- Раздевайся, я посмотрю, шо за такой зять у меня хочет быть: посмотрю, послушаю твое увлюбленное сердце и все, шо есть у тебя, когда ты голый -- посмотрю… Потом пойдешь сдашь мазок на всякие трипперы, а потом поговорим за любов… От тебе, товарыш Кныш, и дочка сморкачка… А оно
уже … Ты з нею уже спал?  Не-ет? А шо ж то за такой зять мне попадётся, такой несмелый. А? Для себя берег? Интересно то, шо  совсем дурак, а я думал, шо токо полудурок. Такая экономия для себя часто оборачивается подарком для широкой публики, у которой штаны завсегда з тесной ширинкой. Ну, ну, иди уже на мазок; иди, посмотрим, шо ты сеял, и шо у тебя высеется…   

Неразрешимые противоречия.
       -- Сейчас в ходу самые-самисенькие проблемы. У женщин – все мужчины --  гамно и  надеть  нема чего. А у мужчин – все бабы уродки и дуры и нема на чём  ездить.

             -- Так есть ли надежда?
             -- Надежда есть, шансов нету.


Высокий стиль.
-- Позвольте, бля, проводить вас домой?
-- Позволяю, только без бля.
-- Ну, если вы, бля, желаете без бля, то так оно и будет.


Праздник.
 -- Ничё! Ничё, еще будет праздник! Скоро и по нашей Ленинградской    проедет грузовик с мороженым…

Базар.
 -- Купите цветы своей девочке! Зимой – цветы, она будет радая! И я тоже, потому шо холодно.
 – А почем букетик?
 – Пьть доляров, всего пьять!
 – С такой ценой тебе надо теплее одеваться.

  -- Почем мьясо?
  -- Почему вы сразу спрашиваете почем? Почему вы не спрашиваете, какое оно? А оно ж такое свежее, шо только не танцует! Теперь можете спросить, почем, и я вам скажу, шо не дорого и не дешево, а как раз для вас! Сколько взвесить?

     Бизнес.
     --Ало! Это Пироговская, дом 17, квартира 7? Вам нужны деньги, которые лежат у вашем камоде под вашими кальсонами и рейтузами вашей жены? Ша, тихо… Так нужны или не?  А-а, тогда заказуйте  у нас замки  М-57ц  с установкой. Наш телефон 2-33-55 фирма «Замки ото всего».

Сомнение.
-- Алё! Это пожарная?  Я не знаю, куда надо звонить, так я позвонил вам Шо? Случилося редкое явление: дерутся наш доктор с нашим участковым. Так я сомневаюся, куда надо звонить: у ноль два или у ноль три? Так я позвонил вам, шоб спросить…


Философия.   
-- Шо пить и как его подавать, шо за чем, и шо после чего, то не наш вопрос-пытання. А от, скоко пить, у чыстым виде, то вопрос наш и сильно серьезное пытання…

 
              Землячество.
 Автоинспектор, нарушившему и  сильно пьяному водителю:
– И тебе не стыдно? Как ты можешь в таком состоянии ехать?
– А тебе не будет стыдно, если я в таком состоянии пойду пешком?
Пауза…
-- Езжай… Только тихо.

 Вопрос и ответ.
 -- Говорят, ваша Роза таки выходит замуж? 
 -- Да, выходит понемногу…
 
      
 Язык.
--   Слушай, эти котлеты такие вкусные, как какой-нибудь компот.

--   Каким ты был, таким  ты таки и остался.
 
 История.
-- Шо такое история? Ты спрашиваешь меня об истории? Мине кажется, шо ты сошел с ума. У тебя его перестало быть, как у моего Яшки, за которого ты все пишешь и пишешь – дал Бог бумагу и чернила… История… Моя история -- это убитый войной мой  муж Шмулык и как накормить Изю, Маню и Яшку. Вот и вся моя история. А всё остальное я не вижу и видеть не хочу – его нет. Хлеб – это история. А ты все пишешь… Кому оно надо без хлеба? Иди на Буг купаться и не морочь головы. Что? Сколько мине лет? На тебе такие самашедшие новости! Кому-то стало интересно, сколько мине лет… Я таки тебе скажу, шоб ты больше не спрашивал никаких глупостей. Мине столько лет, что я уже не знаю сколько… Если посчитать, сколько в них влезло беды, то можешь всем сказать, что мине сто лет. Всё! Больше миня не трогай – иди в парк на танцы. Только не бери с собой Яшку, а то он устроит  те еще танцы: гвалта будет больше, чем музыки… 

Диалоги.
-- Который час?
-- Четверг. Скоро будет лето…

--Ты чего такой смурной? 
              -- Жена узнала про мои прошлые подвиги на женском фронте…
-- Ну и шо? Бемц на весь дом?
-- Хуже…
-- А шо хуже?
-- Требует, шоб я это все с ней повторил. А я сейчас бараюсь так же, как куском веревки играют в бильярд.
 
-- А что будет, если выпить много водки? 
-- Что будет… Послезавтра будет, вот что будет.
 
 Пост-фактум. 
 -- Да, он таки мой муж, но тебе не надо говорить мне о нем плохо.
 Почему?   Ха-ха! Да потому, что  он вынимает тверже, чем ты  вставляешь.

              Благодарность.
             -- Я вам так благодарен за то, что я вас люблю!

     Советы .
-- Замкни на корпус!
          
-- Не можешь любить – сиди и дружи.

Нравоучение.
      Раскаяться никогда не поздно, а согрешить можешь и опоздать.

 Проклятие.
     Шоб вас е…, а нам деньги платили. 
   
     Утренние откровения.
-- Э-э, дорогой мой, случайный мой…  Это я с голодухи тебя к себе подпустила. Не могу больше трех дней без этого, --  такая уродилась. Курва. А муж у меня... Если вас с ним на меня положить, то ты мог бы всю дорогу филонить и книжки читать. Такой у меня муж. Повезло тебе, шо он в командировке.  А теперь, -- чаю выпил? Сделал  бабе одолжение на два дня терпежу? Спасибо и вали отсюда  шляхом на Калиновку... Почему на Калиновку? А там у  половины баб мужей пересажали за коллективную драку в честь  дня Победы, и там  твоя мелкокалиберка  пригодится.  Бывай здоров и немедленно забудь, как меня зовут, и где я живу.

Гешефты.
       Базар. Семилетний Яшка  торговке смело и напористо:
 -- Наляйте три литра меду!
       Наливает.
 -- Вы мою маму знаете? Ну, то она сказала, шо будет идти с работы и занесет вам деньги.
-- А ну, выляй назад!
 Обреченно и укоризненно выливает. Выходит за ворота базара, заглядывает в пустую банку:
 -- А я ж говорил, шо на два куска хлеба хватит…

--Говорят, что чипсы придумали американцы. То брехня. Их придумал  один старый еврей с нашего базара. Когда-то он продавал там иголки для патефона. Навар был, как в сказках братьев Гримм. И вот, этот старый еврей, привыкший к парнусе, представил вместо иголки картошку. И шо вы себе думаете!?  Он придумал чипсы и стал продавать  одну картошину по цене одного килограмма.



Солидарность.
-- Он сидел со мной на «крытке» в одной камере.  Между прочим –« в особо крупных размерах», но  такого поца я ещё не видел – полный поц.  «Сёма, -- спрашивает он, -- Сёма, я вот, думаю, зачем здесь столько проволоки на заборе и решеток на окнах? Какой идиот сюда полезет?»  Вся кича  моментально узнала за  его вопрос и на минутку затихла. Такого ещё история не знала.  «Да-а, -- сказал смотрящий. – Этого поца надо как-то вызволять отсюда…Пропадёт…»

 Антисолидарность.
«Левая» передача Юзе в тюрьму: бутылка водки в том числе.  Замостянский «фальшивщик»  Юзя. Сидит за подделку юбилейного «ленинского» рубеля. Работа ювелирная, специалисты восхищались. Но! --просчитался на одну бортовую насечку: надо было 119, а он сделал 120 – любил ровный счет. В записке к передаче:  «Мудак, принимай бутылку от Замостья. Уважаем, но все равно мудак. Выйдешь, сделаем тебе примочку от глупости. Сиди на здоровье!»

   
Рассуждение.
Из разговоров на нашей Скамейке: « Жизненный опыт – это масса ценных знаний о том, как не надо вести себя в ситуациях, которые никогда больше не повторятся».

Выбор.
    «Поскольку она держится как благородная дама, зачем ей быть ****ью? Для меня это профессия, а ей ни к чему».
Так сказала одна французская актриса  об одной из тринадцати  фавориток английского короля Карла Второго -- мадам Пенакот де Куэруаль – баронессе Петерсфилд, графине Фрзамской, герцогине Портсмутской.
Сказала француженка, а звучит в Виннице, как своё.

 Винничане.
Поехали  два винницких хлопца в командировку уже во времена сегодняшние, которые только и вспомнятся тем, как трудно жилось на Украине, и как долго делили батькившыну добродий Ющенко с добродийкою Тимошенко, Поехали хлопцы в Москву. Поездка ответственная, назад предстояло везти  деньги налом.
 Ребята были с Замостья, любознательные и с гонором, конечно. «А шо ж  мы расскажем за Москву, когда вернёмся? Надо хотя бы в Большой театр сходить…»  С трудом  купили билеты, переплатив черте сколько: Захарова, понимаешь, выступала, -- конечно, остались доволны. А в номере гостиницы разглядели, что на русской «соточке» как раз Большой театр и нарисован… Сколько стоят туда билеты, они уже знали.
В день перед отъездом, разменяв на сотенные все деньги,-- а везли в фирму очень приличную сумму, -- пошли на вокзал, куда прибывает транссибирский экспресс и продали их, как билеты в Большой – по 50 долларов, по дешевке. Расхватывали, как горячие пирожки с капустой.
 Столько они уже больше в руках не держали. Хватило и женам, и детям, и друзьям-товарищам.
 

 О главном.
 У нас есть три  вида родов. Один – преждевременные -- это, когда невеста  рожает за полгода до свадьбы. То -- драма, но жить можно.  Второй -- запоздалые: муж год, как умер, а тут – здравствуйте вам! – принимайте младенчика. Конечно, немного неудобно, но тоже не смертельно. А вот третий вид… То уже почти смертельно. Это, когда вместо жены рожает соседка.

Привет.
 -- Привет тебе от тёти Тани. Она звонила и просила передать, что Христос воскрес.

                ххх
Всё, что вы прочли, это, выражаясь языком лингвистики, синекдоха, -- лингвистический приём, когда меньшее употребляется в значении большего. И, я бы добавил, и старается достойно его представить. Это небольшое добавление придало бы суховатому языковому явлению живой оттенок.
Если бы дядя Петя был жив, как бы ему это слово понравилось – синекдоха…  Даже и без лингвистического смысла, просто, как слово, которое так непонятно и загадочно звучит. Так же, как слово Замостье…