Часть вторая. Одним письмом о множестве
Глава I
Это было начало ноября, какое только может быть у него начало: мокрый, ревущий, пронизывающий ветер, сваленные ветви, устланная серым, изношенным ковром земля, сплошь состоящая из медных, пожухлых листьев, да низкие звуки леса и колючие крики галок, - всё напоминало старое, забытое полотно.
Простите, голубчик Аркадий, что на серую тему свела (ведь вы думали, что я - сплошь восторженный, милый дитя, который и знает только себе, чтоб говорить на чувственных тонах?.. но, поверьте, у меня есть и другие стороны, - хоть и стыжусь об них заявить). Это так, тут для контрасту, для красок нужно.
Гостил в то время у нас один купчик приезжий. Но казалось, - даже с первого виду, - что он не пробудет у нас слишком долгого времени. Росту он был значительного, стану крепкого и положения видного. Ещё он не был человеком в летах, но видом был старше и уже бросал на всё и на всех равнодушные взоры, как будто вымеряя что-то и назначая чему-то цену. С ним вместе была одна маленькая девочка, одетая не по-купечески и не по примеру своего спутника. Я не знала решительно ничего из их жизни, но что-то меня завлекло так сильно и так неотвязно, что решилась я, наконец, во всём убедиться сама и подглядеть с близкого расстояния, - если так можно только сказать, - на всю эту загадочную картину.
Девочка шла вместе с заезжим гостем рука об руку, но как будто чем-то связанная, невидимой какой-то нитью. Ей не было и тринадцати лет (я так определила, потому что немного умею читать лица, а в особенности всё детские), волосы её были как-то потрёпаны и колыхались усиленным ветром, глаза, как небо, голубые и в них спряталась, казалось, вся глубина и тайна его; лицо её могло быть привлекательно и нежно в иную минуту, а иногда выступала и улыбка на его бледных очертаниях, но в след всегда являлась пасмурная грустинка и как бы уединённая задумчивость, так ещё не свойственная такому юному, чистому ребёнку!
Впоследствии всё узналось и разъяснилось совершенно: и мои наблюденья и моя беспредметная грусть. Я поневоле напрягала своё любопытство, оно приняло даже неслыханные прежде формы, ум отказывался подчиняться мне: я вовлеклась в поиски и расследование, так что каждый жест мой и все чувства мои могли подсказать другим о моей рассеянности, сбивчивости и о том, что я не принадлежу сама себе уже более, - представьте, Аркадий Андреевич, всё во мне воспалилось, так что мне уже был назначен режим отдыха и спален!
Но я заглядывала, всё же, в окна своей обители: там бродили ветры, и промокшая листва равнялась с землёю. Меж тем, тайная тоска и боязнь чего-то и за что-то, всё сильнее и неотвязнее мучили меня и с каждым днём отзывались на сердце с новою силой... Такова моя тонкая натура (замечаю это с улыбкой), но не пренебрегайте хрупкостью и слёзами, - помните, они иногда много плоду и истины с собой приносят!.. Я всё хотела тем временем выведать: и где остановился купец и где держит он свою сожительницу и как её имя...
Они проживали, по счастью, недалеко. Я могла видеть как каждое утро, в самую рань, - в том часу, когда кипела обыденная жизнь и в дремоту была погружена ещё жизнь помещичья, - выводили эту девочку. Её забирали обыкновенно тётки и няньки по чьему-то поручению и наставлению. Ещё заметила я, что те обыкновенные платья, что по будням, в дневные часы, носила она, как бы изменялись к утру в цвете: они стали все пышные, кисейные, из сукна ценного, в кружевах; а небрежность причёски и недавние вихры её теперь были уложены в особом вкусе и с соответствием моде.
Есть у нас один помещик Сластолюбов, проживает напротив моего дому, - и почему так вдруг сошлось, что всё то, что совершилось, текло и случилось именно рядом? Трудно даже предположить. Но я знала в тайне (и не напрасно), что меня вела тропинкою чья-то сильная рука, искавшая будто и себе опору. И потому я не умолкала. Мне всё хотелось сделать, всё желалось совершить: но каким путём и как? Тем более, что я была заперта в стенах своей неволи. Я посылала Авдотью (а мы к тому времени были самые, что ни на есть подруги) к соседям, применила все силы на её обученье (а её жутко нужно было обучать всяким делам), состоявшее в том только, чтобы она усвоила уроки разведки, хитростей и уловок. Ей я поручила бегать по соседям и выведывать всё, что касалось приезжего и его девочки. Велела ей держать тайны и ухо востро и всякий раз, если б вздумали её допрашивать прежде меня, - как-нибудь сворачивать с вопроса и, тем временем, давать ответы сторонние и незначащие или выспрашивать что-нибудь совсем невзначай, - в том и состояли единственно все наши занятия. Но ученица живо обогнала меня чуть не с первого разу, проявляя способности сверхактивные, так что мне пришлось сбавлять и тушить весь её пыл.
Вот что я узнала.
Этот помещик, который носит эту ужасную фамилию, в которой я всегда что-то подозревала, этот Сластолюбов, оказался хуже, чем самый мой страшный сон. Теперь объяснение, которое не желаю описывать я ни в каких тонах и ни в каких красках! Он назначил час и время встречи, так называемого «показа»!.. Хотел скрыть некоторые обстоятельства дела от публики и потому зазывал в ранние часы. Не могу, ни желаю описывать его внешности. Ведь впечатления мои о нём составились раньше, чем я впервые его увидала. Это был кудрявый рыжеватый господин, лет средних и с реденькой заострённой бородкою, сложенный в форме бочки уже давно и находящий в ней всё далее и более совершенный простор и уют, как и английский ростбиф, который всякий раз рад удаче и новоселью в безднах желудка своего хозяина. Он держал какой-то план на счёт этой девочки.
Мне стыдно продолжать. Щёки мои алеют, и невольно злость на всё и всех берёт, а потом откуда-то берётся и эта бледность, и эта тоска, и эта дрожь, только что вспомню я о той несчастной...
Её судьба непроста. Как после и уже окончательно я узнала, она не имела ни кого в мире, совсем оказалась сиротка. Её сдали в один приют, когда ей было столько возрасту, когда дети многого ещё не могут помнить, но когда многое и главное уже ощутили. О, верите ль, добрый мой Аркадий, эти дети могут вырасти и быть злы на всё, всё, - здесь их правда и их права. Но узнаете ли причину? Не думайте, что всему виной лишь одно их одиночество и бедность. Помните, говорили, что «маленький и бедный человек раньше всех правду отыщет», но тем и несчастнее будет. Эти дети прежде ощутили сердцем, нежели сперва дошли умом. А, дошедши, уже взрастили в душе своей ядовитые плоды. Ведь никто же на земле не растолковал им причину их резких чувств, внезапных слёз и снежных вихрей, никто не пришёл прежде, чем нахлынула тоска, и никто-то не оберёг от злобы, когда уж миновал отведённый срок всему их детству. Не примет и не поймёт его никогда никакой ум, всё измеряющий лишь правилом и законом, для которого все тайные изгибы живут лишь в одном прямом только виде. Всему нужно тепло и сочувствие, как бы ни было оно своевременно и дико.
Глава II
Её звали Елена. Так отозвалась она в самый первый день, когда очутилась по случайности в одном приюте. Думали-передумывали сперва, как и окликнуть её. Девочка молчала, словно самый огромный секрет у неё выспрашивали, но когда наткнулись на «Елену», то та вдруг вся задрожала и с какой-то нерешимостью качнула головкой. После же – ни слова и ни на какой спрос не откликалась. Так весь день и промолчала в сторонке. Её подобрали на старом, заброшенном дворе и в невыносимо мерзкую пору. Она неподвижно сидела, прижавшись к какому-то серому углу и, казалось, вся окоченела от нестерпимого ветра и начинающихся холодов. Никому так и неизвестно было доподлинно её происхожденье.
Это было одинокое и дикое дитя, никогда не знавшее на себе со стороны ни ласки, ни любви, вернее, слишком ощущающее как бы какое-то расстояние, как бы какую-то неестественность в обращении с нею. Она теперь уже могла всё позабыть и оставить навеки близость: не внимать доброте и сторониться всякому теплу. Только родная душа сумела бы отыскать ключ к её сердечку, к её тайникам...
Но потом явился этот купчишка, этот Промышляев, - уже после нескольких лет, прожитых ею в приюте, - назвался каким-то родовым именем и выделил некоторую сумму, пожелав стать её благодетелем, а чин благотворителя пустить в околотке. Так потом об этом и говорили, но в несколько иных тонах. Капитал он скопил значительный, но что до капиталу, – то здесь не существовало пределов его роста, как и пределов мечтаний о нём. Поместил он Лену к себе в огромный дом с шикарными просторами и с меблированными кругом красным деревом комнатами. Но случилось так, что девочка, раз попав в этот замок, не смогла ужиться с его хозяином вовсе, «не прижилась», - как потом будет говорить он. Все списали на её характер. По душе ей было находиться и проводить время с простою детворою, а то и вовсе с прислугою. (Хотя, вначале, трудно было ей позабыть свою природную дикость). На том и остановились: определили девочку во флигель возле дома, где и проживала вся знакомая ей челядь, которой она невыразимо как нравилась. Так было спокойнее. Так и жила она.
Купец не был против, несмотря на такую странность и такое «пожелание» с её стороны. Впрочем, как потом выяснилось, совсем и позабыл о существование этого ребёнка, на долгие даже годы. После определили ей учителей. Но всё валилось из рук её, и всё-то портила она. Но, странно, в эти годы, в восьмилетний возраст свой, пристрастилась она к книгам и впервые начала думать мыслями, которые не могли ещё родниться со столь юными её летами, и которые оказались так быстры, так стремительны в своём развитии, что привили себе невольно вскоре и первую мнительность.
Я принялась вновь за поиски, когда вспомнила, что уж с неделю её как не видала. Но, обежав всю округу, так и возвратилась с «пустыми руками». И вот снова очутилась я в своей темнице. На меня нашла тогда совершенная задумчивость, - представьте, - не могла пошевельнуться в своих креслах: не то дремота, не то хмурое небо вгоняли в сон. Я всё наблюдала и смотрела в окно: мне казалось - там лишь одна разгадка. Я смотрела-смотрела, следила-следила, так что и не заметила, как вскоре уснула. Ведь до сих пор все эти дни, все эти ночи, боже мой, - сплошь дарили одни кошмары, так с неделю и сомкнуть глаз не давали. Итак, я спала, но не ощущала сна более и не могла определить границ меж ним и явью. Я и здесь искала. Но срок прошёл, наступили сумерки. Видимо, я всё уж проспала...
Глава III
- Барыня... барыня, - ворвалась вдруг ко мне Авдотья, - проснитесь, матушка Варвара Александровна, скорей же, там... - беда, - задыхаясь, выговаривала она. Девушка стояла посреди комнаты с раскрытыми настежь глазами и жаркими как день щеками. Она беспрерывно лепетала что-то, пытаясь растолковать и обозначить весь ход событий, но слов не доставало ей и чувства спирали горло...
- Что с тобой, Авдотья? - не могла, было, вначале сообразить я, - какие там ещё дела? И вдруг, будто что кольнуло ум мой: не нужно понимать, - нужно действовать и бежать, теперь же, и немедленно-немедленно!..
- Барыня, барыня... всё ходом, всё дальше... идёмте, идёмте, - кричала всё сильней она, - скорей же, скорей! И, что было у меня, в том я и выбежала.
- Там совершенная история... там целая трагедия! – дорогой объясняла мне она, - Теперь идём в этот дом... следом за мной... я путь знаю,- распоряжалась она, - Я была теперь на кухни у Матрёны... там, где этот барин живёт... как его... Про... Прозябаев... нет-нет... Промышляев. Матрёна-то и слухом не слыхивала от него никаких дурных поступков... и глазом не видывала никаких тамошних картин... Я успокоилась... мы по-домашнему разговорились...
- Чего же ты так испугалась и как в бреду теперь, Авдотья? – нетерпеливо прервала я.
- Матушка, голубушка, не поспешайте допрашивать-то, я очень сбиваюсь, - как бы что-то соображая, проговорила она, - сейчас... сейчас всё объясню... В то самое время, в ту самую-то минуту... и произошло главное и всё наметилось в природной, так сказать, картине!
Мы сидели, стряпали кушанье, и совсем было увлеклись делом-то, но... слышим мы... неистовый... страшный... не то свист, не то визг, долгий какой-то, такой протяжный и как будто не голос это был... а вой... скрип петель каких... Тут мы заслушались и глазом-то всё поглядывали, что творилось у них... в гостиной-то... Тут, барыня, всё как на ладони, всё в двух шагах так и раскрылось, так и выскочило самой незваной выскочкой... Я призвать вас, вот, и пожелала теперь... ведь невдомёк мне одной, что там происходит, и чтой-то всё это значить может! И словом не передать, знамо, ума наш господин видного и слогом с широко поле! Надо только глазу вашему быть там! Небось, вы, матушка, опишите верно, и на всё дело лёгкую руку приложите. На вас и надежда! Теперь, теперь... пройдёмте по чёрному ходу (мы вошли в довольно больших размеров дом), вот сюда... ступайте... скорей... скорее, Варвара Александровна, тут мы ещё можем что-то спасти и что-то может быть ещё по-нашему, а не по-ихнему! - видно было, как она сморщилась вся в лице, воображеньем очертив недавнюю фигуру...
Она провела меня в совершенной тайне по тёмной лестнице, что проходила мимо передней и вела прямо к кухне, а затем – к тому месту, к той самой «дыре», откуда можно было всё узнать. Меж залом и одной кладовой образовалась почему-то щель, совсем давнишняя, которая расположилась где-то сверху. Никто-то этого и никак не мог узнать. О тайном месте догадывалась лишь прислуга. Стояло подле небольшая тумба, взобравшись на которую открывался весь широкий горизонт. С замиранием и страхом прислушивалась я, и в первый раз ощутила себя преступницей. Но все мои мысли и вся жизнь моя тогда не принадлежали одной только мне, а заключалась единственно в этой минуте... я стала её невольницей, ее пленницей и потому на всё решилась и всё внимала... Там ещё происходила эта сцена, она не утихла и теперь, и мы почти успели прийти к самой её «разгадке», к самой мучившей меня «сердцевине»... но на ясность и простоту, на которую я сейчас же и рассчитывала, то и дело ложились густые сумерки, и являлся сплошь одни туманы.
Глава IV
- Зачем не слушаешь меня, несносная девчонка, чего боишься? – допрашивал купец.
- Не пойду, пустите, пустите, - молил какой-то тоненький голосок
Той минутою я всё чаще и чаще вздрагивала, еле переводила дух и чуть вся не покрылась мелкой дрожью... я будто онемела...
- Так ты не хочешь, не желаешь идти добровольно! А знаешь ты ли, знамо ль тебе, что бывает с непослушными и с несносными детьми, какое им место определяют? Так ли, такие ли условия у тебя, таков ли твой комфорт? Как жила ты у меня? Погляди-ка на неё: и сыта, и приодета, и умыта, и расчёсана по моде, и всё в кисейных платьях тебя держу. Иль забыла ты своё место и там, где тебя нашли? – не останавливался он, приобретая в голосе своём всё большую и большую раздражительность, он чуть не смеялся над нею, как бы радуясь внутренне какому-то упоению, какой-то сласти, заключённой в той всецелой и безграничной власти над всяким существом, что только что поймано и теперь в неволе. - Где твоё пристанище, где твой род? Ты повинна только мне и моим желаньям, а я, в свою очередь, не буду следовать дурному и ни пожелаю тебе худой судьбы, напротив, определю её так, как удобно и велено мне одному, и как должно определять, и как иной не сможет и не сумеет... мой голос – твоё ухо, твои следования...
- Я... одна... одна...- едва проговорила Лена. Здесь голос её оборвался.
- Что одна, как ты говоришь, как смеешь ты что-то говорить, чем-то оправдываться, что-то возражать? Во всё продолженье, во всё это время, как была ты у меня, со мной ты и слова не вымолвила. Небось, со слугой Василием, этим старым олухом, всё обговорила, всё обдумала! Видел я, как вы всё там в жмурки играли, всё бегали, крутились, а по ночам сказывал тебе он сказки, о старой, презабытой, дрянной и никому не нужной в наше время его жизни... Что в них ты-то нашла, чем они-то все угодили тебе, ублажили чем, вперёд меня? Отчего не брезгуешь ты их крестьянскою средой, их засаленной одеждою, их старомодными привычками, может они уж и к тебе-то пристали, привычки-то, может и тебе место отвести где-нибудь рядом, в прачечной, возле них? Хватило б бесед тебе навек, наслушалась бы вволю!..
- Вы не любите меня, у вас дурные слова, дурное сердце!.. - чуть набрала воздуху она и продолжала, словно приготовляясь к главному, - Я останусь лучше... одна... я пойду тогда лучше в горничные, в прачки... я буду милостыню просить лучше, чем... я буду сама всему учиться, я жизни начну учиться и ночами спать не стану... - как бы некая твёрдость заговорила в ней и как бы некоторыми надрывами прокричало всё её сердце...
- Могла ли ты и вовсе научиться чему, живя во флигеле столько лет и не понимая ни одного учителя толком? - Странно, Промышляев ничего будто и не приметил и никакого раздраженья за собой ни чувствовал вовсе, продолжая зачитывать бесчисленную свою тираду, минутами любуясь ей, и, наконец, остановясь на мысли об учёности. - Мадам Джузеп раз выразилась мне о твоих способностях: «она, говорит, не смотря на всю свою старательность, усидчивость и покладистость всей своей натуры, не способна в дальнейшем своём развитии не только к значительному уму, но и к малым крупицам его проявленья!» Я, конечно, не поверил ей, и пнул мадам, и про себя ей плюнул! Не стал слушать старуху-учительшу и нанял тебе новых знатоков. Но и после всё тоже и тоже было, а от усердия проку не стало. Но я жду, видишь, я честен, и потому жду наступленья рассудка и благоразумия твоего, я содержу тебя. Разве в этом ни содержится хоть капля любви? Что от любви-то проку? Какая польза от ума и сердец, коль ждут те от своей учёности, усидчивости и чувства во всю жизнь свою непрактичной лишь дичи, не вкладывая внутренних средств своих в значительное предприятие, а пробавляясь лишь только мыслью, что сыты-де мы без хлеба, а желудок наш питаем честью да гордостью. Потому заключил тебе эту тираду, что слишком рассчитываю, как было сказано, на твоё благоразумие и твоё знание этикета. Ведь и я нежен характером, ведь и я добродушную душу имею! Широкую и капитальную. Моё счастье заключено в произведении некоторых сумм, и права на эту волю, вишь, никто и не отымает. Разве не добр я, что первый поверил в твой ум, что первым же бросил камень в сторону их учительствования, потому как сам мальчишкой, помню, убегал от них и корчил всем рожицы сзади. Но родители мои были проницательны во взглядах своих и крепки на руку: всё через ум поступали - розгой прививали этикет и знания! Вот, я и привился. Пора и тебе покориться и правила мои впитать. Я жуть люблю как наши правила, так меня и прозвали: «правильный, говорят, он человек». И любить стали. Любовь – широка, а узко любить – значит прилепиться к идеалу, но – к черту идеалы, ведь есть дела куды важней! Поверить и отдаться мечте всецело у меня не выйдет, я процесс люблю, жизненный наш процесс ценю, и влюблён в циферблат чисел! Теперь разгорячился, и зачем же?.. - а это действительно с ним произошло, что он, всё далее и далее не мог уже цедить слова и говорить размеренно, и как во хмелю весь был, выдавая пьяные вещи, не щадя своего маленького собеседника. Бедная девочка, всякий раз встречая острое его словечко, тотчас закрывала ладонями личико, и горько плакала никому не приметными, не слышными горячими слезками, - Я жду твоего ответа. Ответа, который составит наше общее счастье: ведь доля его и для меня отведётся и тебя награда ожидает не худая. Тебя на крыльце Сластолюбова встретят и радушно отведут тебе комнаты и приданое. И там ты, наконец, и всеми науками и всею жизнью овладеешь, без флигелей и прачечных, покуда будешь ты послушна да воспитана...
Маленькая девочка всё чаще и чаще вздрагивала, чуть не качаясь с места, и какой-то постоянный ужас уже запечатлелся на лице её, так что вся она пронялась лихорадочною какой-то дрожью; но более она была поражена: никогда прежде и никогда так не заговаривал её благодетель. Он всё молчал прежде, бывало, читая газету, или просиживая подолгу за счётным делом. А о красноречии его и не слышала она, как не слыхала и о его ласках. Но слова своего, всё-таки, в ответ не вымолвила, и в этот раз потупила лишь только глазки.
- Дитя моё, Леночка, - продолжал разливаться он, искрив странно как-то улыбку, - сегодня почти зима и я чист пред тобою как этот свежий снег! Разве говорить не желаешь со мной после того, разве не мил я тебе? А от тебя-то ведь и надо мне, чтоб только какое словцо доброе услышать, дыханье твоё нежное подле себя ощутить! Дитя моё, я не предам тебя, я счастье тебе твоё же составлю, и ты увидишь вскоре, как ты улыбаться станешь там... в чужом доме, - все губы его сложились так, будто бы той минутой он слизнул с них сливки, - но не в чужих руках! Я сам смотреть начну, я каждый день посыльного отправлять буду, - если далёка отсюда съеду - с непременным докладом, с обязательным рапортом мне обо всем: о твоих делах, о твоём ежедневном положении... Я и спать не лягу, коль узнаю, что там не пришлась ты... «по вкусу»... и что там, куда посылаю тебя на... воспитание, неладное что-то твориться... И в какие руки, в какие руки отдаю тебя! Ты послушай, послушай! ты влюбишься в него сейчас же, когда всё узнаешь и вблизи разглядишь! Я убеждён, что людей не умеют хорошенько в нашем веке разглядывать – так, разве, обойдут кружком каким, носом поводят, да и восвояси к себе в хижинку, так ничего складного и не обозначив в человеке! Этот человек, Сластолюбов, мой давнишний знакомый и лучший даже друг. Он золотого пошива сердца! Он жизнь мне спас, грудью прикрыв от одной знатной барыньки, в дом которой приглашены мы были когда-то...
Глава V
... Тогда был званый вечер, - он рассказывал, не замечая будто, что пред ним, на ногах стоя, находилось дитя, тогда как он, сидя в креслах, всё рассуждал, увлекаясь, видимо, всё сильнее, - народу съехалось с полгорода, и всё из знатных, и всё с петлями для медалей, всё с золотыми крестами. Ну, как водиться, встречи, дружбы, сиденья за полночь, беседы, глядишь – и к дому пора! Но я тогда оплошность сделал: хотел уж спать съехать, но желудок мой пищей не насытился, всё (как там по медицине?) сок там какой-то вырабатывал, а потом и эти костюмы, и эти барышни... последнее, особенно последнее решительно смущало меня!.. Не то, что б очень занимало, а всё смущало как-то, и соку, опять-таки, вырабатываться мешало. А потом и эта дичь явилась... но уже не к столу, а к балу... А как у нас там было...
Вот скажу, там так заведено было: стоит огромющий стол, день до дня стоит, являются гости, много всякого там толпиться, ну разные у всякого там визиты, а он всё стоит и стоит себе, а после, откушав, сбираются на бал... то есть стол не убирают, вина сверху всё стоят, питанья нагромождённого тоже много - это какая-то новая там у них мода, что ли, - ну а бал той минутой уже кипит и крутит себе свои вальсы. Я не охотник до них всех. Но в том-то и беда, что обедать покойно не дадут: не такова их порода! И все кивают, и все приглашают, и всё из женского полу, польку какую-то там отстукать. Ну, а я ни в какую, ни за «квадриллион квадриллионов», надо знать. Так и рекомендую себя. Мы с другом, тем временем, на треску одну налегли. А у него тоже (у Степана-то Саныча, у знакомого тебе Сластолюбова) та же, вишь, проблема: смотреть-то не может на барышень без слюны и вот, бедняга, приобщился лишь к столу, потому руки ко швам и прибиты! Ведь не смотреть не может, так как аппетиту днём обнаружиться трудно, а со слюною – другою дело! лишь одни вечера и лечат: так всё и ходит он, и партию разным столам составляет, в своём роде. Таков по натуре вышел. Ну а я, ну а я всё больше для глазу: увижу платьице, башмачки какие, всё-то отрадней, всё-то милей, чем к дому плестись.
Так вот, сижу, значит, я, за одним рябчиком, а там, одна барынька рисуется, и мне знаки сообщает, а сама крутиться, прыгает, вихляется с одним офицером приезжим... Не мешает она мне, не досаждает, только головой мне крутит почём зазря! И тогда гляжу, вглядываюсь на неё пристальнее, глаза платком протираю, но что же - всё та же дичь да дичь! Как есть птица! У ней, у барынёшеньки этой, под самым платьем, под самым этим бантом сзади... торчит огромющих размеров и отвратительного пошиву, чрезвычайно нахально вывернутый чёрно-чернющий и длинно-длиннющий какой-то хвост... бесовский, надо знать... Ну, я возмутился, разумеется, вознегодовал! ( Ведь как же можно на балу-то? - не на маскараде ж ведь!) но решил, что прямо проблему удалить возможности нет: всё дело б в пропасть так и пало! Тут нужны особые пути при особом, с её стороны, настроении. Так вот, да, я на всё решился и умом выработал весь план и все его действия... один за одним, другой за другим. Я велел прислуге сейчас же выдать мне бумагу, а к ней заточенное перо. И дал понять madam, хозяйке дома, в аккурат запиской, что она, дескать, если хочет, пусть носит, - если для удобства и для моды так необходимо только, - свой серый хвост трубочкой, пускай выпячивает его даже наружу, в какую, ей даже удобную пору и погоду, во всякий даже день-деньской, но, что один господин, имя которому N, (так, вишь, конфиденциальнее, всё-таки, выйдет), предлагает этой особе на известных теперь ему основаньях, скрыть до времени модное своё новшество, до той именно поры, покуда господин N не отужинает и не оставит, наконец, свой визит. А главным пунктом я, опять-таки, поставил свой организм и указал видимые причины, которые могли явиться во главу моего угла, опять-таки: желудочный сок и возникший, вследствие деструкции организма, нездоровый сон. Так и подчеркнул курсивом: «не желаю видеть вашего хвоста ровно до окончания здешнего моего поста!»
Но чернила меня выдали - всё обнаружилось мгновенно! (она узнала мою руку). Намечены были уже меры, не то что предварительные, - а самые что ни на есть прямые! И всё без следствия, и всё без закону (а ведь я полагался оченно, до последнего времени даже, на что-то основное: на теперешнюю нашу юрисдикцию, на разветвлённый аппарат и ветвистый перечень прав)! Нет, всё, всё не по-житейски, всё через самосуд! Одна кулачёвщина в моде! Ну что: меня выявили, более того – времени на раздумье не выдали! Она (барынька-то) бежала быстрей мыслей и секундомера, быстрей теченья и стрелы, и решительно готова была вонзиться в мою натуру!
Но случай подвернулся и помог отвернуть моё туловище! Вишь, у нас, у друзей, всё лица одни: в том-то и беда моя, но в том и мой случай! Только я склонил головку к полу, чтоб взглянуть на полу моего платья и очистить его от пыльных нечистот, как подле меня очутился друг. Он потянул ко мне руку, и, было предложил мне помощь, но, не успев встать и оглядеть порядком местность, очутился вновь на стуле от летящей внезапно и звучно дамской вековой пощёчины... Он так и плюхнул всем задним корпусом! Потом до глубины слёз мне признавался: «никогда, дескать, не видал я в жисть этакий блеск и этаких мотылей пред самым носом!» Вот-с, мой защитник, вот круговой ореол души моей! Барынька (я продолжаю) тем временем скрылась, боясь резонансу... Мы, пугаясь последствий, сквозь испуг проскочили через залу: самым - как водиться в высшем быту - полагающим манером: обошли гостиную, раскланявшись, и проскользнули меж гостей с почтением. Лишь Степан Саныч дорогою зачесывал рану межглазную. После же пошло уже наше дело - мы заручились вековою дружбою, объятьями и одним горячешным поцелуем!.. Я так и прильнул к его пылающей ещё ране! Тем бы и настал конец делу и всему этому петижо (французской этой новомодной игре), если б не известны стали вскоре все факты и все чёрточки расстроенного в конец нашего дела. И объяснения моему миражу последовало...
...Оказывалось, между прочими документами, что госпожа Выхухлева (имени её я ещё не знал) и вся её свита – действительные поклонники штучек французских, фантазёрских и эксцентрических: вместо балов рядятся бог весть во что! Меня это всего более мучает. Я не умею (вишь, сколько у меня недочётов в характере!) разгадывать фасоны платья и типы тамошних каймов. В бальном платье состояла атрибутом одна исконная деталь – шёлковый пояс, точёный редким камнем, небрежно свернувшийся в комок. Впрочем, вещь нелепая и всё тут – одна дрянь! Ни слову не верю, да так и не могу узнать, что за вещица-то была в точности своей природы! Но по нраву мне версия иная (ведь уже обросло много версий по нашему селению): тот офицер, лицо которого мне сразу, при первом взгляде на него, не легло мягко на душу, оказался, к тому же, и хамом, и в наивысшей своей точке паразитом. Барынька, чуть увлечась им (она, всё-таки, не могла полностью к нему прилепиться, ведь я был её насущным предметом), не обратила вниманья, что вместо белых перчаток на руках её кавалера напялены в тот роковой день именно чёрные...
Несколько дней спустя, впрочем, и от меня, и от друга посыпались извиненья и просьбы о прощении... После, с моей уже стороны, полились письма на обоюдные, и согласные двоим темы... Среди прочих причин моего неопытного глазу в тот вечер (тогда я был молод), я ввернул основополагающую: «Ваш хвост был ни что иное, как моё виденье, как мой кошмар, смешанный с литром пуншу и выскочивший вмиг наружу вместе с моим тогдашним настроением; но мой мираж зиждился на основополагающей и основооправдывающей меня почве – рука вашего кавалера была черна от цвета кожи его перчатки и, не имея оснований ни малейших, обхватила вас ниже вашей же талии (что, в сущности, и совокупило все вздохи и все негодования мои об вас и обратило целый вечер уже во весь кошмар!) Как же хвоста-то не приметить в тогдашнем моём положении!» Она поняла, простила, сама бегала с просьбами о помиловании её моим другом, Сластолюбовым... И, представь, чуть на колена не повалилась навзничь... или как там валятся? то есть, вишь, она – женщина, а Степан Саныч-то (этот жук) - это же мужчина и с честью и в соке! А она, вишь, и здесь уступила, и здесь чувству месту отвела и чуть орден другу моему не вручила! Люблю я этаких барынёханек... с чувством и с усердием!..
Более краска на лице моём не являлась, я побледнела сплошь. С ужасом вспомнила все эти обстоятельства, которые и теперь кажутся одинаковым сном. Я описываю это в словах, которых помню, но которые чужды мне и, чего хуже, вызывают неодинаковые, двойные чувства, которые и теперь живут во мне неодолимо, и теперь слагаются в единую борьбу за светлые нити ещё прежнего сердца... Но описываю всё так, как жизнь, почти в подробностях... Я хочу сделать вам признанье, милый мой Аркадий Андреич: я никогда не трусила так, я никогда спутана так на месте не была! Хуже всего то, что лучше получаются слова эти у этого... него... у этого... Промышляева... и льются иногда даже... В том и мука... Я ничего решать теперь не стану, дождусь до самой поры... пускай она поставит истинные знаки меж буквами и приведёт к верному и справедливому заключению... Я призываю вас не беспокоиться и сесть рядом, - знаете, есть такое теченье в древней философии... До неё ли теперь, до нас ли? Иногда лучше молчать-молчать, слова подолгу не выговаривая, чтобы ход действия и движение реки не возмущались; но скоро всё окончится, всё решится и река утихнет...
Глава VI
...Ещё один анекдот, - ты позволишь мне, милая? Дорогая моя Леночка, стал бы я высказывать тебе все эти слова, все эти измышления и заключенья свои, если б минутою только усомнился в них, в их несправедливости и в их неискренности! Всё в точности так и делалось. Только смуты тут много, чертовщины, оттого и чудится тебе, что это сплошь одно хамство и дурь! Что дурь, – то это верно. Но зато тут науки много, работы головы и бурленья чувств! Тут ум-разум нужно воспитывать, крепить нескреплённые нервы и заострять мягчайшие кулачки, - коль желаешь птенчиком лететь меж стен и сосен! А ведь жутко как желается иногда летать кругом птицею в девичьем облике, средь ясного пологу неба и вдоль горбатой луны! Я и сам летал, но крылья скоро сократили... Тут мой анекдот прямо и вытекает... Надо ведь пред тобою, али ещё пред кем, объясниться за слова свои: ужель взаправду списали вы меня с благородного счёту, ужель описали как человека с манерами, никуда в рамку не гожими! Дитя моё, мой склад - старинен и классичен, в своём роде, рождён в светлицах высоких башен, ему присуще ранние и благовинные соки!..
* * *
- Это случилось лет двадцать тому в прошлое, в первые свежие мои года. Тогда всё было иначе. Натуру имел я прегладкую, манеры держал превысшие и чувства носил пределикатно, всё равно как шёлковые перчатки! Вправду сказать, я был даже и не смел. Обиды свои таил, но не высказывал, если какую-нибудь мысль приобретал к месту годную, - прятал её тотчас в тайниках и почитал сокровищем. О, были и с моей стороны вздохи и эти старинные чувства, какие у тебя теперь в моде... многое было, - тут видно было, как Промышляев вздохнул, что бы скорей перевести дух, и заговорил в первый раз искренно и почти с грустью.
– Я встретил её у причала: в белом ситцевом платочке, с белою шалью на плечах. Она сидела у перил, опёршись вплоть руками. Лицо её было грустно, а на туманно-полусонные глаза то и дело опускались веки, будто ширмы. Долго-долго глядели они на воду. У горизонта смыкался закат и тихие, редкие голоса птиц едва напоминали о заходящем вечере. Дул открытый ветер и мелкими белёсыми мотыльками по волнам бродила пена. – Лена всё более и более удивлялась случаю и не верила ушам: странно, сквозь все прежние бури, сквозь все неугомонные ненасти, что успели совершиться уже в этот вечер, различала она и солнце, и нежность, и почти поэзию со стороны своего собеседника: ей хотелось приблизиться ближе и робко выказать устами улыбку... она слушала и внимала; он же сидел в креслах и, подпирая голову ладонями, продолжал, - Она не замечала меня. Имени её ещё не знало моё сердце... Она прошла вдоль причала, не оглянувшись в мою сторону. Я брёл за нею.
Приближался вечер, и неразличимые уже в десяти шагах лица, мелькали мимо сплошными тенями. Она шагала далёко в даль, но её из виду ни на миг я не терял. Итак, окончился речной причал, она спешила на тот берег... Мне же - шагать в иную сторону. Но я круто и сейчас же поворотил за ней, мысли другой не имея. Только она преодолела мост – я опрометью за ней. От сильного чувства весь дух мой свело, и расстояния казались ничтожными. Прямо за мостом скрывалась тишина. Я метнулся, было, в сторону, оборотился назад, кругом - ни шороху не звуку, меня всего охватила беспросветная темень. Меня беспрестанно мучило что-то, что-то неясное, неопределённое, которое всегда в этих случаях особенно почему-то колет сердце... и даже без причин особенных и значимых... Тогда я измял шляпу, дёрнул себя за волосы, обругал за неспешность и малодушие и шагнул, было, первый шаг в обратную сторону и... но... вдруг слышу – рояль!..
Полилась так тихо-тихо, так звучно и тонко такая нежная музыка, что и слуха своего отнять невозможно, что и ногам убежать нет мочи было! Так я был пленён! И это впервые... Затем, гляжу – через один дом виднеется одно премилое изразцовое окошечко среди всего этого непроглядного мраку. Я побежал вдоль каменной мостовой и набрёл тогда же на хорошо обставленный кирпичный дом, в два этажа, с цветочным садиком снаружи. К счастью, никто меня не встретил. А то я жутко в ту пору на вора был похож: взбитые густые волосы, свитые в волнистые кудри, да ещё лицо, - со страху вогнанное в смятенье и от стыдливости горящее пышным маком. Я имел смелость отворить калитку, сторожу на то время не случилось. Крадучись и цепляясь на мысли о тишине, за которую все воры одинаково трепещут, я невольно производил за собой шум. Подвернулся какой-то пень, и я больно ударил палец на левой ноге. Впрочем, и на этот раз не заметили. Наконец, предо мной открылся простор и чуть не самый обзор распахнулся пред самым носом. Я трепетал, как юная гувернантка, только что поставленная на службу перед хрупкой своей барышней. Ах, да ведь как же не трепетать! Я увидел в окне прехорошенькую женщину, всё в том же платье, всё с той же шалью! Она изящно сложила руки на рояле и, опёршись на белые клавиши, извлекала один за другим аккорд, а вслед ему являла и чистую гармонию... «это она, она, - сказал я вполголоса, - я пришёл, я избрал верный путь... я нашёл...»
Глава VII
Но тут уже всё решилось иначе и всё изменило моему наслаждению. Я не ожидал поворота... В тот миг каким-то мотылём, каким-то фатом, ворвалось тонкой свирепости одно существо (я это так себе объяснил). Начало крутиться, юлить вокруг этой женщины, взбешено кричать и производить иногда постыдные звуки (я помню, что что-то тут было неприлично), так что невольно и за уши схватишься. И под этой строгостью, под этой напыщенной грубостью скрывался ни что иное, как маскарад, самый что ни есть театральный! Это верно! Тут клевета налицо! Ух, не любил я этих сцен в ту пору-то и до того, до того, что коли узнал бы в подробности и в самой неподдельной правде всю истину, всю нашу правду-матку русскую, то бы и окно насквозь вышиб! Так и звенело в груди, так и кипело! А из слов, оставшихся в памяти, вот что вынес:
- Мастерица! Затейница! Кружевница! - взрывался влетевший в комнату зверь, - Уж не забыла, где хорошенько вечор провела? Уже и в тепле, небось, отогреться успела? – ворчал Отелло.
- Что вы, Пётр Ферапонтович, как же? что же? Где же я была, по-вашему? - едва соображая, и недоумённо вопрошая, глядела бедная на мужа.
- Там, на причале, в темноте, в тишине видели вас не одну, матушка! – свирепо заключало существо.
- Я не пойму вас никак, в чём я провинилась? В чём именно моя вина перед вами? Когда и сами вы знаете, что это сущий вздор! Я была одна на причале, я никого не видала подле себя: ни вдали, ни рядом!
- Надежда Александровна (а её звали именно так, я в первый раз и узнал её имя, от этого злыдня узнал), - методически заключал он, - до меня слухи коротки, вы знаете, для меня небо высотное ясно! Ванька, слуга наш, воротившись с одной заречной лавки, когда я его посылал за французским табаком, мне всю правду гольную, как перед царем-батюшкой, так и выложил: «Иду, значить, по бережку, в руках табак, в подмышке – чарочка. Вы только, - говорит, - барин, не серчайте на него, на вино-то крестьянское-с, не говорите, что это избыток в продуктах наших, то есть лишнее из нашего провианта; меня и так Матрёна-то, жена моя, за грех мой того... бивает сковородью частенько». Впрочем, я сбился!
- Вы так и дальше будете вести расследование, начиная с чарок и кончая сковородкою? – любопытствовала она.
- Нет-с, я не досказал. Ты, Наденька, на язык мой не смотри, - он живо тебя уличит! Вот мои доказательства! « То-то, барин, гляжу-ка я энто на водицу, потом на бережок: от темноты-то всё чистенько кругом, от ветра покойного – всё гладенько. Но вижу, значит, барышню в чепчике: нет-нет появиться, нет-нет исчезнет! не видать, значит. Я и оставил дело, по-мойму, преступленьице не велико, коль вечерами почтеннейшие барыньки пред ужином променат совершают. Я всё, - говорит, - по вашей методе писанной так и проделывал: следи, дескать, да следи. Так что у меня и глаз-то подтёки на себя принял, то бишь, слезою забился, я, вот, и протёр по нём платочком, что мне вышит третьего дня бабою моею, видной кружевницей! Потом глядь - мужчина, в руках лорнет или... я не видал, но он складывал - этот жук - руки соломинкой, чтобы - его воля - сквозь щель всё так и высмотреть... то бишь, и нашу барышню, и нашу голубушку Надежду Александровну...
Я предположений никаких не делывал, я честное словцо только перед вами, Пётр Ферапонтович, дал, что б везде подглядывать, - барышня меня только, вот, не простит, люблю её, голубку, она ведь всяк норовит мне под выходной грошик медный в кулачок вложить; нет, не простит, - вы уж не говорите ей-то, барыне вашей, сжальтесь, батюшка! Не говорите и того, что я видел, как тот, проворный, тот мальчуган окаянный, за ней след держал, а как высмотрел, куды ход та держит, так и вовсе скакуном быстрым за ней так и ускакал!»
- Ну, как тебе! Ужель «скакуном» не взять тебя? Не довольно ли обстоятельств, слагающих, так сказать, вашу несостоятельность?
- Пётр Ферапонтович, вы решительно пьяны от вчерашнего, пьяны... – укорила она тихим и задумчивым голосом.
- Нет-нет, я пьян теперь сегодняшним! Довольно ли вам доказательств? Повторяю вопрос дважды, но теперь уже без литературной формы! Довольно ли приведённого рапорту, али пояснений нужно?
- Вам и дела до меня нет никакого, окажись кто-нибудь иной под рукой вашей, - так того бы первым, кажется, и выругали на чём свет стоит! Разве нужно моих объяснений, даже если б я и виновницей вышла перед вами за шалости прохожего. Кто бы он ни был... А разве... хорош? Как наш Ваня про него отозвался: плох, али с изюминкой? – и тут она зачала уже другую игру, двойную, ва-банк пошла, вся полетела. Уф, люблю этаких!
- Ба! Ну что ж, не струшу, если ты меня вызываешь к схватке, отвечу. Но, во-первых, это не любезно с твоей стороны на меня нападать, когда дело очевидно и, во-вторых, что же это за любопытство, когда тебя в угол ставят?
- А это, Пётр Ферапонтович, я недавно училась в одной школе, по одной заграничной методе, как мужей своих на «петельку» тонкую брать и как равенство в доме водворять! Так как, как же он, выкладывай, чего стоишь, сердишься, небось? - всё лукавее и почти смеясь, начинала она, покачивая легонько тонкой ножкою.
Мне так показалось: у ней не было тайны, не было никакой пограничной любви и тамошних на стороне связей, но - боже мой - она решилась впутать в сети такого зверя, такого тигра, которому только в клетке находиться должно!
- Я недоумеваю как это можно; это непостижимо! Но изволь, всё выложу словами моего верного слуги, потому как верность вашу, сударыня, всё-таки, нужно ещё обнаружить и проверить особливо, когда ум ваш неумёханек столь станет и когда мера ваша не превысит известных рамок, заложенных в порядочных и сейчасных семействах наших. Ничего не скрыл от меня, мой милый олух Иван, всё как перед судом выложил. «Я, - говорит, - барин, внешних примет особливых не заметил за ими, за тем господчиком, потому как кругом мрак единый был, да и я на своё состояние положиться ровнёшенько не мог; но даже сквозь эту темень беспросветную, сквозь внутренний туман, так сказать, успел-таки разглядеть характер и тип лица ихний. Вот оный: голова рыжего цвету, вся в свитых кудрях и зачесанная по-модному; так, на ногах башмаки с клювами, то бишь, такие длиннющие, что и назвать ровнёшенько туфлями не никак нельзя, потом... потом серый плащ и, не приведи бог, страстное лицо: в один миг всё одно что как мак алое, в краске свекольной будто всё измазано, а в иное-то времечко – всё белёсо как платок, как снег истинный! Я никогда-то не видывал чуда этого в свете! Ведь даже по мне если судить, - до стопки-то весь в поту, в муке, в трудах, значит, и лицо от труда туго, так что для портрэту ни якового не годно, так сказать, а как чарочка, - то и другое дело: и радости и блеску в глазах довольно, то бишь, ладно и портрет можно смастерить. А у них-то, у господина-то давешнего, всё одно как огонь, как взрыв какой-то в лице в ту же секунду и случается, без посторонних, то бишь, вредных средств. Вот оно как! И всё у них так, - перемена, надо знать: он как на барышню на нашу взглянул, на матушку родную, так и обомлел весь и затрясся весь, и весь кинулся в потёмки рыскать голубку Наденьку, да, видать, не судьба, не дошёл до наших окон! На то, небось, случая не представилось доброго, а то б оне-с и поспешили бы сразу, так что и дверь - за них не берись - своим корпусом вышибли-с!».
Ах, как точно, как верно подобрал он краски, за то вечно бы с ним в дружбе состоял и чарочку не только по выходным, но и на каждом дню выдавал! – продолжал уже Промышляев. - Да, ведь я к чему хотел свести, верно, утомил тебя, Леночка, что ж, моя вина, увлёкся сочинительством (потому что я в младые годы и того! увлекался поэзией, значит! это после уже я на одну отраду перешёл... художественную!). Тогда всё было иначе, не потому, что молод да глуп был, не оттого, что волнистые волосы как шёлк нежнейшие носил, а оттого, что многого тут понять не мог, а особенно в этих преглупейших «треугольниках», после которых составил в себе новые планы и заложил в себе уже новую душу.
Глава VIII
Той минутою я, видя что ничем у них не кончилось, поспешил восвояси, тем более что чувствовал дыхание в спину: мне казалось, что вот-вот, сейчас выйдет тот злополучный Ваня, всё расскажет, убежит, прибежит с ружьём, с собакою и с мужем, и что все они погоняться с единственной целью - сейчас же отловить, повязать и закусать меня! И все втроём.
Но из ума моего не выходила одна мысль, которая зародилась ещё прежде в горячем сердце: как бы увидеть, как бы услышать шелест платья той госпожи! И как бы она посмотрела на то дело, и как бы повернула лицо, и какими глазами оно глядело, и какими красками залилось? И как удивительно её имя, и как нежны, быть может, её ладони, как горячо дыханье! И какой я, всё-таки, трус, что не вышиб окна и не отправил Отелло во внепроизводственную отставку!..
Тут, однако, нужно залезть во «временные рамки» и отчасти ими объяснить дальнейший ход дела.
***
Была у меня одна тётушка, совсем, впрочем, мне не тётушка и даже не родственница, а только принято её называть было просто, ma tante; но это уже ни к делу. Живал я как-то у ней некоторое время, и, хочу тебе заметить, добрая моя Леночка, время отжил преблагоприятнейшее! в условиях почти способствующих! То есть, видишь, и тут мука, и тут пояснять нужно: есть такие места, есть такие салоны и деревни, где просто-запросто всё всему способствует и соответствует: всё лета греет и всё чувствам углы яркие отводит!.. Вот и я прирос к местам. А жил я всего около году, ещё ребёнком, у ней и на её пансионе. Тогда родители мои уже почтенной должности достигли и, не успев оправиться от внезапно хлынувших похвал и почестей, рухнувших на них лавиной, - как и полагается в те сроки, - почувствовали в себе усталость. Обнаружив в себе, к тому же, и старость, внезапно махнули на воды. Меня же забросили к ma tante.
Тётушке и взаправду было столько лет, что она могла и запросто оставить своё названье – «тётушка» и применить уже «бабуленьку». Но так уж было заведено негласно всеми. Для меня была одна отрада у ней гостить. Я бы так и отгостился у моей милой, ничего вперёд не заметив, если б слишком уж не остался поражённым! Именно, именно! Я буквально пугался этим новым местам, этими новыми знакомствами... И потом, - а я гостил с лишком год, - потом, мне показалось, что у ней в доме много странностей, к примеру: совсем нет зеркала, или даже, например, какой-нибудь, старинной такой вещицы, которая «раздваивает» и «уменьшает» человека. Потому что - моё мненье - зеркало - это вещица вредная, хоть и полезная практически; вредная потому, что не знаешь, чему лучше верить: своему ощущенью, али своему воображенью. Но это, опять-таки, отступленье; впрочем, тут оно может и самое важное, важней всех верхних и есть.
Доверяла же моя tante исключительно пресной воде в тазиках; там же и отраженье своё находила; но это от своенравия. Затем, мне показалось, что у ней слишком много ширм, гадательных карт и каких-то выписанных за границей фонарей (обыкновенных керосиновых светильников, но только под каким-то куполом с краской; впрочем, дурь). Потом много было всевозможных безделушек, вот, фантиков, что ли; всего боле меня мучили чёрные кошки под ногами: прыгнешь, бывало, на кровать, - чуть хвост ихний не отдавишь! Впрочем, они бы и к месту пришлись - коты эти, - коли б дело за собой осуществляли, да нет, ни малейшего! они и на мышей-то не фыркали, кажись, себе под нос только и глядели!
Но к чему, к чему! Факты, факты, моя милая! Их извлечь из памяти всё одно что землю обойти кругом!
Вот. Тётушка моя, милейшая моя тётушка, действительно была чудачкой, но презабавной. И шутки шутить умела. Бывало, пригласит, зазовёт в положенный срок к себе девок, домашних баб и даже чёрной челяди, - а ну и за дельце, а ну и за гаданье! Толпа валит цельная! Трётся кругом публика, а об них коты отираются. Включаются фонари, дерутся карты, глаза на стенках полыхают, - и пошла работа! А тут изобретена была и своя система: стучаться в окошечко должно, письма о просьбах нести, тогда и встреча в час назначенный готовится, да за просроченный денёк пени назначаются. А в особые дни, в особый срок - для «лиц», желающих и обещающих многое, - тогда уж и аудиенция личная стряпается.
Случалось и мне наблюдать этих приходящих и всех этих голодающих до ощущений людишек. Я сидел обыкновенно на своей кровати, в углу, чуть потупившись и с явною миною, немного в отдалении, так что запросто мог всю эту картину лицезреть. Мог потому что, опять-таки, и в какой раз, ширмы помогали! Но, впрочем, у меня было воспитание, да чувство ещё, к тому же, зрело, а потому некоторые факты просто не волновали. Я так и положил, - не волновать раннего развития своего и ранней, так сказать, «нити»! Я и молчал.
Так бы я и провёл весь этот год молча и втихомолку вместе с тарелкой рыжеватого или зеленоватого супу, кабы ни один насущный факт...
В памяти один день: день, когда небо и звёзды трепещут и зрят на своих питомцев, предвещая им дальнейшее; что-то из этих чудес. День, когда все тени восстают, ободрённые ночною мглою и потёмками пустых заборов, чтобы навести, наконец, на ясное сознанье и вывесть дальнейшее судьбообразованье претуманного люда! Но... факты, факты!
Всего более меня тогда поразило, да и теперь ещё вертится в уме моём как что-то тайное, то именно дело: в эту полночь никто не пришёл, как по обыкновению у нас заведено, а остались мы одни-одинёхоньки с «бабуленькой». Я, было, и предложил:
- Ma tante, ведь никого ж нету, может супу? Ведь вы знаете, что у меня здесь одна забава – разглядывать внутренности тарелки.
- Голубок мой милый, сегодня день особый. До кушанья ли теперь? Ну, а коли хочешь, я Марью и окрикну, и она тебе твоего любимого вмиг сварит! Крапивного, помнишь? Но ты, этта, не налегай на него слишком, можешь главное профукать!
- Нет, Антонина Марковна, вы как хотите, воля ваша, что ж я ни видал! Придёт Аграфена Петровна, Дарья Анисимовна, Аделаида Григорьевна, и вы все втроем, вчетвером и вдесятером на свечку дуть будете, на лампу наговаривать! А ведь помните, третьего дня, когда в конюшню вам почему-то вздумалось взбрести и в стогу булавку какую-то найти, вы, спохватившись, и обыскались свечек стеариновых, а спички все фосфорные отослали накануне другой «игорной» женщине! Нет, решительно, у нас никакого хозяйства!
- Вот, умница, а я-то, было, старая, и не догадывалась, что у меня, мой милый мальчик, растёт... хозяином, да с чёрточками экономическими! – похвалила, было, она.
- Да что вы, это – долг! Помните, меня родители оставили и говорят: «всё что хочешь делай, но только долг блюди - уважь madam!» - вырвалось у меня налету и от восхищенья!
- Я вижу, что «курс терапии» для них не прошёл в стороне!.. Однако ж, где мои спички? – опомнилась она. – Я ведь тебе-то и не сказала, - пригласила меня она поближе, - а надо бы было предупредить первым делом: к нам едет одна... одна заезжая барыня... Но не из тех, которые тебе, мой милый, не по вкусу!
- Я обожаю вашу прямоту и ваше дело! Но можно ли с «мальчиком» на такие темы и без обиняков говорить, вот вопрос?.. – так и вспыхнул я!
- Я согласна, голубчик, что от меня это прямовато... но ведь хуже будет, наперёд знаю, что ты выскачешь, выбежишь и напугаешь важную особу своим видом, своими волосами! Я не про внешность, я про минуту!.. а мне потом – и стыдись, стыдись, а у меня, между прочим, личная аудиенция назначена, и, к тому же, к случаю особому приурочена: сегодня Луна в зените, да день «календарный», каковой в сто лет не выходит!..
- Вы галстуки вязать умеете, ma tante, хочу спросить? коли надобно готовиться, то может и фрак надеть, а то тот в углу пылиться? – разошелся, было, я.
- Постой... Марья, Марья, куда тебя лешие увели? Неси обед, этому проглоту! А то он тут всё дело попортит, да скорее, скорее, - распоряжалась она, меня уже ухом не слушая.
Впрочем, прибавлю, наверно ухом и слушала, потому и распоряжалась так поспешно и горланила так нескромно, зная наперёд за мной моё тайное оружие – мой язык!
Однако обед поспел поспешнее и скорее, чем я опомнился и перевёл весь свой дух. Меня отвели практически «под руку» и посадили в сторонке, с котом на кровати, опять-таки, перед ширмою. Но по удивительной случайности случались всякий раз, - может быть и не только в моём положении, - ширмы с очевидною трещиною, али с круглою дыркою, за которую так боялась ma tante!.. Она и подозревать не могла, со всеми благодушными своими намерениями и передовыми, в некоторых сторонах, своими науками, что во мне не только зародился, но даже и проник в мои жилы особый дух, так сказать, страсти!.. Именно – дух к страсти! Но этот дух был только предвестником более сокрушительного и неведомого прежде мною духа! всё переменил этот вечер и все эти сегодняшние гаданья!..
Не успел я окончить тарелку супа, который, кстати, применял исключительно для благоприятного сна и радушного, так сказать, во весь день расположения, как моя голубушка Тётушка уже сильно вглядывалась в окно. Впрочем, мой кот тоже усиленно в меня всматривался, и едва я успел хлопнуть глазом и поднести, так сказать, глаз свой к «щели», как мой милый ля котэ сейчас же и употребил ужин должным образом и по собственному назначению...