Глава IX
Перед окнами расположилась хорошенькая карета и с превосходными рысаками. Ещё миг и, - нежно постукивая по крылечку, - явилась мадмуазель. Замечу в скобках, что прежде я и не представлял гостью, несмотря на «охранительные выводы» тёти; думалось: явиться, вот, как заведено, «та» и ничем собственно не поразит. Даже и вовсе глаз отворотит! Ведь если случись в ту пору обратное, - не поверил бы, али с печки б с прыгнул, за что моя tante уже не ручалась вполне и вперёд щедро одаривала супом.
Тихо приотворилась дверь, тихо лязгнул колокольчик и легко дунул ветер: не то от непогоды, не то от пышного платья; трудно разобрать. Девица была и впрямь пышна костюмом, лицо же было чрезвычайно худо и бледно; и это так поголовно среди тогдашних девиц! Ведь это всё от нашего века! Она тихонько прошла в переднюю, где ждала её уже моя попечительница. Обе откланялись старинными поклонами и сделали известное «па»; но это уже оставим. Тётушка тут же приставила ей «модель» и объяснила весь ход «дела». Впрочем, они сначала приступили к чаю и минутою разговорились, пока не принесли свечей и не зажгли всех межугольных «глаз».
Моя каморка была хоть и в стороне, но и поблизости: так что и глаза, и восхитительные очертания её губ видны были целиком. Я заметил, что это вовсе лицо не старое, а совсем даже молодое и премиленькое! И что, к тому же, кажется, не замужнее, - ведь бог один лишь только знает, что грубит женское лицо в раннем её замужестве! Мало-помалу, завели беседу за накрытым полукругом столом.
- Надоть, милая голубушка, согласившись на «предприятье», дать полное и верное о себе, так сказать, «понятье», - я не знаю к чему, но моя бабуленька, прежде не желавшая и не любившая никаких игр сейчас же, почему-то «заиграла».
- Погадайте, ma tante, мне что-нибудь... о судьбе! – робко начала девушка. - Я так ждала этой встречи, всю жизнь свою ждала, а теперь особенно... Вот, и от папа и от мама к вам в полночь укатила... втихомолку - признавалась она. - И не беспокойтесь, всё что следует, я выложу как на ладони, я то и предполагала, сюда собираясь...
- Ну, в том, дитя моё, что ты «укатила» греха большого не имеется; а то, что не предупредила – возрасту простительно! – Методически заключала женщина, у которой на голове болтался какой-то чепец с разноцветною вышивкой; в руках же она держала керосиновый «шар».
Конечно сцена «за круглым столом» не моей компетенции дела, - раскаивался Промышляев, - и теперь мне как день ясна вся эта продолжительность и «вязкость» поэмы! Ничегошеньки составить толково не умею, и не от одной своей натуры! Но – факты, факты! Надо с барышнями перво-наперво расправиться!
- Зовут меня, - отвечало чуть розоватое премилое личико на уже поставленные бесчисленно вопросы. – Наденькой... по батюшке – Александровна... теперь шестнадцатый год идёт... родом я из Т-ской губернии, где батюшка оканчивал службу уже в должности полковника, и где у матушки сохранилось её родовое поместье... Теперь переехали в этот северный район с тою только с целью, чтобы папенька, будучи теперь генералом, окончил тяжбу со своим прежним управляющим, Загребиным...
- Ну, деточка, и довольно, – остановила ma tante, - не пустимся и мы в разные бабьи толки. Скажи-ка ты вот что, о чём желаешь тайну знать? Есть виды многоразличные, преимущественно «западной» модели; однако ж, есть и русские: о суженном, о ряженом?..
- Именно, именно тётушка!.. я затем и пришла, но сама и сказать боялась... - прошептала гостья.
- Чего ж во мне страшного-то, душа моя: хоть я и нарядилась как колдунья и курица, однако ж, себя к иному сословию причисляю: не потому что талант за собой большой ношу, а потому, что во всей околотке кольче «гляжу»!
- Поглядите в карту, взгляните в этот шар, что вы видите? - трепетала девушка.
- Так далёко, так широко гляжу, что и не передать, моя милая, словом! Надоть ручку вашу взять! – А какая у вас ручка! – На такую, мила, ручку полетит и всякий купчик!
Гостья доверилась всему, ибо несла с собой уже все откровенья.
- Дёрнем ночи темноту, сгоним сумрак на ветру, пролетим сквозь время сна, где ты будешь уж жена!
Бабушка, видимо, увлекалась, но это ещё не так тревожило меня, лишь сердце, предчувствуя дальнейшее, как-то глухо стукало.
- Что бабушка там, что?.. - выспрашивало милое существо, глядевшее то на разноглазые стены, то на переливы жидкого «шара», то на разноцветные кружева на власах своей повелительницы, так некстати и кстати выпячивающиеся из разных положений её продолговатой головы и так к ней идущие!
- Моё дитя, хоть в благо верю и за судьбу твою дрожу, но вижу я в потёмках зверя и тем немногим удружу!
- Этого не может быть, не может!
- Сей законный муж случится как упавшая звезда: только взглянешь и тогда ж, набежит на сердце блажь! – продолжала неугомонная бабушка.
- Да что вы такое говорите, Антонина Марковна, да разве я затем сюда пришла? Негоже вам с первого шагу-то обижать! И разве, разве, ничегошеньки невозможно и иного выхода нет никакого? – негодовала барышня.
- Ещё как возможен! И ещё в каких размерах! Только погоди, мне луна говорит, что прежде, чем покой и отрада наступит, придут дождливые дни!..
...Долгие такие, осенние. Твои близкие, по близости своей с «ихней» знатью, сейчас же тебя и осчастливят: укажут человека, окажут благодеянье, опишут лицо, и – сейчас же и за свадебку!.. Лицо мне памятно: смугло, черство, ревниво! Так что ей-ей богу, так и не знаешь, как и дело-то повернуть! В полночь, кажись, при темени, кажись, и лицо-то порядочное у избранника увидишь, без складок, то есть, увидишь; но только к камину приблизишься, только свечки огарок зажжёшь, да услышишь чуть слышные от него звуки, - так лучше б и в мороз, так лучше б и в лес куда-нибудь от него кинуться! Хоша б и к лешему: такова ихняя порода!..
- Вишь, голубка, коли б и луна лгала, коли б и природе случилось обмануться, но глазам юпитера я боле верю, - оное правда! Хоша и другой путь - выход имеется - в запасниках лежит!..
Вот что: ночь короткая явиться, и тогда ж с тобой случиться... – недоговорила моя колдунья...
...Что и сон не скажет лучше, как внезапный спящий... заблудший... – задумалась, было она и вдруг совсем докончила, - лучик...
Так что... что б сомненья сбросить и себе уж ублажить, вам придётся лета сносить, чтобы сердце облегчить...
- Терпенье надобно, вот что! оно и время затачивает... в какую угодно даже форму!
Так закончила моя добрая колдунья, чуть не сентенциозно и чуть не плача. Женщины залились. Я оставался. И вдруг... удар, потом ещё и ещё... - и я первый раз заметил как от боли, от чувства и от сострадания впервые стукает моё сердце... глухо так... И как же? – ведь судьба её непроста же, а без жалости ведь и ходу не будет!
Я оборвал портьеру, шлёпнулся о кота и едва добежал до места «над коврами»! и тут меня увидела бабуленька, и, - это так меня удивило, - даже и виду не подала она на мою выскочку и сейчас же сама меня стала привлекать, обнимать и обливать слезами; я обнял и гостью; мы полились в три ручья; я раза три поцеловал её в нежный, покатистый лобик, она не заметила (потому что была уже в известном состоянии); потом крепко-крепко прижал ладонь её к губам своим, так что и не мог отпустить, - тут и началась моя первая любовь, тут-то и зачалось то раннее, свежее чувство...
Так мы и расстались все трое, и всем от милой tante назначалась своя и «особливая» судьба!..
Я – в гусары; она – в приданое; а моя бабуленька, всё-таки, от себя не отказалась и не открестилась, промышлять стала, как и прежде, только, говорят, «теперь ужо совсем на другую ногу стала», - делишки сверх зубов взяла!..
Глава X
Я не остановлюсь, дорогой Аркадий Андреич, уж я так решила. Как бы что не склонило меня в сторону, - так уж нужно; не знаю, сведу ли всё это к чему? Дойду ли до «сердцевины»? – и этого не решу хорошенько. Так видно, одному богу угодно, что на такую муку меня поставил... описать всё это. Видно, и до «нас» ещё не скоро, мой голубчик, чтобы уж и нам всё о себе-то решить: но о себе и рано думать и пора ещё «наша» не вся пришла, как бы ни хотелось нам ею всей и вскоре воспользоваться!.. Но «наше» после, нужно время...
Я и сама себе недоумеваю, - как это мне так «ловко» пришлось простоять в том углу, как там меня не заметили, и как там я не устала; вот и дрожь сама собою прошла, и я будто заснула. Голубчик Аркадий, что это у нас... у людей, не всякий раз «голова-то идёт кругом», как должно ей быть в то время? - Так бы и закружилась вся, так бы и зашаталась; видно, у человека шире натура, чем одни только наши убеждения. Но я об убеждениях. Как именно сталось, что они так некрепки, или, что у них такая природа «шаткая», что до иного можно дойти и всё, однако ж, им можно простить, скостить... Вот мука. И должно ли так-то статься?..
Тогда я – единственно, чтобы оправдать себя к стыду своему – сейчас же «налегла на увлеченье», - так я себе объясняю «моё продолжительное оцепененье» в течение его рассказа.
Да, да. Не «костите» и вы меня за прозу. Я хочу передать только одно моё недавнее чувство, - человеку, случайно попавшему в чужеродную и чуждую среду, человеку, уже нашедшему истину в своём сердце и жаждущему её впоследствии, – ничегошеньки не остаётся делать, как сейчас же и примириться, растаять, расплавиться будто... и принять случай как факт вполне вероятный, идущий к «делу» и даже, может, весьма... полезный!.. Так примите за стыд! Это я всё про широту людскую!
Меня это смущает: видно душа со мной... И, должно быть, и сердце рядом: так легко ему идти любым следом, как бы дорога часто не ветвилась...
Глава XI
...Но вдруг я заметил, - продолжал Промышляев начатый, было, разговор, - что не дошла она и остановилась у серого моста, на самой его сердцевине... Никого подле не было, и глазу постороннего тоже. Я прибавил шагу и... что-то кольнуло меня, ей-богу, что-то прозвенело звучно... И что-то неотразимо говорило о близкой беде... и до ужаса меня взволновало... но я держался, я боялся внезапного чувства... вскоре приписал это фантазии и успокоился почти... но... я ясно различил во тьме пару белоснежных перчаток на её руках... они задрожали, сделали неловкое движенье и прямо скользнули в самую воду... Тут я услышал крики, стоны, она... там – там... я бросил всё, всё-всё, что у меня с собою было и прямо ринулся в воду и ... едва успел спасти её, часто повторяя необходимые упражненья...
Она лежала почти недвижимая. Но потом всё чаще и чаще стало слышаться её дыханье; я приник к ней, подслушал: так тихо, так глухо стукало у ней сердце, что казалось ещё живо оно лишь в глубине груди её, да и там ещё едва трепещет...
Это было в ту самую ночь, после рассвета которой, мы обещались... «в дуэли»...
* * *
Ну что ж, моя милая Леночка, мне-то что делать, коли рассказ велик. Не отымать же от него «его сердца»? Вот како пред тем дело было.
После того дня, когда меня «чуть не закусали», я, было, двинулся к дому; впрочем, скажу боле, я один только дом и видел, - пускай-де они там хоть все передерутся! Мне то что! Дом, как видно, всего лучше в этом случае, - и тише и сну-покоя больше.
Только сплю, да не сплю, ворочаюсь: видать сон какой ни к месту случился, - я и ворочаюсь, места мне нет. Вот. Уселся я на кровати. Не спится, значит. Я, было, и о «средствах» помышлять начал, но кинул мысль, - уж больно скучна и однообразна. Но тут случай подсобил. Потому что случился в этот момент мой добрый старый друг, денщик по призванию, - впрочем, его так рекомендую. Вот. Хожу я всё по комнате, места не знаю себе, пристать никуда не могу, - как поступить, думаю? Ситуация затруднительная, а у меня и «глазу соседского» нету, подсобить некому. Но тут случился мой Митрофан,- видно свет у меня в оконце увидел, да и ну ко мне... может чего в пище надобно, думал.
- Так что ж, барин, вы-то, что ж не спите? Пора пришла. Всем-то и закон, чтобы к ночи – спать да вон!
- Да что же я... разве во мне-то дело... Слушай, Митрошка, как мне-то быть, не знаю, что и делать – не уснуть!..
- Да вы, барин, не тужите: полижите на боку, и сочтите скока кур!..
- Да ты меня, видно, не понимаешь! И что это за куры? Что это у тебя такая теперь мода: раньше об овцах говорили, так ты бы и последовал, коли так, этой считалке! А куды ж эта-то пригодна? – вопрошал я.
- Это, барин, вы не глядите: это я рифме тренировался, мне моя Марья Семёновна рекомендовала. Говорит: «Будешь очень образован, точно барин, коли песню сочинишь, а для того ведь и рифма, окромя терпения, нужна: вот и рифмуй всяк предмет, и изыдишь тогда!» И такое этта слово подобрала – «изыдишь»! Меня и прельстило! А старухе-то моей одного только и надобно, чтоб веселил её кто, да ублажал; да, видать, своими-то силами и не управлюсь, как бы я тут не рифмовал; свои-то, кровные, все-то поразъехались... деточки, то есть, - и тут он грустно-прегрустно всхлипнул как-то, даже и до озноба меня разжалобил...
- Так и быть, - говорю, - выпишу тебе и твоей... музыканта, с инструментом – будете на радостях! – и как это хорошо я придумал! Только отвлёкся совсем.
- Ох, барин, барин! За что-то вы нас так любите? – поплакал он у меня на плече.
- Ну-ну, ну и довольно! Поплакал и будет... Ты мне лучше вот что скажи, голубчик, как мне «дело» моё решить... у меня мысли не ворочаются...
- Ведь вы - барин, курс гимназии кончили, а у меня и совета испрашиваете в ... «деле»? - изумлялся мой Митрошка.
- Да ведь это дело – не «дело» вовсе... институтское... или какое-нибудь там практическое и с умыслом канцелярским, - удивлялся и я в свою очередь на него, - тут дело «женское»! а оно тут всех труднее, и даже истребляется на него бумаги иногда более, нежели в Третьем Отделении! Хе-хе.
- Ну-ну, сударь?.. Чего ж не понять; я хоть «классы» не кончал – зато барынь лучше знал! – засмеялся и мой голубчик, на меня-то глядючи.
- Вот. Я думаю, и ты запоёшь, мой милый! И вскоре, вскоре. Хе-хе. Так. Есть тут одна барынька: такая молоденькая – премолоденькая, так что и не знаешь, сколько ей лет-то дать! (а это самый верный показатель у женщин, - продолжал Промышляев обернувшись к Леночке, - покуда его не знаешь хорошенько, до толи и сам покоен! Хе-хе). И живёт поблизости, может знаешь: N-ый угол, К-тый поворот; сейчас же за мостом. Там домик г-жи Завихловатой, в два этажа: там они снимают.
- Знаю, как не знать. Так они с мужем изволят жить?
- Да, ведь потому и мука, - объяснял я.
- Да. Ясна мука, и трудна этта штука! – он всё ещё тренировался своим упражнениям.
- Да полно, полно! Тебе бы теперь ёрничать! Видишь, дай совет, как быть, как проникнуть «во внутрь», так сказать, и раскусить дело?..
- Да, барин, плохо-то там дело! Намедни Ванька прибегал, всё тут рыскал, и о вас расспрашивал, по наставлению своего барина, - да я и мысли не держал: «зачем же моему кормильцу туда ходить, слежку следить, глазом дежурить, под дверьми сидеть, - не угоманивался мой милый, - я, этта, и выгнал пришельца лунного, - на что, думаю, ему, окаянному, всю правду знать, даже если б и «то» случилося; так пинками и выпустил, дурака! - заключил Митрофан в конце.
- А почём же вам тужить? - разрядиться, да и ну блажить! – всё продолжал и продолжал мой денщик; так что надо было и его «в порядок» привесть и на место поставить!
- Да тебе-то так говорить! Ты эти мысли оставь и совсем брось думать! Нашёл ученика! Да, полно, полно, - мой-то так меня любил, что сейчас, при «горячем» слове впадал в тоску, и в страх, и в слёзы, - ты мне лучше расскажи мой план... и план почтительный - вот что тут всего важнее!.. – заключил и я в свою очередь.
- Ах, барин, барин, самое лучше в нашем деле его «чистота», вы верно выразили. Да ведь не всякая ли чистота, не всякое-то дельце начинается с бела листа... вот вам и сказ и подсказ – начните с пера, а за почту не волнуйтесь – я мужа стороной обойду, да Ивану нос утру!..
- Ну, молодец! Спасибо тебе, ублажил! А я-то и профукал идею... - Ну, это я так, по доброте, по щедрости сказал, да ведь и сам-то знал прежде; я это только чтоб уж верностью Митрофановой хорошенько заручиться, - да ведь нужно особое... почтительное письмецо, - говорю, - такое, чтобы... чтобы...
- Не говорило, а пело!- пролепетал мой друг.
- Точно-точно. Ну, жди, покуда песня выйдет, а до толи в сенях стой... карауль. – Пробормотал я напоследок и уселся под талую свечку.
На столе было совершенное волнение: книги повсюду развёрнутые, разбросанные, капли жженого воска, скомканные листы, недавно горелые письма, а между ними, между прочими, случился и поместился чистенький почтовый лист, широкого формату, да конверт готовый к употреблению сейчашному и скорому...
Я и начал поэму.
«... Я слышал, вас зовут Надеждой... Александровной? Не так ли?.. Не пугайтесь, что я скорее Вас называю, чем вы произносите своё имя. Поверьте, я им не воспользуюсь во зло вам и вашей фамилии. За это будьте покойны. И за то ещё не тревожьтесь, что я так легко «ломаю стены» и так легко порываюсь «изломать сокровищные узы»: я не сумею навредить ранее, чем услышу от вас «слово». Я положился на наше обоюдное чистосердечие: так мне и вам будет выгоднее и проще...
Конечно, вы не знаете меня. Я вас тоже. И тут, конечно, найдётся много места для многих странностей: как же так? не знаем друг друга, а переписка уже ведётся? как же? не виделись ни разу, а вступаем «в тайную связь»? Будьте покойны, будьте уверены, ничего не случиться! – И одним только этим вы успокоите и меня.
Поверьте, всё это время, всю эту весну, всё это уже начавшееся лето я не знал ни себя, ни мыслей, ни даже голоду, когда пускался искать вас повсюду. Я перепугал и перебудил все дворы, весь город с тем только, чтоб взглянуть на вас однажды... Я не знал и сна ночами, когда вы, бывало, оставались у пристани, разглядывали, как пенятся речные глади и как тихое, ещё не пробудившееся солнце катится по снежным комам мерных вод. Я дожидался с вами ночи, и я же встречал подле вас рассвет. Я думал ночами как вы... стоите, какие у вас движенья, повороты, линия плеч и шеи... И чего вы стоите после этого, и чего заслуживаете?!
Я думал, что вы преисполнены счастья и веры в него, когда встречал, бывало, на вашем лице нежные, пронзительные взгляды; но я ошибся; ошибся окончательно и навеки, - и может, только это одно подвигло и подсказало написать мне вам... сегодня, сейчас...
Нет, я ошибся не в вашем случае, - за вами лишь чистота и прелесть! Я пренебрег собой и своей дрожью, когда только начинал писать вам, не для одной своей выгоды! Ни для одного себя! Я лишь увидел в этот вечер... как вы... несчастны... Да! и вы сами первая знаете про это, но только не даёте высказаться своим видом полностью, совершенно! и глаза «держите» потому выше «ступенью», чем все эти тревоги... В вас более состраданья и любви к чужим, нежели к своим собственным начавшимся утратам...
Но, может быть, вы уже и не утратили? Ведь если не было любви, не было и этих сновидений, то... - то, стало быть, и не возможно быть тревоге?
Но я знаю, вы не из тех, кто бежит на волю за первою любовью, не зная на себе её уже целый век, а из тех, кто находит отраду и любовь в самой лишь темнице, в самом лишь заточении...
И, конечно, не примите меня за «спасителя» вашего, - этим я жестоко обидел бы вашу гордость!.. Вам и так одно страдание – зачем же и мне «чернить» вашу душу... Довольно и того, что я назовусь «вашим другом». Поверьте, я не требую от вас вашего же сердца не потому, что подле вас моё ко всему уже глухо, а потому только, что и ваше точно также опасаюсь растрясти... и изорвать на клочья!..
Будьте покойны, будьте покойны, - это главное! Будьте свободны также и в выборе: я не стою вас совершенно, а потому и не смею вас связывать собою!..
P.S. И этою припискою, может, и следовало начинать. Но как же быть в нашем случае без известных предисловий, - не подумайте, что всё то, что написано выше – одна только форма и для формы создано, - эта была бы совершенная и досадная ошибка!
Будьте поздно вечером у того «самого» моста. Будьте в полночь, - так вернее! Если не можете – сейчас дайте знать запиской. Если что подвергнет вас опасности, - то всего скорее она первой упадёт на меня; и, будьте покойны, она не коснётся вашей нежной ладони!..
P.P.S. Доверьте почту моему посыльному.
ваш А. А.
Глава XII
... Я аккуратно сложил письмо надвое и с трепетом заточил его в конверте. Мой слуга, едва держась на месте, прислонился к стене прохода. Дожидался и он гостей незваных, да видно, не сумел вполне исполнить долга. Жаль его будить было как-то; уже почти светало. И странно, едва шагнув шаг на улицу, я почувствовал, как бы какое-то свечение во взгляде: так тихо, так нежно ласкалось солнце на лице моём, так невзначай играли и резвились лучи на его складках, так что невольные слёзы, отпущенные мне чувством и ночным письмом моим, так и хлынули градом, россыпью, золотом...
Я с трепетом и признательностью влетел в свои покои. И, покуда бежал, зацепил Митрошу, так что тот, обернувшись, ничегошеньки понять не мог из моей беготни: он протянул, было, руку, и, не успев спросить, ощутил в ладонях свежее письмо. Я наскоро объяснил, что: «сейчас или – никогда» и велел доставить. Только я дошёл до спальни, - как рухнул мигом: без ног, без чувств, но с сердцем...
- Андрей Аркадич, вам почта! – произнёс мой денщик,- сам взял, сам первый ухватил у почтальона: на них теперь и не надейся, приведут ещё за собой собак и полицию! - радовался он удачной услуге.
- Ну что там? - Покажи, - вглядывался я спросонья.
- Это маленькая записка. Матушка Надежда Александровна позаботилась об вас, поверенного человека послала: он облачился в почтальона, надел фуражку и сумку под мышку – вот выдумщица, вот умница, барышня-то ваша!.. Ну, а я на ту пору случился как раз возле ейных владений, вот и обезоружил Иван Петровича, поверенного-то, без дельца оставил: сам вызвался, сам и донёс! – торжествовал мой Митроша.
На столе предо мною действительно оказалась «записка», скреплённая каким-то крепким материалом, - так что если б и вздумалось её кому распечатать да повредить, то сейчас бы преступный след обнаружился и вскрылся.
- Ну, ступай, ступай, - пролепетал я Митрошке, - сегодня к обеду или после жди распоряжений: не останешься и ты в убытке. Только я сказал, - его уже не было. Оставался я и судьба моя...
Многое, многое в ту пору передумал я, о многом размышлял. Но страх и смятения перед новым, неизведанным чувством, только теперь поселился в мою душу... неминуемо и неотразимо, и сплошь занял место в уже несуществующем одиноко моём сердце...
И, опрокинув ладони с лица, которыми я прикрывался от раздумий, я тихонько оправился от моего получасового полусна. «Вот записка, вот на ней печать, такая плотная, такая крепкая, что и слов не видать под её тяжестью, одни лишь только догадки, одно лишь воображенье, - представлялось мне, - что-то будет, когда всё изорвётся и обнажиться: правда, смятение, ложь? Но способна ли она обидеть человека, уязвить его гордость или высказаться презрением на его первые «слова» и на первую его пылкость? Что-то со мной-то будет, что-то с ней-то от всего случится? Дозволит ли и её сердце пойти на преступление не ради выгоды, а послушаясь единственно зову сердца?» - До таких странных и почти мучительных вопросов доходила вся душа моя, что ей только миг оставался: «или жизнь навеки, - распоряжалась она, - или пугающая глубинная пропасть под нею!..»
Наконец, я решился и сорвал последние сомненья, вместе со вскрытою печатью... И что-то тяжёлое, почти немыслимое разом отлегло от сердца...
Вот оно.
«Андрей Аркадич! Видите, и я прозорлива, и когда нужно могу угадывать имена. Не беспокойтесь, я не мистик, даже интуиция роли нимало не играла. У меня свои сведения, даже прозаические, верно, этим не слишком удивлю. Это всё от слуги Вани.
Да потом, дорогой мой (я тоже не оставлю вас без ласки, хотя бы и в имени) Андрей Аркадич, как вас-то не знать! В нашем маленьком городке не было б и дела, если б истощились все слухи. А они, к нашему несчастию, – первые свидетельницы будущих сплетен. И что говорят в округе: «приехал видный барин, учёный, только что с гусар, к тому же молод, страстен, с усами и вспыльчив когда без ума!..» Да что – мало ли чего встретите! И бог весть о чём говорить и судачить станут! – им бы только запалу, а пороху с них достанет!..
Голубчик Андрей Аркадич, не поймите меня с одною грубой стороны: душа моя и так полна забот и ненастья. И Вы отчасти всё угадали. Но вы были пылки, - следовательно, слишком уж увлеклись собою и своею страстью... Но вам бы судьёй моей быть, - вы так легко бы меня простили и не для одного только себя...
Вот что, перво-наперво, я должна вам ответить: вы – юноша; да, да, не пытайтесь переубедить меня своим «количеством» лет: вы им останетесь и тогда, когда минует и ваша молодость. Есть такая способность. И не из-за одной только неопытности вашей вам говорю это; и не по одному своему неверию в свежую его природу, я «отталкиваю» вас от себя. Не подумайте! Во мне в эту ночь, в это раннее утро, только что я получила письмо, разгорелась и почти воспарила вся душа, так что в ней вновь воспрянули все былые её нити и все потухшие её тревоги. Да ведь к чему мне вас прогонять? Да разве я на это вправе?..
Вот видите, я «не гоню» вас, я только выход лучший найти отправляюсь. Мне тогда ж и представилось: «что ему-то выскажу и как это легче всего перенестись должно, без обид и без страданий?» Но знаете, мой добрый спаситель, я вот что решила – стать вам навсегда сестрою!..
Я знаю, знаю, в пылу и в страсти всего труднее перенесть «мягкое прощание»: так уж заложено самой природой... наша страсть не середины желает, а граней и порока требует...
Но я так положила: признательностью поощрять ваше упорство, но ваши страсти смирять сестринскою любовью, - позвольте мне это, хотя бы на время!.. Я протягиваю вам руку! Но я чувствую, в то же время, что не мне в долгу оставаться перед вами неоплатном, ведь я всё-таки «на половину» согласилась, - но разве можно женщине играть в половину: она или сестра навек или... страшная преступница!
Я мало-помалу так и составила письмо, зная про себя, что во многом ошибалась, но, зная ещё, что, идя на ошибки, на риск, я, всё-таки, большинством осталась твёрдою, - и эта единственно живая роль моей потухшей интуиции!..
P.S. Ну вот и выход. Вы хотели меня видеть. Вот и случай. Вечером, в небольшом нашем провинциальном театре будет даваться опера: приедут артисты, названные в одной нашей столице лауреатами и собиравшие там же сплошные аншлаги (только почему ж они к нам-то едут, - вот вопрос!). Мы с мужем займём верхний балкон справа, почти над сценой. Вам же посылаю билет, - ведь если вы «так» писали ко мне, то разве достанет ли вашей страсти и на эти дрянные билеты? - к стыду пишу; так я буду покойна; так и вы будете в целости и предуведомлены заранее, и потому не станете пристально водить своими пронзительными взглядами по манишкам светских барышень, - а это уже и начало беды в нашем околотке.
P.P.S. Обещайтесь только, непременно обещайтесь мне, что вести себя будете тихо и смиренно, как и полагают наши условия, и как всегда хочется нам, чтобы до поры сберечь нам нас самих и нашу «тайну»!..»
Ваша Н. А.
Глава XIII
Театр. Ложа. Смиренно и чинно. Именно как-то чинно, - расхаживал взад и вперёд наш романист. – Я даже полагаю, что всё это собрание и сборище ожидало не комедий и театральных сцен, а ударяло сдержанностью прямо по случайной выскочке прохожего: там-то заголосит юноша,- ему сейчас же укажут место; там-то барышня непозволительно всплеснёт ладошками, - а за ней уж строгий надзор и назидательные маменькины увещеванья...
Надежда Александровна с мужем и в белье для выхода поместились на верхнем балконе справа, против самой сцены. Тот самый билет, посланный мне ею посылкой и в конверте, пришёлся весьма кстати и благоразумно: место с номером было выбрано успешно: в нижнем ряду, в портере и с видом на её белую ручку. Я, в свою очередь, удачно расположился. А вместе с удачным положением, так сказать, был расположен и душевно.
При входе одна привязчивая старушка всучила мне бинокль, - не увидите-де представленья, «ведь сам господин Плешский главную роль держать будет, а с ним вместе и мамзель Изольдина изгибаться станет! И все–то поют и все-то с голосами столичными!» Далее по коридору я вновь увидал афишку, - которую с негодованьем обошёл при входе, - со стёртыми в конце буквами: опера «Евгений О.» Впрочем, это у них, наверно, для оригинальности.
Продолжая свой проход по коридору, я невольно соблюдал «такт». Я положил держать лицо и руки в таком спокойствии, чтобы прохожий или, чего избавь, короткий знакомый, не заметили колебаний и не уязвили в неловкости. Чуть опасность - я сейчас спасался стенами или обнимался с колоннами. Мне даже и нравилось беречь «тайну». И тогда я понял, что окольные пути – всех верней из способов.
Насилу оттолкнувшись от старичка, - увязавшемуся ко мне, было, с вопросом, - я с чувством отдавил ему ногу. Но, кажется, и здесь промахнулся: подвернулась болонка, с минуту как сорвавшаяся из дамских рук, а теперь находившаяся в безнадежном и волнительном поиске у своей госпожи. Она (болонка) пронзительно взвизгнула и окропила меня пронзительным лаем, вместе с неудержимым визгом madam и долетевшим до моей щеки горячим плевком. Я изумился: и было чему! Собачонка оказалась не из последних и решительно посягала на полы моего платья. Вместе с тем и госпожа выставляла претензию. Я же, в свою очередь, думал, как бы всё это удовлетворить, чтобы ничего не мелькало, и голова уж не шла кругом.
Я протянул руку к зверьку, разгладил на нём нагладко шёрстку и подошёл вплоть к мадемуазель: видимо, эффект и самые приёмы заставили мою госпожу смягчиться и протянуть ко мне руку:
- Это, конечно, молодой человек, и дурно, что вы под ноги не смотрите, но в то же время и восхитительно, что наше молодое поколенье чуть более мужей наших понимает такт и самую женщину...- протянула madam.
Я склонился перед госпожой и с чувством поцеловал у ней ручку:
- Вся вина моя в том, мадемуазель, что прежде вас и руки вашей на беду мою случилась ваша болонка...
Однако ж, я летел и про себя уже лепетал: «что-то теперь будет, что-то теперь выйдет? И как встретят?»
«И это конечно, конечно, - продолжал я, - всё может случиться не иначе как молния: скоро и вмиг, почти оглушающе... И что она? И что этот муж теперь выскажет? Что возомнит? Ведь мужи же что-нибудь да мнят? Непременно, непременно,- их это доля! Но как избежать треугольников? – вот вопрос! И как нехорошо, что сюда вмешивается наука и геометрия! И какие будут, спрашиваю, углы у этих отвратительных треугольников, и какие бёдра, так сказать?..»
Меж тем я всё ближе и ближе приближался, так сказать, к эпицентру драмы. Гости и всевозможные члены уж уселись. Места, поначалу казавшиеся большой проплешиной, сплошь заполнились: как мужчинами-спутниками, так и полнокровными дамами в креслах и в лорнетах, в основном и сыгравшими основную функцию заполнения...
Желая чем-нибудь услужить, я искал случая. Но он нашёл меня скорее. У женщины в лорнете, в летах и в кресле под ногами обнаружился свеженький листочек, свёрнутый в тоненькую трубочку аккуратненькой шёлковой ленточкой. Та его не заметила, однако ж, небрежно встряхнула платьем, так что тот мгновеньем воспарил и долетел и до моей половины кресел.
- Ваша записка, госпожа! – полюбезничал, было, я.
- Я учту вашу любезность! - поблагодарила она.- Но, молодой человек, этот розовый вкладыш видимо ни о чём мне не говорит! – засмеялась, было, она. - Но, пожалуй... пожалуй, - и тут она силилась что-то понять и припомнить,- ... пожалуй...
- Афанасий Григорич, Афанасий Григорич!..
Но тут уж начались разговоры, шептанья, так что я ровнёшенько ничего не понял! Да и мало ли на свете записочек? Да и мало ли в них записочного, так сказать, смысла?..
Я повернул голову к сцене, тем более там как-то натуральнее, чем у нас, разыгрывались сюжеты.
И в то время как я повернул, я сейчас и заметил, что уж на сцене дамы: даже девица и потом прегрустная... Невольная тоска одолевала меня тем более, чем сильнее и явнее стекали слёзы у женской фигурки.
Однако ж, сердцу не было спокойно. Весьма и весьма могло случиться, что покою мешал «второй этаж». А я и решиться-то взглянуть не мог, - а уж давно как оканчивалась одна за одной мужская и женская партии...
Глава XIV
...Маленькая барышня, - ей-богу, ей не дашь и восемнадцати,- тут же слева расположилась возле меня: знавала ли, догадывалась ли она, что на неё устремлён уж чей-то взор? На глазках у ней, как и на сцене, являлись точно такие ж слёзки, так что я думал вытащить из кармана шитый шёлком маленький платочек и сейчас содействовать сентиментальности. Но случай с госпожой, запиской и болонкой меня слишком разуверили в успехе. Я и сам бы принял на себе участие и заботы какой-нибудь кудрявенькой и свеженькой молодки, тут же и рядом случившейся назади меня.
Но я был отвлечён, и на этот раз капитально. Вместо ровности в чувствах замечал сомнение, а взамен рассудительной трезвости – головокруженье и боль в висках.
Да что же: случалось так, что я и под землю готов был рухнуть; но окружение и театр производили на меня что-то пьянящее, и я готов был «кутить» до рассвета.
А вместе с тем замечались и обстоятельства, которые давили как тиски,- и в то-то время, когда всего необходимее и важнее для меня было именно отрезветь и произвести «благовидный пар» на общество; или, по крайней мере, на женскую его производную.
Потому что, - и опять-таки для памяти, - хоть я и стою за нынешний «женский вопрос» и вполне негодую за стесненную им «половину», но, всё-таки, верую и твёрдо в женскую функцию от мужчины. Во-первых, для собственной выгоды.
А во-вторых, уже кончались сюжеты, уже были спрятаны пистолеты на сцене, и уже милая барышня, в замужнем платьице, что-то успела горделиво отчеканить милому юноше, тут же упавшему перед ней навзничь и на все колена.
Я действительно был сужен обстоятельствами: ведь уже до них изготовились все планы. А женское соседство и сообщество хорошеньких кудрей чуть было не столкнуло меня на сторону, и я чуть было не оставил визитных целей.
И к чему? Я готов был удовлетвориться соседством, но уже кивала беленькая ручка сверху. Надежда Александровна! Голубушка! Я готов был потонуть и уж знал за что. «Но разве можно как-нибудь просто кинуться в пучину? И как в неё кидаются? И с каким условием? Тут непременно нужно какое-нибудь да условие,- всего вероятнее то, что без условия и пучина не глубока и мель бледнеет».
И я дерзнул. Мне запретили, но меня этим же и разожгли. И опять была выдумана записка. И опять две строчки: глупые, но губительные. Я положил на колена маленький листочек, поданный мне той же старушонкой у входа, и решился на пучину:
«Милая Н. А. Я вас не задержу слишком, но останьтесь на минутку у входа: мне что-то важное и необходимое следует вам сообщить. Мне видимо не хватает мужества, чтоб сдержаться, и я совсем не гожусь на службу: видите, я не слушаюсь ваших приказаний и вас тревожу понапрасну, зная, может быть, и сам наперёд, что разрушаю нашу же святую «тайну». Мне, к тому же, доподлинно известно, что с вами муж и что он при своих особенных наклонностях скорее испепелит противника, чем первым допустит чужеродного взгляда, случайно упавшего на его хрупкую супругу. И, всё-таки, решаюсь: вы не хотели верить в моё мужество и в мой характер, - теперь же я выскажусь вам весь. Но, всё-таки, меня не страшитесь, мне только вас увидеть – и вот весь мой закон и вот вся жизнь моя!..
P.S. Голубушка, я вас не предупредил, потому что мне это совестно, но я борю свой стыд для дальнейшего своего мужества: вам, чтобы отвлечь мужа, следует выйти в уборную (женскую, - я краснею) и не привлечь его вниманья таким образом сообщив, что отлучаетесь всего на пять минут, не более (видите, я не требователен в сроках). Он поверит, я уверен. Не бойтесь пойти на преступление, если оно, тем более, свершается по естественным законам: не ради обману, а вопреки неволе сдавленного чувства...»
ваш А. А.
Ленточки у меня не оказалось, красненькой шёлковой нити тоже. Но я положил непременно всё это отправить, вчетверо завернул и скрепил наскоро слюною.
То-то я ждал. Но как всё это обернуть, - вот вопрос!
Кончился спектакль, и уж тухли фанфары. Всё суетилось, всё собиралось и источало какие-то запахи. На моё счастие, милая мадемуазель с болонкою не ушла далеко, даже приветливо обернулась и выспросила с долею лукавства:
- Мне кажется, молодой человек, что вы несколько были в стороне от спектакля: ваши глаза скользили не по давешней сцене, а по хорошеньким манишкам некоторых хорошеньких барышень?
- Вы правы, милая госпожа. Спектакль – оставляет положительных пожеланий; но вы несколько ошиблись в платьях, - и на сцене они точно так же чисты и выглажены, как наяву. Отлучался же я взглядом не столь по причине безразличия к сцене, а, сколько по внутреннему изнеможению к игре действительной...
- Вы актёр?
- Я предпочитаю женские роли.
- Вы комедиант, - заигрывала она.
- Нет-нет, я играю трагедии, чтобы ближе быть к слезам женским,- отчеканил я.
- Вам бы не следовало бы заигрывать с нами, признаваясь наперёд в своих трюках, - молоденькая женщина несколько спустила нижнюю губку.
- Не беспокойтесь, madam, на ваш счёт будьте покойны... Я не употреблю никакой тактики и признаюсь вам во всех ваших совершенствах, если вы мне не откажете в одной услуге...
- Какой же? И что за представление? Мне стыдно вас слушать? – фыркнула она, - сейчас придёт мой муж, и он уже не будет щадить своего актёрства и употребит его не во благо одной из наших сторон.
- Мадам, мадам, я к вам не за кокетством (и она тихонько пристукнула левой ножкою), я к вам за решительным спасением: я никого не имел чести узнать, а вы мне с первого шагу нежно залегли в душу. Мадемуазель, я слышал, что ваш любезный шпиц (та злопамятная собачонка) имеет столь же любезные и почти непререкаемые способности: носит записки и в нужные руки.
- Неужели до вас дошёл слух? А у вас назрел случай? Но мой Фру-фру действительно и на многое способен... но он исполняет преимущественно интересы его госпожи...
- Спасите меня, миленькая барышня: случай уж зрелый. Последняя рука и последний, так сказать, перст – это только вы...
- Но вам я сегодня уступлю, молодой мой незнакомец, и не по одному своему характеру, не по малодушию какому, - не поймите... а просто, просто, сегодня, представьте, я, как увидала эту сцену, так и опьянела вся до последних, так сказать, кончиков всех душевных нитей. Вот и сделалась простой и простодушной... что со мною, право, можно и бог весть какие штуки выделать, - не примите на свой счёт. Ведь вы помните ту сценку на «коленочках»?.. Но ваша записка, где она? - вдруг очнулась она.
И я отдал ей всё и с дрожью.
- Не беспокойтесь, мой Фру-фру ещё и не на такое способен! Вы говорите ваша спутница в тисках? (Я никогда этого не говорил) Какая же из них ваша?
И какая прыткость у этой барышни! Какая дальновидность, так сказать.
- Третья сверху, со сплетенной золотистою косою; лицо у ней грустное и сама еле на ногах стоит, а её руку стискивает злосчастный приживальщик - (и хам, - прибавил ей на ушко) её муж.
- Да и вообще, мой друг, - заключила она с сентенцией, - нынешние права на женщину пуще нашего театру оставляют ещё больших для них пожеланий. Ну, Фру-фру, вон, гляди – там, там... пошёл, пошёл!..
И вообще, это редкость, что есть такие способности! Милая хозяйка проворно вложила записку в зубы, и челюсть вскоре захлопнулось, оставляя нам много почвы и плода для дальнейших ожиданий.
Я поцеловал нежную ручку, она же лаконично выдала: «Ждите!»
Многого пришлось ожидать и пережидать в этот вечер: «что-то ещё будет? И как примут моего конфидента - вот ещё вопрос!»
Глава XV
Шпиц бежал скорее ветру и некоторых законов физики. Вообще животное было приспособлено к некоторому роду поручений, нанималось в частных случаях и попадало в частные руки, знало за собой дело и последующую выгоду. Ростом не вышло – зато хваткой взяла!
Та мадам, с которой я сошёлся, вообще была madam особого сорту. На вид не дашь и тридцати, - а по пыльному документу её уж числились иные числа. Впрочем, она не отчаялась и потому нажила болонку как что-то необходимое и первостепенное: как для выхода в театр, как в присутственные места, так и в иные места с обилием мужчин, заседавших и засевших, по долгу службы, в служебных креслах...
Это отвлечение, хотя и маловесное, впрочем, сыграло со мною значительную штуку.
Едва зверёк настиг ту парочку, одна половина которой для меня была заветом и тайною, как сейчас и заметался на месте: видимо гадая и не угадывая намеченной цели. Надежда Александровна слегка отшатнулась, и чуть было не упала в обморок от события, но её подхватил муж, и она вся улеглась на груди его. Между тем у мужа невольно вытянулась рука, грозившая шпицу сейчас же удалиться на родину, и если требует на то обстоятельства, немедленно принесть даже всю себя в жертву, но с непременную целию сейчас же и вмиг прекратить бойню. Но животное было настойчиво, а упорство не знало границ. Оно то и дело крутило и юлило, мельчило лапками взад и вперёд и огибало их дугами. В существе раскрывались редкие способности и, как нарочно, оно было словоохотливо. На мужний «тили – тили» и «пи-пи, пи-пи», болонка нежно отозвалась и с признательностью и с благоговеньем лизнула ему руку; а вместе с тем, и даже без особого рода сомнений, отдалась ему нравственно и всем, так сказать, болонским сердцем...
Вообще собачонка, в своих способностях, придерживалась в основном мужских традиций и отдавала им первейшее предпочтение...
Только удалился с поля посредник и с чувством выполненного долга выказывал довольство и язык наружу, как вскоре обнаружилось на чёрной перчатке неприятеля белое пятнышко в виде четырёхугольной бумаги. Этот знак был весом и вскоре грозил событием.
Я решился держаться твёрдо и принял оппозицию. Все черты моего лица исказились, но в верном для оппозиции отношении: стали сухи, черствы, безжалостны. Я решительно в эту минуту на себя похож не был и решительно от всего себя отказался. Я метнулся в сторону, за колонну, оставив madam, и ждал, как ни с чем не согласный обвиняемый, себе вердикта.
Муж Надежды Александровны хоть и не ложился мне мягко на душу, - как уже и успел я заметить в своей повести, - но, однако ж, я отдал должное его усердному чтению и непониманию вполне: он то приглядывался, то изредка косился, то мучительно разбирал крючки и решительно не понимал шрифта; я даже и подивился на то, что моё сочинение, видимо, ему не по вкусу и не годиться, к примеру, ни к какому употреблению за обедом. И, вероятно (если прислушаться к медицине), его желудок не принял бы на себя и второй даже порции, потратив весь свой сок не на разложение пищи, а на разложение уже испортившихся изрядно нервов...
И, к тому же, он уже не решал проблему одним умом: то и дело видно было и с расстоянья, как метались мужьи искры в глазах и как вполне руки не слушались супруга, то и дело, выкидывая жесты. И хоть гнев был краток, но шаги были значительно шире. Я же вполне полагался на легкую мужью поступь. Но я обманулся фактами. Неприятель двинулся ко мне, и, так как знал довольно худо меня, а лицо лишь по описанию (по недавнему докладу слуги), то несколько заметался. Я же держался колонн. И уж не воспринимал никаких идей более. Всё во мне помутилось. И, кажется, ещё минута и – меня сбросят в пропасть, отдадут на съедение собакам и чужеродным мненьям!..
Но, боже, меня ещё кто-то спасал, и как будто какое-то провидение всё ещё освещало мне дорогу. Вдруг за спиной я услышал два столкнувшихся голоса:
- Это мальчик, совершенный мальчик! - заступалась одна госпожа после уже некоторой борьбы и прения, - Как вы, мужчина, и кажется приличный, и уж наверно приверженец строгих правил и коренастых традиций, как вы могли допустить такую нелепую мысль, что тот молодой человек – преступник и, чего боже сохрани, любовник?!
- Но я... я, - заметался несчастный муж, хотя, всё-таки, ещё пребывавший в некоторой степени ревностной мужественности, - и как?.. по какому праву вы отвечаете за него?.. как вы можете наверно знать и отвечать за того, которого видите впервые?..
Я только теперь обернулся и вполне увидел всю картину. В двух шагах от меня всё разгоралось и горело, а до меня долетали лишь искры. А между тем, я ничего понять не мог, и первое время глядел лишь во все глаза, сам же пребывая неприкасаемым. Как вдруг увидел, что знаю эту женщину, и уж пару раз встречался, стоя с нею, целовал однажды руку и питал уже некоторое благодарное чувство. Теперь же очертил её как солнечный ореол, и уж не было пределу моей благодарности! Это была дама с собачкой и, кажется, чувствующая жестокую вину за неудавшийся выпад своего шпица...
- Но я, сударь, - продолжала она, - имею честь знать этого юношу и с положительной стороны – это... мой двоюродный племянник, недавно приехавший из столицы, и я пригласила его на концерт... если же он чего-нибудь натворил или попортил (чего, судя по его характеру и по добрым чертам его сердца, он никогда не сделал бы), то первейший ответчик – я!.
- Но эта записка! Эта повесть! Этот слог! Он прямо до него касается и до моей супруги! - рычал разгорячённый муж, подёргивая вверх своим пальчиком, - и вам, сударыня, несмотря на всё ваше мужество, родство и заступничество и добавить ничего не придётся! Я иду к нему! – вырывался Отелло из рук моей новой «тёти» и уж приблизил, было, ко мне шаг, когда вдруг mademoisele бросилась сейчас к нему, рванула рукой и с силою удержала его за плечо, прокричав внезапно и с нервным раскаянием:
- Это я! Я одна и всему причиною!.. Он - невинен, верьте, верьте мне! - задыхался мой ангел-хранитель,- Я сейчас... сейчас всё расскажу, и вы всё тотчас поймёте...
...Ну, как же это... как же можно это объяснить?.. – спрашивала она себя и почти с раскаянием.
- Не торопитесь, сударыня, не спешите: если всё и вправду так... и объясняться некоторые факты (чему я не перестану удивляться и вполне от себя не верить), то возможен и другой оборот дела...
- Да, да, оборот, оборот! – приходила немного в себя моя героиня и несколько входила в роль, - Я так и говорю моему шпицу... Позвольте, с кем имею честь?
- Пётр Ферапонтович. Я жду.
- Так вот, господин Пётр Ферапонтович, милый мой Пётр Ферапонтыч... я вполне должна быть откровенною перед вами, не забыв, в то же время, и об обоюдной приятности нашей встречи...
- К чёрту приятность! Я жду дела!..
- Однако же, вы слишком пылки: остудите себя прежде, чем подходить к дамам с расспросами! – вся вдруг вспыхнув, она шваркнула от него на полшага.
- Но как же? Подождите? Объяснитесь! Ведь я к вам не по «женскому же вопросу» пришёл, а как следователь по делу! – вскричал господин, чуть было недовольством и окриком своим, не надорвав свои связки.
- В моём же случае, сударь, следовало бы просветить вас на счёт женщин: нынче другой век и все права их уже не в пользу мужчины!
- К чёрту права! К чёрту женщин! К чёрту таких женщин, которые позабыли свои обязанности! Я иду к нему!..
- Постойте, - останавливала она. Я лишь хотела надоумить, так как сама взбесилась. Но теперь чувствую за собой вину, и теперь же всё исправлю. Простите мне. Но мне нужна от вас тактичность. У вас найдется, думаю, в запасниках на неё терпение?..
- Я думаю, смогу. Но, предупреждаю – к делу!
- Так вот. Нам следовало бы скорее объясниться, чем преждевременно рушить нашу обоюдную приятность, доходя до неумеренных крайностей... Так примите же от меня откровенность и пожалейте меня наперёд, так как мне придётся поднять и мои тайные завесы... И, вспомните, что я стараюсь уже не для одной себя, а для бесценного моего племянника... и отвечайте и вы на мои вопросы, как бы это вам не показалось странным; ведь вы намерены считать, что задавать вопросы - это единственно ваша привилегия?
- Да, не скрою, намерен! И вполне горю обо всём узнать!
- Эта записка, которую вы имели честь на днях получить... – начала, было, она.
- Не на днях, а полминуты назад! И позвольте и вас поправлять! - вступало вновь существо, - и, помилуйте, какая же честь?
- Да. Это меняет дело, - не слушала она. Это значительно рушит планы на моего племянника! И вполне его объясняет. Да. Я намерена глядеть и в «горячих» случаях в некоторой степени с оптимизмом. И это женская так-ти-ка, - вытягивала моя голубушка.
- Мне нету дела до вашей позиции!
- Если бы я заседала в палате лордов, то все бы парламентские слушания и слушатели не отворотились бы назад своими спинами к правомочной женщине, точно так, как вы теперь...
- Но ведь у нас теперь обстановка страдает! И, к тому же, не слишком способствует обильному словоизлиянию на радушные темы! Так или не так? Я требую ответа. Иначе – я иду к вашему драгоценному племяннику!.. – и он несколько дёрнул ко мне.
- Но, постойте, постойте! Это была тайна... Но что же делать?.. Обождите, она вот-вот блеснёт у вас на ладони!..
Это записка... – моя! - громогласно объявила женщина.
- Ваша?..
- Да, да. Моя. Именная. Сложенная вчетверо. Я писала к одной подруге...
- К подруге? - недоумевал он.
- Вы не верите? – и она обвела его слезливо-недоумённым взглядом.
- Нет, я продолжаю несколько углубляться в свою недоверчивость! И коренюсь, коренюсь, чёрт вас бери, всё больше в подозрении!
- Вы очень резвы, вы и теперь как в жару! Вам нужен влажный платок,- и она обвела его заботливым взглядом. И потому вы крайне подозрительны!
- Подозрителен! - утвердился он.
- И почему бы вам не признать, что я писала к подруге...
-Но почему, - прерывал супруг несчастную, - почему вы в письме на-стаиваете на «своей мужественности»?
- Я... видите ли... несколько слаба духом... и я, к несчастью, слишком это чувствую... моя же подруга – золотце, у неё характер, у ней золотые волосы и она - солнышко небесное в глазах моих!.. Она так выручала меня в беде и не однажды!.. – пролепетала моя милая ответчица.
Моя спасительница и сама, кажется, с некоторым течением времени, всё более и смелее воодушевлялась, так что то холодное и тоскливо-тяжёлое, что произрастало и укоренялось в груди моей, видимо, начинало таять.
- Я допускаю это, но только не нанимаюсь к вам адвокатом, так как заранее чувствую, что ваше дело не выдержит и первого пункта на суде. И, к примеру, как вы объясните тот факт, что: «мой муж испепелит любого, кто придвинется к его избраннице хоть на полшага»?
- Это, видите ли, - начала она с живостью весь прерванный процесс, - это совсем другой был муж и «испепелял» совсем не он, а совсем другой мужчина... Это мы с ней вычитали из одной иностранной брошюрки, что-де, вот, был один супруг (не то химик, не то ботаник), который очень любил свою науку, до самозабвения любил и почитал больше всех на свете... так что и жену свою совсем забыл ради химии и уж больше не почитал... Так что явись она к нему в кабинет под вечер, с обедом, во французский-то кабинет, с апартаментами и с красным диванчиком, тоже заваленным всевозможными тетрадями и документами (так что в доме скопилось довольно вредоносной пыли), как он сейчас же и грозил ей пальцем, едко вглядывался, а взамен комплиментов производил глазами радиоактивные лучи, влияние которых и сказалось на её здоровье, как объяснилось впоследствии; а учёные вывели к тому же, что весь этот «процесс взгляда» есть ничто иное как «испепеление» наружности... и это всё изложили в брошюрах, распродали на рынках и в дальнейшем это способствовало приобретению для науки нового элемента и новых свойств природы... так что и этот мужчина, «производящий искры» невольно произвёл в науке фурор и вполне заслужил для себя премии... женщина же осталась в стороне, как и всякая у нас теперь, - с горечью заключила другая женщина.
- Знаете, если у него, у этого учёного, была точно такая же жена, то весьма вероятно, что после брошюр на рынок поступили и её частички!.. по бросовой цене!..
- Как вы говорите! Какой вы недобрый! И «эти бросовые частички» жутко вас характеризуют! - и она с недовольством надула нижнюю губку.
- Но, помилуйте, к чему мне ваш «французский муж» и его премии?
- Вы недослушали. И вообще, этот «французский мужчина» более русского характера и значительней описывает нам вашу же половину...
- Ежели вы настаиваете на вашей же правоте, то объяснитесь и в другой гряде пунктов. Что значит: «естественные причины», по которым составляется дальнейшее «преступление», которое непременно должно быть улажено в «женской уборной» и в «пятиминутный срок»?
- Ах, вы во всём пунктуальны! Но я надеюсь, это вам не повредит в дальнейшем, чтобы без причин укалывать сердце у беззащитных мадам. - Играла барыня. – Я вообще обнаруживаю на вашем лице хмурость: ну к чему же это? Постойте, поглядите, взгляните на меня, и на моём лице вполне и удовлетворительно отыщите, что я во всём права, а если и приходиться обходить известные пункты, то это всё от моей горячности и скрытности! Да, да. Видите, я излишне горячусь, и не умею этого скрыть от посторонних, так что минутами на меня находит не то одушевленье, не то подъём, и я намеренно, чтобы достичь желанной цели, иду на лукавство. О, я тысячу раз впадала в меланхолию когда, случалось, мне не верили ни на грош. И только я достигаю своей мечты, как непременно и кто-то указывает на видимые причины, на неотразимые факты, которые вскоре и сейчас же не оставляют мне ни малейшего оправданья, и собою заслоняют всё моё женское сердце!..
Я, признаюсь, не знаю, из какой оперы она всё это вытащила, но это вполне помогло нам в нашей минуте, впрочем, лишь в минуте: за заботами и недоуменьем от этой недавней фразы, он чуть не лишился рассудка. А между тем, кончалось и наше представление, и тучи хмурились. Муж же, спустя известный срок, начинал хмуриться, пылить на месте и даже чуть не пустил достаточно слюны вместе с первым вырвавшимся восклицанием:
- Мадам, madam! - грозил и подымался его палец, - имейте меру! Имейте границу! Не то есть такие «воды» за границей, которыми намеренно опивают, чтобы внушить рассудок!
- Но вы, вы после этого – не вы! – заключила барынька.
- Не я? - смущённо отзывалось известное лицо.
- Именно! Именно! – огрызнулась тётушка, - у меня у самой есть некоторые догадки и опасения, что вы сейчас на месте провалитесь, и пол под вами затрещит!
- В каком смысле?
- Вы на меня ногой наступили и слюной брызжите! – не слушалась madam, – во-первых, а во-вторых, - слезьте с моей ступни!
- Имейте границу, имейте молекулу совести! – вопил следователь.
- Не такую ли молекулу изобрёл «французский муж», чтобы убивать свою жену отказами от обедов!
- Чёрт, чёрт вас бери! Мне-то что прикажете делать?! Так. Ещё тот же вопрос, и если ответ на него будет столь же не утвердителен, то, видите того юношу за колонной? – и он указал на меня. Ещё минуту – и наше положение было бы манкировано.
- Видите ли... В театре прекрасная уборная. Но, к несчастью нашему и всех организаторов уборных театра, в ней пробудешь ничуть не более известного срока; так что «пятиминутный» перерыв – всех «естественней» из причин: он вполне оправдывает «мужество» их посетителей и вполне не даёт совершиться «преступлению» в этих местах, если и лишённых, впрочем, уюта, то, все-таки, недоступных для преступных посягательств...
И, не успела она докончить, как чей-то голос вдруг окликнул её по имени.
Глава XVI
- Софья Эдуардовна, Софи-и! – протянул издали чей-то голос, - Я ищу-ищу тебя, весь зал обыскал, чуть в уборные не заглядывал, а ты и следом простыла, и не видать тебя нигде, - это новое лицо, вдруг появившееся, почти совсем не имело наружности: к грусти читателя и к большой радости рассказчика. Можно было лишь заметить, что это уж и почтенный и солидный, и в некотором костюме человек, обвязанный старомодным галстухом в горошек, но с приличною чёрною шляпою, из под которой пробивался пук когда-то хороших, всё ещё приглаженных, но уже за давностью лет списанных серебряных кудрей.- Помилуй, душенька, что за неестественные причины побудили тебя вырваться и убежать из моей ручки?
- А! это ты, Евграф Семёныч? Ну, чего ж запыхался-то? - спрашивала она.
- Да что, известно матушка, года-с, года-с! - ступал незнакомец всё ближе и вдруг вплоть очутился перед моей спасительницей. Потом наклонился чуть-чуть, сделал жест, чтобы она нагнулась тоже, и прошептал ей какую-то известную нелепость над самым ухом, от которой та, впрочем, по известной в этом случае причине, не отшатнулась и с нежностью и сердечностью благодарила:
- Да, полно, полно, голубчик, - ласково уговаривала она, - от тебя всегда маленькая лестинка для меня найдется, даже большая, только прошу, знай меру, знай, милый, маленькую... совсем не большую, но мерочку! - кокетничала она.
- Душенька, ду-шень-ка, - продолжал пожилой мужчина, несколько удлиняя, но и роняя, в то же время, звуки, - я тебе всё хотел про тот давешний анекдот-с рассказать, про Петра-то Ферапонтовича, да всё ты меня, матушка, боком обходила, всё останавливала. И что мне было думать – пришлось идти восвояси, то бишь в свою комнатку, в постельку, то бишь ты очень любишь, чтобы я тебя слушался и берёг своё здоровьице в темнице своей. Умница ты моя, птичка небесная, запомню доброту твою и бога молить буду за счастие твоё.
- Ты всё, мой милый, обрываешь да обрываешь, вот и теперь на анекдоте остановился, - легонько пожаловалась она и как бы недвусмысленно на всех оглянулась, несколько, впрочем, подмигивая одному только мужу. - Не спеши, отдышись.
- Да что, я и говорю, не может быть!
- Что, чего не может быть? - выспрашивала она.
- Того, что про соседа нашего говорят. И оскорбительно, оскорбительно так-с! - продолжал растягивать недавний посетитель. - Знай я его-с прежде, помог бы бедняге хоть словцом добрым в его защиту.
- Да что, мой дорогой, что ты не договариваешь? - выспрашивала она уже с видимой тревогой, и уже настороженно поглядывая на Петра Ферапонтыча.
- Да что ты, душа моя, погоди, сейчас выложу. Есть одна история, когда один гусар приезжий, или бог весть какой гражданин, вполне завладел сердцем одной госпожи, тоже-с, из нашего уезда, а она выяснилась супругой другого хорошего человека и того-с...
- Так вы - муж?! Так вы - жена? - нетерпеливо вырвалось у того же свирепого существа.
- Полагаю да, - отвечала Софи, изобразив презрительную мину как на губках, так и на обеих щёчках, - мы скрепили узы брака три года в прошлое.
- И получается, ваш муж – такой же точно дядя вашему племяннику, как и вы ему - тётушка?
- О, это вполне справедливо: он сын мужней сестрицы. И вполне заслуживает нашего родства и покровительства.
- Да. Да, говорят, - бормотал, не слушая, истинный уже муж Софьи Эдуардовны, - и вполне утвердилось мненье, что этот молодой человек из K-ого полку к нам прибыл и что он теперь как перст у нас здесь одинокий, прибыл не надолго и с припискою: «Охладить пыл гусарский покуда скукою не выдрессирует должное в полку благородство». За сим и остался.
- Постойте! Постойте, - несколько смутился Пётр Ферапонтович, несколько не понимая так нейдущего к его персоне невнимания - Постойте, я несколько теряюсь в фактах и не вполне различаю, что летает сейчас в воздухе: на моей ли стороне правда, или уж окончательно и вовеки она оставила меня! - с тревогою вырвалось у него.
- Так вот, этот Пётр Ферапонтыч места себе не знает, полгорода обыскал и всё продолжает исследовать, чтобы перчатку нравственную, так сказать, в ответ бросить. Бросить - и дело с концом! Говорят, он - оружейник и с известного расстоянья в известные мишени без глаз целит!
- Милый, милый муженёк, - приглаживала «тётушка» своего возлюбленного, боясь, впрочем, последствий, - милый, зачем нам за порохом гнаться, когда в стране и так пороховые бочки!..
- Да, да, политика, политика!.. - пришёптывал и он ей вслед. - Но, любезная Софушка, мы с тобой уж с полчаса тут стоим, а подле нас ещё человек и с каким-то намерением... Я гляжу на него, - приложился он совсем уж к её внимательному ушку, - гляжу и недоумеваю... право, чтой-то ему подле нас нужно, только шипит и шипит себе, слюной брызжет и...
- Дорогая! - уже громко и с расстановкой заявился он, одновременно отвечая поклоном на поклон. - Познакомь-ка нас с любезным гостем! Я настаиваю и прошу. Во-первых, что вижу тебя не одну, а во-вторых, вижу, что ты не очень-то меня конфузилась, значит - была вправе на это: во-первых, - это или твой родственник, или - особенный друг, но до-пус-тимый, так сказать законом, друг! Так сказать друг-подсказчик, друг-наставник, семейный друг, может быть случайный прохожий, но имеющий такие черты и способности, которых не принято стыдиться перед мужами, а мужам, с своей уже стороны, не принято делать известные на чужой счёт грубости!..
- Это, mon ami, - милый, добрый наш Пётр Ферапонтович! И ты жутко прав, что здесь нет и не может быть подозрений! Я только иногда удивляюсь его тону - нет-нет и вспыхнет, нет-нет, и подымет руку. Нет-нет, Евграфушка, дорогой, не на меня, не на меня-то руку! - а то я и боюсь за твою чувствительную натуру, - а в высшем, так сказать, смысле делает высшие, так сказать, жесты! О, эти мужчины иногда - прелесть! Иногда злятся, негодуют, - а, всё-таки, жуткая иногда прелесть и на них дивишься и на себя за собственную и обоюдную вспышку!..
- Ну, матушка!.. О, позвольте, позвольте засвидетельствовать вам, милый друг, Пётр Ферапонтыч, своё почтение... - и, повернувшись всем корпусом, он почти с торжественностью и дипломатией откланялся своему новому собеседнику, - и вполне извините меня за женщину, которая излишне... но благородно «разрастаётся», так сказать в чувствах, когда видит перед собой лицо первейшее и достойнейшее! Позвольте, позвольте пожать вам руку, голубчик!
- Но я не понимаю... - ответил тот
- Вот-вот, пожали и отпустите: у вас жутко крепкая рука. А я, было, и забыл, вы отлично стреляете?! И уже набили руку? Знаете, здесь есть места, и если б милые женщины оставили для мужчин малую надежду... и наделили их вполне допустимым правом на наше собственное время... то не согласились бы вы, в случае нашей обоюдной привязанности и первейшего, но милейшего знакомства... составить одну партию в охоте на рябчика?..
- Но вы... вы, знаете, что вы все тут сошли с ума! - вскипел извергнувшийся совершенно Отелло. - Это - недопустимо, не-до-пус-тимо!.. я вызову полицию!.. полицию!
- Что вы, что вы? Не кричите! - успокаивал муженёк. - Я их страсть как боюсь... но, видите ли, вы и вправду правы, охота - вещица во всех смыслах вредная: и в экологических, и в нравственных! И я вполне, вполне-с, принимаю от вас ваше же недоумение... И, поверьте, можно изыскать иные пути сближения... Видите, мне, старику, ничего не остаётся и делать, как выдумывать иные встречи или встречать жену, когда ей угодно несколько изменять моему плану...
- Голубчик, голубчик! - ластилась Софи. - Я тебе наступлю на ножку и пребольно, если ты меня ещё раз выдашь!.. И, клянусь, я всеми силами... ужасно заглажу... иную мою отсрочку... только, ради бога, не раскрывайся настежь, держи ротик... будь милостив, будь снисходителен! - упрашивала она.
- И если тут - все и всё против меня, и надо мной гроза нависла, то я со своей стороны оставлю все церемонии! - подымался вулкан, - выдам всю тайну перед вашим мужем!..
- Милая, что за тайна? - любопытствовал пожилой супруг.
- Постойте! Я прошу!.. - умоляла, сложив ладошки, женщина.
- Я буду неумолим!
- Кто будет неумолим, Софушка? И зачем вы, Пётр Ферапонтыч, не умалитесь?
- Затем, что ваша супруга, и вы вкупе с нею, решительно сговорились и прикрываете уголовного преступника!
- Софи-и! мы прикрываем преступника? Софи, отдай господину его уголовного преступника, и мы пойдём домой и к чаю!..
- Пойдём, милый, мы сейчас закончим, и пойдём-пойдём!.. Тебе бы, душа моя лучше б выйти... чтобы не нарушить аппетит и... целым добраться до... заварочного чайника!..
- Ваша супруга, - настаивала живая лавина, - ваша супруга прикрывает вашего племянника по вашей женской линии... через сестру!.. или как их там, чёрт!
- Тише-тише, - демократически пошикал старичок-муж.- Голубушка Софья, а ты ужо мне и не сказала, что у нас - пополненье! Ба! И я так рад, так рад, что наконец-то он прибыл, милый... И как я рад, что он как раз и к ужину... И, должно быть, сестра моя, снова поступила по-сестрински, то есть с сюрпризом... отправила племяшку! Но каковы, однако ж, женщины: и сестрица, и ты, Софи! - расчувствовался, было, старичок, - Мне не сообщить! Какая находка! Именно теперь! Ну, где же он, где же мой... Ваня?
- Ваня? - осведомился Пётр Ферапонтыч, - вы говорите Ваня?
- Да, да, Иван Петрович, по-батюшке-то!
- Но, как же, как же, я слышал и о других источниках? - вопрошало мечущее существо, - как же? И что же значит тогда эта приписка в конце письма «А.А.»?..
- Да, да Софи, разъясни ему всё! Разъясни ему про все в мире записки и приписки! Я так верю в твой ум!..
- Милый, милый, этот человек, этот милейший... Пётр Ферапонтович ещё раз подтвердил мои перед ним объясненья (а я перед ним, до тебя, жутко объяснялась!) и вполне доказал свою некомпетентность в данном деле. Вот, видишь, я писала к подруге, и писала настоятельно, что прошу её встречи. Пётр Ферапонтыч ужасно обиделся за некоторые «фразы», и мне пришлось объяснять своё дело даже одной «уборной», где женщинам самой судьбой завещано встречаться и вести беседы на материи из деликатного шёлка! - достойно произнесла моя защитница!
Если я и привожу все эти сведения в некоторой подробности и даже несколько делаю их шире, то это уже по одной из моих страстей, которые с годами несколько «треплют» мой рассудок своими нежными лучиками. И если приумножил их - то нет греха, что и здесь не обошлось без математики. Но, дело, дело стоит! И сердце просит воплощений!..
- И... вообще, - продолжала она, - «А.А.» - вовсе не тайна и я легко объяснюсь!
- Потрудитесь!
- «А. А.» - это символ, это... женский символ!
- Это жестоко меняет дело! Последний шанс! - выкрикивал всё тот же господин
- Ангел. Ангел! - вот вам!
- Зачем же дважды?
- Затем, что лишний ангел в каждой судьбе не лишний! И потом, потом... мы ведь бывшие гимназистки с нею и мы вполне могли уговориться в те года в любой глупости только с тем условием и на тех основаниях, что бы это был секрет... не от широты ума и мысли, а от обилия свежих чувств, привитых той порою! - слегка фыркнула барынька.
- Софи, Софи-и, ты - ангел? - улыбнулся муженёк, - ужели так? Видите, любезнейший Пётр Ферапонтович, - эмансипировал он, - милейший Пётр Ферапонтыч, тут какое-то смешное и преглупое недоразуменьице!.. Тут - не интрига, тут - чувства! Вот, милая Софушка, дай твою руку, прижми её к груди и ты услышишь, как там теперь трепещет сердце и как оно за тебя всё бьётся!.. Голубчик Пётр Ферапонтович, я ведь всегда, во всю жизнь называл её своим ангелом-хранителем! Вот, видите, а это даже и закрепилось, так сказать, документарно! Ох, Софи-и, ты не говорила мне, ты многое от меня скрыла и хорошего! Да, да, Пётр Ферапонтыч, чего же нам друг на дружку зубы скалить, чего ж обоюдный спор вести, когда кругом - ангелы небесные, когда купидоны, когда сердце протыкается не той вековечною раною, что болит и колит, а той, что до основания трепещет!..
- Я приглашаю вас официально, вместе с вашею супругой! Так как, как её?..
- Надежда Александровна, - произнёс тот с некоторым всё ещё недоуменьем, - но разве это возможно? И мы разве во всех разъяснились «пунктах»?
- Пётр Ферапонтыч, Пётр Ферапонтыч, - схватила его за руку Софи, - неужто вы мне... мне не верите? - и она тихонько блеснула глазками. - Поверьте хоть моему мужу!..
- Да, да, Софи, как хорошо ты произнесла, как обычно не произносишь: «Поверьте мужу»! и сколько в тебе грации! Сколько движений! Верьте, голубчик Пётр Ферапонтович, вы и ваша жена - желанные гости! И я ручаюсь, ручаюсь за собственную супругу, что здесь нет её уловок. О! у ней уловки только на мой счёт! Чужой же счёт, верьте, будет всегда чист и белен!
- Да, да, мой Евграфушка! - подтвердила супруга.
- И мы с супругою, дорогой наш Пётр Ферапонтыч, ужасно умеем «держать вечера»! не так ли, не так ли, мой ангел? - выспрашивал муженёк.
- Да, да, душа моя! Мы - примем! Примем так, что и не забудут нашу чету! - несколько, впрочем, с двумя мыслями вылетело последнее хозяйкино слово.