Евразийская история

Whatever happens, we have got
The Maxim gun, and they have not.

Hilaire Belloc,
The Modern Traveller (1898)

I
   
С наступлением темноты начался ураган – весьма редкое явление в благодатной Испании – один из тех неистовых грозовых штормов, которые обрушивают потоки ледяной воды на застигнутых врасплох путников, срывают мощными порывами ветра черепицу с крыш деревенских домов, избивают крупным градом фруктовые сады, заставляют крестьянок вскрикивать при каждом раскате грома, а их мужей – торопливо креститься и бормотать молитвы, теребя страницы псалтырей при тусклом трепещущем, постоянно грозящем погаснуть огоньке свечи. Но именно в такие минуты герцог фон Бабенберг с предельной ясностью ощущал надежность освещаемых молниями стен и башен фамильного замка, незыблемых, как сама Священная Римская Империя.
    
Гертруда фон Бабенберг испытывала иные чувства. Для неё внезапное буйство природы являлось болезненным напоминанием о бренности всего земного. Ведь если Бог позволяет урагану разрушить лачугу бедняка, то кажется вполне очевидным, что такая же судьба может постигнуть и замок, владельцы которого при всем своем величии вряд ли обладают особой важностью в глазах Всевышнего. Йорген фон Бабенберг, разумеется, полагал страхи супруги совершенно безосновательными, вызванными исключительно мечтательностью и впечатлительностью – качествами, присущими, как известно, хрупкой душевной организации женщин. В часы ненастья герцогу нравилось сидеть при свечах, утопая в мягком кресле, вытянув ноги по направлению к пылающему в камине огню, неторопливо потягивать густое бордовое вино и поглаживать волосы жены, которая, нуждаясь в утешении и защите, устраивалась на медвежьей шкуре у ног мужа.
    
– Разрешите побеспокоить, ваша светлость? – послышался голос дворецкого-кастильца, говорившего по-немецки с легким акцентом.
    
– А, Гомес! – произнес герцог, оборачиваясь. – Проходите, голубчик. Что стряслось?
    
– Осмелюсь доложить вашей светлости: только что в ворота замка постучался незнакомец и попросил убежища от бури.
    
– Конечно же, просите его пожаловать! Возможно ли в такую погоду прогнать человека от дверей?! Воистину подобный грех сравним с преступлением Агасфера, отказавшего в нескольких мгновениях отдыха Спасителю, изнывавшему под тяжестью креста. Впустите же его! Если этот человек дворянин, то ведите его прямо к нам и распорядитесь подать ужин; если же простолюдин – передайте его на попечение кухарок, да велите обогреть и хорошенько накормить!
    
– Это атлант, ваша светлость, – сказал дворецкий, сопроводив свою реплику глубоким поклоном.
    
Герцог резко поднялся на ноги и, отставив бокал, прошелся от кресла к окну и обратно. Лицо его помрачнело.
    
– Увы! – сказал он решительно. – Проклятому племени нет убежища в доме Бабенбергов! Укрывание атлантов является преступлением против закона, но – что намного важнее – после папской энциклики и высочайшего эдикта подобный поступок есть неуважение и к его святейшеству, и к его императорскому величеству. А посему – гоните мерзавца вон!
    
– Я так и хотел поступить, ваша светлость, – ответил Гомес, повторно кланяясь. – Я велел ему убираться прочь и сказал, что даже не подумаю тревожить покой хозяина из-за паршивого атланта. Но он заявил, что спас вашей светлости жизнь два года назад, когда вы изволили пребывать в качестве императорского посланника в Великом Зимбабве. Тогда я осмелился предположить, что ваша светлость, возможно, пожелает лично принять решение по его поводу.
    
– Ах, вот оно что! – воскликнул герцог. – Да, если он не врет, то это тот малый, что оказался весьма кстати, когда меня свалила лихорадка, столь нередкая в глубине Африки. Мда, тяжелые для жизни места… Пожалуй, если бы не пилюли этого атланта, я и впрямь мог бы умереть… У него еще было такое длинное странное имя… Кутла… что-то там… ты не помнишь, Гертруда?
    
– Нет-нет, – поспешила ответить герцогиня, – я никогда не могла запомнить это ужасное имя, даже не пыталась. К тому же, вся эта история с твоей болезнью, дорогой... Такое тяжелое воспоминание!
    
– Да, но лицо его я помню неплохо, – продолжил между тем герцог. – Думаю, мы должны  принять атланта, это – долг чести.
    
– Но, Йорген! – воскликнула Гертруда, вставая. – Разумно ли это, после императорского эдикта и гневной речи, которую его величество произнес накануне?! Поймут ли твой поступок в Вене?
    
– Ради всего святого, успокойся, дорогая! Не думаю, что меня ожидают трудности с объяснениями во дворце. В конце концов, речь идет о человеке, спасшем мне жизнь. Отказать ему – значит нарушить канон дворянской чести. И потом, он ведь эскулап, а не торговец опиумом, значит, и относиться к нему можно помягче.
    
– Ну, хорошо, но пусть он ограничится людской, ладно?! Мы ведь не обязаны трапезничать с ним за одним столом.
    
– О нет, Гертруда, я обязан с ним встретиться и поблагодарить лично, – покачал головой герцог и продолжил, обернувшись к дворецкому, – Гомес, голубчик, позаботьтесь, чтобы гостю выдали сухое платье, и, как только он приведет себя в порядок, пригласите его к нам. И распорядитесь, пожалуйста, насчет ужина. Что-нибудь легкое, я полагаю. Обед сегодня был весьма плотным.
    
Герцогиня недовольно пожала обнаженными плечами, но ничего не сказала. «Сердится, – подумал Йорген фон Бабенберг, – ах, как зарделись щеки... Беспокоится, что я попаду в опалу из-за приятельского отношения к атланту. Но право же, если бы Гертруда представляла себе, насколько прочны мои позиции при дворе, насколько беспомощны все эти интриги завистников, она бы восприняла мое решение с большим пониманием. С другой стороны, приятно убедиться, что герцогиня так заботлива и принимает близко к сердцу карьеру мужа. Не всякому удается счастливо жениться…»
    
– Дорогой, – прервала Гертруда фон Бабенберг размышления супруга, – раз уж ты решил заставить нас ужинать в компании чужеземца, я пойду надену что-нибудь более пристойное. Не позволю же я ему созерцать себя в домашнем наряде.
    
С этими словами, подобрав полы платья, сшитого из тончайшего китайского шелка, герцогиня вышла. Герцог остался один в просторной зале. Стены, отделанные темно-бирюзовым камнем, придавали помещению романтическую, хотя и несколько мрачноватую атмосферу, которая, тем не менее, как нельзя лучше гармонировала с многочисленными образами прошлого – живописными полотнами, изображавшими представителей прежних поколений Бабенбергов – тех, кто своими деяниями прославил сию гордую фамилию. В обществе выдающихся предков, стоявших у самых истоков Священной Римской Империи, практически создавших это необъятное государство и проложивших путь к его сегодняшнему величию, Йорген фон Бабенберг проникался ощущением собственной значимости и ответственности, лежащей на продолжателе столь славного рода.
    
Каждое слово, каждый поступок дворянина должны следовать рыцарскому канону, выработанному поколениями славных предшественников, – быть непреклонно твердым с врагами, предельно честным с друзьями, холодно учтивым с незнакомцами,  рассудительным и мудрым с младшими, великодушным к вассалам и слугам и, наконец, милосердым по отношению к униженным, не забывая при этом, что унижение зачастую является результатом справедливой кары. Йорген фон Бабенберг всегда поступал в соответствии с духом рыцарства, и сознание собственной безупречности наполняло сердце герцога возвышенным и очень приятным чувством, подобным, вероятно, торжеству праведника, успешно избегнувшего всех соблазнов и ни на йоту не отступившего от заветов Господних.
    
Появление дворецкого прервало благочестивые размышления.
    
– По приказанию вашей светлости, гость доставлен!  – провозгласил Гомес, пропуская в комнату рослого человека, бронзовокожего, с копной  свободно спадавших на плечи иссиня-черных волос, крупным носом, изогнутым, как клюв хищной птицы, и темными раскосыми глазами – живыми, проницательными и немного насмешливыми. В чем-то незнакомец был неуловимо схож с хозяином замка. Это впечатление создавалось, видимо, едва заметной раскосостью герцога, унаследованной им от древних монгольских предков рода Бабенбергов. Волосы аристократа, тоже некогда черные, как смоль, теперь покрылись сетью серебристых нитей – признаком наступившей поры мудрости.
    
– Ба, дружище! Да вы оказывается не разучились говорить! – воскликнул атлант по-немецки, с характерным для представителей его племени акцентом. – Представляете, господин герцог, я уже полчаса пытаюсь выяснить у вашего слуги, пристроил ли он моих лошадей и повозку, но добрейший малый молчит, словно воды в рот набравши!
    
– Всё ли в порядке, милейшей Гомес? – обратился герцог к дворецкому.
    
– Все распоряжения вашей светлости исполнены. Лошади и повозка этого господина отданы на попечение конюхам.
    
– Вот видите, любезнейший, – сказал Йорген фон Бабенберг, обернувшись к гостю, – о вашем имуществе позаботились. Вы же, Гомес, ступайте и распорядитесь подать ужин, как только появится герцогиня.
    
– А погодка-то – хоть в гроб ложись! – продолжил разглагольствовать атлант. – Да, пожалуй, и лег бы, если бы не гостеприимство вашей милости. За что кланяюсь вам в ноги.
    
С этими словами гость действительно отвесил поклон, получившийся, однако, чересчур низким и каким-то скоморошным, что покоробило герцога.
    
– Ну что вы, милейший, – холодно произнес Йорген фон Бабенберг, – я ваш должник и обязан вам куда большим. Да и вряд ли наша непогода может оказаться опасной для столь искусного эскулапа.
    
– Честно говоря, я вовсе не врач – просто имею привычку запасаться лекарствами на все случаи жизни, отправляясь в путешествие. Мало ли, какую хворь можно подхватить в Африке или, скажем, в Индии.
    
– Ну что ж, – улыбнулся герцог, – видимо, я должен быть благодарен Господу, создавшему вас столь запасливым. Там, в Великом Зимбабве, ваша привычка оказалась весьма кстати.
    
Йорген фон Бабенберг хотел добавить что-то еще, но в этот момент в залу вошла герцогиня, одетая в тяжелое пышное платье темного бархата. Льняные волосы Гертруда прикрыла черной сетчатой вуалью, а на щеки и лоб наложила такой толстый слой белил, что лицо её стало казаться мраморным. «Боже, – подумал герцог, – в таком виде впору разве что идти исповедоваться у самого папы».
    
– Дорогая! – обратился Йорген фон Бабенберг к супруге. – Ты узнаешь, конечно, нашего гостя – моего доброго спасителя, господина… эээ… простите, сударь, за эти годы я запамятовал ваше имя.
    
–  Меня зовут Куетлачтли Тексотик, – откликнулся атлант, – но никто в Европе не способен произнести правильно это имя. Поэтому я часто представляюсь Вольфгангом Блау. Так и зовите меня – вам будет намного удобнее.
    
– Ну, что ж. Герцогиня! Господин Блау! Пожалуйте к столу.
    
Не успели хозяева и гость рассесться, как появились слуги с серебряными подносами, уставленными всевозможной снедью. Перед сотрапезниками возникли наборы расписной обеденной посуды из тончайшего фарфора и серебряные столовые приборы, завернутые в шелковые салфетки.
    
– Честно говоря, я жутко проголодался! – заявил атлант и, к величайшему ужасу аристократических супругов, ухватил руками с подноса жаренного цыпленка, впился в него зубами и заработал челюстями, брызгая жиром и издавая громкое чавканье.

II

     – Я бывал во всех четырех Вселенских Империях, – продолжил болтать Куетлачтли Тексотик, – и хорошо знаком с русской, турецкой, индийской и китайской кухнями. Хочу доложить вашей милости, что мне редко попадались столь великолепно приготовленные блюда. Вы, господин герцог, должны щедро наградить своего повара!

     – Я обязательно последую вашему совету, милейший Блау, – ответил Йорген фон Бабенберг, улыбаясь уголками губ. – Позволю себе, однако, высказать предположение, что вам вряд ли приходилось обедать в истинно аристократических домах, а посему, ваши познания в данном вопросе не обладают необходимой полнотой.

     – Что верно, то верно – общаюсь я в основном с простым народом. Но уж его-то перевидал немало. Верите ли, за последние годы я дважды обогнул земной шар!

     – Простите, что вы сделали? – переспросил герцог, поднося к губам шелковую салфетку.

     – Дважды проехался вокруг света, – ответил атлант и, видя, что недоуменное выражение не исчезает с лица герцога, выхватил из вазы персик и принялся объяснять, водя пальцем по поверхности плода. – Вот видите: если плыть всё время на восток, то можно обогнуть Землю и вернуться в точку исхода, но уже с запада!

     – Уж не пытаетесь ли вы, сударь мой, заставить нас поверить, что Земля – это большой персик?

     – Не персик, конечно, но шар! Неужели, господин герцог, вы не знаете этого факта? А вы, госпожа герцогиня?

     Гертруда покачала головой, не разжимая губ. Йорген фон Бабенберг откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и заговорил, насмешливо посматривая на своего гостя:

     – Сказать по правде, милейший Блау, я слыхал о такой гипотезе от венских и парижских академиков. Но, как объяснили мне ученые мужи, это всего лишь предположение, никем и никогда не подтвержденное на практике. Вы, сударь мой, выдаете за факты собственные воззрения, которые, вполне вероятно, покоятся на прискорбном заблуждении.

     – Как же это может быть заблуждением, если корабль отправлялся на восток, а обратно возвращался с запада? Конечно, чтобы в этом убедиться, нужно хорошенько поплавать по морям, а в вашей стране уже сотни лет никто не выходил в открытый океан.

     – Разумеется, любезнейший Блау, ведь нет никакой нужды заплывать так далеко. Рыбы хватает у берега, а перемещать людей и грузы куда удобнее и безопаснее по суше. Благо, император Адольф оказался достойным продолжателем политики своего батюшки и построил множество замечательных дорог в дополнение к уже имеющимся.

     Что же в таком случае может увлечь человека в эту неверную, враждебную стихию, где нет проторенных путей, и поэтому каждый выбирает себе направление, следуя которому, он мнит обрести успех и счастье, но находит чаще всего лишь крушение и гибель?! Какими качествами должен обладать тот, кто бросает землю, политую кровью и потом предшествующих поколений, дом, где он родился и вырос, любящих родственников и семью – плоть от плоти своей, и меняет все эти бесценные сокровища на тесный, пропахший гнилью трюм корабля?! Что служит побудительным мотивом таким людям, если не всепоглощающая жажда наживы, стремление к скорому, но незаслуженному успеху, дух авантюризма и неоправданного риска, презрение к наследию предков, происходящее от крайнего эгоизма, и прочие отвратительные душевные свойства, коими так печально знамениты атланты!

     Йорген фон Бабенберг схватил со стола бокал вина и выпил его большими глотками, пытаясь таким образом охладить жар праведного возмущения, пылавший в его груди. Ноздри оратора раздувались, глаза сверкали – он напоминал ветхозаветного пророка, бичующего гневными проповедями толпу вероотступников. Герцог с удовлетворением отметил, что атлант казался совершенно ошеломленным сей вдохновенной речью, и подумал, что такая реакция вполне естественна для человека примитивного, впервые столкнувшегося с духовным превосходством европейского аристократа.

     – Право же, странно, – пробормотал Куетлачтли Тексотик, пытаясь серебряной вилкой извлечь кусочек мяса из щели между зубами, – а я-то полагал, что таких взглядов придерживаются только ваши крестьяне, которые сами не думают, но повторяют мысли, внушенные им попами на воскресных проповедях. Но более всего удивительно, что много веков назад именно от вас мы впервые узнали о мореплавании. Колумб, Кортес, Писарро – герои, научившие наших предков строить корабли, познакомившие нас с железом, порохом и другими достижениями цивилизации – были европейцами, бесстрашно пересекшими океан и достигшими материка, который вы теперь именуете Атлантидой!

     – Мне не известны имена этих господ, – покачал головой герцог. – Вполне возможно, они никогда и не жили, а лишь порождены воображением вашего народа.

     – Да нет, ваша милость, конечно же, они существовали! – продолжал упрямо настаивать атлант. – Чуть более пятисот лет назад у берегов Атлантиды появились два парусника, которыми командовал адмирал Колумб. Его именем теперь названы многие города и области в различных странах нашего континента. Потом на побережье страны мехика высадился Кортес – могучий воин, способный сокрушить любого врага при помощи стали и огня. Он рассеял армии нашей страны и осадил её столицу – великолепный город Теночтитлан. Но тут пришли известия, что повелитель Европы приказал упразднить мореплавание, сжечь корабли, а всем переселенцам немедленно вернуться домой. Ходили слухи, что по возвращении моряков ждала опала и, может быть, даже смерть. В любом случае, они не могли более рассчитывать на поддержку родины.

     В этих условиях Кортес запросил мира с императором Монтесумой. Европеец признал себя подданным императора и сделался его советником. В память об этом событии на главной площади Теночтитлана потомки воздвигли памятник: Кортес слагает к стопам Монтесумы стальную шпагу и мушкет – оружие, повергнувшее в прах многих воинов мехика. Одну руку европеец прилагает к сердцу – в знак искреннего повиновения, а другую простирает в сторону моря – стихии, которой отныне суждено было стать для нашей родины источником богатства и могущества. Предания соседних народов рассказывают, что примеру Кортеса последовали и другие – Писарро в стране Тауантинсуй и европейские поселенцы на севере. Вот так-то, ваша милость. А вы говорите: «плод воображения»!

     Герцог наморщил лоб и провел несколько секунд в напряженных раздумьях. Затем он отхлебнул вина из хрустального бокала и заговорил:

     – Несколько лет назад, пытаясь пролить как можно больше света на историю моего рода, я, с любезного позволения императора, провел несколько дней в дворцовом архиве, где изучал летописи того времени, когда Бабенберги еще со славой правили Веной. Один из манускриптов описывал испанский поход Зигфрида Третьего, положившего конец магометанскому владычеству в этой благодатной стране и освободившего от унизительного гнета сотни тысяч добрых католиков. В это время многие испанцы, видимо, в порыве верноподданнического усердия решили послужить своему избавителю, отправившись на завоевание новых земель для его державы, вообразив, вероятно, что земли эти следует почему-то искать за морем. Наверное, в то время подобные действия не выглядели абсурдными – ведь венское герцогство лишь недавно обрело независимость от Стальной Орды, ханы которой всё еще властвовали над большей частью территории Европы, и расширение континентальных владений казалось невозможным.

     Но Зигфрид Четвертый, приходившийся Третьему внуком и прозванный Беспощадным за свой суровый нрав, конечно же, не захотел мириться с существованием заморских провинций, управлять которыми не представлялось возможным ввиду их чудовищной удаленности и ненадежности морского сообщения. Он приказал прекратить какие бы то ни было опыты с мореплаванием и вернуть назад население заморских провинций, угрожая, по своему обыкновению, суровыми карами в случае непослушания. Летописи сообщают, что часть поселенцев, одержимые гордыней и духом смутьянства, предали своего государя и не пожелали вернуться. Возможно, что среди изменников были и те, о которых вы упоминали, любезнейший Блау, хотя история не донесла до нас их бесславные имена.

     – Странно, господин герцог, что ваши властители так легко отказались от мореплавания и владения заморскими землями, – задумчиво проговорил атлант. – Мы, мехика, всегда стремимся основать как можно больше колоний и видим в них залог нашего могущества.

     – Но позвольте, любезнейший Блау, каким же образом правители вашего государства умудряются держать в повиновении столь удаленные территории?

     – А их и не нужно держать в повиновении – все живут сами по себе. Каждая колония покупает местные товары и отправляет их морем в другие места, где эти предметы можно продать подороже. Таким образом, все богатеют. Кроме того, поселения мехика, включая материнскую державу, оказывают друг другу военную помощь. У нас, знаете ли, особенно на севере каждые двадцать лет случаются грандиознейшие заварушки, и те, кто хотят выжить, должны помогать друг другу.

     После слов атланта Йорген фон Бабенберг разразился гомерическим хохотом, очень быстро перешедшим в приступ столь же неудержимого кашля, погасить который удалось только бокалом вина, вовремя поданным заботливой рукой герцогини.

     – Уморили вы меня, милейший Блау, – произнес аристократ, отдышавшись. – Хотя, по размышлении здравом, ваша речь должна вызывать у слушателя  не веселье, а скорбь, ибо служит красноречивым и в равной степени печальным доказательством духовной слепоты, способной поражать целые народы. Ведь, если бы мудрейшие из вас, наделенные способностью постигать смысл вещей, хоть ненадолго отвлеклись бы от стяжательства, которое, к моему великому сожалению, является единственным смыслом существования вашего племени, и задумались бы о том, какой должна быть правильная общественная организация, они с неизбежностью пришли бы к выводу, что хорошо устроенное государство подобно человеческому телу, все части которого состоят в органической связи и не могут строить свои отношения на принципах торговой выгоды.

     В самом деле, возможно ли представить себе, что сердце продает кровь прочим органам тела, угрожая прекратить поставки в случае падения цен; желудок вырабатывает соки и переваривает пищу, только после того как получит причитающуюся мзду; легкие вдыхают воздуха не более, чем оговорено в торговом соглашении; и все при этом презирают мозг – единственный орган, не производящий ничего материального и не выполняющий никакой физической работы!? Более того, осознав преимущества органичного устройства общества, пытливый ум приходит к пониманию необходимости объединения всех народов, живущих на  некоторой территории, в единое государство. Ведь тогда исчезнут причины для вражды и кровопролития, и народы перестанут воевать друг с другом, подобно тому как печень живет в согласии с селезенкой и ни одна из них не мечтает силою оружия нанести вред другой.

     Теперь скажите, любезный сударь мой, неужели вы будете отрицать, что ваш народ на избранном им пути может обрести только бесконечную цепь страданий, являющихся результатом жестокой, но бессмысленной борьбы всех против всех, а причина этому прискорбному состоянию заключается  в том, что целью вашей жизни является материальное богатство, а не духовное совершенство?

     – Сказать по чести, господин герцог, вы о многом правильно рассуждаете, – промолвил атлант после небольшой паузы. – Верно, что мехика всё время пребывают в страхе перед новой войной, будь она неладна. В течение последних десяти лет я постоянно наведываюсь в Священную Римскую Империю и не могу не оценить преимущества жизни в стране, на территории которой в течение многих поколений не было ни одного сражения.

     Мехика не любят воевать – ведь от войн одни убытки. Но нужно всегда быть готовым к отражению нападения врага. Иногда приходится атаковать первыми, чтобы помешать неприятелю подготовиться к нападению. Надо всё время изобретать новые вооружения, чтобы не оказаться слабее врагов, которые тоже постоянно что-то изобретают. Беспокойная жизнь, что и говорить.

     Одно лишь непонятно мне, ваша милость. Вот вы говорите, что ваше общество устроено разумно, а жизнь – добродетельна. Но почему вы отказываетесь сделать свое существование хоть немного удобнее? Почему вы отказываетесь покупать у нас различные машины и приборы, которые, согласитесь, здорово облегчают жизнь? Я осуждаю торговцев опиумом, которые вызвали такой гнев императора и церкви, но дело в том, что это единственный товар, который ваши люди готовы приобретать, не прося местных священников предварительно благословить покупку. Если бы попы не были бы столь подозрительны к полезным товарам только потому, что те необычны и никогда ранее не употреблялись в вашей стране, то, возможно, и мехика не стали бы пытаться торговать опиумом.

     – Ах, милейший господин Блау, – ответил герцог, – искренность этой речи обнаруживает уважительное смирение с вашей стороны, достойное высокой похвалы. Поймите же, что аристократия и духовенство Священной Римской Империи не имеют другой цели, кроме как поддерживать совершенное управление и гарантировать исполнение государством его обязанностей. Странные и изобретательно сработанные предметы не представляют для нас никакого интереса. Лучшее, что могли бы сделать атланты, – это выказывать преданность и лояльность так, чтобы вечной покорностью и трепетным подчинением венскому трону заслужить внимание и благосклонность Империи. Увы, сегодня эта цель кажется недостижимой, так как попытка торговли богомерзким дурманом переполнила чашу терпения и его императорского величества, и его святейшества папы. Атланты должны покинуть Европу, и я не думаю, что наши монархи разрешат хоть одному представителю вашего племени ступить на землю Империи ранее, чем по прошествии нескольких десятков лет.

     Йорген фон Бабенберг печально покачал головой и умолк. Более никто не проронил ни слова, и в продолжение нескольких минут все сидели тихо. Каждый из троих сотрапезников погрузился в глубокомысленные размышления. Герцог, казалось, к чему-то напряженно прислушивался – возможно, к своему внутреннему голосу, который всегда подсказывал аристократу слова и поступки, наилучшим образом подходящие к каждой конкретной ситуации. Наконец Йорген фон Бабенберг встрепенулся и сказал:

     – Герцогиня! Господин Блау! Обстоятельства настоятельно требуют моего неотложного присутствия в другом месте. Я вынужден ненадолго покинуть вас.

     С этими словами герцог поднялся из-за стола и поспешно вышел в одну из боковых дверей.

III
    
–  Ни слова, Куетлачтли! – процедила герцогиня сквозь зубы, как только её супруг покинул залу.
    
– Гертруда! – воскликнул атлант, пытаясь схватить даму за руку. – Выслушай меня – это важно!
    
– Ни слова! – взвизгнула герцогиня, резко вставая. Затем, несколько раз глубоко вздохнув, она продолжила более ровным, хотя все еще взволнованным шепотом. – Если у тебя… если у вас, Куетлачтли, есть хоть малейшее понятие о порядочности… Господи, там в Великом Зимбабве всё было по-другому. Болезнь мужа ошеломила меня – я так боялась, что он умрет и я останусь одна среди этих странных чернокожих людей! И тут появились вы как избавитель, посланный нам провидением. И я оказалась слаба, Куетлачтли! Но вы! Ведь вы клялись, что никогда более не смутите мой покой! Зачем же вы явились сюда незваным, нежданным гостем, так ловко сыграв на благородстве моего мужа? Какие нескромные и губительные для меня планы вы взлелеяли в своем сердце? Какие…
    
– Да, замолчи же ты, черт подери! – прошипел атлант. – И что у вас всех за манера – не говорить, а проповеди читать?! Сядь, Гертруда, ради всего святого – у нас совершенно нет времени, а я должен сообщить тебе что-то очень важное! Тебе грозит опасность, и я пришел спасти тебя.
    
– Опасность? – переспросила герцогиня, присаживаясь.
    
– Послушай же. После императорского эдикта об изгнании атлантов и папской буллы, предающей нас всех анафеме, по Империи прокатилась волна нападений на дома и лавки моих соплеменников, многих убили, другие лишились имущества. Кроме того, отцы-инквизиторы разрушили храм Пернатого Змея в Роттердаме и арестовали всех жрецов. Ходят упорные слухи, что их должны подвергнуть публичному аутодафе в Вене, прямо на площади перед Собором Святого Петра. Видимо, папа захотел лично полюбоваться на костры.
    
– Это справедливая кара за торговлю богомерзким дурманом!
    
– Пусть так. Я и сам не очень жалую торговцев опиумом. Но, понимаешь, мехика верят, что каждый человек имеет право торговать где угодно и чем угодно. Свобода торговли – священный принцип. Короче, сообщения о судьбе соотечественников вызвали бурю негодования в Теночтитлане. Несколько дней продолжались дебаты в Высшем Совете Капитанов, который в конце концов постановил отправить в Европу эскадры броненосных кораблей, чтобы силой оружия заставить власти Империи изменить свою политику. Сюда идут броненосцы, понимаешь? Именно сюда, в эту гавань! Эскадрой командует мой брат, с которым я постоянно поддерживаю связь. Они прибудут послезавтра около полудня. К этому времени ты должна покинуть замок!
    
– Вы собираетесь воевать с одной из Вселенских Империй? – поразилась герцогиня. – Боже, какое безумие! Вы будете раздавлены! И если уж на то пошло, зачем мне куда-то бежать из неприступного замка? Здесь самое безопасное место!
    
– Как же вы все слепы! Вы так поглощены созерцанием собственного великолепия, что потеряли способность замечать что-либо вокруг. Знаешь ли ты, что такое броненосец?! Это – огромный корабль, размерами не уступающий твоему замку, а жерла его пушек имеют в диаметре полтора саксонских фута. Поверь мне на слово – от замка не останется камня на камне!
    
Гертруда взглянула в лицо Куетлачтли со смешанным чувством недоверия и ужаса, пытаясь осознать значение сказанных им слов.
    
– Но если так, – проговорила она, – то мой долг – предупредить мужа, ведь на него возложена задача обороны побережья от всяких разбойников, норовящих напасть с моря!
    
– Его бесполезно предупреждать, – усмехнулся атлант, – ни он, ни большинство европейцев просто не в состоянии представить себе силу, способную бросить вызов Империи. Какое же разочарование их ждет через пару дней… Прошу тебя, Гертруда, – спаси себя! Послезавтра я уеду на рассвете. Я буду ждать тебя на поляне у подножья холма, ну, там, где место сбора стрелков, когда твой муж устраивает выезды на охоту. После завтрака скажи, что отправляешься на конную прогулку, и приезжай туда. Я оборудовал убежище на вершине холма – единственном месте, которое не подвергнется обстрелу. Там мы переждем начало вторжения. Если ты захочешь потом вернуться – я возражать не стану.
    
– Право же не знаю, – произнесла Гертруда, после долгой паузы. – Всё это напоминает какую-то фантасмагорию. Я думаю, что… О Боже, я слышу шаги Йоргена! Умоляю вас, Куетлачтли, – ни слова более!
    
– Герцогиня! Милейший Блау! – воскликнул герцог, входя в помещение. – Еще раз приношу свои извинения за вынужденное отсутствие. Надеюсь, оно не показалось вам слишком долгим.
    
– Мы, собственно… – пробормотал атлант. – Я, знаете ли, ваша милость, заинтересовался картинами на стенах. Надо сказать, что искусство европейских художников восхищает меня. Мехика ничего подобного не умеют. А что за люди изображены на этих портретах?
    
– О да! – с важностью произнес герцог. – Эти картины писали знаменитые мастера! А запечатлены на них самые выдающиеся из Бабенбергов, а также те, кто так или иначе связан со славной историей этого древнейшего рода. Я с удовольствием расскажу вам о каждой из этих картин, равно как и о людях, на них изображенных. Боюсь, однако, что сегодня уже поздно, не поговорить ли нам об этом завтра?
    
– Да-да! – вступила в разговор герцогиня. – Конечно же, лучше продолжить завтра. Честно говоря, я очень устала и хотела бы уже лечь в постель.

     – Разумеется! – кивнул герцог. – Завтра будет намного более приятный день – буря уже стихает. Давайте же отправимся спать, дабы подняться утром со свежими силами. Гомес! Любезный мой, проводите, пожалуйста, нашего гостя в его комнату!

     К немалому сожалению Йоргена фон Бабенберга, герцогиня, сославшись на головную боль, пожелала спать одна и удалилась в свою опочивальню, не вняв мягким, но настойчивым возражениям супруга. Защелкнув двери спальни, Гертруда, более всего на свете в эти минуты желавшая одиночества, разделась без помощи горничных, хотя стягивание корсета и расшнуровка многослойных тяжелых юбок оказались весьма трудоемкими задачами. Затем она стерла с лица белила кусочком мягкого полотна, пропитанного розовой водой, и рухнула в постель, терзаемая тревожными мыслями.

     Сообщение Куетлачтли не просто казалось фантастичным – оно противоречило усвоенным с детства и подтверждаемым каждодневным опытом представлениям об устройстве мира, покоящегося на четырех незыблемых столпах Вселенских Империй, военное поражение которых представлялось событием столь же невероятным, как падение луны или исчезновение солнечного света. Собственно, четыре Империи и являлись всем цивилизованным миром, только на задворках которого могли возникать варварские государства, подобные Атлантиде или Великому Зимбабве, полностью зависимые от доброй воли императоров. Нападение на одну из Вселенских Империй казалось затеей совершенно безумной, подобной попытке собачонки искусать льва.

     И тем не менее, интуиция подсказывала герцогине, что к предупреждениям атланта следует отнестись серьезно. Тогда, в Африке, Гертруду поразило медицинское искусство Куетлачтли, вводившего лекарства прямо в кровь больного герцога при помощи тонкой иглы. Если атланты изобрели столь замысловатые приборы для спасения жизни, то могут ли устройства, применяемые ими для разрушения и убийства, оказаться не эффективными? В объятьях Куетлачтли звездными африканскими ночами она слушала истории о путешествиях в неведомые никем не населенные страны, об огромных кораблях, движимых силой огня, об удивительных машинах, дающих человеку возможность подниматься в воздух и оспаривать небо у птиц. Она многого не понимала в рассказах  атланта и далеко не всему верила, но в памяти остался туманный образ далекого мира, населенного людьми, обладающими необъяснимым, но грозным могуществом.

     Как же ей поступить? Если слова Куетлачтли достойны доверия, то можно ли скрывать приближение опасности от мужа, который представляет императорскую власть в этой части Испании? Однако и рассказать Йоргену невозможно, ибо тогда откроется тайна её отношений с атлантом. С другой стороны, вполне вероятно, что Куетлачтли сильно преувеличивает мощь своих соплеменников и войска герцога шутя справятся с ними. А может быть, атлант просто измыслил басню о грядущем вторжении с единственной целью – выманить бывшую любовницу на свидание?

Мысли герцогини постепенно стали путаться, и она задремала. Во сне Гертруда увидела себя совершенно обнаженной посреди огромного колонного зала, наполненного галантными кавалерами и блестящими дамами, которые вели между собой оживленную светскую беседу. Удивительным образом нагота смущала только саму герцогиню, остальные, казалось, не замечали её постыдного вида. Присмотревшись, Гертруда поняла причину столь странного поведения окружающих – они оказались вовсе не людьми, а лесным зверьем, а колонны были на самом деле могучими стройными соснами, упирающимися вершинами в самое небо. Герцогиня обернулась, чтобы взглянуть на мужа, но вместо него обнаружила бурого медведя, громадного, как скала, и издающего рычание, от которого дрожали деревья на многие мили вокруг.

     Вдруг раздался оглушительный шум, и из морской пучины прямо в небо взвился покрытый стальными перьями дракон, взмахи крыльев которого закручивали воздух в смерчи, с корнем вырывавшие из земли могучие вековые стволы. Медведь зарычал и бросился навстречу морскому чудовищу, но дракон, ловко уклоняясь от ударов, терзал властелина леса когтями и клыками, пока тот не упал замертво. Лесные звери в ужасе бросились врассыпную, и вдогонку им несся торжествующий хохот чудовища. Гертруда побежала вместе с животными, но сучки и иголки больно кололи её босые ноги, и в конце концов герцогиня упала на колени, не в силах более продолжать свой бег. Дракон подлетел к ней и, обвив пернатым хвостом, взмыл в небо, унося трепещущую добычу. Крылатое чудовище поднималось всё выше и выше, и солнечные лучи всё сильнее обжигали обнаженную кожу герцогини, а стальные перья глубоко ранили её тело, причиняя острую невыносимую боль. Гертруда закричала во всю силу легких и проснулась.

     Обливаясь холодным потом, она зажгла свечу и вознесла молитву Святой Деве, умоляя о спасении от всевозможных опасностей, сокрытых в тумане грядущего. Молитва успокоила герцогиню, и, вернувшись в постель, она проспала до утра уже без сновидений.

IV
    
Гертруда распахнула тяжелые дубовые ставни, и поток солнечного света хлынул в комнату, изгоняя прочь остатки ночной тьмы, а вместе с ними – страхи и тревоги – порождения кошмарных грез. Вслед за солнцем в спальню ворвался ветер, свежий и чистый, как накрахмаленная сорочка, щекочущий ноздри запахом грозы, вскипающий в легких, подобно шампанскому в бокале – такой, каким он был, наверное, в первые дни творения. Герцогиня вздохнула полной грудью и рассмеялась. Внезапное появление Куетлачтли более не казалось ей угрожающим – ведь Йорген никогда в жизни не поверит, что его супруга оказалась способна на столь неподобающую аристократке связь. С другой стороны, при солнечном свете грозные предупреждения атланта совершенно не вызывали доверия – в самом деле, хитрец, вероятно, выдумал грядущее якобы вторжение, надеясь таким образом завладеть вниманием Гертруды. Можно будет, пожалуй, приехать в назначенное место, дабы окончательно объясниться с Куетлачтли и поставить точку в их отношениях.
    
Герцогиня дернула шелковый шнурок, и колокольчик издал громкий чистый звук, призывая служанок, которые не замедлили явиться. Горничные помогли Гертруде совершить утренний туалет, привели в порядок её прическу, а затем одели госпожу в легкое шелковое платье, куда более удобное, нежели вчерашний тяжелый официальный наряд. Легко ступая, герцогиня спустилась по мраморной лестнице, вышла на крыльцо, ведущее в сад, и сделала несколько глубоких вдохов, жадно наполняя легкие послегрозовым воздухом, пока не почувствовала легкое головокружение.
    
Садовники суетились возле розовых кустов, снимая с них мокрые дерюги, заботливо укрывавшие деликатные цветы во время ночной бури. Пробегавший мимо девятилетний мальчуган – сын одной из горничных – увидал госпожу на крыльце замка и, будучи благовоспитанным ребенком, попытался, не сбавляя скорости, отвесить поклон, но не удержал равновесия и рухнул, уткнувшись носом в землю.
    
– Куда же ты так торопишься, дитя моё? – спросила герцогиня с ласковой улыбкой.
    
– На задний двор, с позволения вашей светлости, – ответил мальчик, потупив взор и тщательно отряхивая штанишки. – Чужеземец разбирает там свои диковинные вещи.
    
Гертруда милостиво кивнула ребенку головой, и тот унесся прочь. Преодолев секундное колебание, герцогиня не спеша отправилась вслед за ним, подумав, что интересно было бы взглянуть на диковинки, привезенные атлантом.
    
На заднем дворе Куетлачтли суетился вокруг своего обтянутого плотной материей фургончика, то и дело ныряя внутрь и извлекая на свет божий различные предметы замысловатой формы и непонятного назначения. Вокруг толпилась дети, с любопытством наблюдавшие за действиями чужестранца, в то время как взрослые – конюхи и садовники – проходили мимо, низко кланяясь подошедшей герцогине, но к атланту не проявляя ни малейшего интереса.
    
Куетлачтли бросил на Гертруду быстрый взгляд, но тут же отвернулся и продолжил свою работу. Множество странных металлических предметов, покрытых слоем жира и оттого лоснящихся в лучах солнца, лежало на куске полотна аккуратными рядами. Атлант осторожно брал их в руки, протирал тряпочкой, выдувал соринки из щелей и отверстий, а затем соединял друг с другом, затягивая многочисленные жгутики и закручивая винты всевозможных размеров.
    
– Зачем ты всё это делаешь, добрый человек? – не сдержал любопытства один из мальчиков.
    
– Это – машина, – охотно ответил атлант. – Внутри неё горит огонь и вращает… как бы это сказать… различные её части, и от вращения возникает… итлачихуал… Вот же напасть – в вашем языке и слов-то нет, чтобы это объяснить. Короче, это такая сила, которая бежит вот по этому толстому жгуту и добегает до того ящика, а потом летит по воздуху на многие мили вокруг. А к ящику, видишь, подсоединен рычажок, нажимая на который, я управляю этой силой и могу переговариваться с людьми, находящимися очень далеко. Теперь всё понятно?
    
Мальчик кивнул, хотя ничего не понял из объяснений атланта. Тот хотел добавить что-то еще, но махнул рукой и вернулся к своей работе, которая, вероятно, близилась к концу, ибо на промасленном полотне оставалось лишь небольшое количество предметов. Наконец атлант и их присоединил к своей конструкции, а затем залил странно пахнущую бесцветную жидкость в приделанный сверху бачок и дернул за шнур, обмотанный вокруг небольшого колеса. Машина оглушительно затарахтела и задрожала мелкой дрожью, а воздух наполнился едким дымком.
    
Дети, напуганные странным звуком, бросились врассыпную, а проходивший мимо коренастый крестьянин несколько раз перекрестился и выругался по-испански.
    
– Что же ты, мил человек, тут вытворяешь, да еще в присутствии её светлости?! – обратился он к атланту, перейдя на немецкий язык. – Ведь, поди, не без колдовства тут... Когда уже святая инквизиция доберется до вас, иродов?! Ваша светлость! – продолжил разгневанный крепыш, кланяясь герцогине. – Велите гнать мерзавца со двора, пока не подвел он нас всех под трибунал.
    
– Ради всего святого, госпожа герцогиня, дайте мне закончить! – взмолился атлант. – Это очень важно – я пытаюсь связаться со своим братом. – Последнюю фразу Куетлачтли произнес многозначительным тоном, пристально глядя в лицо герцогине.
    
– Оставь гостя в покое, Антонио, – сказала Гертруда, обращаясь к крестьянину. – Господин Блау находится в замке с разрешения его светлости. И пока он здесь, мы не будем чинить ему препятствий.
    
Антонио неодобрительно крякнул, но перечить не осмелился, отошел в дальний угол двора и принялся разгружать большую подводу, наполненную мешками с мукой.
    
– Благодарю вас, герцогиня! – с облегчением произнес Куетлачтли. – Это займет совсем немного времени.
    
Атлант уселся на корточки напротив ящика, присоединенного к дребезжащей машине чем-то вроде черного каната, и нажал на один из рычажков. Тут же на крышке ящика загорелись разноцветные огоньки, что вызвало восхищенные восклицания детворы, которая вновь подошла поближе, привыкнув, вероятно, к запахам и звукам, производимым странным агрегатом. Некоторые взрослые прервали работу и тоже глазели на манипуляции Куетлачтли, то и дело крестясь и перебрасываясь короткими фразами на родном языке.
    
Между тем, атлант надел на уши соединенные металлической дугой диски и принялся часто нажимать на рычажок, укрепленный на деревянной подставке, которая соединялась с ящиком толстой черной нитью. Минут пять он провел в состоянии, похожем на транс, словно прислушиваясь к каким-то неведомым звукам, которые только он один и мог слышать, и время от времени выбивал сложные дроби своим рычажком.
    
Наконец Куетлачтли снял с ушей диски и сказал, обращаясь к герцогине:
    
– Корабли моего брата будут здесь завтра еще до полудня. Это окончательно.
    
Гертруда пристально посмотрела в глаза атланта, но ничего не сказала. Куетлачтли закрутил какой-то винт на дымящей и дребезжащей машине, и та заглохла.
    
– Не велите ли вашим людям помочь мне загрузить все эти штуки обратно в фургончик? – вновь обратился атлант к госпоже замка. – Разбирать, видите ли, лень, да и ехать уже далеко не придется.

     – Антонио! Пако! Хончо! – обратилась герцогиня к стоявшим поодаль крестьянам. – Помогите-ка господину Блау собрать вещи!

     Простолюдины с явным неудовольствием, но не смея ослушаться приказа, подошли к агрегатам и неуверенно взялись за них руками.

– О дьявол! – заорал Антонио, одергивая руку от машины. – Да простит меня Святая Дева за богохульство, но бесовское
устройство горячо, как сковорода, на которой черти в преисподней зажарят этого язычника вместе со всеми его богомерзкими родичами!
    
– А ты, олух, не за корпус хватайся, а за поручни! – отозвался атлант и расхохотался.
    
– Была охота вообще браться за эту мерзость, – пробурчал крестьянин, помогая, однако, водрузить агрегаты на деревянные поддоны в фургончике. – Ну, скажи, мил человек – ежели нет тут бесовского умыслу, то зачем ты всё это учудил: вони напустил на всю округу, меня вот ошпарил?
    
– Ну, пахнет, потому что таков результат горения… особой жидкости, каковую получают… Да не могу я ничего вам объяснить! Слов не хватает!

     – Ну, понятное дело! Была бы от этой штуки польза, то и объяснялось бы всё просто!

     Услышав слова Антонио, остальные крестьяне одобрительно замычали и закивали головами.

     – Да как же нет пользы?! – раздраженно воскликнул атлант. – Вот ты – мельник, да? Такая же машина, только побольше размерами, могла бы вращать твои жернова!

     – А на кой нам это надо, ежели почти каждый день ветер дует?! Причем заметь, мил человек, – от ветра и работа спорится, и воздух не портится! Потому как ветры присылаются Господом Богом, а огонь, горящий в твоей машине, есть орудие дьявольское!

     – Так ведь машина за час смелет столько же муки, сколько твой ветряк за весь день!

     – Ой ли? – недоверчиво усмехнулся Антонио. – Да хоть бы и правда – ну, управлюсь я за час с дневной нормой, а чем потом заниматься буду целый день? Бездельничать?! Так от безделья бесовские мысли в голову лезут! Нет уж, не надо нам таких подарков.

     – Да зачем же бездельничать, чудак?! Свези лишнюю муку в соседнюю деревню и продай!

     – Да кто ж её купит, нечто у соседей своего мельника нет?

     – Ну, поездить надо, поискать. Всегда найдутся покупатели.

     – Глупости! Мука есть у всех, а если где-то её не хватает, то это забота местных властей. Нам же надлежит свои дела делать, а в чужие носа не совать!

     Атлант не нашелся, что ответить на последнее замечание, и присутствующие крестьяне одобрительно смотрели на Антонио, который так здорово поставил на место чужеземца, возомнившего, что имеет право поучать поданных его светлости. Мельник же, вдохновленный достигнутым успехом, решил перейти в наступление:

     – А вот скажи, мил человек, правду ли говорят люди, что в вашей, прости Господи, стране и короля-то нет?

     – Нет, – подтвердил Куетлачтли. – Раньше был, а потом отрекся в пользу законодательного собрания – Высшего Совета Капитанов.

     – А кто ж тогда назначает этот ваш Высший Совет?

     – А мы его выбираем. Раз в несколько лет все мехика, которые когда-либо служили капитанами на судах любого размера или имеют достаточно денег, чтобы стать владельцами кораблей, выбирают членов Высшего Совета Капитанов. Каждый человек может предложить свою кандидатуру и стать членом Совета, если получит необходимое число голосов. Потом Совет назначает министров, которые и заправляют всеми делами в стране.

     – Так что же, вы сами себе господ выбираете? – захохотал мельник и продолжил, обращаясь к герцогине. – Вы слышите, ваша светлость, что болтает этот язычник?! По-моему, они там все умом тронулись!

     – Право же, господин Блау, вы говорите весьма странные вещи, – вступила в разговор Гертруда. – Согласитесь, что любое ремесло, будь то помол муки или управление государством, доведенное до совершенства, превращается в искусство, а искусству надобно обучаться с детских лет. Антонио – мельник, также, как его отец, дед и прадед. Секреты ремесла передаются в их семье из поколения в поколение, и именно поэтому хлеб, испеченный из муки Антонио, столь великолепен. Также и аристократические семьи веками пестуют будущих вождей, обучая своих детей всем тайнам искусства управления. Как же может человек, никогда не властвовавший, предложить себя в правители и даже стать им, только потому, что его поддержат толпы столь же невежественных сторонников?

     – Верно, госпожа герцогиня, – сокрушенно кивнул атлант, – очень часто наши министры ни на что не годятся. Я и сам удивляюсь, как мы умудряемся раз за разом избирать совершеннейших глупцов. Но другого способа, право, быть не может. Экипаж судна беспрекословно подчиняется капитану, но капитаны равны между собой, потому что все корабли в море находятся в одинаковой ситуации и ни один не является более важным, чем другой. Поэтому капитаны признают только то правительство, которое они сами, все вместе, избрали. Другому просто не будут подчиняться.

     Гертруда хотела заметить Куетлачтли, что Йорген, безусловно, прав, называя атлантов примитивным народом, ведь только этим обстоятельством можно объяснить существование у них столь бессмысленной системы управления. Но герцогиня промолчала – ей вдруг стало жалко заморского гостя, который, видимо, и сам отчетливо осознавал ущербность своего племени.

     Возникла неловкая пауза, очень скоро, впрочем, прерванная появлением герцогского пажа.

     – Ваша светлость!  – радостно вскричал юноша. – Наконец-то я вас нашел! Его светлость изволят беспокоиться отсутствием вашей светлости, ведь время завтрака уж давно наступило!

– Пойдемте, господин Блау, – обратилась Гертруда к атланту. – Не будем раздражать герцога.

V
    
Попеняв герцогине и атланту за опоздание, Йорген фон Бабенберг велел слугам немедленно подавать к столу. Герцог любил вкусно поесть, но, памятуя о греховности чревоугодия, не позволял включать в утреннюю трапезу ни мясо, ни рыбу, а ограничивался сырами, фруктами и белым вином, приготовленным  из особого сорта винограда, выведенного местными садовниками несколько поколений назад и ставшего с тех пор гордостью испанских фон Бабенбергов. Некоторое время все трое завтракали молча, наслаждаясь вкусом пищи и вина, пока герцог не заговорил, откинувшись на спинку кресла:
    
– Вчера вечером, милейший Блау, я обещал поведать вам историю моего рода. Должен признаться, беседы и размышления о прошлом неизменно наполняют мою душу благоговейным трепетом, ибо всякий раз я убеждаюсь, сколь многие важнейшие черты современности берут начало в деяниях наших далеких предков. Знаете, любезнейший, в древние времена Европа по своему духовному развитию мало чем отличалась от Атлантиды – герцоги, графы и бароны постоянно воевали между собой, заключая коалиции друг против друга и не гнушаясь низким предательством, если возникала удобная возможность внезапно напасть на недавнего союзника, захватить его земли и поживиться его имуществом. Священная Римская Империя существовала и в те времена, но лишь на словах, ибо власть императоров была более чем иллюзорной.
    
Однако без малого восемь веков назад всё изменилось самым решительным образом. Тумены монгольского хана Бату ворвались в Европу, подобно урагану, сходу сокрушив отряды польских и немецких рыцарей, рассеяв чешские войска и почти полностью уничтожив союзные армии венгров и австрийцев, которыми предводительствовал венский герцог Фридрих Бабенберг – мой далекий предок, сам чудом избежавший гибели в той судьбоносной битве. Видите, милейший Блау, в правом углу картину, на которой изображен гордый повелитель, восседающий на золотом троне? Это и есть хан Бату, внук Потрясателя Вселенной – Чингисхана. По левую руку владыки сидит полководец Судебей, никогда не знавший поражений, а по правую – сын хана – доблестный Сартак.
    
– А что за люди стоят на коленях перед троном? – спросил атлант. – Такое впечатление, что жить беднягам осталось совсем недолго – слуги хана уже занесли мечи над их головами.
    
– Сия картина запечатлела весьма важный момент в истории европейского похода монголов. Дело в том, что хан Берке, приходившийся Бату братом, но ненавидевший его пуще кровного врага, с завистью и страхом следил за ростом могущества своего удачливого родича. В конце концов, желая во что бы то ни стало остановить победоносное продвижение Бату на запад, Берке подослал в стан брата лазутчиков, которые, представившись посланцами из Каракорума – далекой столицы монголов, сообщили хану ложь о якобы безвременной кончине верховного правителя их народа – великого хана Угэдэя. В случае такого события все потомки Чингисхана должны были прервать свои военные походы и спешно прибыть в столицу для выборов нового великого хана. Засобирался было в Каракорум и Бату, но его бдительные нукеры сумели разоблачить лжецов, уличив их в незнании многих деталей, которые должны были быть хорошо известны всякому, кто прожил хоть недолго в монгольской столице. Шпионов схватили, допросили с пристрастием, и они во всем признались. Тогда их привели на суд хана, который приказал немедля казнить подлецов, тела их бросить на съедение хищным зверям, а головы – отослать хану Берке, дабы тот узнал о провале своего предательского замысла.
    
Я заказал у знаменитого итальянского мастера картину, изображающую это событие, потому что часто думал, как сильно могла бы измениться история народов Европы, если бы Бату поверил своему брату или если бы Угэдэй действительно умер.
    
Но вернемся к венскому герцогу. Испытав на себе монгольскую мощь и осознав невозможность военной победы над ханом, Фридрих не впал в отчаяние, но со стратегической прозорливостью, весьма нередкой среди Бабенбергов, задумался над тем, как обратить поражение в успех. Между тем, со сторожевых башен Вены стали замечать разведывательные отряды монголов и в любое время ожидали появления основных сил хана. Несмотря на советы некоторых вассалов, наивно полагавших, что венские укрепления послужат надежной преградой войскам Бату, и предлагавших герцогу отсидеться за городскими стенами, Фридрих не пожелал обречь на гибель местных крестьян, которых, ввиду их многочисленности, было бы невозможно спрятать в столице, и решил попробовать договориться с ханом полюбовно.
    
Впоследствии оказалось, милейший Блау, что, как это часто бывает, душевное благородство герцога явилось источником куда большей политической мудрости, нежели практический опыт и книжная ученость его советников, ибо, принимая во внимание мощь монгольских осадных орудий, попытка переждать вторжение за стенами и башнями Вены равнялась бы самоубийству. Презрев ложную гордость, Фридрих в сопровождении лишь нескольких рыцарей бесстрашно отправился в ханский стан с целью добиться аудиенции у грозного Бату. И вновь судьба оказалась благосклонна к герцогу. Дело в том, что благородный Сартак видел Фридриха в бою и проникся великим уважением к отваге и воинскому искусству венского правителя, а известно, что монголы более всего на свете почитали мужество и доблесть и всегда щедро награждали даже врагов, обладавших этими качествами.
    
Так или иначе, хан принял герцога ласково и обещал ему свое покровительство взамен на вассальскую покорность. Мудрый Фридрих тут же согласился стать подданным Бату. Более того – он предложил хану свои услуги в качестве командующего отрядом австрийских рыцарей и пехотинцев, которые воевали бы на стороне монголов в лесистой местности и там, где использование степной конницы было бы неудобно. Бату и его военачальники высоко оценили стратегическое мышление нового союзника и с удовольствием приняли его предложение. Хан выдал Фридриху улус, дарующий власть над Веной и окрестностями, предупредив, впрочем, что после окончания похода герцогу придется ехать в далекий Каракорум, дабы получить подтверждение своего титула из рук великого хана.
    
Обогнув Вену, тумены Бату ринулись на запад, сметая европейских рыцарей, подобно штормовой волне, разбивающей в щепы утлые суденышки и выбрасывающей на берег обезображенные трупы рыбаков. Обескровленные веками междоусобицы, разрозненные народы Европы оказались беспомощными перед лицом военного искусства монголов, отряды которых, даже разделенные значительными расстояниями, действовали слаженно, точно части огромного организма, управляемого из единого мозгового центра.
    
Завоевательная кампания длилась около двух лет, по истечении которых Европа стала частью Улуса Джучиева. Скандинавские народы сохранили независимость, ибо монгольский правитель не пожелал завоевывать территории, лежащие столь далеко на севере. До поры остался непокоренным и Альбион, потому что внезапно налетевший ураган разметал и потопил корабли, посланные для вторжения на остров. Мавританские правители Испании откупились от Бату огромной данью.
    
Наиболее мудрые из европейских владык сами являлись к хану, на коленях клялись в вечной покорности и вымаливали улусы на право владения своими вотчинами. Строптивцев же монголы казнили без всякой жалости, затем разрушали их города и замки, жителей частично истребляли, а частично угоняли в плен. Король Германии, носивший также титул императора Священной Римской Империи, долго отказывался покориться хану, но в конце концов потерпел поражение и попал в плен. Повелитель монголов сохранил ему жизнь, но лишил всех титулов и привилегий и оставил при себе в качестве сокольничего.
    
Завершив завоевание, Бату с основными силами ушел на восток, ибо бедная степями европейская земля не могла снабдить достаточной пищей огромное количество монгольских коней. Сартак остался наместником и правил именем отца. В нижнем течении Дуная он основал Сартак-Сарай – пышный город, веками поражавший заезжих путешественников своим великолепием, но, к сожалению, пришедший в упадок и запустение в наше время.
    
За время кампании Фридрих Бабенберг чрезвычайно сблизился с ханским сыном, которому многократно оказывал неоценимые услуги, а один раз даже спас во время битвы. Последнее обстоятельство привело к тому, что Бату провозгласил венского правителя своим сыном – нареченным братом Сартака. Тем не менее, по монгольскому закону, только великий хан мог утвердить герцогский титул Фридриха, и тому пришлось предпринять длительное путешествие в Каракорум. Поездка эта принесла немалую пользу, ибо позволила герцогу и его спутникам оценить величие подвластного ханам мира и осознать преимущества единой империи перед сообществом мелких герцогств и королевств, каковым и была Европа до прихода монгольских туменов. Благодаря ходатайствам Бату, великий хан утвердил Фридриха в звании венского герцога. Титул же римского императора принял сам Сартак, который повелел всем европейским владыкам признать верховенство Вены, заложив, таким образом, основы политической организации, существующей и поныне.
    
Когда Бату с основными силами монголов ушел на восток, оставив Сартаку лишь несколько туменов, мавританские правители Испании посчитали, что настал удобный момент освободиться от ханского ярма и перестать выплачивать дань, которую они полагали не только чрезмерной, но и унизительной. Начали же они с того, что послали письмо венскому герцогу, в котором предлагали ему как самому могучему из европейских государей восстать против власти хана и, объединив силы с мавританскими армиями, изгнать монголов из Европы. Помимо этого, склоняли они Фридриха к принятию ислама, обещая в таком случае поддержку африканских мусульманских держав, готовых якобы послать крупные силы для освобождения Европы и обращения её в магометанство.
    
Фридрих призвал мудрых людей и, посоветовавшись с ними, ответил решительным отказом маврам, добавив, что скорее погибнет лютою смертью, нежели изменит своему названному брату Сартаку и его царственному отцу. На предложение же обратиться в ислам герцог ответил так: «Милостью Божьей нам известно учение истинной Церкви, а вашей веры не приемлем и знать не хотим».
    
Отослав халифам письмо с отказом, Фридрих немедленно отправил гонцов в Сартак-Сарай с целью уведомить названного брата о готовящемся мятеже и вторжении мусульман. И действительно, не прошло и месяца, как мавританские армии совместно с войсками берберских и других африканских владык вышли из Иберии и хлынули в Европу. Хуже всего было то, что Сартак, захваченный врасплох, смог выставить лишь неполных два тумена, и основная тяжесть отражения нападения мусульман легла, таким образом, на венского герцога.
    
Нисколько не устрашившись столь трудного и опасного бремени, Фридрих, не мешкая, собрал австрийскую дружину и, соединившись с войсками Сартака, выступил навстречу неприятелю. В кровавой битве у реки Лигер европейские и монгольские воины наголову разбили мавров и преследовали их до самых Пиренейских гор. Названные братья воздержались, однако, от попытки полностью уничтожить противника и не стали вступать в Испанию, удовлетворившись обещанием мавританских правителей впредь исправно платить дань и никогда не поднимать оружия против ханской власти. В благодарность за мужественную защиту христианской веры народ прозвал венского герцога Фридрихом Лигерским.
    
Через несколько лет умер Бату. По закону, Сартак должен был наследовать титул хана Улуса Джучиева, но его дядя Берке, пустив в ход гнуснейшие интриги, сумел захватить власть, и Сартаку едва удалось избежать гибели. Не желая развязывать братоубийственную войну, благородный сын Бату собрал верные ему тумены и увел их за Дунай, объявив о создании собственной державы, которую он назвал Стальная Орда. Невзгоды еще более сблизили Сартака с названным братом, и он решил укрепить их союз, взяв в жены племянницу Фридриха. В то же время сын венского герцога – Ульрих – женился на монгольской принцессе – дальней родственнице хана. От этого брака, любезнейший Блау, происходит гордый род фон Бабенбергов, к одной из ветвей которого имею честь принадлежать и я.
    
В течение всей своей жизни не оставлял Фридрих Лигерский благочестивые труды по утверждению и возвеличиванию истинной веры. Зная, что Сартак исповедует христианство еретического несторианского толка, венский герцог прилагал огромные усилия, дабы убедить названного брата принять католичество, но тот, к сожалению, не стал отказываться от своих прискорбных заблуждений.
    
Перед самой смертью, однако, Фридриху вновь удалось послужить святому кресту. Дело в том, что хан Хулагу, приходившийся Сартаку двоюродным дядей, вознамерился завоевать Святую Землю, но, обнаружив против себя мощные силы египетских мамелюков, стал искать союза с крестоносцами, которые продолжали удерживать некоторые территории в Палестине, несмотря на непрестанно усиливающийся натиск мусульман. Вначале недалекие правители крестоносцев отвергли предложение монголов, ибо не хотели заключать союз с язычниками, не понимая, что приближают, таким образом, собственную погибель от руки магометан. К счастью для всех будущих поколений добрых католиков, вмешательство Фридриха Лигерского в корне изменило ситуацию.
    
Узнав о событиях в Палестине, венский герцог немедленно организовал крестовый поход и во главе большой армии рыцарей, усиленной туменами Стальной Орды, прибыл в Святую Землю и потребовал от государей крестоносцев вассальской покорности и признания верховной власти монголов. «Вся Европа подчинилась ханам, вам ли одним хранить независимость?! – обратился Фридрих к христианским герцогам и баронам. – А ежели боитесь, что союз с монголами несовместим с благочестием, то знайте, что страхи ваши основаны на прискорбном неведении. Господин мой – Сартак верует в Сына Божия и послан на запад великим вождем восточных христиан – пресвитером Иоанном с целью усиления и распространения истинной религии!»
    
Так, частично угрозами, а частично баснями про пресвитера Иоанна убедил герцог вождей крестоносцев подчиниться Вене и Сартак-Сараю. Объединенные войска Фридриха и Хулагу нанесли мамелюкам сокрушительное поражение и совершенно изгнали мусульман из Святой Земли, после чего хан и герцог поделили завоеванные территории. Фридрих при этом позаботился, чтобы Иерусалим и другие священные для христиан города отошли под власть Стальной Орды.
    
Вот эта картина, милейший Блау, являет нам образ Фридриха Лигерского, водружающего святую хоругвь на стенах Иерусалима. Посмотрите, с каким мастерством передал художник чувство религиозного восторга, охватившего герцога и его рыцарей в сей судьбоносный момент. И хотя Фридрих умер через несколько лет после этих событий, слава о нем как о верном сыне Церкви и бесстрашном защитнике христианства пережила века и в конце концов нашла свое высшее воплощение в причислении герцога к лику святых во времена царствования его знаменитого потомка – Зигфрида Беспощадного.

VI
    
Йорген фон Бабенберг умолк и задумался о чем-то важном и высоком, мысленно пребывая, видимо, на полуразрушенной стене Иерусалима вместе со своим знаменитым предком и его рыцарями, начищенные доспехи которых ослепительно сверкали в лучах жаркого палестинского солнца, и блеск этот, казалось, отражался на одухотворенном лице герцога.
    
– Занимательная история, – нарушил молчание атлант. – Я слыхал легенды о Фридрихе Лигерском, но не был уверен в действительном существовании этого героя.
    
– Прискорбное невежество, хотя и простительное, принимая во внимание ваше происхождение. Впрочем, в наши дни не каждый дворянин помнит Бабенбергов, несмотря на то, что Империя, осмелюсь предположить, обязана своим возникновением доблестным и благочестивым деяниям моих предков. За обедом я расскажу вам о благородных венских герцогах – наследниках Фридриха, но сейчас хотелось бы немного размяться. Дорогая, не совершить ли нам конную прогулку?
    
– Конечно, это замечательная идея, – согласилась герцогиня. – Не знаю только, умеет ли господин Блау ездить верхом.
    
– За годы жизни в Европе я научился этом искусству, – сказал атлант, – хотя, конечно, я более привычен к палубе корабля, нежели к седлу.
    
– Вот и замечательно, – заключил герцог. – Я попрошу Гомеса сопровождать нас. Он не только великолепный дворецкий, но и непревзойденный наездник, а также искусный охотник. Пойдемте же переоденемся для прогулки, а Гомес тем временем подаст лошадей к парадному крыльцу.
    
Спустя полчаса Гертруда спустилась из своих покоев, одетая в охотничий костюм зеленого бархата, столь изящно облегавший фигуру герцогини, что Куетлачтли не в силах был отвести от нее взгляд в нарушение всяких норм приличия. Впрочем, атлант довольно быстро спохватился и произнес, обернувшись к фон Бабенбергу:
    
– Ваша милость, задержитесь, пожалуйста, минут на пять – я сбегаю к своей повозке за одной штукой, которую хочу продемонстрировать вам во время прогулки.
    
– Всенепременнейше, милейший. Поторопитесь, однако, – сейчас самое лучшее время для конного выезда.
    
Атлант умчался со всех ног и через некоторое время вернулся, держа в руках черный продолговатый ящик длиной около двух локтей, который он при помощи Гомеса пристегнул к седлу своего коня. Убедившись, что все готовы, герцог махнул рукой, и четыре всадника выехали за ворота.
    
Замок фон Бабенбергов стоял на вершине холма со склонами, покрытыми сплошным цветником, нисходившим к подножью полосами правильных концентрических окружностей, образованных цветами и листьями разных оттенков, которые плавно, почти неуловимо для глаза, переходили один в другой, неизменно поражая людей своей исключительной гармонией. У подножья цветник уступал место фруктовому саду, который затем незаметно превращался в парк, а далее – в лес, выглядевший уже областью совершенно дикой природы, чья нетронутость, впрочем, была иллюзорной, ибо посреди, казалось бы, девственных зарослей внимательный наблюдатель мог разглядеть причудливо подстриженные кусты и деревья, формой напоминающие различных зверей и поддерживаемые в этом состоянии трудолюбием и талантом многочисленных лесников и садовников.
    
– Я уже бывал в здешних местах, ваша милость, – промолвил Куетлачтли, восторженно оглядываясь по сторонам, – но эту часть ваших владений вижу впервые. Красота необыкновенная – иначе и не скажешь!
    
– Я рад, любезнейший сударь мой, что вам доступно столь редкое среди атлантов понимание возвышенного и прекрасного. Всё, что вы видите, создано упорным трудом многих поколений наших крестьян. Необходимо ежедневно обходить эти сады, парки и охотничьи угодья, скрупулезно исследуя и приводя в порядок каждое деревце, каждый кустик, травинку и цветочек, зная при этом, что результаты твоей работы увидят только внуки, а то и правнуки. Тут необходима способность к самоотречению, порождаемая исключительно стремлением к духовному совершенству, которое присуще всем подданным Империи – как аристократам, так и простолюдинам.
    
– Верно, господин герцог, у нас нет ничего подобного. Но в Атлантиде всё так быстро меняется – никто и представить себе не может, каким окажется мир через пару поколений, а потому и смысла нет в создании вещей, которые только внуки оценят. Они-то, небось, совсем по-другому жить будут, и им совсем другое будет нужно. А с другой стороны – не лучше ли вместо работы на столь далекое будущее подумать, как свою теперешнюю жизнь обустроить? Ведь крестьяне ваши живут, не сочтите за дерзость, довольно убого – бывал я в их домишках. А как же иначе, если все заняты наведением красоты, от которой правнуки ахнуть должны, а о сегодняшнем дне и подумать некогда.
    
– Увы, милейшей Блау, в данный момент вы рассуждаете, подобно прочим атлантам, которые, пребывая в прискорбном заблуждении, полагают, что счастье достижимо лишь накоплением материального богатства и улучшением телесного существования. Между тем, нет ничего более далекого от истины – владельцы дворцов могут быть во много раз несчастнее обитателей хижин, ибо истинное благоденствие наступает только как результат духовного подвижничества, имеющего целью нахождение своего места в мировой гармонии.
    
– А как же быть, ваша милость, если гармония нарушается вследствие какой-нибудь катастрофы, скажем, войны? – Куетлачтли произнес последнее слово громче остальных, чтобы оно долетело до герцогини, ехавшей чуть поодаль.
    
– Так в том-то и дело, любезнейший, – ответил герцог с улыбкой, – если все заняты сохранением и упрочнением мировой гармонии, она никогда и не нарушится!
    
Куетлачтли не нашелся, что возразить, и на некоторое время воцарилась тишина. Вскоре всадники выехали на небольшую поляну, поросшую травой и полевыми цветами, и герцог предложил всем спешиться для короткого отдыха перед обратной дорогой.
    
– Разрешите, господин герцог, я вам кое-что продемонстрирую? – воскликнул атлант и, не дожидаясь ответа, отстегнул от седла свой ящик, раскрыл его, извлек оттуда и постелил на траву небольшую тряпичную салфетку, а на неё уже выгрузил остальное содержимое – набор странных продолговатых предметов, металлических и деревянных.
    
Закончив приготовления, Куетлачтли стал ловко соединять предметы друг с другом, и при каждом соединении раздавался металлический щелчок, точно ключ проворачивался в хорошо смазанном замке.
    
– Да это же мушкет! – воскликнул Гомес, когда атлант закончил свои манипуляции. – Э, нет, сударь! Такими штучками у нас не каждому позволено играться – только дворянам не ниже барона, да и то – по специальному разрешению его императорского величества.
    
– Да, знаю я, знаю! – ответил атлант. – Ваши власти так нервничают по поводу огнестрельного оружия. Но я думал, что в присутствии господина герцога… Ведь вам позволено стрелять, ваша милость?
    
– Мне-то позволено, милейший Блау. Но, к сожалению, я не могу допустить, чтобы этим занимались вы, даже под моим надзором. Таков закон Империи вот уже в течение двухсот лет – его приняли почти сразу же после окончания Последней Войны.
    
– Хорошо, господин герцог, в таком случае вы всё можете сделать сами – я вас очень быстро научу. Возьмите же, попробуйте!
    
Йорген фон Бабенберг пожал плечами и неуверенно взял в руки длинный мушкет – намного длиннее тех, которые он изучал в Венской Военной Академии.
    
– Ну, хорошо, а где же порох и пули? – недоуменно спросил герцог, рассматривая с разных сторон необычное оружие.
    
– Всё внутри, ваша милость, через дуло ничего засыпать не надо! Вот только дерните за эту ручку... Так... Теперь назад… Ну вот – оружие готово к стрельбе! Как видите, сверху к мушкету прикреплена подзорная труба. Смотрите же в окуляр и наводите крестик на выбранную цель. А потом, когда будете готовы, потяните вот за этот крючок – и оружие выстрелит!
    
Объясняя и жестикулируя, атлант то и дело поглядывал искоса на герцогиню, которая внимательно прислушивалась к словам Куетлачтли, сохраняя, впрочем, безразличное и скучающее выражение лица.
    
Герцог взял в руки мушкет и, прильнув глазом к окуляру, стал наводить оружие на верхушки деревьев. Внезапно он поднял ствол почти вертикально вверх и выстрелил. Через короткий промежуток времени к ногам охотника свалился ястреб.
    
– Какой великолепный выстрел, ваша светлость! – восторженно вскричал Гомес. – Я и разглядеть-то его не мог в небе!
    
– А в трубу довольно неплохо видно,  сказал герцог, возвращая мушкет атланту. – Забавная штука... Разберите-ка оружие, дражайший Блау, и спрячьте его обратно в свой ящик.
    
– Но что вы скажете?! Каково ваше впечатление? – нетерпеливо спросил атлант.
    
– Ну, что тут сказать?.. Хитроумный, изобретательно сработанный предмет, но при этом совершенно бесполезный, как и большинство вещей, созданных атлантами.
    
– Как же так?! – поразился Куетлачтли. – Разве вы смогли бы произвести столь меткий выстрел из обычного оружия?!
    
– Видите ли, любезнейший, любое действие должно соответствовать цели, ради которой оно производится. В данном случае целью является охота. Но ведь самый смысл охоты состоит в получении удовольствия от поединка со зверем. Если же ваше оружие поражает животное на расстоянии, на котором оно не способно вас ни увидеть, ни учуять, то и вся прелесть охоты немедленно исчезает. С тем же успехом вы могли бы стрелять в стреноженного оленя. Кого, скажите на милость, может развлечь подобное занятие? Разве что мясника!
    
– Об этом я как-то не подумал, – смущенно заметил атлант. – А как насчет войны? Ведь согласитесь, такое оружие может повлиять на исход сражения!
    
– Нисколько! В войне побеждает не металл, а люди, искусные в применении законов стратегии. Что же касается вооружений, то чем более они привычны для воинов – тем лучше. Если оружие необычно и замысловато, то велик риск его неправильного использования, что в свою очередь вернее всего ведет к поражению.
    
– Как странно вы рассуждаете, господин герцог! Возможно ли, чтобы оружие совсем не влияло на войну?! Вы знаете, брат сообщал мне, что теперь появились такие скорострельные мушкеты, способные выпустить с десяток пуль за один… одну… кахйуйтонтли… Вот же напасть – вы так медленно живете, что и названий-то не имеете для столь малых промежутков времени!  Короче, это мушкет, который стреляет быстрее, чем вы моргаете! Разве существует стратегия, способная противостоять такому оружию?!
    
– Конечно существует! История войн учит нас, что талантливые стратеги всегда умели побеждать противника, независимо от мощи его вооружений. Просто, в каждом конкретном случае надо найти правильный метод ведения войны. Как раз наоборот – противник, мнящий себя непобедимым благодаря обладанию особенно сильным оружием, как правило, проигрывает войну именно вследствие сего заблуждения. Этому, собственно, учит нас бесславная судьба Наполеона Бонапарта, дерзнувшего два века назад восстать против Империи и втянувшего народы Европы в Последнюю Войну – самую кровопролитную в истории.
    
– А… Наполеон, – протянул атлант. – А он что – действительно жил когда-то? Я-то полагал этого злодея плодом народного воображения!
    
– Увы. Он действительно существовал и принес немало бед. Дело, впрочем, не только в нем, но в целом сообществе бунтовщиков и крамольников, которое расцвело пышным цветом в Париже и других французских городах, прямо под носом у имперских властей и отцов-инквизиторов. Удивительным образом вновь возникли и стали распространяться еретические идеи религиозной реформации, казалось бы, навсегда похороненные еще при Зигфриде Беспощадном. Но увы! История лишний раз доказала, что в то время как благочестие, подобно нежнейшему цветку, нуждается в постоянной опеке и пестовании, порок и ересь возникают сами по себе, а затем, подобно сорнякам, заполоняют всю округу, на горе нерадивым садовникам, не позаботившимся вовремя прополоть свои огороды.
    
Когда же император послал войска, дабы усмирить крамолу и вернуть народу возможность благопристойной и мирной жизни, один из капитанов перешел на сторону мятежников и обратил оружие против законной власти. Этим предателем и был Наполеон Бонапарт, доказавший своим поступком, что даже дворянское происхождение не является надежной гарантией против духовной низости. К сожалению, император Франц Второй, сидевший в то время на венском троне, не смог вовремя осознать опасность, исходившую от этого союза бунтовщиков с весьма талантливым, надо признать, боевым офицером.
    
Наполеон в полной мере воспользовался передышкой, которую ему предоставил не слишком энергичный император. Обладая недюжинным умом, Бонапарт заметил, что овладение огнестрельным оружием не требует длительного обучения и может быть разбито на серию очень простых действий – заряжание, прицеливание, стрельба. Таким образом, любого землепашца за полгода дрессировки можно превратить в стрелка. Солдаты из крестьян получались, разумеется, весьма посредственные, но в большой массе они представляли довольно грозную силу. Менее чем за год Наполеону удалось создать огромную армию, с помощью которой он полностью подчинил своей власти Францию, а затем двинул свои преступные войска на Вену.
    
Бонапарт никогда не учился в академии, но обладал, видимо, врожденным стратегическим талантом. В серии кровопролитных кампаний он рассеял войска Франца Второго, который в панике бежал на восток, а победоносный Наполеон следовал по пятам за злосчастным императором. Большинство дворян, однако, остались верны присяге. Со всех концов Европы они стекались под государевы знамена, и в конце концов вновь собранная императорская армия смогла задержать продвижение безбожного врага. Однако ситуация оставалась критической – Наполеон призывал в свое войско всё больше и больше солдат и стало совершенно ясно, что в следующей кампании император будет окончательно разгромлен.
    
В минуты испытаний Господь просветляет разум тех, кто обращается к Нему с искренней мольбой, и указывает выход из самых отчаянных положений. Говорят, что идея обратиться за помощью к владыкам других Вселенских Империй пришла на ум Францу Второму как раз во время молитвы. Так или иначе, он немедленно послал гонцов в Стамбул, Москву и далекий Пекин с письмами, в которых обращался к императорам со следующим воззванием: «Братья мои – владыки мира милостью Господней! Не думайте, что безбожный узурпатор удовлетворится лишь моим падением. Воцарившись над Веной, двинет он немедля войска и на ваши столицы, ибо нет предела его тщеславию и властолюбию. Придите же ко мне на помощь, и знайте, что всегда сможете рассчитывать на меня и моих потомков, если в ваши владения вторгнется могучий враг».
    
Государи Вселенских Империй вняли этому пронзительному призыву о помощи, и уже через несколько месяцев русские и турецкие армии вступили в Европу. Император Китая тоже выслал внушительное войско, но оно не успело дойти до границ Европы, прежде чем союзники наголову разбили мятежников. Наполеона схватили и предали суду. Как еретика и безбожника его сожгли в Вене перед Собором Святого Петра, а пепел развеяли по ветру.
    
Так закончилась Последняя Война – самая ужасная и кровопролитная бойня в Истории. Следует помнить, однако, что именно она привела к двум чрезвычайно важным преобразованиям политической жизни. Во-первых, возник существующий и поныне военный союз между Вселенскими Империями, которые все вместе выступают гарантами мира и безопасности каждой. Во-вторых, принимая во внимание, что успех мятежа стал возможен вследствие чересчур свободного распространения огнестрельного оружия, император повелел ограничить производство и использование подобных вооружений. Похожие законы были приняты и в других Вселенских Империях. Благодаря этому проявлению высшей государственной мудрости, милейший Блау, мы уже двести лет не знаем ужасов войны.
    
– Интересная история! – промолвил Куетлачтли, закрепляя ящик с мушкетом у седла. – Сильным воякой был этот ваш Наполеон. У нас тоже лет полтораста назад появился среди северных племен завоеватель, едва не покоривший весь континент. Звали этого героя Хинматон Йалаткит, что в переводе с языка его народа означает «Гром, катящийся по горам». И то правда – произвел он немало грому и не один год заставлял соседние державы дрожать от страха. Но и его удалось в конце концов победить. Однако у нас никто оружие ограничивать не стал. Наоборот – все бросились изобретать новые средства войны. Правда, мы и воевать с тех пор почти не прекращали.
    
– Я давно пришел в выводу, милейший мой Блау, что ваше общество, видимо, стоит на весьма примитивной стадии развития – примерно такой, на какой находились европейцы перед приходом Бату. Отсюда следует грустный вывод – пройдут века, прежде чем вы достигните духовного развития, необходимого для установления прочного и длительного мира. Но мы заболтались – я чувствую голод! Поспешим же обратно – повара в замке уже несомненно закончили приготовление обеда.
VII
    
Если завтраки в замке фон Бабенбергов традиционно подчеркивали скромность и воздержанность его владельцев, то обеды, напротив, призваны были продемонстрировать благосостояние и душевную широту, поражая гостей обилием и разнообразием блюд и вин, великолепием серебряной и фарфоровой посуды,  драгоценным сверканием хрустальных графинов и бокалов – всеми теми символами богатства и полноты существования, которые неизменно рождали в душах сотрапезников ощущение мировой гармонии, столь часто упоминаемой в речах герцога.
    
– Обед сегодня превзошел все ожидания, не правда ли, друзья мои? – произнес Йорген фон Бабенберг, промокая губы шелковой салфеткой.
     Герцогиня молча улыбнулась в ответ, а Куетлачтли, занятый в этот момент пережевыванием куска жареной говядины, промычал что-т
о нечленораздельное.

     – Насколько я понимаю, милейший Блау, вы уезжаете завтра утром? – задал герцог следующий вопрос.

     – На рассвете, ваша милость, – ответил атлант, судорожно глотая. – Ах, какое замечательное мясо – клянусь, никогда не пробовал ничего подобного!.. Да… я уеду на рассвете и буду дожидаться брата на берегу.

     – Пожалуй, я позволю вашему брату пристать в гавани на короткое время, хотя это и является нарушением императорского указа. Но, полагаю, в Вене меня поймут, принимая во внимание наши с вами особые отношения.

     – Право же, ваша милость, вы исключительно добры ко мне, – пробормотал Куетлачтли, стараясь не смотреть в глаза герцогу.

     – Не стоит, милейший. Это – долг чести, а честь для дворянина превыше всего. Жаль, что у нас осталось совсем немного времени – я так хотел поведать вам подробную историю моего славного рода. Но делать нечего – придется, видимо, о многом упомянуть лишь вскользь, чтобы успеть рассказать хотя бы о самых выдающихся Бабенбергах.

     – Буду вам премного благодарен, господин герцог. Вы – отменный рассказчик! – с готовностью откликнулся гость, насаживая на вилку очередной кусок мяса.

     – Ну, что ж, –  довольный похвалой продолжил Йорген фон Бабенберг, –   хан Сартак прожил лет на десять дольше своего названного брата и всегда благоволил к его сыну Ульриху, сменившему Фридриха на венском троне, но не обладавшему ни умом, ни доблестью отца. При нем отношения Вены со Стальной Ордой значительно ухудшились, особенно после воцарения хана Мунке – сына Сартака, который, в отличие от отца, не питал приятельских чувств к венскому герцогу, хотя тот и являлся отпрыском монгольской принцессы и, таким образом, родственником хана.

     При Ульрихе и его ближайших потомках политическое положение Вены ухудшилось самым прискорбным образом. Если Фридрих Лигерский всеми признавался стоящим выше прочих европейских правителей, которые были вынуждены обращаться к ханам не иначе как через посредство венского герцога, то теперь все кому не лень ездили в Сартак-Сарай напрямую и получали улусы непосредственно из рук ханов. При этом европейцы стремились оговорить друг друга перед повелителями монголов, дабы выторговать себе за счет соседей различные права и привилегии. Вновь распространилась междоусобица, и Вене многократно приходилось выдерживать осады противников, каковыми были уже не монголы, но другие европейские правители. Впрочем, и ордынцы, вечно недовольные количеством собранной дани, довольно часто, подобно ураганам, вырывались из-за Дуная, сея смерть и разрушение и отбирая последние крохи у несчастных жителей европейских сел и городов.

     Особенно опасным для венского герцогства явилось усиление графства Прованс, правители которого постоянно интриговали, стремясь распространить свое влияние на остальные народы Европы. Для этого они заключили стратегический союз с церковью, посулами и угрозами заставив папу перенести свою резиденцию в столицу Прованса – Авиньон, что позволило графству претендовать на роль духовного центра всего католического мира.

     К сожалению, потомки Фридриха Лигерского в течение нескольких поколений никак не реагировали на сие опасное развитие событий, и не известно, какой была бы судьба Вены и остальной Европы, если бы на престол не вступил талантливый и деятельный герцог Гарольд, которому в то время едва минуло девятнадцать лет.

     Несмотря на младенческий для государственного мужа возраст, Гарольд, едва утвердившись на троне, предпринял решительную кампанию против Прованса. Молниеносным маршем он прибыл под стены Авиньона и обложил город, не предоставив провансальскому графу ни малейшей возможности подготовиться к отражению нападения, в результате чего защитники столицы сдались после недельной осады. Одержав столь убедительную победу, Гарольд проявил редкую государственную мудрость и не стал никоим образом унижать или ущемлять поверженного противника, оставив графу Прованса все его владения. В то же время герцог потребовал немедленного переноса папской резиденции в Вену, дабы в будущем держать религиозных лидеров под герцогским контролем и навечно утвердить примат государственной власти над церковной. Именно с этого момента становится Вена не только политической, но и духовной столицей Европы, местом пребывания наместника святого Петра.

     Вскоре представилась Гарольду еще более замечательная возможность продемонстрировать свой недюжинный талант военачальника. Дело в том, что междоусобные распри начались в самой Орде, что означало, безусловно, утрату монголами духовного стержня, каковым они обладали во времена первых ханов. Некто Туган, не будучи потомком Бату, объявил себя повелителем Стальной Орды и восстал против законного владыки – хана Тимура, который не сумел вовремя собрать свои тумены и был вынужден бежать из Сартак-Сарая.

     Мужественный Гарольд остался верен вассальским обязательствам и немедленно выступил на помощь законному хану и императору. Он встретил войска Тугана на реке Дунай и разбил их в короткой, но кровопролитной схватке. За этот подвиг Гарольд удостоился почетного прозвища Дунайский. Эта была первая битва, в которой европейские рыцари одолели монголов, – событие, наметившее перелом в европейской истории, ибо многим теперь стало ясно, что верховная власть ускользает из рук ханов и переходит к венским герцогам.

     Вон там, справа, милейший Блау, висит картина, изображающая Гарольда Дунайского в боевых доспехах на коне перед самым началом битвы, десницей своей указующего рыцарям путь к победе и бессмертию.

     Затем на венском троне сменилось несколько поколений ничем не примечательных герцогов, пока на престол не вступил Зигфрид Третий, оставшийся в Истории как фактический создатель нашей Империи, за что благодарные современники, равно как и потомки, назвали его собирателем священных римских земель. Также закрепилось за Зигфридом Третьим прозвище Великий – еще одно красноречивое признание его необыкновенных заслуг перед Отечеством.

     Зигфрид полагал будущее могущество его державы прежде всего зависящим от духовного авторитета католичества, каковое непременно должно было возвыситься над прочими религиями. В Стальной Орде, в то время уже разлагавшейся и быстро терявшей способность и право властвовать над народами Европы, процветала самая разнузданная веротерпимость, выражавшаяся в одинаковом благоволении ханов и к западному, и к восточному христианству, и к исламу, и даже к богомерзкому шаманизму – изначальной религии монголов. В этих условиях венский герцог высоко поднял святую хоругвь истинной веры и посвятил свою жизнь благочестивым трудам во имя Господа и его Церкви.

     Выполнение сей богоугодной миссии Зигфрид начал с подчинения венской власти оплота восточного христианства – Византийской империи, которая не протяжении двух веков счастливо избегала монгольских нашествий, выплачивая время от времени дань Сартак-Сараю. Посулами, угрозами и изощренной дипломатией венский герцог принудил константинопольского патриарха подписать соглашение об объединении церквей, но впоследствии оказалось, что византийцы не собирались выполнять свои обязательства. Тогда Зигфрид привел свои полки под стены Константинополя и после продолжительной осады захватил город, слывший совершенно неприступным. Последний византийский император погиб, его брат бежал на Русь, а племянница – Зоя Палеолог оказалась в плену у австрийцев и была доставлена в Вену в качестве военного трофея. Однако герцог, пораженный красотой и обаянием юной принцессы, обошелся с ней со всей возможной учтивостью и лаской и, будучи весьма видным молодым человеком, вскоре покорил сердце императорской дочери, которая через несколько месяцев сделалась венской герцогиней.

     В ознаменование выдающейся победы, возвысившей Вену не только политически, но и духовно, Зигфрид Третий повелел начать строительство Собора Святого Петра – самого величественного религиозного сооружения в католическом мире, с балкона которого сегодняшний понтифик благословляет сотни тысяч верующих, ежедневно стекающихся на огромную площадь перед собором. Несколько поколений возводили сей храм, но при жизни герцога успели закончить только главную колокольню, самый большой колокол которой назвали Зигфридом Великим – в честь выдающегося венского владыки. При освящении колокольни произнес герцог пророческие слова, ставшие со временем девизом нарождающейся империи: «Риму Священному вечно стоять, а другим – не бывать!»

     Властители Стальной Орды уже давно с тревогой следили за ростом могущества венского герцогства, но, занятые междоусобными склоками, не находили времени, чтобы выяснить отношения со своим не в меру самостоятельным вассалом. Однако завоевание Византии показалось им, видимо, событием, не замечать которое уже не представлялось возможным без ущерба для достоинства монгольских владык – ведь Константинополь тоже являлся данником Сартак-Сарая и, соответственно, находился под покровительством ханов. Торгутай, сидевший в то время на ордынском троне, прислал в Вену свое посольство, требуя немедленной выплаты дани, которую Византия задолжала Орде. Зигфрид колебался, не решаясь открыто выступить против грозного противника, веками наводившего благоговейный ужас на европейцев. Однако супруга герцога – женщина властная и свободолюбивая решительно потребовала от мужа восстать против власти хана. «Я вышла замуж за сильнейшего властителя в Европе, – сказала она, согласно преданиям, – а он и меня, и детей моих хочет оставить данниками монголов. Неужто для покорения Константинополя хватило у тебя войска, а перед ханом слаб окажешься?»

     Воодушевленный словами жены, Зигфрид велел привести послов, взял у них басму, то есть образ императора, изломал ее, бросил на землю, растоптал ногами, а затем велел умертвить монголов, кроме одного, которому сказал: «Спеши объявить императору виденное тобою – что сделалось с его басмою и послами, то будет и с ним, если не оставит меня в покое». Торгутай, узнав об этом, вскипел яростью. «Так поступает раб наш, герцог венский!» – говорил он своим вельможам и начал собирать войско. Однако же Зигфрид тоже не сидел сложа руки и, объявив крестовый поход против «безбожных монголов», созвал под свои знамена огромное количество европейских рыцарей, которым давно уже хотелось развеять миф о непобедимости ордынцев.

     Армия, собранная герцогом, оказалась столь велика, что Зигфрид решил часть её послать за Дунай, разорять беззащитную Орду, пока Торгутай со всеми своими туменами продвигался в сторону Вены. Сей дальновидный маневр послужил главной причиной победы герцога, ибо когда ордынские и австрийские рати встали друг против друга по разные стороны реки Вислы, до хана стали доходить известия о бедствиях и разрушениях, учиняемых европейцами посреди монгольских владений в непосредственной близости от их гордой столицы. В этой ситуации Торгутай не решился переправляться через реку, справедливо опасаясь, что венцы достаточно сильны, чтобы перетопить немалую часть его войска. Но он не мог и ждать благоприятного момента для атаки, ибо должен был поспешать на выручку своему народу, уже достаточно пострадавшему от жестокости европейских рыцарей. Через несколько недель после «стояния на Висле», как окрестили летописцы это знаменательное событие, Торгутай вернулся восвояси, так ничего и не добившись. Так закончилось последнее вторжение монголов в Европу. Стальная Орда, которая с той поры не получала уже дани – основного источника её благосостояния, начала быстро разлагаться и терять последние остатки былого могущества.

     Зигфрид воздержался от присвоения титула римского императора, который по закону все еще принадлежал повелителю Сартак-Сарая, но во всех практических аспектах венский герцог сделался единоличным повелителем большей территории Европы. Он предпринял дальнейшие шаги по расширению своих владений, а также укреплению и возвеличиванию католической веры. С этой целью Зигфрид во главе огромного войска вторгся в Испанию и в союзе с местными христианами положил конец многовековому владычеству мавров на полуострове. Племянник герцога женился на Изабелле Кастильской, положив начало испанской линии Бабенбергов, к которой имею честь принадлежать и я.

     Вот, милейший Блау, прямо перед вами портрет Зигфрида Великого – выдающегося герцога, известность которого уступает разве что славе его внука – Зигфрида Беспощадного – первого и, к моему величайшему сожалению, последнего императора из рода Бабенбергов.

     Герцог замолчал, глубоко вздохнул и отпил вина из хрустального бокала, собираясь, вероятно, с силами, необходимыми для продолжения рассказа о столь необыкновенных людях, память о которых наполняет сердца потомков благоговением и ностальгией по навсегда ушедшему героическому прошлому.

     – Итак, милейший Блау, – вновь заговорил Йорген фон Бабенберг, – теперь я поведаю вам о Зигфриде Четвертом, история жизни которого является для меня источником как величайшей гордости, так и величайшей скорби, ибо замечательные таланты сего мужа совмещались с ужасными пороками, происходившими от необузданности страстей, не сдерживаемых никаким вышестоящим авторитетом, кроме божьего, каковым он тоже, случалось, пренебрегал, хотя веровал глубоко и искренне.

     Зигфрид вступил на престол трехлетним мальчиком после скоропостижной кончины отца, вероятно, отравленного недругами. Ввиду детского возраста герцога, всеми делами в государстве стала заправлять его мать – умная и решительная женщина с явными задатками государственного деятеля, но коварная и жестокая, а потому ненавидимая как народом, так и придворными. Когда пятью годами позже она умерла, похороны произвели с едва приличной поспешностью, причем ни дворяне, ни простолюдины не изъявили даже самой притворной скорби. Веной же стали править дядья малолетнего герцога, непрерывно ссорившиеся между собой и строившие друга против друга убийственные планы. Вероятно, страх и унижение, испытанные Зигфридом в детские годы, явились причиной болезненной подозрительности и боязни измены, столь часто поражавших герцога в зрелые годы и явившихся причиной гибели многих его соратников и даже ближайших родственников, в чьей преданности грозный властелин едва лишь усомнился.

     Достигнув зрелого возраста и утвердившись на престоле, герцог решительно расправился с истинной и мнимой оппозицией и обратил свой недюжинный ум на дела государства. В то время Стальная Орда уже не управлялась единым владыкой, сидевшим на троне в Сартак-Сарае, но распалась на множество независимых государств, правители которых продолжали именовать себя ханами и императорами, несмотря на явную смехотворность этих титулов при карликовых размерах самих держав. Венский герцог двинул свои полки в бывшие ордынские земли и, угрожая беспощадной войной и разорением, заставил монголов признать над собой верховную власть Вены. После этого Зигфрид принял титул Великого Герцога и Императора Римского, на что имел вполне законное право, ибо Бабенберги происходили от монгольской принцессы – близкой родственницы хана Сартака, вследствие чего Зигфрид мог с большим основанием претендовать на императорский титул, нежели большинство ханов, не являвшихся потомками Бату.

     Укрепив свою державу на востоке, новоявленный император двинул войска на север, приведя к повиновению прежде независимые народы Скандинавии. Не избежал присоединения и Альбион, столь долго находившийся в изоляции от континентальной Европы. Для его покорения Зигфрид воспользовался внушительным флотом, построенным испанцами за годы, прошедшие после  освобождения полуострова от мавританского ига. Впрочем, завершив завоевание Британии, император приказал уничтожить флот, кроме галер, пригодных для плавания по рекам и в Средиземном море. С величайшей государственной прозорливостью Зигфрид осознал, что моряки, подолгу не имеющие никакой связи с берегом, приучаются решать самостоятельно все вопросы, что неминуемо ведет к греховному отрицанию необходимости сильной имперской власти.

     После Альбиона и Скандинавии настал черед воссоединения с северной Африкой – древнейшим владением исторической Римской Империи. Во время африканской кампании императору пришлось столкнуться с противодействием оттоманского владыки, который тоже стремился укрепиться в этих землях. В ряде кровопролитных сражений европейские войска разбили турок, после чего султаны уже не мечтали о приобретении земель на западе, обратив свои устремления на юго-восток – в сторону Индии и далее до Китая.

     Таким образом, Священная Римская Империя приобрела свои сегодняшние границы, и дальнейшее царствие Зигфрида Четвертого могло бы являть собой образец государственного величия, если бы не появление нового, на этот раз внутреннего и потому гораздо более опасного врага. Речь идет о богомерзкой попытке реформации католической веры, предпринятой некоторыми священниками, несомненно соблазненными и наставляемыми самим Сатаной. Во главе этого еретического движения стал бывший немецкий монах и богослов Мартин Лютер, чье имя остается ненавистным и в наше время и поэтому ежегодно, по окончании пасхальной проповеди папы, предается анафеме с балкона Собора Святого Петра.

     Ужас положения заключался в том, что ересь сия поразила самые благородные и талантливые умы, не обойдя и ближайшего окружения императора, что, принимая во внимание чрезвычайную его мнительность, явилось причиной государева бешенства, погубившего многих невинных наравне с виновными. С другой стороны, необычайный гнев Зигфрида заставил верных католической вере дворян действовать с особой решительностью, в результате чего, после нескольких лет кровавых сражений, императорские войска полностью разбили еретиков и захватили в плен самого Лютера, которого быстро судили и приговорили к сожжению на площади перед Собором Святого Петра. Костры запылали во всех городах Империи – еретиков казнили тысячами в течение нескольких месяцев, пока священная
римская земля не избавилась от скверны.

     К величайшему несчастью для рода Бабенбергов, Зигфрид, который в гневе терял над собой всякий контроль, однажды в припадке поразил и своего старшего сына. Видите, милейший Блау, картину, на которой изображен старик, сидящий на полу и прижимающий к груди юношу с окровавленной головой? Это произведение так и называется – «Зигфрид Беспощадный убивает своего сына». Другой сын императора – хрупкий и молчаливый ребенок – страдал падучей болезнью и содержался вдали от дома в одном из монастырей. В один злосчастный день приступ коварного недуга случился с принцем во время игры с ножом, в результате чего мальчик упал на лезвие, вспорол себе живот и умер в страшных мучениях. Многие, однако, полагали, что ребенка убил кто-то из родственников погубленных императором дворян, в коих, разумеется, не было недостатка.

     Таким образом, Зигфрид Четвертый умер, не оставив наследников, и императорская династия Бабенбергов прервалась в момент наивысшей славы и могущества. Выжившие Бабенберги являлись слишком дальними родственниками императора и не имели преимущественных прав на престол. Последовал период смуты и междуцарствия, закончившийся возведением на венский трон Фердинанда Габсбурга, потомки которого царствуют и поныне.

     Йорген фон Бабенберг замолчал и, водрузив подбородок на сцепленные ладони, задумался о некогда живших славных мужах, чьи образы призваны порождать в потомках чувство причастности к великим деяниям прошлого, ставшим основой для сегодняшней спокойной и мирной жизни, коей наслаждаются не всегда этого достойные современники.

     – Какая интересная история! – подал голос атлант. – Я и раньше слышал эти имена, но, признаться, постоянно путался во всех ваших Зигфридах и Зигмундах – уж больно они похожи друг на друга.

     – Это слова невежды, милый мой, – сухо ответил герцог. – Впрочем, что с вас возьмешь. Я ведь даже не упомянул многие замечательные имена. Я не рассказал о Зигфриде Первом Толстосуме, всегда умевшем ладить с монгольскими ханами и сделавшем венское герцогство богатейшим государством Европы. Или же о Зигмунде Втором Слепце, лишенном зрения собственным кузеном – Гарольдом Нарядным. Но боюсь, что память атланта слишком слаба, чтобы удержать все эти подробности.

     – Верно, господин герцог, мне трудно упомнить ваших великих предков, но меня поражает, как вы умудряетесь держать в голове эти сведения. Видимо, это потому, что европейцы полагают, что всё важное и великое уже произошло в прошлом, а будущее вряд ли скрывает что-либо, достойное интереса.

     – Ну… Возможно вы правы, – задумчиво протянул герцог. – Современное общество близко к совершенству именно благодаря усилиям наших великих предшественников. Любые изменения могут лишь навредить, и поэтому в будущем вряд ли смогут произойти события, способные оказать значительное влияние на нашу жизнь.

     – И вы в это верите? Ну, что ж, я могу лишь повторить замечательную фразу, слышанную мною от какого-то монаха: да воздастся каждому по вере его! – последние слова Куетлачтли произнес несвойственным ему торжественным тоном, при этом пристально глядя на герцогиню.

     – Аминь, – удовлетворенно кивнул герцог и продолжил, посмотрев в окно. – Однако уже стемнело. Гомес, дружище, зажгите свечи. Господин Блау, герцогиня, не пора ли нам отужинать?

     – О, ваша милость, обед был так чудесен, и я настолько сыт, что, право слово, думать о еде не могу! К тому же, завтра на рассвете я намерен покинуть этот гостеприимный дом, посему, с вашего позволения, хотел бы уже лечь в постель.

     – Ну, что ж, милейший Блау, не стану вас неволить. Гомес, будьте добры, проводить нашего гостя в опочивальню и велите подавать нам с герцогиней!

VIII
    
Ночью Гертруду опять мучили кошмары. Ей снились покрытые перьями драконы, а также огромные рыбы и почему-то жабы, вызывавшие своим видом такое омерзение у герцогини, что та неизменно вздрагивала всем телом, вскрикивала и просыпалась в холодном поту. Ближе к утру Гертруде удалось наконец задремать, но затем ей вновь привиделся сон, еще более странный и пугающий, нежели предыдущие.
    
Она увидела, как небеса треснули, подобно зеркалу, и раскололись надвое, а в образовавшийся черный пролом спустился огромный архангел с мечом в одной руке и чашей в другой. Сей посланник Божий был настолько велик, что купол Собора Святого Петра едва доставал ему до середины ботфорт. Архангел поднял чашу и, обернувшись назад, выплеснул её содержимое в воздух, который тут же превратился в ревущее пламя, восставшее за спиной гиганта сплошной пылающей стеной, достигающей самого неба. И тогда раздался из разлома в небесах могучий голос, слышимый в самых дальних уголках Вселенной: «Свершилось! Свершилось!». И Архангел зашагал по земле, а стена огня двинулась за ним, пожирая на своем пути людей и животных, города и деревни, горы и реки.
    
Растерянные нагие люди пытались спастись от пламени, но тщетно, ибо Архангел покрывал милю каждым своим шагом, и не в силах человеческих было убежать от него. Присмотревшись, Гертруда увидела среди сих несчастных и своего мужа Йоргена, который, потеряв уже последние силы, не мог более двигаться и, пав на колени, воззвал, обращаясь к посланцу Господнему: «Боже, Боже правый, почто ты казнишь нас?». Но не было ответа, и вскоре огонь пожрал и герцога, и прочих беглецов. Между тем, Архангел сделал еще шаг и оказался совсем рядом, платье на Гертруде вспыхнуло от близости огня, и она, не в силах терпеть пронзительную боль, закричала и проснулась.
    
Солнце поднялось уже довольно высоко, и лучи его пробивались сквозь неплотно прикрытые ставни. Принято считать, что при свете дня ночные страхи исчезают. Но сегодня этого не произошло – тревожное ощущение грядущей беды никуда не делось. Ночное зло осталось в комнате, лишь на время отступив и затаившись в сгустившихся до черноты тенях, ожидая удобного момента, чтобы вновь броситься на Гертруду.
    
Куетлачтли! Всему виной, конечно, был атлант, сумевший на пару дней поселить тревогу в прежде, казалось, безмятежной душе герцогини. Неприятные ощущения пропадали при звуках наполненного спокойной твердостью голоса Йоргена, но недавний кошмарный сон почему-то поколебал обычную уверенность Гертруды в неоспоримой правоте мужа. Без сомнения, Куетлачтли блефует, но именно поэтому необходимо встретиться с ним лицом к лицу, заставить его признать свою ложь и поставить наконец точку в их отношениях, столь неприличных для представительницы древнего аристократического рода.
    
Приняв решение, герцогиня кликнула горничных, которые помогли госпоже совершить утренний туалет, а затем облачиться в бархатный охотничий костюм – тот самый, который был на Гертруде во время вчерашней прогулки верхом. Одевшись, герцогиня сбежала по мраморным лестницам вниз к выходу на задний двор. Подойдя к конюшне, она велела вывести и оседлать свою кобылицу и, как только конюхи исполнили приказание, легко вскочила в седло и унеслась за ворота замка.
    
Куетлачтли ждал в условленном месте, сидя на валуне, выступавшем из земли, словно верхушка яйца какой-то исполинской птицы. Увидев приближающуюся герцогиню, атлант вскочил на ноги. Гертруда, подскакав к нему почти вплотную, резко осадила лошадь и спрыгнула наземь. От быстрой езды её прическа растрепалась, и ветер теребил льняные волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам.
    
– Гертруда! – воскликнул атлант, впиваясь глазами в герцогиню. – До чего же ты хороша! Я несказанно рад твоему приходу!
    
– Куетлачтли, я приехала, чтобы объясниться, – ответила Гертруда, изо всех сил стараясь заставить свой голос звучать холодно и решительно. – Я, разумеется, не верю твоим… вашим… утверждениям о якобы надвигающемся вторжении и полагаю сии измышления вздором, сочиненным с единственной целью…
    
– Тссс, – прошипел атлант, прикладывая палец к губам,  – прошу тебя: не надо так говорить. Скажу тебе честно: я и сам не знаю, что произойдет через несколько часов. Последние годы я прожил в Европе, привык к жизни европейцев, начал понимать, как вы думаете и во что верите. В какой-то степени я проникся вашими убеждениями, и мне, также как и тебе, трудно вообразить падение этой могучей Империи в результате вторжения никому не известного и малочисленного заморского народа. Иногда мне кажется, что твой муж, возможно, прав и Империя действительно непобедима, просто мне не видны источники её могущества. Может быть, стены замка настолько несокрушимы, что броненосный флот мехика не сможет причинить им никакого вреда и, в конце концов, посрамленный, отправится восвояси.
    
Скажу тебе больше: я даже хочу, может быть, чтобы всё произошло именно так, чтобы мой народ потерпел поражение. За эти годы я полюбил Европу, полюбил её исполненное уверенного достоинства неторопливое существование, её погруженность в романтическое прошлое, её неповторимое искусство, окружающее человека прекрасными и возвышенными образами. Видишь, я даже иногда говорю как европеец – длинно и витиевато.
    
С другой стороны, жизнь мехика во многом отвратительна. Мы всё время спешим, словно кто-то напихал нам в желудки пылающих углей и внутренняя боль не позволяет моим сородичам успокоиться ни на минуту. Мы стремимся к богатству, но никогда не тратим заработанные деньги на собственные удовольствия, а вкладываем всё, что имеем, в другие предприятия, и этот порочный круг повторяется вновь и вновь до самой смерти, которая обычно поражает мехика вдали от дома и родных, потому что огонь, горящий внутри наших душ, постоянно гонит нас куда-то. И война! Вечная война с соседями, во всем нам подобными, но еще более опасными и беспощадными.
    
Здесь, в Европе, я отдыхаю душой. Но есть и что-то очень порочное в том, как вы живете – нельзя поколениями ничего не менять, нельзя быть настолько уверенными в собственном совершенстве. Боги накажут вас за это. Поэтому, прошу тебя, пойдем с мной. На вершине этого холма я устроил убежище, в котором мы сможем переждать вторжение и всё увидеть. Я договорился с братом – этот холм не обстреляют со стороны моря, а артиллерия твоего мужа будет целить только по кораблям. Если защитники замка отобьют нападение мехика, ты сможешь вернуться домой как ни в чем не бывало, а я, клянусь, навсегда исчезну из твоей жизни!
    
       – Хорошо, – произнесла Гертруда, чувствуя, как тревожные предчувствия вновь наполняют её сердце. – Я проведу несколько часов в твоем убежище. Где оно?

      – Там на вершине холма, пойдем же. Оставь свою кобылицу пастись здесь на поляне.
    
Герцогиня спрыгнула с лошади и пошла вслед за Куетлачтли, который, сопя, начал взбираться по склону. Дорогу наверх проделали молча, экономя дыхание и силы, чтобы поскорее достичь вершины.

      – Вот оно, – сказал наконец Куетлачтли, указывая на свежевырытую яму глубиной в рост человека, устланную внутри сосновыми ветками.

      – Ты что же, хочешь засунуть меня в эту дыру?! – возмутилась Гертруда.

      – Только в случае опасности, чтобы тебя не ранило. Видишь, там на краю я установил большую подзорную трубу? С её помощью мы всё увидим.

      – Я не собираюсь сидеть в яме!

      – Да пока и не надо – рано еще, – примирительно ответил Куетлачтли. – Вот, сядь на одеяло, а я сварю тебе какао – напиток моей родины, который ты, наверное, никогда не пробовала.

      С этими словами атлант развел костер, поставил на огонь жестяной котелок и начал подсыпать в кипящую воду порошки из разных мешочков.

      – Готово! – объявил Кеутлачтли, спустя короткий промежуток времени, наливая варево из котелка в походную кружку. – Вот, попробуй!

      Герцогиня опасливо взяла дымящуюся кружку в руки и осторожно поднесла к губам.

      – Тьфу, гадость! – воскликнула она, выплескивая на траву коричневую жидкость. – Терпко и остро, аж горло жжет! Ты что, отраву туда положил?

      – Ну, что ты, какую еще отраву?! – возмутился атлант. – Так, перцу и соли немного… ну и какао… Вот вечно с вами так – новое вам никогда не по вкусу.

     Некоторое время сидели молча. Куетлачтли постоянно извлекал из кармана металлическую шкатулку, открывал крышку и, бросив быстрый взгляд на внутреннюю поверхность странного прибора, вновь закрывал и прятал в карман.

      – Пора! – решительно произнес он, очередной раз посмотрев внутрь своей шкатулки. – Они уже близко! Надо спуститься в убежище.

      – Еще чего! – фыркнула Гертруда. – Лучше погибнуть, чем сидеть в этой затхлой дыре!

      – Да перестань же ты болтать чушь! – зарычал атлант, хватая в охапку отбивающуюся герцогиню и увлекая её за собой на дно ямы. – Сядь пока в углу и не мешай мне!

      С этими словами он довольно грубо бросил Гертруду на кучу сосновых веток, а сам подошел к подзорной трубе.

      – Вот они! – воскликнул Куетлачтли через несколько мгновений. – Подойди сюда, взгляни!

      Гертруда, еще мгновение назад кипевшая от ярости и готовая скорее умереть, чем выполнить очередное требование атланта, вздрогнула и неуверенно подошла к подзорной трубе, ощущая, как всё её существо вновь наполняется необъяснимым, но всепоглощающим предчувствием ужасной беды.

      Она прильнула к окуляру и увидела броненосцы – металлические горы, стремительно плывущие по волнам, словно в издевку над усвоенными с детства представлениями о законах природы, по которым железо должно тонуть в воде; рукотворные вулканы, изрыгающие в небо клубы дыма и снопы искр и готовые, казалось, вот-вот излить в море бушующие потоки огненной лавы; чудовищные орудия гнева – смертоносные посланцы создавшей их безбожной цивилизации.

      – Центральный и самый крупный из пяти кораблей – флагман «Монтесума», – сказал атлант глухим голосом. – На нем находится мой брат.

      Между тем, броненосцы подошли к берегу на расстояние выстрела и произвели залп. И тогда обитатели замка Бабенберг и окрестных деревень услышали неведомый им прежде звук из другого мира – вой несущихся по воздуху исполинских снарядов, пронзительный и леденящий душу, будто издаваемый трубами Архангелов, явившихся возвестить о конце человечества. Но слышали они этот звук лишь в течение нескольких мгновений. А затем вой сменился грохотом разрывов, настолько мощных, что треснули стекла в крестьянских домах на многие мили вокруг и замок скрылся в клубах пламени и дыма. Когда же ветер разогнал дым, то оказалось, что от грозной крепости не осталось ни башни, ни стены, ни даже камня на камне – замок исчез в одно мгновение, рассыпался в пыль, сгорел дотла, и прах его унес ветер.

      Герцогиня вскрикнула и отшатнулась от окуляра.

      – Боже правый! Йорген! Гомес! Антонио! Неужели они все погибли?!

      – Замок охранял вход в гавань, – ответил атлант. – Мой брат не хотел никаких неожиданностей.

      – Но вы же убийцы... – прошептала Гертруда. – Кровожадные звери! Я не пойду с тобой, Куетлачтли! Я останусь со своим народом, со своими братьями, сестрами, отцом и матерью. Я хочу разделить их судьбу!

      – Смерть – их судьба! – заорал атлант, воздевая руки к небу. – И счастливы будут те, кто погибнут в бою! В Африке я многое рассказал тебе о своей родине, но о многом и умолчал. В мирное время мы поклоняемся Кетцалькоатлю – доброму Пернатому Змею, но в дни войны главным божеством становится ужасный Уицилопочтли, в жертву которому приносят человеческие сердца! Толпы нагих пленников загоняют внутрь исполинских пирамид, где приковывают к вращающимся барабанам, а затем специальная машина рассекает им груди и вырывает трепещущие сердца, которые сжигают на вершинах пирамид, чтобы умилостивить свирепого бога войны. Вот судьба европейской аристократии – твоя судьба, если ты не пойдешь со мной!

      Ноги герцогини подкосились, и она бессильно упала на сосновые ветви, устилавшие дно ямы. Кеутлачтли опустился перед ней на корточки и с жаром заговорил:

      – Пусть обреченные погибнут, Гертруда, но ты спасешься! Я увезу тебя далеко от этих разрушенных войной мест, и ты увидишь неведомые страны, красоту которых невозможно передать на словах. За время путешествий я скопил немного денег, мы поселимся на благодатных островах, где кроме нас не будет ни одной живой души, построим дом, родим детей и заживем там до скончания дней своих, вдали от мира, его страстей и зла!
 
      На берегу застрочили скорострельные мушкеты. Армия мехика вступила на землю Европы.