Глава XVII
И, однако же, перед тем были устроены и некоторые распоряжения...
Миленькая барышня, чтобы избежать последствий, несколько обождала, только что выйдут её муж и все прочие гости. Я же всё пребывал недвижим у своей колонны. Она тихонько подбежала, в записке расписалась наскоро и подала аккуратно. Мне же пришлось несколько сыграть, и уже не как на театре, а как всецело было ей объявлено: «Всем телом и всем существом своим»! «Ваша задача теперь в том, чтобы бежать что есть мочи и непременно опередить мужа», - нашёптывала она. Я должен был вручить записку слуге Григорию, в которой, между тем, сообщалось: «Принимайте незнакомца, отвечайте на малейшие его распоряжения, почитайте за племянника и ни слова мужу! Барыня Софья Эдуардовна». На мой вопрос: «У вас и слуги обучены?» она лаконично оборвала: «Они всегда готовы, когда события испечены!..»
Мне же пришлось выбираться «задами», чтобы едва быть незамеченным и вскорости одолеть городскую улочку и сад, пробравшись во владение Софьи Эдуардовны и Евграф Семёныча. Слуга Григорий отворил и, странно, был приготовлен к моему визиту; так что, увидав записку, он сейчас же вышел за распоряжением, а по возращении усадил меня за кофейный столик. Но, некстати, я был несколько не в себе, и просто-запросто остаться здесь мне одному до времени не представлялось возможным. И, опять-таки, мой вид. Я окликнул Григория и тот вполне вторил моим желаниям. Он веско произнёс: «Что надобно вам, то сударыня всегда одобрит». Я же просил его лишь об одной услуге - указать уборную. Да и было цельное до неё дело. Хоть и не создавалась новая Республика, и даже не пелся революционный гимн, однако ж, на меня легла ответственность в виде прямой цели. На меня легла укладка волос и чистка лица. И это - первейшее. Барынька верила в мою неколебимость, я же должен был оправдать её доверие и спасти обоюдную репутацию. Впрочем, и собственную жизнь.
Едва зазвонил колокольчик, как через полсекунды послышались скорые шаги в передней, их сопровождал радушный смех и лёгкий французский выговор. На стремительный вопрос Софьи Эдуардовны Григорий ответил: «Здесь. Уже прибыли-с». И, действительно, входя в обширную залу, я увидел довольно большую публику, впрочем, готовую к домашнему приёму и, не рассчитывая на званый обед, расположившуюся как и все домашние.
Моё же лицо, несмотря на активное содействие сердца, решительно походило на маску: это было необходимое орудие для первой минуты. Именно! Для той минуты, в которой и происходят все разоблачения и за которыми следуют уже все одинаковые неприятности. Своего рода комедия для тех, кто не участвует, но кто жестоко чувствует атмосферу пьесы.
Я вошёл решительно, хотя, видимо, и медлил. Но это всё для такта. Софья Эдуардовна пригласила меня поближе и потянула первой ко мне руку:
- Вот видишь, Евграфушка, не звали, не звали, а он явился совсем и, кстати, и даже к обеду,- так и водила она меня как мальчика, которого непременно нужно перед всеми представить, а уж потом отпустить к своим игрушкам.
- Как же, как же! - слегка выпячивал свои добродушные глазки старичок, - Ванюша! И... как, как давно, - продолжал он растягивать, - мы не встречались! Я помню тебя таким шаловливым ещё мальчиком лет семи-восьми, ты меня всё за волосы подёргивал и бородку трепал. И это так было тебе к лицу, мой милый, не правда ли, птичка моя? - обернулся он и к жене.
- Это он по любви, по отечески тебя, Евграфушка, трепал,- заглядывала ласково барынька и ко мне, - теперь же вырос, и, боюсь, остепенится в наших краях, так что наша «партия» едва ли поспеет за требованием жаркого его сердца! Садись, садись, и ничего не примечай, - тихонько шепнула мне она.
- Да и что значит юноша без сердца! - лепетал Евграфушка, - ни-че-го да просто и не значит! Так вот, Пётр Ферапонтович, - и он указал на меня, - вот то сокровище, от которого мы только что ни сделались обоюдными, так сказать, пиратами. Вот чадо-с наше! Но, Пётр Ферапонтыч, усадите-ка и даму, и что за прелестное особа-с, что за дивное дитя! - обратился, было, он и к гостье.
Мы так и уселись. Пётр Ферапонтыч с Надеждою Александровною поместились в одном краю стола, мы же, я, Евграф Семёныч и Софья Эдуардовна расположились в противной стороне; так что я обосновался между двумя только что названными родственниками и был вполне в безопасном расстоянии от недавнего живого вулкана.
Надежда Александровна была в некоторой тревоге; мне показалось, что у неё измученное лицо и что она, может быть, и до сих пор решительно ничего не понимает. Как же всё произошло и сделалось, мне думалось, она и знать не знает, не в состоянье разъяснить и, тем более, всему поверить. И она, как и все мы, только с кротким намерением уладить всё и непременно к лучшему, вполне доверилась своей роли. «Пускай теперь не моя воля, зато не расстрою и я и не выдам то, что может стать началом к незаслуженному преступленью», - иногда говорили её взгляды.
Евграф Семёныч был лёгок на слова простого смыслу, но, всё-таки, никак не решался о женщинах. И, когда гостями была откушана первая партия закусок и прилагаемых к ним игристых средств, муженёк Софи подозвал Петра Ферапонтовича под предлогом политики. Так что их столик, сейчас вынесенный для этого случая, рисовался отдельно, куда и поместил глава дома своего собеседника в «особых» видах.
- Знаете, милейший Пётр Ферапонтович, - начинал, было, он, - ничего нет приятнее в политики, чем самое служение этой политике! Так сказать. Существуют такие даже теории, впрочем, несколько скрытые от уха и масс, что политика - есть «игристые шары» в «государственной бутылке»!
Его собеседник несколько сощурил глаз, но видимо было, что и он входит во вкус некоторых учёностей.
- Вы хитры, хитры! Хитры же вы? Милейший Евграф Семёныч, неужто вы меня только за этим зазвали? - и он ещё раз скривил маленький свой глазок. - А о политике тоже не умолчу, выскажу, выражусь, - горячился он, - я продолжу вашу же теорию!.. и выражусь! - всё страстней заявлялся он.
- Вы назвали эту теорию моей? Софушка, - обратился, было, он в нашу сторону, - Софушка, слышишь ли, веришь ли? Ты утверждала, что я уже и не способен что-то выдумать, даже слово-с, а тут цельная теория! Нет-нет! Так и до мыслителей-то недалеко-с! Не так ли, не так ли, мой ангел?
- Я с тобой, милый друг мой, глава семейства, всегда согласна и совсем не упрекаю тебя в излишней неспособности, лишь настаиваю на больших ванных процедурах и, опять-таки, на длительных постельных режимах.
- Буду, буду, свет мой, буду! Будет и тебе! Ты не-у-мо-лима, когда дело доходит до медицинских распоряжений, - слегка пожаловался глава на Софи. - Так как же, как же, Пётр Ферапонтыч, как решились вы продолжить?
Муж Надежды Александровны непозволительно тянул минуту, но кстати и именно для того, чтобы вышла эта минута как, например, в недавнем театре:
- Я хотел лишь добавить, - произнёс он размеренно, - если вы позволите рассуждать далее и брать во внимание всю нашу аллегорию, так сказать, всю нашу бутылку...
- Продолжайте... продолжайте об аллегориях, - перебил, весь замирая, почтенный муж, - и вы очень верно заметили, что нужно брать всю аллегорию и целиком и расправляться с нею как с бутылкой, разом, до основанья!
- Но если вы так понимаете эту сущность... впрочем... Я лишь хотел заключить одной фразой, что когда мы говорили про «пузыри», то ведь вы, ещё в теории, не имели в виду их скорое иссякновение из бутылки. То есть вы, почтеннейший Евграф Семёныч, забыли, - и тут Пётр Ферапонтович вплоть приблизился к нему, чуть не к уху, - одно важнейшее свойство всякого пузыристого шара... - его летучесть!
Тут, впрочем, не выдержал глава семейства и сделал жест, обведя нас всех недоумённым взглядом, впрочем, ласково, но в надежде, что и мы поймём временное его замешательство. К тому же сами, для такту, несколько отстранимся от понятия единственно для того, чтоб не умолить, в свою очередь, и его чувств.
- Летучесть есть понятие физическое! - продолжал разъяснять неугомонный театрал, - но наше дело политика, и физику мы отстраним! Единственная мысль моя, что, чем крепче бутылка пуншу, - в политическом, так сказать, смысле, - тем сильнее государственная власть, а оппозиция решительного шагу не имеет ни малейшего! Но, если, к примеру, сбавить градус, государственный, так сказать, административный градус, то подымятся все необузданные «пузыри» наружу и нам ничего не останется делать, как петь гимны и прославлять её величество Революцию! - чуть не в азарте заключил опьянелый Пётр Ферапонтович.
- Мысль, мысль, решительная мысль! - вскричал муженёк. - Ты не находишь Софи?..
- Я, к несчастию, нахожу, что вам с Петром Ферапонтычем ни к лицу политика, когда перед вами три бутылки пуншу!
- Со-фи!.. - тянул ответчик, - ангел Софи, ради бога, не укоряй, ты не видишь, до чего можно дойти, и какие здесь произвести уколы, - и он указал ей на свой левый бок,- мы пьяны не этим, нас учёность лишает трезвости и решительно вдохновляет на рассудок! - всё сильнее разгорячался Евграф Семёныч.
Но, оставим. Так мило беседуя и почти воодушевляясь, они решительно забыли о дамах. Здесь же, на моих глазах, мелькали куда более приятные и почти таинственные заговоры.
Глава XVIII
Надежда Александровна, по случаю отстранения от неё мужа, и по настоятельной просьбе хозяйки, сделавшей аккуратно и шёпотом своё приглашенье, уселась подле. Ей же, при всём при том, пришлось принять и все хозяйские с собой увещеванья, и, несмотря на прежнюю свою твёрдость и жаркую решимость всё и до конца перенести, она всё же не рассчитывала на столь тяжкие вериги.
Впрочем, не одни они способствовали несколько эксцентрическому её положению и всей последующей комедии сцены. Опять-таки, моё присутствие и неуклонные слежки за ней моими взглядами, куда сильнее выбивали её из колеи давно уже изъезженной дороги. Но обо мне оставим, ведь когда ещё выдастся минутка свободно и преспокойно ввернуть о женщинах.
Но, по счастию обеих героинь, у них оставалась и собственная минутка на это счастие, обходящее преграды и вытесняя чёрное белым.
Начала Софья Эдуардовна. Впрочем, она и везде начинала и всегда без опозданья выдавала своё собственное резюме. Здесь же она выдала как минимум вдвое больше обыкновенного. Надежда Александровна же долго молчала и, на все соглашаясь, казалось, была вполне тому обрадована. Хозяйкины губки, поднесённые к уху уже приготовленной гостьи, сложились хоть и по-всегдашнему, то есть со сценическим оттенком, но теперь как будто пуще раздулись и разошлись в уголках улыбкой; так что налицо выходило намерение, которое, впрочем, ни та ни другая в этот вечер не ожидали.
- ...А это, - шептала она, беря наступленье в уже начатой беседе, - моя дорогая, ни бог весть какой проступок и не для кого не был бы тайною, если бы... - не договорила она
Надежда Александровна сделала, было, неловкое движение, но Софи её предупредила на шаг и продолжила... несколько в другом духе.
И, вообще, это была женщина несколько прогрессивная, хотя, бесспорно, хлопотавшая ни за одних только женщин.
- Ваш муж, Наденька (позволите?), - заявляла она, - тут не имеет решительной преграды! - неожиданно огорошила она.
Гостья вновь сделала движение, но мудрая хозяйка, видимо, любила предуведомлять и на лету перехватить инициативу.
- Да. Да. Ни малейшей! Вот вам моё слово! - воскликнула она, несколько приосаниваясь. - Я стою за современные идеи и должна же, наконец, взяться за дело. А что до меня и что там теперь муж кричит (муж действительно на минутку к ней обратился, прокричал или даже что-то воскликнул, на что та сейчас же приветливо отозвалась и отмахнулась ладошкою), то эти понятия, - разъясняла она, - я, как женщина светская, но и прогрессивная, разделяю на две безопасные части: в одной муж, а в другой - все иные частички, включая и мои политически настрои.
Всё это выдавала она с охотою, может, и взаправду опираясь на новую свою программу:
- Она состоит в том, - продолжала она, собственно, о той же программе,- чтобы методически и постепенно, почти мужественно преодолевать всю нашу непомерную тяжесть, нашу женскую ношу. Нашу безмерную потребность в мужчинах, конечно (она улыбнулась) не истребишь одним чаепитием с подружкой, - хотя, милочка, я всегда рада разделить с вами общий столик под вечер, - вновь улыбнувшись и слегка поглаживая гостью по плечику, намеревалась она сорвать испуг, давно уже ею подмеченный на её скромной подруге.
- Вы думаете, в женщине не достанет мужества на этот счёт? - вновь заявилась она, - а на что же, спрашивается, интуиция? Это единственная привилегия женщины только потому, что она (интуиция) не имеет порой за собой природы, но всегда истекает из более чистого, не замученного источника. Бог, создавая мужчину, решительно просчитался в женщине, обделив её даже физически: в виде недостающего носа и шерстяных бровей! - горячилась всё более и более барынька.
Софья Эдуардовна вообще на этот счёт ранима; ревнива также и к философии, не говоря уже и о мужчинах-философах, «в чью компетенцию никогда не входит вовремя обернуть учёную свою шейку к сочувствующей учёным процессам женщине», - минутой жаловалась она.
Мало-помалу, в ней сложилось убеждение, что и вовсе не следует прибегать к подобной учёности, разве только в исключительных и почти не идущих к делу случаях. Но и тогда только делать вид, сокровенно подчиняясь лишь собственной, в противовес принятой теории. И чем крепче сторонние мысли, чем витиеватей и мудрёней слог со стороны, тем и с большим жаром оборонять собственную свою природу, какими бы потопами она б не наводнилась.
- Укус змеи не так опасен, как любовное жало, - продолжала хозяйка, решительно находя этот случай исключительным. - Но если б мне, с другой стороны, предложили взамен щипцы для оперативного извлечения мучительной иголки, я б с досады кинулась бы в пропасть; впрочем, прыснула бы со смеху подавшему их лекарю.
Софья Эдуардовна немного слишком поддавалась впечатлению. Вследствие этого и по этой причине она вглядывалась в соседку, и - чуть только морщинился у той лоб - сейчас же носочком тоненькой своей ножки легонько касалась маленькой ступеньки Надежды Александровны.
- Голубчик Наденька (позволите?), - и та кивнула головкой, - я убеждена и вижу как во дню, что ваша женитьба с этим деспотом, - я ведь сразу его разглядела, - есть ни что иное, как обычно-обыкновенный брак. То есть деталь, не готовая к дальнейшему употребленью. Тише-тише, голубчик, - отвечала Софи на внезапно поднятую ей ручку, - молчите! Вам теперь говорить невозможно, потому что вы во что бы то ни стало должны соглашаться, как бы это ново перед вами не было. Не будет же и тайной от вас, что я, точно о собственной судьбе заботясь, точно также и о вас пекусь. И, верно, вся теперь в жару. Вот вы и на меня теперь хмуритесь. Прошу-прошу, ангел мой, будьте спокойны, будьте до времени в моей власти: не для меня, для себя одной только.
Несколько, впрочем, странно и то, что я, всего лишь в метре от неё, от Софьи Эдуардовны, решительно никаких действий с её стороны в свой адрес не получал; если говорить прямо, у нас была некоторая условная, даже не оговорённая прежде корреспонденция, почти тайная переписка взглядами. Но и только. Что же до меня, - я не мог ответить ничем определительным, не знал места и ждал лишь случая.
- Вот он, там сидит и жмётся, - вдруг обратилась она ко мне, несколько понижая звуки, - пускай партия ни к чему не пригодная, нелепая и даже смешная (в сравнение с давешним-то вулканом!), но как-никак партия, - веско заключила она. - Конечно, если б я снохой была, или ещё какой наводной бабкой, я б не навела так прямо, так остро и скоро, а намеренно свернула б в сторонку. Впрочем, это нужно шептать на ушко, а то тот услышит, - и она вновь бросила на меня свой взгляд. - Но я вижу в нём и качества, и притом наблюдается пусть неуклюжая, но живая энергия. Да и, в конце-то концов, надо же поощрять молодёжь и их первое рвение! Пусть, согласна, не каждый час, не каждый день и даже неделю. А вот в месяц, да и сделать исключение в качестве, так сказать, наглядного примера и даже колкого, так сказать, укола всему нашему закостенелому на романах обществу. Да и вообще, если роман и живёт, то не дай боже сгинуть ему в пыльных полках! Отчего ж и не употребиться ему наяву, раз-то в годик. Вот он, Надежда Александровна, пример-то, на вас смотрит, все глаза уж проглядел.
И Софья Эдуардовна с Наденькой в одну минуту на меня обернулись. Я же, смешавшись, во всём опустился; маска не помогала, а случай уничтожил всё прежнее мужество. Оставалась лишь г-жа Софи подмогой.
Она тихонько привстала, подвела меня к своей собеседнице и посадила на самую середину, так что справа мне моргала мадемуазель Софи, слева же - кротко улыбалась она.
Софья Эдуардовна, - женщина в своём роде бесспорная, - всё-таки иногда слишком упивалась романтизмом; более того, опиралась на него практически. И потому, не замечая окриков, внезапно прорвавшихся после длительной паузы со стороны соседнего столика, вполне и с душою погрузилась в опьянелую нашу атмосферу. Она вздумала, было, соединить наши руки, и ей это даже вполовину удалось. То есть, соединясь на миг (памятный мне всею жизнью), наши тёплые ладони столь же скоро отскочили друг от дружки, как и детские резиновые мячики. Совершенно спокойно и методически, почти не замечая столов и иных преград, раскалённый вулкан явился и обрушился неистовым гневом.
- Ах, это ты, ты, несносный мальчишка! Не сметь! Не позволю! Не допущу! - вырывалось пламя. - Здесь заговор! Здесь конклав преступлений! Здесь разнузданность правил! - орал он. - Глаза не врут, а факты даже их выкалывают! - не унимался он.
- Софушка, кто это кричит? - издали донёсся голос Евграфа Семёныча. - Ах, да это вы, Пётр Ферапонтович, а зачем же вы сбежали, и наш столик вином облили, так что и партию надо обождать, покуда не вытрут...
- Не будет никаких столов, не будет никаких партий! - бросил он. - Будет сатисфакция!
- Боже, боже мой! Не говорите! Что вы, что вы! - поднимался отзвук со всех сторон, Софья Эдуардовна же, сохранявшее всё ещё надежду, вновь попыталась водворить первенствующую пальму:
- Зачем вы, зачем? Это - невинная шутка! Да как можно, как вероятно это! Вы, такой мужчина, как вы можете поддаться под столь очевидную нелепость! Это я, я виновата, что забылась в своём гостеприимстве и отдалась вдруг нахлынувшему чувству: я хотела всё и всех примирить, я хотела любовь водворить, несмотря на супружество, но дружескую, но милосердную любовь брата к сестре! У меня - жизнь, а в ней самой основополагающей мечтой была - «теория объятий»!..
- Софи! Софи! - Евграфушка было подбежал, мечтая и взаправду увязнуть в объятьях г-жи Софи, однако, увидев столь грозный и непримиримый взгляд ничем неколебимого Петра Ферапонтыча, видимо и с первых же шагов весь стушевался и уже совершенно забился в угол.
- Это всё сцены, - заметил тот холодно, отчего в комнате будто повисли сосульки, а изо рта его, думается, повалил пар, - это всё на театре или в трактирах бывает. Этого я вам не позволю,- чеканил он уже почти совсем с морозящею интонацией, - Вы, я думаю, понимаете, о чём я? - обратился он ко мне вплотную, - необходимо ваше имя!
- Андрей Аркадьевич, - ответил я машинально.
- Вот и хорошо. Вы знаете условия?
- Какие условия? Зачем условия? Я стеной стану, а условий не позволю, не пущу! - то и дело вскрикивала и ревела барынька, но её уж и перестали слушать. Пётр Ферапонтыч только незаметно сделал жест бровями и скорчился точно так, как будто съел лимонную дольку, заблаговременно зная и готовя себя к видимому неудовольствию, но, всё-таки, ощущая, что уж преодолевает привкус, а полезность от плода, таким образом, сама собой уж разумеется.
- Завтра. На рассвете. У Стародубовского леса. В двадцати шагах.
- Да ведь он никакой нам не племянник и даже не родственник! - попробовала, было, Софья Эдуардовна признанием и недоуменьем, разрушить видимые казусы и всю опасную перипетию грядущих событий.
- Матушка, душечка! - подымался тоненький голосок из угла, - как же наш миленький племянничек, наш детушка, и теперь нам никакой ни детушка, никакой нам не племянничек? - недоумённо косился он в мою сторону.
- Тем лучше, - ещё суровее и холодней объявил муж. - Значит все вы участники одной интриги. Так и должно было с вами быть. Но всех вас мне не надобно. Довольно вас одного, - и он опять указал на меня. - И хватит вас и ваших теорий! - чуть не оттолкнул он подбежавшего Евграф Семёныча. - На вас должно в полицию за ваши штуки заявить! На всех вас плеть казацкую должно употребить! Всех в участок и розог-с, розог! Я ухожу. И спасибо вам! - и он низко-низко так поклонился всем присутствующим зрителям, почти в пояс, - будьте здоровы и развивайте всё что угодно только себе под ухо и под одеялом, иначе - полиция, полиция! И он направился, было, к самой двери, но, позабыв, вернулся за Надеждой Александровной.
- Надеюсь, - обратился он к ней, подойдя всем корпусом вплотную, - надеюсь, ты, Наденька, мечтаешь меня на рассвете убитым застать, а с этим пащенком заграницу на воды махнуть? - чуть не замахнулся он. При последних словах я совершенно вышел из себя, но, практически поднявшись и заслоняя собой Надежду Александровну, увидел, как замахнулась, в свою очередь, и Софья Эдуардовна, только рука её опустилась несколько ниже и она случайно опрокинула чашку ещё недопитого и, по случаю, горячего кофе, так что та, скользнув и пролетев ещё полметра, сейчас же и опустилась на его пятку, мучительно проносясь по ней тонкою извилистою змейкой. Он нестерпимо взвизгнул и, не прощаясь, плюнул - так что плевок чуть более лужицы из кофе распластался по полу - и с треском выбежал.
Надежда Александровна, не зная, как поступить теперь и что-то теперь будет, в видимом беспокойстве оглядывалась и то и дело поглядывала то на меня, то на Софи. Она всё говорила-говорила, долго так, всё одно про себя повторяя: «Это я, я одна всей причиной, я одна и виновата». Но, не успев вымолвить и первого слова, вскорости очутилась в объятиях уже полюбившей её госпожи. Она прижимала её к самому сердцу и, не отпуская из своих объятий, убаюкивала, то поглаживая по головке, то утирая внезапную слезинку, случайно выступающую из её широких, голубых глаз, то потакая её малейшей прихоти, точно маленькому ребёнку. Утешая своё чадо, она позволила, «хоть даже и навечно» остаться здесь, у себя, у своей груди.
Евграф Семёныч, готов был, казалось, помимо недавнего приобретённого родства, удочерить и ещё одно нежнейшее создание. Я же, оказываясь всегда рядом, употреблялся в некоторых поручениях, так что беспрерывно бегал за водой и примочками. Но немного погодя, когда супруги отлучились на минутку, осталось время и до меня. Надежда Александровна, оглядывая меня кругом своими большими, ужасно блестящими и светлыми глазами, точно и не случилось ничего того, за что можно и должно обругать меня и выслать, напротив, поднесла свою тонкую и нежную ручку к глазам моим, обхватив другой мою шею и, увлекая в трепетные объятья, пламенно и горячо обожгла губами всю мою душу...
Вправду дивишься, за что любят иногда женщины! Впрочем, Софья Эдуардовна и Евграф Семёныч не заставили себя долго ждать. Опять понадобились примочки. Наденька была вся в бреду. За ней всю ночь ходила г-жа хозяйка, изредка отлучаясь на помощь своему мужу. Евграф же Семёныч на беду тоже расхворался; ему пока бишь ужесточили постельный режим и выписали сначала врача, а после - горчичников. Мне же пришлось возвращаться к дому. Я и сам был весь как в чаду. Да и было от чего.
Так и настала та ночь, а потом тот день.
Глава XIX
И действительно. Попробую вести летопись периодически, - продолжал Промышляев.
Воротившись домой, я, по примеру многих романистов-дуэлянтов, нашёл нужным придвинуть небольшой столик к окошку, зажечь свечу и взять перо с бумагой. Впрочем, с минуту думал, что будет и что составлять. На следующей минуте меня слегка осенило, и я вспомнил, что в моём случае обыкновенно составляются завещания. Размазывать не хотелось. Хотелось кратко: «Оставляю всё!» Но здесь пришлось бы злоупотребить... историей.
Впрочем, я стал всем дорожить. Буквально. Дорожил не одной только жизнью, но и состоянием. Мне буквально приходили в голову несметные горы. Но, умозрительно рассчитав и сведя все бюджеты, решительно пришёл к балансу. Вывел даже экономически, что и одного баланса ради жить следует, невзирая, к тому же, и на женский профицит!
По полу и стенам бродили тени. У меня - ни строчки. В голове - ни нитки. Как связать и что с чем связывать, - вот вопрос! Случай, тем не менее, незаурядный. Опять вспомнились романисты-задиры. Стало досадно. Стало как-то не по себе. Будто на себе самом я выношу никем не выношенную прежде муку. Она растёт тем сильнее и неотразимее, чем скорее просыпается день, и первые косые лучи тоненькой ниткою слагаются алым пятном возле недавно дремлющих теней.
Я действительно несколько лет сряду пробыл в К-ом полку, и хоть учился стрельбе, но на меня всегда как-то жалели патронов. Оттого я и засел писать письмо матушке, хоть и в два слова, но, сообразно чувству и сыновнему долгу.
«Дорогая матушка!
Вы с отцом далеко (на водах), но это не лишает меня знать за собой обязанности, а вам за мной - участие. Буду краток. Решается судьба.
Дорогая, несравненная моя! Ты знаешь моё состояние. Отец знает точнее. Он хоть и был предубеждён на счёт материального, но, всё-таки, оказался дальновиднее. Правота его. (У меня, впрочем, есть ещё довольно хорошенький сюртук, ещё не совсем истёртая сиреневая шляпа и пара новёшеньких чёрных перчаток. Жаль, не могу приложить в конверте).
Ничем не заменимая! Ты спрашиваешь? Ты пытаешься разъяснить тоску мою? Она - проста. До боли. Жаль, что не могу выражаться полнее. Обязан хранить тайну там, куда наутро может втиснуться смертельное жало!
Ты спрашиваешь, родная, что за жало? Обыкновенное. Да-да самое что ни на есть прозаическое! И уничтожающее всё что ни было художественного.
Я встретил её, а назавтра - дуэль. Теперь решено. На рассвете, в двадцати шагах. Как бы ни был убеждён в мужестве, я наверно был бы предубеждён. Как и папа.
Мой противник - силён. Он опасен годами. К тому же, он доведён до известной рамки, и хоть в этом случае мне пришлось бы ожидать осечки, здесь же - иное. Здесь родственная ненависть, а, стало быть, уже безусловная претензия на выигрыш! Более того, - трезвая рука! Опасность не минует, и я паду (опять-таки, боюсь, не сумею вложить в конверт остатков собственности).
Милая матушка, ты поймёшь, ты ужасно всё поймёшь! Я знаю. Я убеждён, что не станешь бранить меня тем злосчастным, но счастливейшим в мире выбором, что случайно пал (точно я) мне на долю, и окончательно пленил красотой и верностью...
Буду драться. Кто знает, может один из нас и выстоит?
Твой Андрюша».
Не успев хорошенько сложить и отправить корреспонденцию, я вдруг услышал какой-то нестерпимый стук, почти трезвон в полутёмные окна. Я быстро потянул руку, чтобы освободить окно от полуприкрытых ночных занавесей, но ясно и отчётливо ничего не мог расслышать. В порыве и от сильного удара взвизгнула форточка, и я увидел странную картину. Софья Эдуардовна в ночном белье, а за ней и её хворый муж, едва державшийся на ногах и тоже в одном халате, стояли передо мной как ошалелые. Видно было, что невыносимо волнуется и за что-то со страхом боится г-жа хозяйка, выражая всё своё нетерпение и недовольство острыми кулаками. Евграф же Семёныч был хоть и в меньшем замешательстве, но, к грусти моей и его собственной, в ещё большей чувствительности. Он то и дело примыкал к г-же и, ещё миг, - залился бы весь слезами.
Я попросил их обоих зайти в дом. Они отказались. Они были ужасно нетерпеливы. Но, странно, они, хоть и тревожились о моём случае, - и, кто знает, может и действительно за меня бы легли грудью, - но, и это не объяснило бы столь поздний, вернее, слишком ранний и неурочный час их визита.
- Андрей Аркадьевич, Андрей Аркадич! - то и дело вылетали слова из форточки, - слышал ты? Что произошло? Мы спим, спим, спим, спим, Евграф Семёныч спит ужасно, ты знаешь, спит, так что ничего в доме не расслышишь... - гневалась хозяйка.
- Голубчик, голубчик Со-фи! - попробовал, было, оправдаться муж. - Ты не знаешь! Ты не веришь в приметы! А во сне - была примета, вот я и увлёкся...
- Будет тебе, будет, после - не хотела останавливаться г-жа хозяйка и потому не затевала споры. - Слышал ты? Сбежала наша-то Надежда Александровна!
-Как сбежала? - не удержался и я.
-Не успела выдержать, как следует, примочек и сбежала. Так и не оправилась. Что-то с ней будет! - всплеснула она.
- Подождите, Софья Эдуардовна. Разве это возможно? И куда же?
- Этого знать не могу. У тебя и спросить хотела, может у тебя?
- Как же вы худо обо мне думаете, Софья Эдуардовна! Разве я не послал бы предупредить вас? - я даже капельку вскрикнул в негодовании.
- Бог с тобой, Андрей Аркадич! Да разве мы можем, - отвечала та, - ты ведь и сам знаешь, в каком мы теперь положении. Вот и хватаемся за соломинку.
- Но простите, дорогая Софья Эдуардовна, а какие у вас предположения? - задался и я вопросом.
- Боюсь и выговорить. Самые подозрительные, а значит, и самые опасные.
- Неужто? И какие же?
- Она - там!
- Неужели? - и нестерпимым холодом повеяло во всём моём сердце. Неужели же она решилась воспользоваться последним, но и самым невероятным из всех невероятнейших шансов, чтобы оградить меня и спасти даже ценою собственной жизни!
Внезапно осознав всё это, я точно соскочил с какой-то пропасти, ощутив всем существом своим всю ту грядущую и неутешительную будущность, что ожидает всякое, даже самое тонкое прикосновение нежной ступени ко всякому не идущему и уже не женскому делу.
Я велел моим гостям идти домой и ложиться. Если что, - я всегда найду способ их предупредить.
- Мы согласны, согласны, - отвечала Софи, - но успеем ли? Успеем? - задавалась ещё раз она, поочерёдно заглядывая то в мои, то в глаза Евграф Семёныча, давно окаменевшего не то от холода, не то от потока быстрых и неутешительных словосочетаний, готовых и вовсе размозжить ему голову и на старости лет не оставить надежды даже на горчичники.
Глава XX
Таким образом, отстранив с авансцены всех тревожных лиц, я хотел заручиться уже собственною силой. И тотчас же бросился в поиски. Я знал по памяти, где живёт Надежда Александровна, и кинулся туда.
В их двухэтажном домике, увитом плющом и отгороженном старыми липами, как ни странно, не горело ни одно из окон. Лишь в каморке, где обыкновенно помещалась прислуга, виднелся чей-то силуэт. У скромного столика, отгороженного по обе стороны плохенькими занозчатыми скамьями, помещался человек. В сущности, всё тот же слуга-старик. Он, кажется, дремал. Перед ним рисовалась небольшая чашка со скверно пахнущим напитком вместе с покорёженным ломтем хлеба; повсюду были разбросаны крошки, полуутонувшие в ещё не высохшем желтовато-буром болотце.
Наружная дверь была полураскрыта. Я смог войти. Я хотел бы расспросить, но не знал в точности, нападу ль на след. Тем более, обстановка никак не соответствовала. И, пройдя несколько шагов по каморке, я впал в мучительное раздумье. «Как же, - неслось у меня в голове, - не испорчу ли? Не навлеку ль ещё большей беды, перед глубиной которой все прежние муки решительно расступятся? Разбудить? - не значит ли это подчиниться слухам? Нет ли заранее вверенного тут плана? Мужнего плана, так... на случай?»
Каморка оканчивалась другой дверью, выходившей в достаточно длинную и узкую переднюю, ведущую в глубины обширных тёмных комнат. Очутившись в одной из них, меня пронял дикий холод; я ощутил, как по всему телу играют назойливые мурашки. К тому же, меня мучила и совесть: «Как же, ведь я не на правах же здесь, - летело у меня, - не из гостеприимства же? А по собственному, так сказать, усмотрению, на правах вора-взломщика».
- Пётр Ферапонтович, это вы? - раздалось где-то сзади. - Наконец-то! Заждались! Видите ль, какое у нас положенье! Сегодня баба моя мне: «Не знаю я никакого римского императора! Не слыхивала!» - Это, представьте, Пётр Ферапонтыч, что ж, что она не слыхивала, не трагедия, верно? - И ещё минуту, и слуга меня увидит.
- Я ей в ответ, - продолжал он, - есть такая речка, есть этакой перевал, и коли тот пройдён, - значит, воля наша, а не ваша, значит, монета брошена и судьба в руках! Так сказать. Так ведь, Пётр Ферапонтыч? Ваши же слова-с! Но баба моя ни в какую: «Не ума ради, ни учёности для, тебя, дурака, в мужья брала!» и какой слог, какой слог-с! «Ни в какую, говорит, науку не поверю, никакие совершенства не приму, покуда ни ввалишь дров мне вволю и не наберёшь в котёл воды!» «И в твою речку, говорит, плюну, коль на ту сторону к Марье не забежишь, что б та скорей ногу тащила и помогать ко мне пришла». - И куды больше, - продолжал воспалившийся слуга, - только начал об императрицах, тех, что со змеями и в коврах к императорам прикатывали, так она мне на то: «Смотри ты! - и грозит нехорошим пальцем. - Минутой дольше у Марьи промедлишь, самого в ковёр укатаю и через речку переплавлю к ней же на поклон»! Милейший Пётр Ферапонтыч, вишь, до чего бабья суета довесть может: сам видел, в каком положении, обратил и на лужицу-то, небось, свои взгляды?! - жаловался верный слуга.
Тут я, впрочем, узнал (только что тот высунулся наружу), что это Иван. Тот самый, один из троих, что грозился «отловить, поймать и закусать меня» - вылетело из памяти! Впрочем, кажется, у него тоже. Так что, увидав меня, он, как будто, остался в прежнем положении: сделал лишь неуловимый поворот лица и уловимый разворот всего туловища, - чем, впрочем, пытался поразить, прировняв подобный жест приветствию. Поравнявшись с ним вплотную, я ощутил неимоверно крепкий запах, скользивший (как и у хозяина) точно той же змейкой по распаханным и небрежно посаженным чертам лица. Брови его точно порывались взлететь взъерошенными чёрными галками, нос же, усеянный грядами розоватых веснушек, неизбежно всасывал всё живое на своём пути... не исключая и собеседника.
Я сделал позу, откинул клок волос со лба на затыльную проплешину (которую обнаружил давеча у Петра Ферапонтовича) и сделал жест рукой, вообще характеризующий хозяина.
- Представь, Пётр Ферапонтыч, не отвязаться. Приник. Приник губами, - всасывался он ко мне всё ближе. - В Россее всё так: чем бурше события, тем у мужика больше потребности в вине-с! И это неизгладимая черта-с! Из народу, кажись, и вышедшая!
- Ванюша, - начал, было, я ласково,- не слыхал ли ты о жене моей, о Наденьке? - И тут я заметил какую-то подвижку у Ивана: не то чтобы особенную, но он как будто бы причмокнул:
- Так вы ж, сударь, часа как с пол увели её, когда оне-с изволили с ночи вернуться одне-с.
- Как увёл? Неужто? - смутился я.
- Да-с. И велели пост установить, в воротах. Оборону держать, так сказать. Вы только не дерите меня очень бранными словами, что я поддался слабости и того... - упрашивал Ванюша.
- Приду - накажу, - холодно выпалил я. - Но если хочешь избежать порки, - напомни мне, куда я увёл Надежду Александровну?
- Да мудрено, что ли! Дивлюсь я на вас, барин. Будто не я и принял! К речке повели-с. Да прибавили: «Чувства испытать желаем-с»!
- Какие чувства? - и мне как будто что-то треснуло в голову. - Когда? Полчаса? Наша речка?
- Да-с. Велели стоять насмерть. Держать линию. То есть всё, чтоб оградить от того-с! - и он взмахнул рукой, как будто тот и был под самой его рукой, но, однако ж, до времени, не случился.
- Бо-же! - только и успел я вымолвить, отскочив с треском и чуть не опрокинув недоумённого Ивана. Дверь из передней завизжала в петлях, наружная же - и вовсе сошла набок.
Глава XXI
Оставив всё и бросившись окончательно, я полетел к нашей речке. Странно, отчего я не выдумал ничего иного? Как будто бы так и должно было быть, несмотря на то, что этого и ожидать не следовало. И из тайников в груди внезапно вышла случайная правда.
Добежав до берега, я увидал, что над самой пристанью чернеются два силуэта. Я не верил безусловно и, всё-таки, ещё чего-то ждал. Но, приблизившись на шаг, я засвидетельствовал действительные взрывы. И застал уже окончанье.
- ...Где уж нам, как уж и понять-то нам! - ввергался муж в пламя, держа Надежду Александровну за локоть и даже чуть выше, проявляя всю демоническую власть свою и распоряжаясь ей безгранично. - Ну, не ожидал ли я? Ни верны ли были мои предположения?
- Ты знаешь, Пётр Ферапонтович, - пыталась Надежда Александровна хоть капельку определить взрыв мужа в безопасное русло, - ты всё ужасно преувеличил, - продолжала она тихо.- Если здесь и могло что-то быть, то было только то одно, чего никак не предположишь. Не было и свиданий.
NB. Случайно выяснилось после, что, по уходе, вернее, по побегу своему из дома г-жи хозяйки, Надежда Александровна, не вытерпев ночного уюта и уединенья (сейчас после ухода мужа и жены в особливые свои спальни), наскоро оделась и пустилась навстречу отчаянию. Тотчас же воротившись к дому, она нашла ворота раскрытыми. Подбежав ближе и зайдя вовнутрь, она увидала Петра Ферапонтыча в совершенном уединении. И даже с газетой. Направо от неё расположился хорошенький ящичек дорогих английских пистолетов ручной отделки. Ужаснувшись про себя и заметив, что её не замечает муж, Надежда Александровна быстро смекнула и решилась почти на дерзость. Так как Пётр Ферапонтович сидел у окна, к ней спиной, у неё и обозначился до сих пор невидимый план. Обретя, наконец, свой шанс, она попыталась приручить и всё своё мужество. Но в ту же минуту была наиболее женщиной.
Небольшой ящичек стоял поверх рояля. Она сделала движение, и ступила шаг. Но, запустив свою руку слишком уж скоро и слишком надеясь на успех, она не заметила, что он стоит как бы слишком близко к краю: тот как-то неестественно наклонился, покачнулся и с треском обрушился на обнажённые клавиши.
- Что-о?! - с ещё большим шумом накинулся муж. - Это ты?!
- Я хотела... - попыталась, было, она.
- Прочь от ружей!
- Я думала...
- Что-о? решилась на подвиг и вызвалась в благодетельницы? Не терпелось - и вызвалась в миротворицы? Не так ли? Не так ли, голубушка? - заносчиво кривлялся он.
- Я не намерена говорить в подобном тоне! - И, вспыхнув как мак, она бросилась вон из комнаты.
- Что-о?! - всё тоже вылетало у вулкана. Он, было, думал кинуться, но решился не сразу.
Тут-то и приготовились все распоряжения и расчёты его на случай моего прихода. Начну дальнейшими событиями.
- Ничего решительно не было, - продолжала Надежда Александровна, отвечая уже у моста.
- А письма? А взгляды? А случайные рукопожатья? И, наконец, приглашения Софьи Эдуардовны подтвердить её теорию насчёт объятий? - вылетал он снова.
- Это - другое. Это - ошибка.
- Другое? Ошибка? - недоумевал он.
- Да, - твёрдо ответила она.- Ошибка в том, что она обозначилось так скоро и в то время, когда ей не должно было случаться. Если бы у неё был свой срок, свой именно и всецелый, она бы не преминула бы случиться.
- Как скоро? Какой свой срок?
- Пётр Ферапонтович, я много виновата перед вами, но объясняться вполне считаю излишним. Если же вы настаиваете, - а сейчас я это вижу в глазах ваших, - то извольте. Этот юноша, оказывается, знал меня ещё девицей. Тогда, впрочем, у его тётушки, мы не могли сблизиться вполне; но мы сошлись совсем иначе. И на другой основе. Вы не понимаете? - и она окинула его всем своим горячим взглядом. - Это своего рода родство случается ни так и ни по таким законам, как пишется. Оно происходит вдруг и как бы на другом сознании. И чем случайнее - тем и крепче. Я это поняла. Я знаю, что буду наказана вами, и уже теперь мне это нестерпимо. Но жить как я жила, жить, как мы жили прежде больше невозможно и невыносимо.
- Невозможно? Невыносимо? - не понимал он.- Что ж, извольте, предложите, как надобно жить и в чём мои просчёты?
- В том, что весь жар ваш, весь талант вашего управителя вы пустили лишь в ход дел ваших и на случай столь частых ссор со мною.
- Ну а как же узнать, по-вашему, что хорошо, что худо и в какую сторону женушка ваша смотрит: в ту или в эту? в эту или в ту? - Не знаете такой детской игрушки?
- Вы смеётесь. Вы всегда смеётесь, когда надобна трезвость. Вы хотите погубить такое молодое сердце ради ваших дрянных игр в мужество!- воскликнула она.
- Нет-с, голубушка Наденька, - и он причмокнул и приморгнул одним глазком. - Вы просто не понимаете чести!
- Чести?
- Да-с. В вас одна идейка бродит. Знаем-с! Помните пословицу: «Муж в дверь, а жена - в Тверь»? Только у вас немножко гаже. Дай-де проход молодым любовникам посредством пулепускания в мужей на рассвете! - не унимался всё тот же муж. - Не слишком ли консервативно, не знаете ли, душа моя?
- Не ёрничайте, пожалуйста, Пётр Ферапонтыч! Зачем вы не понимаете истинного дела!
- Я не понимаю дела? - удивлялся он. - Я ёрничаю? - как вы изволили выразиться. По-моему, вы одна только и не сведуща. Мне бы следовало снять перчатки и удушить вас обоих! (у Надежд Александровны быстро побелели губы) Я, Надежда Александровна, мягок! Я тонок! Я состою из такого гибкого и податливого теста, что всё допускаю и даже берусь вас слушать. В другом месте - не стали б вы и носик задирать-с!
-Как вы грубы! Как вы желчны! Вы и не думаете судить сообразно чувствам. Я и не надеялась в вас встретить сердца, - грустно заключила она.
-Нет-с, вы посмотрите, поглядите-ка! Мы-с не виновны-с! Мы-с в стороне-с! У нас-де - соседи на плечиках сидят и ножками по нам колотят! Нам-де невидно! Нам-де дела нету! Куда же вы? - и действительно, Пётр Ферапонтович совсем не заметил и упустил, что Надежда Александровна, едва он обозначил и обвёл руками всю картину (о ножках), сейчас же выскользнула из рук его и оказалась уже в двух шагах расстоянья. Впрочем, она не удержалась:
- Прочь от меня! Слышите! И никогда, ни-ког-да больше, - произнесла она по слогам и размеренно, - не прикасайтесь ко мне!
- Что-о? - не хотел упускать и он шанса для нового гнева.- Воротитесь сейчас же! Слышите?! Вы хотите, чтобы я вас отлучил от дому и рассказал вашей матушке о всех бесчисленных похождениях ваших?
Но последнюю похвальную мысль свою он высказал почти совсем на воздух. И сам это под конец понял. Осознав, он также ясно увидел, что находиться уже в непозволительном расстоянии от своей супруги. Он двинулся дальше, она же убыстрила свой шаг. Но, ускорив свой вдвойне, ему почти не составило труда вновь поравняться с нею.
Минуту глядели они друг другу в глаза неподвижно. Вдруг он взял свою руку, высоко-высоко поднял её вверх, почти незаметно при тени ночи, и она спустилась с той же случайностью, но и с той же отмеренною методичностью и совсем вдруг скользнула по белоснежной щеке её, произведя мгновенный отзвук, в три глухих непереносимых прихлопа!
В бешенстве и в адски разгорячённой ревности, он почти совсем ушёл, когда я был уже рядом с нею...
Но, к грусти моей, она меня не сразу различила; даже и вовсе не слыхала. Дойдя до середины моста, она вплоть приблизилась к деревянным перилам, спина её чуть-чуть наклонилась, её белые перчатки скользнули и... случилось то, что описал я прежде и чем вообще начал эту долгую «дуэльскую басню», - продолжал Промышляев.
И вот, она на руках моих. Едва дышит. Сердце хоть и в груди, но страшно поднести к нему даже ухо. - До того трепещешь за каждый удар его, за каждый признак жизни, до того не в силах уже что-либо замечать другое, чем-то жить иным, что решительно соглашаешься даже на всякий бой, лишь бы чем-то увенчался он, лишь бы поставил что-то на место, но только лицом или в полушаге к истине...
«Так дуэль? Дуэль ли?» - раздавался как эхо всё тот же вопрос.
Глава XXII
Всё было так или почти так. Всё стало известно наутро, как и предполагалось. Но вышло - несомненно другое, хотя и с тем же уклоном. Было ли в подобном случае хоть какое-то направление или намёк судьбы? - сказать трудно. Был ли именно фатум в конечном своём значении? Или сплёлся он из гнезда заведомо ложной интриги? - вопрос открыт и в силе.
Чистый источник мог замутиться. Казалось, сама природа подсказывала выход и, заранее выдуманный (накануне Наденькой) план побега мог, в сущности, оборонить и оградить меня от того рокового утра, который вполне не преминул бы случиться.
Сейчас за нашим городом располагалась древняя, но заброшенная усадьба. В сущности, огромное поле. На границе Стародубовского леса. Идеальное место для... «конечных результатов» и «завершённых штрихов», - как выразился один дуэлянт-мошенник.
Пётр Ферапонтович пожаловал минутой позже меня, вместе со своим секундантом-немцем. Немец, хоть и в очках, но, видно, был целок и меток, как в пулях, так и в словах. Мне и стоящему рядом моему другу-секунданту при первой же минуте выпалил о каких-то наших нарушениях и каких-то недопущениях в одеждах. К примеру, не должно было являться в тапочках (а я действительно явился; по вечному своему невниманию). Он нашел, что: «Это, во-первых, не ваша рассеянность, а ваша уловка и выгода! Более того, преднамеренный ход и дерзостный обман!» Он пояснил: «Мы, заранее предполагавшие от вас чего-нибудь, всё-таки, не рассчитывали на столь буйную вашу фантазию! И теперь по неотразимым фактам догадываемся, что у вас, несомненно, было почти что намерение: вы рассчитали, что, заменив офицерскую обувь тапочными башмачками (не могу назвать иначе) вы сократите, таким образом, и количественный рост вашего тела! А в случае начавшейся дуэли и в дозволенном расстоянии дуэлянтов не возможно не иметь в виду и неотразимые факты: как то именно обстоятельство, что человек, по видимым причинам, удалённый от другого человека на всё ещё заметные для его взгляда метры, не может и нипочём не должен сокращаться «дюймами» в росте, намеченном ему самой природой и очерченным теми же метрами. Он расстраивает не только дело, но и заметно огорчает противника: во-первых, - в его экономических упованиях, а во-вторых, - в установлениях эстетических».
Да и вообще, пока я не привёл ему маленький фактик, он не желал и усесться. Впрочем, ужасно пустой. Я лишь заметил: «Коли вы так трепещете об эстетике, то вам бы лучше - в галерею или на галёрку в театр, для пополнения души кладезью искусства». Но прибавил и ещё: «Я бы на вашем месте не заботился о «бальных сценах», а решительно взглянул бы на демографию!» - так и заключил. Потому что, в сущности, что есть Россия, как не всегдашний текущий вопрос о дорогах и народонаселении возле новоиспечённой дороги. Я, было, начал, и о политике и даже затронул женский вопрос: «Как-де женщины-то будут, когда от нас одним только тысячелетним порохом пахнет?» Нет-нет, я не то, что был обеспокоен, но мне почему-то всё это пришло на ум, и очень скоро.
Впрочем, скоро шли и события. Друг мне шепнул, что на меня со всё ускоряющейся яростью и уже с легко уловимыми движениями лица, поглядывает Пётр Ферапонтыч. Несмотря на то, что я «уничтожил» немца, в глазах его я нашёл не более радости. Я почувствовал «притяжение» (как узнал после) целого полчища взглядов. Я ощутил какое-то странное «разрастание» глаз количественно. Думалось мне также, что я уже не одинок, как прежде. Казалось, что сейчас настанет овация, или, по крайней мере, всплеснёт один аплодисмент, так что, во всяком случае, всё окончится театрально.
- Вы знаете условия дуэли? - холодно повторил Пётр Ферапонтыч.
- Да. Я помню, вы что-то говорили о шажках.
- В подобном случае не прекословят и не дерзят, - фыркнул он. - Двадцать шагов и точка.
- Блюм (тот немец), ну что ты всё возишься! - всплеснул он нетерпеливо. - Куда ты несёшь эти несносные палки?
- Это, видите ли, Пётр Ферапонтович, - отвечал немец,- это ведь барьер наш. Вы разве не помните, что это от барьера нужно отсчитывать двадцать шагов, а не от самого противника. Я ведь вам говорил, - нашёптывал немец-секундант, - говорил же, что двадцать шагов - это всего лишь необходимый минимум, а что если б назначить менее - вышло б ближе к делу и оказались бы вернее шансы. Ведь вы сами видите, - продолжал он шептаться и указывать на меня пальцем, - что этот юноша (зачем вы всё пикируетесь с юношами?) всего только пащенок (несмотря на то, что и законнорожденный), не отслуживший как следует курса и, кажется, не научившийся даже как следует зарядить ружьё. Зачем же такие жертвы... с вашей стороны?! - мне показалось, что немец стал на благородную, примиряющую и общечеловеческую ногу.
- Какие жертвы? - не понимал муж.- Блюм, ей богу, я вас ещё не научился понимать. Был бы и я немец, тогда, может быть...
- Пётр Ферапонтович, я не о национальности. Я, если хотите, видя в делах выгоду, не присоветовал бы вам приняться за этакое дельце. Как хотите, если вас не успокоит моё миротворчество, я могу доказать все экономические стороны и невыгоды.
- Блюм, прекрати! - наморщился тот. - Я чувствую, что наш вчерашний разговор, каким бы миром между нами не окончился, всё-таки, разгорится вновь. И я разочарован, что мои вчерашние доводы для тебя пронеслись пустым ветром. Ну что с тобой можно поделать, когда ты не можешь понять сути, сути! - и он слегка притопнул ножкой.
- Помилуйте, Пётр Ферапонтович, в чём же суть? Вы настаиваете не на сути, а на ревности! - воскликнул защитник-немец.
- Стре-ля-ться! К барь-ер-ру! - завопил муж. - Не желаю слушать! Блюм, ты выставил барьер? Чёрт знает что такое, откуда эти палки? Зачем они стоят, чего ждут?! Стре-ля-ться! - ревел он снова. - Стре-ля-ться!
- Я готов,- холодно ответил я.
- Помилуй, что ты с собой делаешь! - дёргал меня за рукав мой защитник-дружок. - Он убьёт тебя!!!
Кстати, сделаю маленькое нотабене и сойду шаг в сторону. Друг мой, Лев Нилович, служил вместе со мною. Этот молоденький мальчик, младший меня двумя годами, сбежал от деспота-отца, не позволившего ему поступить в консерваторию. И, несмотря на уверения своей кроткой матери (которую любил без памяти), что даст бог и «позволит батюшка, а пока-де послужи у нас причётчиком», всё-таки, решился на побег. Сбежал же без толку и без плана, решившись поступить и там уже жить, как придётся и на что бог пошлёт. Но, не выдержав и первого экзамена (тоже по рассеянности), не знал, куда и руки приложить (несмотря на то, что в совершенстве прикладывал их к роялю). Я случайно встретил его в одном обменном пункте, куда и сам носил залоги. Он же отдавал последнее и дорогое - мамину ладанку в хорошенькой и дорогой оправе. Мне почему-то, при первом на него взгляде, стало особенно его жалко. Но жалость не была подобна той, что испытывает богатый к беднейшему; она строилась по-иному закону. Ты сам вдруг чувствуешь, и почти неотразимо, что человек этот тебе совсем не чужой. И знаешь наверно, что, если пройдёшь мимо, то непременно почувствуешь всю непомерную грусть и горечь, оттого и потому только, что сам почему-то не протянул руку. Но я не прошёл.
Мы долго с ним шли по одной коротенькой улочке и почему-то скоро, в пять минут беседы, стали неразлучны. Он завёл меня в свой угол, где квартировал и где, как ни странно, от хозяев очутился старенький рояль; и тут я навеки прельстился музыкой. Он сыграл мне несколько сонат и пьес. Сочинил, кажется, и собственную оперу. Что-то из классического, по Данте. Но он оказался и с принципами, хотя, пожалуй, и с причудами: он готов был заложить последнюю и драгоценнейшую для себя вещь, лишь бы не играть в кабаках из нужды. Тут черта, тут характер! Я убедил его, чтоб не терять времени, сейчас же поступить в один известный мне полк, куда направили меня родители.
По случаю, мой отец имел знакомство с полковником и мог устроить и ещё одного «студента». Друг мой, как ни странно, не колебался ни минуты и рад был случаю изменить своё положение. Ему тоже почему-то нравилась «атмосфера»,- как он выражался после. Самой же основной чертой его характера было страстность (несмотря на тихий и скромный вид). Так что, заметив едва что-то подобное, он, нимало немедля, пускался иногда в совершенно иную «сферу». Я убежден, что внезапный «выпад крайностей» и случайный выбор их спасает и бережёт иногда то, что взрастило самое детство.
Ему, странно, начало ужасно всё нравиться в нашем полку: и его строение, и вычищенный, выкрашенный плац, который всякий раз истекал зелёной краской после дождя (от густо растущей вблизи выкрашенной оранжереи) и даже появление полковника на белом в яблоках коне, и его стремительные возгласы перед выставленной, как гладенькая струнка, публикой. Он приобрёл неожиданное значение в начальстве и, если б так страстно не отстаивал бы музыку, он бы, конечно, «забрёл» бы куда далее и, кто знает, может до «дозволенных» чинов ему оставался один только шаг? Но, кто знает... Сейчас после моей «ссылки», он не преминул и здесь себя ждать: подал рапорт и составил мне «партию». Я отговаривал его. Но, ей-богу, есть на свете люди «привыкающие» и «привыкшие» держаться своего «центра». Даже в ком бы он не был этот центр. Странно, что я подвернулся. Впрочем, мне было жутко приятно. Несмотря на то, что сам был выгнан, я нисколько не потерял весу в глазах милейшего друга моего, Льва Нилыча.
Глава XXIII
- Ей-богу, Андрюша, - продолжал милейший, так и вцепившись в мой рукав,- ты допускаешь ошибку! Ты позволишь убить себя так? просто-запросто? Ни за какую вину?
- Возражения, возражения. Знаю, знаю. Но лучше - не откладывать и к делу. Ведь ежели оно наметилось, то пускай уж и состоится. Я не намерен ведь погибать зазря, - ты ведь знаешь! Но у меня также нету и желания кому-нибудь запускать лишнюю пулю! - в этом я не уступлю даже и милосердию.
- Стре-ля-ться! К барь-ер-ру! - не переставал вопить соперник.- К барь-ер-ру!
Между тем барьер и впрямь был готов: гольные палки - и больше ничего. По приглашению немца мы сошлись и стали тянуть жребий. Монетку бросили лишь раз, но этот раз был на руку сопернику: выпал его орёл. Вообще, у соперника заметно обозначались преимущества: я заметил довольно крепкую руку и здоровое, какое-то неуловимо-трезвое лицо; после же - подул ветер, и, опять-таки, для его блага и в мою же сторону. Даже видимый, ещё не сошедший туман сгущался над его отведённой площадкой, на моей же, - как ни странно, были все удобства для меткости противника: и ясность вида и видимая свежесть воздуха, которая кстати лишь туристкам и редким разве в наших селениях дамам с зонтиком.
- Подымите руку! - подошёл ко мне немец. - Пётр Ферапонтович хотят непременно знать, что вы без фокусов и не станете привязывать трости к своей руке. Для крепости, так сказать, руки-с...
- Боже! Что за глупость!
- Ничего-с, - продолжал тот, - это временно-с. Таковое непременное желание соперника вашего; и оно должно быть удовлетворено незамедлительно и сейчас же-с.
Впрочем, у немца в лице не было хоть сколько-нибудь раздражения; напротив, была мягкость и даже миловидность. Я подчинился решительно «немецкой гибкости»:
- Вот. Смотрите. У меня и в мыслях ничего подобного не было.
- Надобно ощупать,- и он заботливо потянул руку.
- Ей-богу, Пётр Ферапонтович театрал и, уж конечно, думает, что и теперь стоит на сцене!
- Они могут услышать-с! - тихонько шепнул секундант Петра Ферапонтыча.
- Боже! Как вы его боитесь! Как вы его трепещете? - И с чего бы, кажется? Неужто он ваш начальник?
- Косвенно, единственно только косвенно. Нас с Петром Ферапонтовичем связывает долгая дружба и некоторая «лестничная дорожка», одной ступенью которой он всегда бывал меня выше...
- Стало быть, трепещете за службу? - подкатывал я под самые его очки.
- Не совсем. Это неверно-с. Эта мысль груба-с и я переставать с вами больше говорить-с... - заключил немец чуть не с обидою.
На этом немецкие связи окончились. После же осмотра и выдачи пистолетов, немец преспокойно удалился с чувством выполненного вполне долга. Но необходимо было, к тому же, по традиции, напомнить обоим дуэлянтам и об их собственных правах и указать неминуемые выгоды, последовавшие в случае отказа сторон:
- Вы можете и имеете полное право заявить, - продолжал немец, - своё нежелание драться отказом или признанием за собой вины и прощением обиды обидчику. В случае примирения расходимся каждый сообразно своей дороге и по очереди, друг за дружкой, через несколько минут. Вы знаете, господа, дуэли запрещены полицией и считаются в наше просвещённое время чем-то невозможным и даже неслыханным. Тем не менее, по чрезвычайному желанию одного из дуэлянтов непременно и во что бы то ни стало драться, соперник его уже не может ответить уклоном, несмотря на все видимые свои доводы. Но я, как человек знающий и сведущий в подобных делах, и знающий, к тому же, все видимые последствия «печальных их оборотов», считаю непременным своим долгом призвать обоих соперников к миру, заключив его дружеским и обоесторонним рукопожатием.
Произнесено всё было методически и не спеша. Немец повернул свои очки в мою сторону.
- У меня нет ни одной причины драться, - пробормотал я.
- Как ни одной? Не может быть «ни одной»? Никогда не было, и нет?! - притопывал мой соперник. - Знаете вы, знаете ли вы, что значит «ни одной»? Это означает, что и вы, своим следом, не признаёте или, вернее, не хотите признать, что в вас одном я и нашёл всю «причину»! А, следовательно, не признаётесь и в «собственном» стыде! И только заставляете краснеть меня за «грубость» ваших же предположений! Ведь что есть грубее, чем предположить в противнике всю за ним вину и тут же, сейчас же, объявить ему на ушко: «Не виновен-де! Прощаю-с! И тем великое благодеяние совершаю-с»!
Я поднял высоко голову и с гордостью ответил:
- Милейший Пётр Ферапонтович, вас, слушая, невольно позаботишься и о здоровье цензуры. Я знаю одного рецензента-исправителя...
- Я вам ни милейший! Выбирать слова, пащенок! - грубо ответил тот.
- Я вам не пащенок, дражайший! У меня, к тому же, имеются двое родителей, которые, впрочем, сейчас не могут иметь случая, или, вернее, счастия прикоснуться к дражайшим ушам вашим, о которых вы заявляли публично выше, чтоб одёрнуть их соответственно вашей же «лестнице» и уж, конечно, не ограничиться одним сухим сдутием с них пылинок...
- Что вы себе позволяете?! Я был прав! Я не обманулся, что вас вызвал! Теперь - крепитесь! Потому что я настаиваю на дуэли «во что бы то ни стало»! - настаивал, выкрикивая, в свою очередь и Пётр Ферапонтыч.
Но, что делать: «речка перейдена, воля ваша, а не наша»...
Опять заговорил немец:
- Надеюсь, вы помните, господа, все условия дуэли? Чтобы не было недоразумений, я должен высказать и напомнить непременное желание Петра Ферапонтовича стреляться «до последнего». Но, по вчерашнему договору нашему, а именно по договору между мной и вашим другом-секундантом, господином Львом Ниловичем, мы остановились «на середине». А именно: стреляться будут дважды, таким образом, открываются для соперников «дополнительные шансы». Не секрет, что ситуация хоть не критическая, но вдвое опасней обыкновенной. По жребию, первый «удар» за Петром Ферапонтовичем. Вы согласны? Нет возражений? Вы помните, я человек убеждений твёрдых и потому настаиваю на том же: не желаете ли вы, господа, уладить всё миром и заключить распитием шампанского!
- Какая восхитительная и какая своевременная идея! - не удержался и вспыхнул мой друг, - а что? Может и взаправду? Господа, господа, пожалуйте ко мне! У меня соседка... Вернее, соседка была случайно восхищена мной... однажды... и вот, мне, по случаю, подарила целый ящичек шампанского!..
- Подумайте, Пётр Ферапонтович? - присоединился и немец. - Позвольте, молодой человек, - и он вновь обратился ко мне, - вы сейчас, после всего наговоренного, при своих мыслях, не желаете стреляться?
- Никак нет, - ответил я, - при своих совершенно.
- А как вы, Пётр Ферапонтович, то есть при чьих вы именно будете мыслях? - всё так же аккуратно беспокоился немец.
- При своих. И только. И точка. Драться «во что бы то ни стало»! И не минуты больше, слышите, слышите! - вскипал он.
Это «во что бы то ни стало» обратилось у него, наконец, в какую-то страстную мечту и неосознанное влечение, или, по крайней мере, в ту игрушку, которой нестерпимо дразнят малолетнее дитяти, держа её высоко над самой головкой ребёнка.
- Единственное на что способен я в эту минуту, и в чём компетентен, так это призвать дуэлянтов к терпимости и, во всяком случае, «бежать гнусностей». Помните, что, обижая человека словесно, вы, тем самым, может быть, производите в сердце его большее ранение, нежели от самой зловещей пули. Удержавшись, таким образом, от оскорблений, вы призываете в сердцах хотя бы друзей ваших оказать вам большую помощь и милосердие...
- Итак, - распоряжался немец,- вставайте на свои условленные места. Помните ещё, дерёмся до «первой крови». К счастию, но и к грусти Петра Ферапонтовича, мы, секунданты, отклонили всякую мысль о допущении «последних капель». Соблазнительность её считаем кощунством. Конечно, здесь не может быть славянофильства, но и всякую вредную мысль о непозволительном либерализме считаем также за дикость.
- По счёту моему вы начнёте, Пётр Ферапонтович. Вы готовы? - и он указал на меня.
- Я готов, - ответил я с готовностью.
- А вы? - обвёл он Петра Ферапонтовича, несколько конфузясь, что не спросил его первым.
- Да. Чёрт возьми, я здесь уже как с час жду!
- Таким образом, все готовы. Но мне необходимо выяснить и уточнить ещё один пункт. Именно: будет ли кто из дуэлянтов, в случае неблагоприятном, а именно: в случае ранения, убийства соперника, или, напротив, в благоприятном положении дела, доносить или заявлять о проводимой сегодня, в шестом часу утра, дуэли в полицию?
- Нет, не будем, - раздалось со всех сторон.
- Окажете ли вы, в случае первейшей надобности помощь при опасном ранении хоть некоторым участием своим в перевозке пострадавшего и транспортировке его в надлежащее место и под наблюдение необходимого лекаря?
- Окажем, - ответили мы с другом.
- Чёрт их бери, ваши условия! что мы, что ли с «туркой» воевать вместе будем во имя «славянского вопроса»?!
- Пётр Ферапонтович, здесь серьёзнее...- продолжал всё тот же немец, - конечно же, я не имею в виду «турку» и не лишаю действительной серьёзности в наши дни понимания «восточного вопроса» и проблемы «воссоединении славян»... но...
- Э, чёрт!.. - махнул Пётр Ферапонтыч и уж не на шутку отчаялся в затее, - Будем ли мы драться или пришли посмотреть только друг дружке в губки? Я с удо-во-льст-вием... конечно же!..
- Хорошо. Я принимаю ваш ответ за уже истинный «ответ» на согласие ввиду вашего нетерпения. Ну, что же, приступим. По счёту «три» дуэлянт медленно приближается к своему противнику и стреляет.
Итак, раз... два... три!
Глава XXIV
Я точно ничего не слыхивал, голова закружилась, глаза помутнели. Но, очнувшись через минуту, я увидел подле себя растущее маленькое деревцо, берёзку ещё не до конца выпустившую все свои листочки... оказалось, между прочим, что я действительно мог слышать, как что-то холодное и острое, точно каким-то ветром пронеслось в нескольких вершках от меня и с самой пронзительной быстротою мгновенно скользнуло по молоденьким ещё ветвям, оставляя за собой неизгладимый для памяти, и лишь слабо видимый на деревце крошечный порез...
- Жив, жив! - воскликнул Лев Нилович и подбежал ко мне. - Душа моя, - обнимал он меня, - я и не сомневался, что всё кончится так волшебно, волшебно! Друзья, пойдёмте! Пойдёмте сейчас же ко мне, Марфа уж наверно накроет и, помните, шампанское, а главное... - шампанское! - восклицал он, позабыв совсем, что дуэль лишь только вначале.
- Лев Нилович, - приблизился немец,- я рад сердцем, что хоть теперь, по крайней мере, началось с «положительного», будем и дальше полагаться на случай. Но вы не забывайте, - вся дуэль ещё впереди.
- Ах, конечно, конечно же... - вздохнул он, - Мм!.. Как жаль... А я, было, надеялся... но вы поймёте... вы ведь наверно поймёте? - И он обвёл всех нас очень грустным и почти безнадежным взглядом.
- Чёрт вас всех бери! - ругался Пётр Ферапонтович, - думаете мне стерпимы эти «минуты», которыми вы меня уж столь долгое время «балуете»?
- Разумеется, задерживать опасно. Нервы-с, - заметил немец. - Что ж, продолжайте. За вами, стало быть, очередь, молодой человек.
- Благодарю, - ответил я.
В том, что Пётр Ферапонтович, сам прекрасно зная и много раз намекая на собственную грубость, имел в виду её как неоспоримый факт, который не замедлит разрешиться не иначе, как «ответным выстрелом», мне казалось, по меньшей мере, смешным. Нет-нет, я не думал вполне смеяться. И не смеюсь теперь. Но, в тогдашнюю минуту, ей-богу, я не чувствовал ни малейшей обиды, напротив, очень могло бы быть и то, что я совершенно считал себя виновником, а потому и в мыслях не держал какого-либо «конечного действия». Но мне, по сильному влечению души моей, казался иногда возможным факт самого невозможного, самого абсурдного, но и самого, в то же время, благоприятного разрешения нашей «борьбы» миром. И я, ей-богу, поступал действительно согласно собственному сердцу...
- Итак, (возвестил снова немец): раз... два... три!..
Выстрел прозвучал.
- Браво! Бра-во! - восклицал, хлопая в обе ладошки, Лев Нилыч.
- Это возмутительно! Это незаконно - подымалась гроза! - Какое право он имел, как мог он не то что целиться, а, обратно, намеренно, целить в кусты и даже в совершенно противоположную сторону?
- Пётр Ферапонтович, - уже не робея, отвечал всё тот же немец, - Здесь дело личное, и я не компетентен искать в нём противозаконности.
- Но, помилуйте, что вы со мной-то делаете! - возмущался тот.
- Пётр Ферапонтович, вам же и больше шансов: помилуйте, ведь вам же и выгода! - как бы даже подмигивая, выпалил немец.
- Это дерзкая мысль, Блюм! Поговорим позже. Я не хочу «не своей» выгоды, я не желаю выгоды, когда сам не заслужу, когда сам не пойму что, наконец, «выслужил»! Я не приму никакого залога даже от кого бы то ни было! Молодой человек, - и он вновь обратился ко мне, - я настоятельно прошу соблюдения правил и честности. Вы видите, в каком теперь я положении?! - и он наскоро обтёр свой лоб платком. И в этом движении его ладони и пальцев действительно заключалось что-то неровное, нервное и почти конвульсивное.
- Я ужасно понимаю вас, - со спокойствием ответил я. - И советую на ночь запирать покрепче ставни, не пренебрегать врачеванием микстуры и всякий раз высылать на ночь супругу в загодя отведённую залу.
- Дерзость! Хамство! Воровство чужой нравственности! Пироедство и нигилизм! Нигилизм! - взмывал он уже заряженным пистолётом. - Блюм, где ты? Где ты, болван? - он ругался даже на немца; что, конечно же, было верхом небрежения и последней степени «грани»...
- Итак, итак, - готовился подслеповатый немец... - Пётр Ферапонтович, Пётр Ферапонтович! подождите же, минутку, куда, куда же вы? Это запрещено, это противозаконно! - но действительность опередила; было уж поздно... выстрел прозвучал.
...И действительно, если и не произошло чего-то сказочного, то, во всяком случае, обернулось в высшей степени необычайно и фантастически...
Моя шляпа, которая возвышалась над головой почти вершка на четыре, вдруг очутилась вся в пуху. Оказалось, и действительно по одной только фантастике, что пуля попала почти в середину шляпы, и лишь только отстояла от неё, может быть, лишь на один сантиметр вверх. Самая же сердцевина её оканчивалась уже моей макушкой. Таким образом, вся жизнь моя была уже короче волоска и имела право на дальнейшее своё развитие благодаря одному лишь линейчатому сантиметру...
Меня тотчас обнял Лев Нилыч, я же не чувствовал вполне ни ног, ни почвы под ними.
- Итак, итак, - с довольным выражением и с почти приятной гибкостью, как в теле, так и в звучно-волнистом своём голосе лепетал немец:
- Господа, господа! - возвестил он, - случай фантастический! Случай, так сказать, неописанный, нравственный и почти поэтический! Лев Нилыч, Лев Нилыч, будет шампанское? - на радостях он, кажется, позабыл, что последний удар всё-таки ещё за мною.
- Конечно! Конечно! Всё кончено! И всё разрешилось! - Разумеется, шампанское будет! Вволю всем волью! - скаламбурил он.
- Так что же, что же-с мы, господа? - и Блюм обратился ко всем противникам и оставшемуся секунданту.
- Господа и друзья-миротворцы,- продолжал он, обращаясь к нам (странная эта подвижность языка его и плавность голоса меня поражали; с этих пор я не чуждаюсь немцев), - ввиду того, что наш главный из миротворцев, - не беспокойтесь, Андрей Аркадьевич, на ваш счёт я совершенно уверен и убеждён, потому и заранее тороплюсь, - наш драгоценнейший и благороднейший человеколюбец и знаток сердец, к тому же и чрезвычайно достойный и умеющий оценить и достоинства противника! каков бы он ни был! Он, разумеется, не поступит необдуманно и злонамеренно, не станет целить в сердце; щадя соперника, он отомстит, таким образом, злу великодушием!..
- Блюм, Блюм! - неистово заревел Пётр Ферапонтыч, - как ты смел? Как ты вздумал говорить подобное, зная меня? Как у тебя рука-то, язык повернулся отмолоть совершеннейший и недопустимый для любого хоть сколько-нибудь уважающего себя человека вздор?!
- Я... я, было, - замялся, было, он, - я не знал, что вас, Пётр Ферапонтович, это так уж унизит...
-Именно! Именно-с! Это - именно и несомненно-с унижение! Не позволю! Не допущу! - сочилась лава... - Стр-реляться! Стр-реляться! Немедленно! Не потерплю уговоров, не потерплю «отворотов»!.. и если же, если этот ваш великодушнейший и наиблагороднейший из всех смертных теперь, сейчас же, не сделает своего решительного шага или выстрелит в сторону, в лес, или куда хотите, то... то... я сам же и первейшим образом спущу курок в свой собственный висок!..
Таким образом, настала страшная минута молчания. Все затихли как по какому-то призыву начальнического рупора. Все чего-то ждали, озираясь кругом; в основном, недоумённо оглядывали меня и как бы ждали какого-то от меня призыва... я, было, начал, но сейчас же и осёкся:
- Я, как вы знаете, не имею ни малейшей нужды...
- Что-о? Я его чуть на тот свет не отправил, а он и моргает?!.. Блюм, Стрр-реляться! Объявляй! Иначе - условие! - раздражённо закричал он.
- Видите ли... я не имею, конечно же, чрезвычайных полномочий... и совсем не могу призвать... но, что же делать... - замялся, было, и немец. - Я, Аркадий Андреич, имею своим долгом объявить, что теперь многое изменилось... ввиду настойчивости противной стороны... И, таким образом, всё выше сказанное и произнесённое прошу считать делом неосуществимым и немыслимым. Но хоть и говорю теперь так, это, всё-таки, не означает, что я отрекаюсь от верхних слов своих, от убеждений... я рассчитываю на примирение до конца... но ввиду чрезвычайного настырного желания Петра Ферапонтовича, а, также зная вполне его настойчивый характер, могу положительно отметить, что ваше нежелание, Андрей Аркадьевич, или настойчивое отклонение от дуэли выстрелом в сторону считается теперь за что-то противозаконное и, может даже за смертельное... Впрочем, тут я не особо уверен... но, опять-таки, зная наизусть все чёрточки вашего противника и давнишнего друга моего, Петра Ферапонтовича, я настоятельно прошу дуэлянта исполнить все те предписания, которые требует сторона противная... и надеюсь, надеюсь... на провидение... - заключил он настолько конфузливо, что чрезвычайно всех смутил, Петра же Ферапонтовича первым вызвал ещё на одно грубое нетерпение:
- Блюм, это нестерпимо! Приказывай! Отсчитывай!
- Итак, Андрей Аркадич, за вами, стало быть, дело... - и в глазах его, до селе приветливых и почти слезливых, вдруг как бы на секундочку мелькнул как бы какой-то сарказм...
- Противники, - продолжал он, - прошу вас приготовиться. Вас, Андрей Аркадьевич, призываю сближаться к барьеру до тех пор, пока вылетит последнее «три»...
Странное дело. Я стоял перед выбором. Вернее, у меня почти и не было никакого выбора. Необходимо было и во что бы то ни стало выстрелить прямо и сообразно направлению, заданному мне, между прочим, моим же противником: выходила двойная и совершеннейшая странность. Абсурд был в том, что, выстрелив, чуть выше - я неизбежно показывал ему, что целю и мечу «в сторону», - что было бы гибельно. Он неминуемо исполнил бы своё решение. Целится же «в почву» - это смертоноснее вдвойне,- весьма вероятно, подумает тот, что я даже и «не пытался» стрелять, и тотчас же и без промедления покончит с собой; без спасительных для нас раздумий. Таким образом, мне необходимо должно было сделать «попытку», но с тем именно условием, чтобы противник её никак не смог обнаружить.
- Стрр-реляйте же, Стрр-реляйте!
- Итак, - распоряжался Блюм чуть не надтреснутым голоском. - Один, два... тр-ри!.. - и его рука взметнулась; я, было, обернулся, чтобы поглядеть, как она взлетела и, не заметив совсем, почти от себя в тайне, спустил курок...
Я почти закрыл глаза. Мне, однако ж, почудилось, что мои веки, как мрачные тяжёлые портьеры, механически сдерживают малейшую их даже подвижку. Но меня и увлекало как будто что-то безграничное и чистое, что-то далёкое и безмолвное. Я действительно с целую минуту, может быть, не ощущал ни малейшего движения, ни какого-либо шороха, всё оборотилось, наконец, как будто в какой-то сон, но...
- Андрей Аркадьевич, Андрей Аркадич! - приближался чей-то женский голос, - ты жив? Жив! - и радостно обхватив меня ладонью, приложив другую на моё плечо, я почти со счастьем окунулся в объятьях увлёкшей меня незнакомки...
- Надежда Александровна, Надежда Александровна!- вдруг подбежал растерянный немец,- здесь нельзя... здесь невозможно находиться... здесь, видите ли... - и он вдруг замялся.
Надежда Александровна всё это время не отпускала меня из своих объятий; я качался в её руках, как младенец в своей колыбельке; у меня ещё не открылись глаза, и не вполне вспыхнуло сознание, когда я вдруг услышал страшный, неистовый крик до ужаса испуганной женщины...
- А-а!.. - горестно простонала она, - У-бий-ца!.. Господи! ах, господи!.. - и она опустилась на оба колена. Я не успел открыть ещё свои глаза, когда увидел Надежду Александровну подле своего мужа...
Она плакала навзрыд. И утирая свои горькие и крупные слёзы, она, не замечая того, обтирала и окровавленный широкий лоб Петра Ферапонтовича...
Он полулежал, облокотившись одной рукой на заброшенном полене, головой вниз. На первый взгляд и даже на не столь отдалённом расстоянии не видны были сколько-нибудь заметные раны... Но, подходя ближе, заметно стало, что вся голова его, у самого виска, была чрезвычайно раздроблена... И точно так, как и у меня, но с тою лишь только разницей, что эта тоненькая «нить», этот злополучный сантиметр расположился чуть ниже дозволенного, не оставив, таким образом, «летучим перьям» на его шляпе ни малейшей надежды на какую-нибудь усмешку по поводу внезапного, но счастливого комедийно-скверного анекдотца...