На дозвилли

               
      
             Мне, ещё совсем пацану – класс седьмой что ли – отец, наблюдая, как я чуть ни каждую неделю влюбляюсь и как мучаюсь этими непонятными для меня волнениями; как носит меня по высоченным волнам ещё непосильных мне страстей и как сбрасывает в мрачные холодные провалы реальная или придуманная неудача… -- отец сказал, а я запомнил. Унять размах тогдашних волнений все равно не смог, – жизнь научила, – но науку отцову запомнил. И с её помощью тоже смертельных крушений избежал.  Конечно, несколько ребер и какие-то руки-ноги душевного скелета поломал. Но в конечном итоге догреб до своей женщины и, уняв себя, удержался на самом краю, где, если остался цел, то познаешь неземные радости и увидишь улыбку Бога.
Вся наука отца уместилась в нескольких предложениях: «Когда встретишь свою будущую жену останься тким, каким был до встречи с ней. Вожжи твоего характера должны быть в твоих руках. Иначе беды не миновать. Женщина привыкает быть любимой. А тебе уже выше никак, – ты и так на потолке. Умная поймет, но среди красивых не все умные. Самая страшная граната, сын, взрывается ночью. Против неё ни один мужчина не выстоит. Твоя задача любить умно, и дожить до старости сильным. Запомни: одной женщине, даже если это твоя жена, хватает одного мужчины. А двух ей уже мало. Пусть твоя жена знает тебя одного. Береги свою любовь в себе». В конце отец добавил: «Говорят, что есть два способа покорить женщину. Но никто из мужчин не знает ни одного», -- и он улыбнулся. 
Я вспомнил это, когда моя любимая женщина согласилась стать моей женой. Вспомнил и представил… И тогда сказал ей: «Ты уже все обо мне знаешь. Всю жизнь, я уверен, не будет мне большего счастья, чем доставлять тебе радость. Я родился на этот свет, чтобы найти тебя и любить. Всегда и всё в нашей жизни будет так, как ты хочешь. Но об одном я должен тебя предупредить…».  Она рассмеялась – и солнце немедленно выглянуло из-за туч – мне жаль мужчин, которые не видели её улыбку и не слышали этот смех… «Что за страшное предупреждение ты так долго готовишь? Говори и пошли в ЗАГС», -- солнце продолжало освещать её.
И я сказал: «Если когда-нибудь ты захочешь мне изменить, сделай так, чтобы я не видел этого. Если мне скажут, что ты изменила, я рассмеюсь и пойду с ребятами пить пиво. Я не поверю, и это будет моя реальность и моя защита. Но если я это увижу…  Я убью тебя. Моя жизнь будет уже не в счет: жить и ежеминутно видеть это. А теперь пойдем в ЗАГС».
Она посмотрела на меня ясными своими глазами и серьезно сказала: «Глупый, зачем же мне выходить за тебя замуж, если я хочу тебе изменять?».
Все это я вспомнил, когда хоронил моего друга.

       …Он дотянулся до стеклянной трубочки с крошечными таблетками нитроглицерина. И слабеющей рукой, – грудь разламывала такая боль, которой он ещё не знал;  не знал, что это была последняя боль в его жизни, – опрокинул эту трубочку. Таблетки рассыпались по столу. До них он уже не дотянулся…
В геологическом управлении, где он служил, ждали трое суток. Бывало, что день-два он не приходил на работу, но потом приносил  идеально выполненный отчёт о «закрытом» маршруте или безупречно доказательную заявку на будущую экспедицию. Его старались не беспокоить «по мелочам», и даже замглавного, всегда готовый устроить подчиненным неприятность, делал вид, что ничего не происходит.
А происходила трагедия. Она происходила уже полгода.  Ребята тоже делали вид, а он пил, не пропуская ни одного дня.  Аккуратный свежевыбритый молодой мужчина, всегда в отглаженных рубашках и пижонских буклёвых пиджаках; симпатичный парень с умными ироничными глазами, готовый к шутке и самоиронии, талантливый  прогнозист -- за несколько месяцев превратился в заросшего неряшливого бомжа.
…У него ещё хватило сил приподняться со стула. Он лежал на столе с вытянутой к таблеткам рукой. Лицо его было  чужим: искажённым последним усилием уйти от смерти, синюшным и оплывшим – в комнате, замок которой взломали в присутствии милиции, уже стоял запах разложения. Между пальцами руки и таблетками было несколько сантиметров.
Бутылка почти выпитой водки, пустой граненый стакан, засохший плавленый сырок со следами надкуса. Это я знал: он любил закусывать плавлеными сырками. Наверное, и у него, и у меня это осталось со  студенческих времён.  В тот год, когда я приехал в его родной город поступать в пединститут, а он уехал из него поступать в горный: камни с детства завораживали его.
Пути Господни действительно Господни. Как человек выбирает профессию? А как он выбирает жену? Да ничего он не выбирает. Небо ведет его к самым важным и необходимым «находкам». А он, дурачок, думает, что это он выбирает.
Прочитал мой другу книгу, которую написал Александр Иванович Куприн. Его тогда у нас не печатали. А книгу худому черноволосому семикласснику дала старая женщина, соседка по коммунальной квартире, вдова дореволюционного железнодорожного инженера. Все, что у неё осталось от мужа, -- железнодорожная фуражка и библиотека.
     В той книге была невероятная повесть «Суламифь». И было там описание камней, которые царь Соломон дарил своей возлюбленной. Мой друг на всю жизнь запомнил  это описание и через много лет читал мне его наизусть. Куприн теми камнями и выстелил ему дорожку и стал мой друг геологом.
Когда я писал эту поминальную новеллу, открыл том и мной любимого Куприна и прочел его песню камням, в которых отражена жизнь земли и людей…
«…Соломон любил украшать свою возлюбленную драгоценностями…
-- Вот афракс, священный камень земли Офир. Он горяч и влажен. Погляди, он красен, как кровь., как вечерняя заря, как распустившийся цвет граната, как густое вино из виноградников энгедских, как твои губы, моя Суламифь, как твои губы утром, после ночи любви. Надень его на руку, моя возлюбленная, и ты увидишь, как он загорится. Он врачует сердце, мозг и память. Но при детях не следует его носить, потому что он будит вокруг себя любовные страсти.
  Вот прозрачный камень цвета медной яри. В стране эфиопов, где он добывается, его называют Мгнадис-Фза. Он некрасив, но цена его неисчислима, потому что только четыре человека на земле владеют камнем Мгнадис- Фза. Он обладает необыкновенным качеством притягивать к себе серебро, точно жадный и сребролюбивый человек. Я тебе его дарю, моя возлюбленная, потому что ты бескорыстна.
Посмотри, Суламифь, на эти сапфиры. Одни похожи цветом на васильки в пшенице, другие на осеннее небо, иные на море в ясную погоду. Это камень девственности – холодный и чистый. Во время далеких и тяжелых путешествий его кладут в рот для утоления жажды. Он дает ясность мыслям.
Царь всех камней – камень Шамир. Греки называют его Адамас, что значит – неодолимый. Он крепче всех веществ на свете и остается невредимым в самом сильном огне. Это свет солнца, сгустившийся в земле и охлажденный временем. Полюбуйся, Суламифь, он играет всеми цветами, но сам  остается прозрачным, точно капля воды. Он сияет в темноте ночи, но даже днем теряет свой свет на руке убийцы. Тот, кто носит Шамир, -- угоден царям и не боится злых духов. Камни Шамир бывают мужские и женские, зарытые глубоко в землю, они способны размножаться.
Это кольцо со смарагдом ты носи постоянно, возлюбленная, потому что смарагд – любимый камень Соломона, царя Израильского. Он зелен, чист, весел и нежен, как трава весенняя, и когда смотришь на него долго, то светлеет сердце, если поглядеть на него с утра, то весь день будет тебе легким. У тебя под ночным ложем я повешу смарагд, прекрасная моя: пусть он отгоняет от тебя дурные сны, утешает биение сердца и отводит черные мысли…
Дарил царь своей возлюбленной ливийские аметисты, похожие на цветом на ранние фиалки…, персепольскую бирюзу, которая приносит счастье в любви, прекращает ссору супругов…, разноцветный агат – носящий его не боится козней врагов…, малиновый лигирий, который находят в желудке рыси, зрение которой так остро, что она видит сквозь стены, сардони кс, любимый царями и царицами…
       Надевал царь на шею Суламифь многоцветное ожерелье из жемчуга, который ловили его подданные в Персидском море, и жемчуг от теплоты её тела приобретал живой блеск и нежный цвет. И кораллы становились краснее на её смуглой груди, и оживала бирюза на её пальцах, и издавали в её руках трескучие искры те желтые янтарные безделушки, которые привозили в дар царю Соломону с берегов далеких северных морей отважные мореплаватели…»
     Из каждой экспедиции привозил мой друг своей Суламифи замечательные камни. Нет, не алмазы и сапфиры, -- минералы, из которых строилась земля. Но были среди них и гранаты, и бирюза и агат с малахитом. Вскоре в их двухкомнатной «хрущевке» образовался малый геологический музей, история которого и была историей любви моего друга.  Широкие, во всю стену полки мерцали земными камнями. В хорошую погоду три больших друзы горного хрусталя во все стороны бросали пригоршни солнечных зайчиков. 

     Тот старинный русский город, где он родился, стал для нас общим и любимым. Ко всему, мы были одногодками и на жизнь смотрели похоже. А главное, о чем редко говорили, но выяснили сразу, -- жили мы с ним для любви. Женщина, как икона, стояла для нас в красном углу.
 
Хоронили его на бедном деревенском кладбище, недалеко от недавно купленной им дачи – хаты с большим запущенным садом. Он был счастлив, сумев купить этот уголок затишья, -- мечтал всю жизнь. Для жены и внучек-близнят, которых дождался от единственной дочки.  Для того, чтобы скопить деньги на эту хату, он отправлялся в «добровольные» долгие и трудные северные экспедиции. Тосковал тяжелой тоской по любимой жене, но деньги на  эту дачу  заработал. 
Уже второе лето, -- первый, «пустой» год ушел на возрождение усадьбы, как, усмехаясь, он называл свою хату, -- жена, дочь и внучки проводили здесь.
Усадьба его была красива в своей запущенности, здесь уже несколько лет никто не жил. Надо было подновлять хату, сменить несколько венцов, наново настлать полы, сделать новую крышу, проконопатить темные бревенчатые стены. Забор, колодец, печка, крыльцо, кое-где фундамент… И, конечно, сад, который стал лесом. Надо было его чистить, приводить в порядок. А хозяин был человеком города и ничего этого не умел.
 Учитель и работник-золотые руки нашёлся быстро. Оказался сосед, местный конюх, веселый выпивоха. «Плата?  Да ты что, вопще, там у себя в городе одичал? Какая плата от соседа? Бутылка и вся плата. И не деньги, и на хорошее соседство».  Конюх этот был много старше соседа. Неряшливо одетый, в вечных кирзачах, пропахший потом и табаком, был он физически силён, оттренерован постоянной тяжёлой работой. Природный ум и веселый нрав, живой хитроватый глаз, умение рассказать про деревенскую жизнь живо и смешно, делали его желанным собеседником в частых нехитрых застольях после трудов по восстановлению усадьбы. 
В первый «реставрационный» год новый хозяин  многому научился у своего забубённого соседа: и столярку какую, и печное дело руками пощупал, в саду – копать, пилить, определять, от каких деревьев чего ждать будущей осенью… Лошадь запрягать научился – наука…
  Общались уже на таком уровне: «Слушай, старик, ты бы портянки поменял…», « Не-е, ещё срок не вышел».
…Любил мой друг одно моё украинское слово, которое сказалось, когда я увидел, как кувыркаются его внучки, играя со щенком в траве под старой корявой антоновкой. «Хорошо щенятам на дозвилли…». «Как, как?» – удивился он.  «Дозвилля -- по-укрински досуг. На досуге, значит. По-моему, это что-то похожее на волю..Сильнее, чем только на досуге». «А откуда оно?» «От Лени Киселёва. Году в шестьдесят пятом встретил его в одной киевской компании. Дядька у меня в Киеве жил. Его дочка, моя двоюродная сестра, и сводила меня тогда на поэтические посиделки киевской молодёжи. Там я с ним и познакомился: «Леонид Киселёв -- из второй половины двадцатого века». Там он и прочел эти свои стихи. Я почти ничего даже своего не запоминаю, а это запомнил. 
 Пояснил, что «ковали» – это кузнецы,  «голова» –  председатель колхоза, а «визерунки» – кружева. Он улыбнулся, -- улыбка его была чудесной, как у всякого чистого человека: «Читай…»

Як у нашему сели
Кращи в свити ковали.

Що майстры вже, то майстры:
Ремонтують тракторы,
Лагодять поильни,
А ще на дозвилли

Ивану Безрукому
Выкувалы руку.
Ивану Безногому
Выкувалы ногу.
Ивану Безсмертному
Выкувалы зализну смерть.

Як у нашему сели
Кращи в свити ковали.

Из зализа голови
Выкувалы хату.
А на викна ще нови
Визерунки-граты.

Що на першему викни
Наче сичень, наче сниг.
Що на другому викни
Наче церква вдалыни.
А на третьому викни
Наче хлопець на вийни.
Наче мертвый, наче сын,
Крыла матери над ным.

То баба Ганна дуже просыла,
Щоб ий з зализа выкувалы сына.

Як у нашему сели
Кращи в свити ковали.

Ихня слава, мов Днипро,
Лыне в инши земли.
Хай у Кыеви метро,
Хай в Москви музеи.

А у нашему сели
Кращи в свити ковали.

У него было светлое лицо, когда я кончил читать. В глазах – дальние слёзы… Когда я его вспоминаю, то вспоминается это его лицо. «А где сейчас этот парень?» «Он умер в двадцать два года».

 Дозвилля. С тех пор он только так называл ту свою деревенскую среду. Там, на дозвилли, его и схоронили. Жена горько плакала. А я не мог смотреть на неё, на её слезы и траурный платок на крутых  красивых плечах.
 
 Жена дня три, как отправилась на дачу, где работы было непочатый край. Осень была щедрой и в саду, и на грядах. Но основное – выкопать картошку. Сговорились с соседом – обеспечит копалку. Сам, доделав очередной отчет, должен был приехать через двое суток, в субботу.  Не дождался срока: мысль, что может побыть с женой один, на дозвилли, порушила весь рабочий план. Бегом, как был в ковбойке, заспешил на автостанцию.
 Жара стояла для Белоруссии редкая. В пропахшем бензином старом  «ЛАЗе» люди чувствовали себя, словно в парной. Истомившись разлукой и желанием вдохнуть запах её тела, он шёл с автобуса,  как говорят, в паморочном состоянии: сейчас, вот сейчас обоймёт, припадёт и…
Он вошёл в хату и сразу услышал протяжный стон жены. Такой знакомый родной стон… Широкая тахта стояла у дальней стенки «залы».  Было жарко, и они даже простынки на набросили. Она лежала с закрытыми глазами,  вся распахнувшись, и сладко принимала в себя соседа-конюха, который с хыком, словно рубил дрова, брал и брал заходившуюся в стоне женщину. Сапоги с вонючими портянками  были брошены на пол недалеко от тахты. Рядом с ними светлым комочком лежали трусики его жены. Конюх слегка повернул голову и увидел в дверях хозяина, но ни на миг не прервался. А она была так далеко отсюда, что даже не почувствовала мужа.
     Он вышел, плотно прикрыв за собой двери, сел на новое, еще пахнувшее деревом крыльцо и закурил.
Через полчаса вышел сосед. Сапоги с портянками нес  в руке, но в штанах  и по пояс обнаженный.Сел рядом и тоже закурил. «Ты не обижайся, сосед… Любови мы с ней не крутим. Просто бывают минутки, когда ей хочется. Грех малый. А тебе так скажу: больше, чем на двое суток их оставлять нельзя. Конечно, экспедиции твои тоже надо, но надо и знать, что впереди чего идёт». И ушел к себе, в хату через низкий заборчик. К своей жене и двоим своим детям.
Он ещё немного посидел и, когда вошёл, она, всё еще обессилено лежала на тахте. Запах родного тела. Вдохнул…
 Нет, не убил. Даже слова не сказалось. Уехал и подал на развод. Разменяли только что полученную квартиру. Он ушёл в маленькую коммуналку. С того времени и стал пить.  Убивал себя. Каждый день хоронил свою любовь. Каждый день был гостем на черном празднике предательства. Как в зале документального кино.
Сидели как-то с ним в кафушке. Я и сказал сдуру,—невозможно было смотреть, как он гонит себя к могиле:
 -- Так пить с твоим двигателем – быстро на цвинтер прибежишь…
Тогда он и рассказал мне эту историю «в лицах».
-- Я и хочу побыстрее...  Не могу каждую минуту видеть её с ним на той тахте. Внучек жалко: кто их будет так любить?

      Как там? Нельзя оставлять больше, чем на два дня?  «Смейся и плачь…». Там, где работают глубинные биологии, -- не до высоких чувств. Человек кончается там, где начинается продолжение человеческого  рода. Там нет даже алфавита. Там звучит музыка всех инстинктов – сладкий стон женщины. Там не редко на пьедестале -- фаллос – человек в сапогах, пахнущий  потом.
Может это тоже дозвилля?.. Воля?

«Ласковость была во всем, что видел глаз. Какой-то внутренний свет изливался от полей и леса навстречу солнцу и небу. Словно сама земля благодарила сентябрь, с лихвой отдавая взятое за год от щедрот этих небес.: благостных и пышных снегов нынешней зимы, длинных хрустальных дождей, жарких лучей солнца и мягких теплых туманов.
На душе моей было так же светло, покойно и огромно.  И мысли были светлые и прозрачные – суетность отступила и растворилась во всем окружающем меня. Глаз, привыкший к преградам городского горизонта, неукрощенно и вольготно гулял по полям, расчерченным мелиоративными каналами, блестевшими по всей их длине желтым золотом отраженного солнца; лес с густым подлеском стоял по левую сторону дороги, иногда открывая взгляду богатые заросли орешника и густой темно-зеленый малинник».
Так писал мой друг мне в одном из писем из далекой экспедиции. На дозвилли. Жену свою любил редкой любовью. На дозвилли. Из беспредельной, такой человеческой  веры пришел он в эту жизнь и за это поплатился.
Чарку мою в своей одинокой ночи поднимаю на вспомин твоей белоснежной души. Не все же умеют любить в никуда, а уж так, как ты…