ДОСУГИ НА ЛЕНИВКЕ
Сочинение С.П. Колчина (июнь 2010 – август 2010)
Горе от ума
Ветвистая молния разодрала небо поперек. Каким-то чудом она не угодила в колесо обозрения. Через несколько мгновений раскатисто прогремело. Ленивка отозвалась какофонией сигнализаций.
Он закрыл окно и вернулся к столу. Там выпивали умные люди. Вдруг в голове сложилось заветное.
- Знаете, какую я конструкцию разработал? - привлек он внимание собравшихся. - Обещаю переворот в термодинамике. Только что понял. Вот смотрите. Если формулу Лагранжа уточнить на постоянную Лемке …
Но тут откуда-то раздался голос: - Наливай.
И как-то ушла острота момента, люди соединили стаканы, выпили. И размеренно потек отвлеченный общий разговор, пока кто-то не воскликнул:
- Эврика! Смотрите, если втулку подогнать к шестеренке с большим разрешением, это ж какой экономии можно достичь. Вот только …
Но тут вновь послышался чей-то голос: - Наливай.
Все налили. Поднятая тема куда-то ускользнула и расплылась в клубах сигаретного дыма. За общим гвалтом едва различались отдельные слова.
- Нашел, мужики, нашел! – перекрыл шум очередной возглас. - Это же просто, как все гениальное! Стоит только в раствор добавить катализатор, то выделенную энергию можно будет аккумулировать, и тогда …
- Наливай, - пронеслось над столом и все отвлеклись, налили, и разбрелись мысли по углам, попрятались куда-то.
Он заснул поздно и просыпался плохо, мучаясь нестерпимой сухостью. Похоже, что во рту поселились котята. Спросонок послышалось живительное: – Наливай!
Сильно болела голова. Смутно помнилось, что вчера он придумал что-то важное, нобелевское. Только вот что? Никаких проблесков в мозгу.
Давно рассвело. Солнечный луч пробился сквозь портьеру и споткнулся о комод. На комоде стояла клетка.
Он встал, подошел к клетке и снял с нее тряпочку. Белый попугай Рома неподвижно сидел на жердочке с закрытыми глазами. Красивая пичуга. Ее оставили для присмотра соседи, уехавшие в отпуск.
- Просыпайся, завтракать пора, - добродушно предложил он попке.
Рома открыл глаза и похлопал крыльями. Потом повернул голову к человеку и сказал: – Левша проснулся. Наливай.
«Ах ты тварь, - психанул изобретатель. – Ну, погоди». Он открыл настежь окно и дверцу клетки.
- Лети, сволочь!
Рома перепрыгнул на другую жердочку, подальше от выхода, и сказал: - Не дождешься. Наливай.
- А нечего, - ответил изобретатель и засобирался в ларек.
- Поторапливайся, – сказал попугай и отвернулся.
Вскоре человек вышел. «Попка дурак. Пайку давай», - запоздало крикнул Рома вслед и горестно уставился в пустую кормушку.
Издалека раздался бой курантов. Часы на Спасской башне пробили полдень. Ленивка просыпалась.
Война и мир
Какие же они все-таки разные – Вермут и Дрищ. Вермут – подслеповатый благородный скоттиш-фолд серебристого цвета с патиновым подшерстком. Неспешный, давно кастрированный кот, с эдакой барской ленцой и высокомерием.
Дрищ – из бездомных, неопознанной породы. Нахальный и двуличный. Когда Лариса подобрала котенка в дождь рядом с помойным баком, тот являл собой жалкое зрелище: тонкое длинное туловище-скелетик, облепленное свисающими клочками грязи и шерсти, отчего, в общем-то, обычная голова казалась гидроцефально большой, зрачки неясные, в пелене гноя, хвостик жалок и понур - робкий маленький ребенок даже мяукал еле-еле, чтобы не обидели взрослые.
Непропорциональность котенка, вызванная регулярным голоданием, огромные слезящиеся глаза делали его похожим на лемура. Лариса так и назвала бедолагу – Лемур. Но имя не прижилось. Котенок отогрелся, повзрослел, заценил себя чрезмерно, скорее всего, решил, что представляет собой нечто, иначе почему именно его выбрала хозяйка и ласкает всячески, и брюшко чешет, и молочко в блюдце подливает, и играет с ним фантиком на веревочке?
Форма котенка под воздействием добротной кормежки вскоре приняла обычный кошачий вид, совсем не подходящий для лемуров, поэтому животное переименовали в Дрища, во многом из-за особенных его физиологических качеств. Кот изображал врожденный метеоризм.
Вермут воспринял помоечника, как и подобает представителю знати - безразлично. Только нос от вонючки воротил. Коты не сдружились и гуляли по квартире сами по себе. В самом деле, что им делить? Ларисиной любви с избытком хватало на обоих, еда раскладывалась в отдельные миски и даже блюдечки для теплого молока у каждого были персональные, фаянсовые, с розочками.
Лариса работала в родильном доме медицинской сестрой, дежурила сутки через трое, изредка выходила в ночное на подмену. Ее свободного времени и небольшой зарплаты вполне хватало на скромные запросы домашних.
Коты больше всего любили вечера - время детективных сериалов. Лариса лежала обычно на тахте, на ее голове пристраивался Дрищ и бережно массировал лапками макушку хозяйки. Вермут забирался на кресло, поближе к телевизору. Что уж там улавливали его вечно закрытые глаза, какие видения, какие цвета?
Так и протекала каждодневность размеренно и благополучно, пока в семейную идиллию не вторгся Степан. Он пришел как-то грузно, с чемоданом, с намерениями.
Вермуту все равно, от нового жильца его голубая кровь жиже не станет, а Дрищ запсиховал. Он подглядел, как Лариса поскребывает мужчине пузо и возненавидел Степана. Ненависть Дрища выражалась по-разному. В присутствие хозяйки кот донимал Степана нехорошим взглядом. Примостится где-нибудь в уголке, уставится и смотрит на Степана неотрывно. Один глаз прищурен, другой выпучен неимоверно. Не по себе становилось Степану, неспокойно. Чувствовал неведомую смутную угрозу во взгляде. Боязно становилось Степану.
Все менялось с уходом хозяйки. Хлопок входной двери и шум спускающегося лифта служили сигналом для открытых боевых действий. Дрищ немедля выбирался на просторы квартиры поближе к Семену и производил газовую атаку. Он фунял энергично и выразительно, с трелями и переливами. Вскорости у Степана от вони щипали глаза. Вермут не реагировал – он слепой с детства. А запах? Подумаешь, обычный для плебса запашок.
Пока Степан проветривал комнату, Дрищ гадил в его обувь. Степан чертыхался и привычно шел в ванную. Много раз они дрались. Степан гонялся за котом с половой щеткой, Дрищ уворачивался и, подгадав момент, выпускал коготки и бросался на обидчика сзади. Позже Лариса удивлялась исцарапанной в кровь спине Степана. Подозревала того в неверности.
Однажды Лариса забыла зонтик и неожиданно вернулась домой. Вид Дрища, вцепившегося в ее любимого мужчину и обрадовал, и разозлил. Подозрения были сняты, а Дрищ отруган и на два дня лишен женской ласки.
Ночью Дрищ атаковал неприятеля с особой радостью. Едва дрема подбиралась к мужчине, как у уха раздавалось невыносимо противное «меу, меу». И так до рассвета. Отсыпался кот днем.
Вот придет пора Дрища кастрировать, возьму два кирпича, и … - мечтал Степан.
Вермут в конфликт не вмешивался и придерживался нейтралитета. Только раз, когда Степан промахнулся мимо Дрища и угодил ногой в угол платяного шкафа, Вермут проявил врожденное благородство. Неудачное попадание обернулось вывихом большого пальца, отчего тот немедленно почернел, а остальные рядом распухли. Тогда Вермут подполз к Степану и накрыл больную ступню своим телом. Степану немного полегчало.
По возвращении Ларисы Дрищ пакостить прекращал, но вновь нарочито провожал Степана нехорошими глазами. Пугал врага.
- Не волнуйся, котик. Все будет хорошо, - однажды сказала Лариса Степану и отправилась в родильный дом. Теперь не на работу, теперь рожать.
От нервов Степан лечился портвейном. Он соорудил нехитрую закусь и налил в стакан на два пальца. Для пробы. Выпил. Занюхал чернушкой. Налил еще полстакана. Потянулся вилкой за зеленой горошинкой и неловко опрокинул стакан на клеенку. Коричневатая жидкость разлилась и едко шибанула. Степан пошел на кухню за тряпкой.
Вернувшись через минуту, он увидел, что Дрищ времени не терял. Кот сидел на стуле, подставив пасть под спадающий с клеенки водопадик крепленого вина.
Степан было машинально примерился ногой, но передумал. Он достал блюдце, налил в него спиртное и поставил на стол. Дрищ настороженно посмотрел на человека, но на стол взобрался и угощение приголубил.
Соблазнился и Вермут. Он неспешно подошел на запах, прыгнул и пристроился рядышком с Дрищем. Тот подвинулся и лизнул собрата в нос. Вермут не отворотился.
Вскоре Степан перебирал струны на гитаре, а товарищи по застолью старательно подмяукивали.
Ну что, Лемур? Махнем на брудершафт? – предложил Степан и отставил инструмент. Дрищ прислушался к старому новому имени и согласно мяукнул. Степан поднял кота, поднес его к лицу, потерся мордой о морду и бережно опустил к блюдцу с портвейном. Лемур-Дрищ залакал. Вермут поддержал компанию. Степан выпил тоже. Потом бросил котам пару свежих петушиных голов. Те закусили. Помолчали.
- А давайте за пацана! Парень у нас ожидается, между прочим.
- Мяу, мяу, - поддержали коты.
Бутылка быстро заканчивалась. Степан принес вторую. Все повеселели.
И вновь зазвучали аккорды. Вермут растрогался и тоже лизнул Дрища.
Степана быстро разморило, и он заснул, едва соприкоснувшись с простыней.
Вермут залез в кровать и привычно прижался к больной ступне, а Лемур-Дрищ тихоненько пристроился на подушке рядом и внимательно смотрел на спящего Степана. В бездонных кошачьих глазах его расплескалась вечность.
Мастер и Маргарита
Мастер сидел на кухне и курил. Он стряхивал пепел в пепельницу, изготовленную им много лет назад из серебра. Форма ее была нетривиальна – ровно по серединке между двумя отполированными полукруглыми ягодицами зияло овальное отверстие, предназначенное для пепла. Туда же можно воткнуть пару сигарет. Отверстие было обрамлено аметистовыми кабошонами. Мастер любил, чтоб красиво.
Жопа – это давнишний пунктик Мастера. Еще в школе он организовал подпольную партию «Жопы России». Культ жопы во всех ее ипостасях был прописан в уставе на двадцать страниц. Утвердили подходящий слоган – «Задницы всех стран, объединяйтесь!». Альтернативный - «Думай, думай, голова - попа трещину дала!» - не добрал пяти голосов. Наладили издание еженедельной газеты «Комсомольская жопа», в просторечии – комсомпопка. В ней были и репортажи из пятой точки, и журналистские расследования, и рубрика «Полезные советы от заднепроходца», которая пользовалась неизменной любовью читателей. Особенно Мастер гордился колонкой главного редактора, ее он заканчивал фразой – До свидания. Мэри Попкинс. Комсопопку зачитывали до дыр. По государственным праздникам дополнительно выпускали боевой листок «Диарея» с фотоподборкой от попарацц-добровольцев обоего пола. Любо-дорого посмотреть. На первом съезде Мастера единогласно при одном воздержавшемся избрали Генеральным Секретарем с вручением ордена «Андрея Первозадного» на изъеденной ржавчиной коричневой цепи, украденной с вокзального унитаза. Носить высокую награду по регламенту надлежало на мягком месте.
Со временем однопартийцы разбрелись по свету, даже самые верные единомышленники давно не шлют эсэмэсок с поздравлениями на «День летнего жопостояния». Лишь он свято блюдет традиции.
Мастер удовлетворенно смотрел на стену. Там висели две картины. На первой масляными красками в натуральную величину была изображена худосочная задница без всего. Обе половинки соединяла дверная ручка, закрепленная на холсте шурупами с шайбами. Ручка была стилизована под фаллос – тоже его работы. Он сделал ее из палисандрового дерева, покрыл глянцевым лаком. Картина, как нетрудно догадаться, называлась «Жопа с ручкой». На второй Дед Мороз с ленинским прищуром протягивал упитанной жопе рулон туалетной бумаги. Та в ответ выставила лапки, унизанные кольцами. Естественно, на бронзовой пластинке внизу картины можно было прочитать – Здравствуй, Жопа, Новый год.
Кроме кухонных жоп, в квартире были и другие. В коридоре на всю стену весело полотно «Жопы улетают на юг». В небе под нависшими кучевыми облаками навстречу закату летел журавлиным клином косяк жоп. Лишь одна молоденькая жопка выбилась из строя и отстала. С ее крыла, проткнутого стрелой купидона (тот злорадно наблюдал из левого верхнего угла), сочилась кровь. Неподалеку кружило воронье. Хищницы примеривались к подранку. Мастер потратил на письмо три месяца, забросив все остальные заказы, и по праву гордился работой. Первый опыт использования техники сфумато удался.
Жаль только, что непреклонная Марго наотрез отказалась размещать пейзаж в спальне. Через мой труп, крези.
Зато в спальне на настенных часах в форме жопы из дырочки регулярно выглядывала кукушка и кричала истошно: – «Ка-ка! Ка-ка!» Тоже его работа, из красного дерева. С ней Марго как-то свыклась, хоть и фыркала поначалу.
Мастер плеснул себе виски и посмотрел на часы. Что-то Марго задерживается. И какая нелегкая понесла ее в такую погоду на вернисаж? Свежопавато, не простыла бы.
Мастер вспомнил про сюрприз, который приготовлен возлюбленной, и в предвкушении улыбнулся.
Жалко, что ему не удалось завербовать Маргариту в жопистки. Он и так, и этак подступался. И привилегии разные предлагал, и освобождение от членских взносов, и при избрании в политбюро обещал протекцию. Какое там! Только «крези» говорит и пальцем у виска крутит.
Мастер смирился, тем более, что ее другим взял. Покорил авторитетом. Ведь он и без партийной деятельности о-го-го, вхож в сферы, лауреат много чего самого-самого, член союза художников, за его картинами охотятся музеи, немало их осело в частных коллекциях США и Японии. Но это ремесленная работа, для заработка, чтоб Марго не кобенилась. Иное дело – жопы. Они для души. Он мечтал о выставке в Манеже, где бы разместились и «Заднецекрушение» - плотно 1100 х 874, как у Айвазовского, и «Апофеоз жопы» - эта вообще вышла жалостливо, скелеты попок курганом на фоне бранного поля, игра света и тени выписана точно, и «Задница в Березове» во всем блеске, при орденах и шитом золотом парадном мундире – совсем непохоже на угнетенного старика в пальто. Авось Суриков не взыщет. Нашли бы своего зрителя «Сватовство жопы», там задница, возложив руку на эфес сабли, вожделенно смотрит на тылы юной купчихи в подвенечном, «Седалище и серый волк» (волк особенно удался, серебристый окрас матерость подчеркивает, морда удивленная – что это его оседлало? А, понятно… То-то изъелозилась вся, егоза!).
Но особо люба Мастеру картина «Царь Петр допрашивает свою жопу в Петергофе». Царь непроницаем, сидит нога на ногу, а жопа стоит виновато – понурая вся, копчик согнут, ягодицы дряблые, безвольно повисли. Предчувствует, изменщица, что будет выпорота. И никакие былые заслуги не зачтутся. А мыслишка подспудная, поди, у засранки вертится – а вдруг пронесет? Батюшка милостив. А коли и выпорет по-отечески, так не до смерти ж.
Этот шедевр неплохо дополнила бы добротно выписанная картина «Иван Грозный убивает свою жопу». Драматичный сюжетец. Жопа распласталась на персидском ковре, пропитанном ее кровью. Сама – вся в мелких красных прыщах, словно предварительно крапивой отстегали. Иван Грозный зажимает ей рану, пытаясь остановить алые брызги. Еще не осознал до конца, что без жопы остался. Взгляд безумен. Забыл царь народную мудрость, что с бедой надо провести ночь. Тут же валяется злополучный посох. Красота неописуемая.
Но центральный зал Мастер все же отвел бы полотну «Сраки пишут письмо турецкому султану». Название, правда, слух коробит, но разве он виноват, что по-хохляцки жопа это срака? Все-таки загогулистый язык у братьев славян. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь, да и Бог с ним. Главное – картина впечатляет, краски яркие, сочные. Все жопы (так все ж привычней) в разноцветных шароварах, усы свисают, чубы из-под папах торчат, кривые сабли на солнце играют. Пики на заднем плане. Главная жопа трубку курит. Все, что ни на есть, загорелые, шельмы. Вот и настал их час. Уверены, что их не будут сечь, теперь они сами – Сечь.
Жаль только, что Марго не разделяет. Все «крези» говорит и знай себе пальцем у виска крутит. Это ее обычная реакция. Он не обижается – себе дороже. Пришлось до лучших времен картины в запаснике хранить, только три отстоял, которые дома. Самые ранние, самые любимые. И пусть Марго нос воротит – это его линия Мажино.
Вскоре он услышал звук открывающейся двери.
- Крези, ты дома?
- Да, любимая.
Он слышал, как Маргарита прошла в комнату, задержалась там ненадолго, потом зашумела вода в ванной.
Мастер терпеливо ждал и только после того, как распаренная Маргарита с мокрыми волосами зашла на кухню и подставила щечку, он взял ее за руку и повел в спальню.
Маргарита для вида поупиралась: «Рано, крези, рано», - но он приложил палец к ее губам и сделал загадочное лицо. Любопытство взяло верх, и Маргарита сдалась.
Едва они вошли, как Маргарита застыла на пороге.
На туалетном столике стояла бутылка шампанского и лежала коробка любимого Марго «Моцарта». Бронзовый подсвечник на пять свечей с мигающими языками желтого пламени распугивал причудливые тени.
Рядом на комоде чуть прислонилась к обоям картина, завешанная тканью.
Мастер оставил Маргариту и подошел к комоду. Он полуобернулся, наткнулся на недоуменно-кокетливый взгляд и с плутовской улыбкой фокусника легким движением руки откинул покрывало.
На лиловых шелковых простынях животом вниз лежала обнаженная. Нагое тело казалось совершенным, его формам позавидовала бы Наоми Кэмбел. Золотистая кожа, переливающаяся на спине и бедрах, упругие гладкие светло-розовые полупопия, разделенные тонкой, едва прописанной линией, теряющейся в основании позвоночника, поджатые коленки, гладкие ступни с миниатюрными пальчиками, ладошка на щеке. Лицо девушки отражалось в двустворчатом зеркале. На первой половине была нынешняя Марго, волосы с разноцветными прядями лежали в творческом беспорядке, брови нарочито вразнобой, пирсинг на ноздре, чуть презрительная улыбка кокотки, в глазах бесята затаились. На второй створке тоже Марго. Та, да не та. Ярко рыжие локоны спадали волнами и обрамляли невинное овальное лицо, большие изумрудные глаза были чисты и прекрасны, брови выщипаны, нос классически ровен и без всяких новомодностей, губы бледны и печальны. Мессалина и Лорелея смотрели с зеркал.
Мастеру доставил небывалое ощущение радости вид застывшей женщины. Палитра чувств промелькнула на любимом лице. Выражение недоумения перетекло в восторг, за которым последовало оцепенение. Марго, наконец, разглядела.
О, Крези! Это восхитительно! Какая поппи! – только и воскликнула Маргарита.
Еще бы ей не восторгаться, в центре каждой ягодицы играл гранями серьезный бриллиант, примостившийся в золотых лапках сережек. Мастер потратил на них свой последний гонорар без остатка.
Он подхватил возлюбленную на руки и положил на кровать…
- Ты был великолепен, крези, - прошептала Маргарита спустя полчаса и добавила нежно. - Мой сумасшедший. Андрюшенька.
Они лежали поверх белоснежной простыни и курили. Пепел поочередно стряхивали в ту самую пепельницу. По телевизору показывали эстрадную программу. На сцене выпендривались шептуны из очередного скороспелого шоу.
- Переключи. Марго. Как такое «г» можно крутить по первому каналу? Что за кастраты? И музыка из жопы, и слова из жопы, и ритм из жопы, и костюмы из жопы, и подтанцовка из жопы. Понятно, как на ТВ попали.
- Гармония, - протянула Маргарита с блаженной улыбкой и нехотя потянулась к пульту. В ее ушах поблескивали обновки.
Пеппи Длинныйчулок
Требовательный протяжный звонок застал Зинаиду Петровну в ванной.
- Сейчас, сейчас! - крикнула она, обматывая голову полотенцем, но звонок зазвучал еще настойчивее. Неймется кому-то с утра пораньше, подумала она и пошла открывать.
За дверью стоял Костя Баранчеев, сосед с третьего этажа. С семейством Баранчеевых Зинаиду Петровну связывало почти пятидесятилетнее знакомство. Еще совсем молоденькими въехали они в этот дом на Ленивке. Костя сразу привлекал внимание. Безусый высокий широкоплечий парень с голубыми глазами, волосы густые, волнистые. Одевается с шиком. И жена его Алла под стать – почти идеальная русская красавица, полногубая шатенка, носик вздернут, брови ниточкой. Только ростом не вышла, едва доставала мужу до плеча.
Теперь обоих не узнать. Костя стал настоящим дедом: потрепанный, белая щетина клочьями, кожа вялая, мелкоморщинистая, очки бесформенные, немодные. Стоит на пороге сгорбленный весь, синие треники пузырятся, майка несвежая. С возрастом Костя подхватил бзик, к счастью, вполне безобидный. Дверям лифта он непременно говорит – Сим-Сим, откройся! И «спасибо» после. Еще кланяется учтиво открывшейся кабине. Алла ушла недалеко, она превратилась в кабаниху, давно весит за сто, по улице ходит, как по палубе, тяжелый неповоротливый зад свисает до асфальта.
Их семьи сошлись как-то сразу, объединили заботы вселения. Сказать, что они дружили, было бы преувеличением, но приятельствовали - пожалуй. Раз подарили Баранчеевым коляску на день рождения первенца, взаймы давали без вопросов, если надо, и за детьми присматривали. Помогали, в общем, по-соседски.
В молодости Костя и Алла были коммуникабельны. Костя – заводной, играл на аккордеоне и гитаре, неплохо пел, рисовал портреты акварелью, копировал Серова. Алла любила посудачить с жильцами о том, о сем. Голос у нее был низкий, не соответствовал внешности. Угостите даму пеппироской – басила она с хрипотцой. Сетовала озабоченно - Пеппироски пропали. «Пеппироски» она произносила как-то напевно, уморительно, четко разделяла два п. Оттого к Алле как-то сразу приклеилось прозвище – Пеппи. Наша Пеппи опять на сносях. И когда все успевает? – удивлялись в подъезде. И правда, Алла-Пеппи так обрадовалась отдельной квартире, что рожала потом три года подряд.
С первых декретных купили Косте аккордеон, перламутровый, трехрядный, итальянский. Баранчеевы стали желанны на все праздники.
Как-то потом их жизнь не сложилась. Костя застрял в инженерах, песни и живопись постепенно забросил, поутру похмелялся. Алла превратилась в типичную домохозяйку без лишней улыбки. От соседей Баранчеевы отдалились, варились в собственном котле. В гости их давно не звали. И дети не уродились. Старшая Света поступила на радость отца в Суриковское – недоучилась, пошла в Медицинский – недоучилась, перевелась в Историко-архивный – недоучилась, на том покончила с высшим образованием, пару раз неудачно вышла замуж и без перспектив вернулась к родителям на полное иждивение. Средний Андрей выдался хулиганистым, связался с плохой компанией и даже отсидел три года в колонии. Обретается неизвестно где. Младший Егор пошел в армию, где и завис. Сейчас майор в возрасте, сапог разведенный. Зинаида Петровна недавно встретила Егора на улице. Тот был в форме и в стельку. А что может быть отвратительнее вида пьяного офицера? Разве беременная в подпитии.
Зинаида Петровна пересекалась с Баранчеевыми от случая к случаю, в подъезде или на улице, поэтому была немало озадачена визитом Кости.
- Случилось что? – спросила она.
- Нет, - буркнул Костя.
- Проходи, чайку попьем, - Зинаида Петровна посторонилась.
- Да я на минутку, - сказал Костя. - Помнишь, Алла тебе чулки одалживала? Вернуть бы надо.
- Чулки? – оторопела Зинаида Петровна. - Ах, да, чулки. Передай, что через час занесу.
Костя развернулся и, не прощаясь, ушел.
Зинаида Петровна закрыла дверь. Чулки. Она вдруг явственно вспомнила этот ужасный день – 7 августа. А ведь прошло 33 года.
Вот она утром получает телеграмму – «Приезжай срочно. Мама заболела. Алла», вот она днем приземляется в Домодедово из Сочи, вот она заходит в квартиру, ставит чемодан, и тут звонят в дверь, она открывает, и видит Аллу с Костей – Мужайся, Зин, Дарья Владимировна умерла.
Хоть бы кто выключил ее тогда.
Хлопоты о похоронах взял на себя муж, она собирала смертное. Куда-то подевались мамины чулки, обычные хэбэшные в резинку. Она обыскалась. Хорошо, что Алла выручила, дала подходящие. А мамины позже нашлись.
Зинаида Петровна открыла стенной шкаф и вынула оттуда большой внушительный чемодан. Мамины чулки лежали среди прочих забытых вещей.
Зинаида Петровны положила чулки в пакет и спустилась на два этажа ниже.
- Возьмите, - она протянула пакет Косте, открывшему дверь.
На следующий день в вечерних новостях показали сюжет: грабителя в отделении сбербанка скрутила охрана. Когда с его лица стянули чулок, Зинаида Петровна узнала Андрея Баранчеева.
Бедная мамочка …
Выстрел
Никогда он не вызвал страсть у женщины. Обидно, понимаешь. А ведь еще не забыл, как мальчишкой, начитавшись Скотта, мечтал о любви. И пришло чувство. Еще бы! Кто не переживал тот единственный период, когда узкая полоска трусиков, выглядывающих из-под джинсов любой более-менее смазливой девчонки, сводит с ума, а возраст 30 лет и больше ста кажутся синонимами?
В шестнадцать он предвкушал. В двадцать хотел сильнее. В тридцать искал что-нибудь еще. Ныне ничего не надо. Хоть бы ребенок где-нибудь обретался. Мальчик или девочка, без разницы. Так и с потомством обломилось. «Зачем нам дети? – отрезала Лиза еще в медовый месяц, - Чтобы видеть, как стареем?». Больше к этому разговору не возвращались.
Ну, и кто он теперь? Бездетен, беспартиен, бесталанен. Разведен. Нет, не разведен – брошен. И зачем он только просил ее одуматься? Валялся в ногах.
Угрюмый бездарь. Полное ничтожество. Пыль под ногами. Таков он, Костромин Виталий Владимирович. Для сослуживцев, родственников и соседей до сих пор Виталька, несмотря на сорок лет без одного дня. Вечный средний научный сотрудник.
Кругом - Пу – сто – та.
Не сбылось - Ни-че-го.
Вчера он бродил по Ваганьковскому и Донскому. Сколько же нас ушло в эту бездну, сколько вселенных. Вот только что были, а теперь бросают эту землю на крышки этих гробов. И несправедливо много юных лиц улыбаются с надгробий. Смерть, как неутолимого сластолюбца, тянет на молоденьких. Пресытится ли она? Риторический вопрос.
Ответ – Ни-ког-да.
Люди какие-то безумные на похоронах, дуркуют. То голосят неистово, чуть ли не в гроб ныряют, а спустя минуты уже деловито цветочки на холмиках поправляют. Понимают, видно, что недодали чего-то близкому человеку, когда живой был.
Нет, он не хочет на кладбище. Тамошний коллектив не для него. Его прах развеют. Он долго решал, где. Казалось, столько вариантов. Можно в старом школьном дворике у сочных яблонь, подойдет и площадка новобрачных, что напротив Университета, - там они целовались с Лизой в самый главный его день. Он в серой тройке с бабочкой, треугольник белого платочка выглянул из кармана. Лиза в фате, в черные волосы заплетены белые ленты, туфли белые и платье белое из шифона, невеста кажется чистой, непорочной. Думал – навечно его. Гости кричали: – «Горько!». Часто снятся ему те малиновые губы, тот чуть вздернутый носик и серые глубокие глаза, таившие в себе бесконечные тайны женского коварства. Заглянешь поглубже и отпрянешь, и мурашки всюду, и в голове переполох. У его мамы бывали такие же глаза с бездной. Тоже - Женщина. Но, в отличие от Лизки, кокетничала исключительно перед достойными мужчинами. А Лизка, как выяснилось, с каждым полужелающим поухаживать готова.
О, женщины, вам имя – вероломство. Это точно его Лизку угадал несчастный заморский принц.
Неплохо развеяться и в безмолвных аллеях Чистопрудного бульвара – там они познакомились когда-то в прошлой жизни. Он предложил миловидной брюнетке лишний билетик в «Современник». Бесплатно, между прочим. После спектакля вышли рука в руке.
Укромное местечко есть и в Кадашах - тишайшее, намоленное, рядом с храмом Вознесения. Сизые голуби кружат поверх покосившейся старой голубятни. Многоэтажки-уродицы не скребут небо.
Ну как тут выбрать? И все же он остановился на Москва-реке. Понятно не Ганг, но все же. Лучше Большого каменного моста и не придумать. Важное место. По левую руку – золотые луковицы храма Христа-Спасителя. Это сегодня он аляпистый новодел, а лет этак через триста будет, что ни на есть, преданием старины глубокой. По правую – башни древнего Кремля. Сзади – Дом на набережной. Тоже тебе ни хухры-мухры. Одних мемориальных досок там под тридцать, со всех сторон увешан.
Решение принято. Распоряжения отданы. В адвокатской конторе были крайне удивлены, хоть виду и не показали. Сохранили покер-фейс.
Он достал из шкафа запыленный альбом, дунул. Поднялась пыль. Полистал. Задержался на странице со школьными фотографиями. Вот их шестой класс. В центре группового фото их любимый классный Игорь Семенович. Отличный учитель, интеллигент без дураков. Теперь сильно постарел, но всех помнит, всегда раскланивается при встрече, расспрашивает. Вокруг дети, смешные такие, нескладные. Он третий справа в верхнем ряду. Тогда еще не снилась Ева. Еще все ребра целы. А вот и 11-й. Молодые, беспечные, полные надежд. Навряд ли на его похороны кто придет. А ведь как дружили! С походами, кострами и байдарками. Давно это было. Да и было ли?
Разве что Колян заявится? Вот уж кто никогда не упустит халявы. Только выйдет ему облом. Извини, дружище, но виновник торжества не включил тебя в список приглашенных. Пришлось позаботиться и об этом. К столу допустят исключительно им выбранных, самых, что ни на есть, самых … Остальные двери поцелуют.
Он поставил альбом на место и взялся за дело. Вскоре на журнальном столике образовался живописный натюрмортик. Водочка на лимонных корках в графине, маслинки с косточкой купаются в розетке, капустка квашенная душистая, огурчики ядреные, соленые грибки с луком репчатым, хлебушек. Лепота. Не хуже, чем у людей.
Затем он пристроил кинокамеру к штативу. Включил. Сел напротив за стол. Улыбнулся во весь белозубый рот.
- Что, завидки берут? – заговорил он на камеру. - Я теперь смерти не боюсь. А вы дрожите.
И жизнерадостно засмеялся, наслаждаясь воображаемым эффектом. Жалко, что он не увидит их рожи. А то была бы потеха.
- Присаживайтесь, гости дорогие. Угощайтесь, кушайте, что бог послал. И расслабьтесь, кому должен – всем прощаю.
Он не поскупился на поминки. Снял банкетный зал с мультимедийным оборудованием, столики буквой «п», напротив экран в полстены, отовсюду видно. Лично отобрал меню, оплатил с чаевыми. Пейте, ешьте, смотрите, слушайте. Только придите, плиз.
Он задумался на секунду и нажал на пульте кнопку обратной перемотки. Нехотя встал. Подошел к камере и просмотрел записанный спич. Огорчился: - Плоховато выходит. Пафосно как-то. И текст не ахти. Будет лучше вместо присаживайтесь сказать рассаживайтесь, и кушайте заменить на закусывайте. Ладно, будем считать это пробной записью.
Вернулся к столу и передумал. Решил – хрен с ним, с текстом, лучше побольше экспромта, зритель не должен увидеть ни малейшего признака скованности. Иначе вся затея коту под хвост.
Он закинул ногу на ногу. Ну с богом, продолжим, помолясь. Дубль второй. Последний.
- Рассаживайтесь, гости дорогие. Пейте, закусывайте, чем бог послал. Не зевайте. Ин гроссен фамильен нихьт клювен клац клац. Сестренка, с тебя по старшинству первый тост. Скажи - пусть земля ему будет пухом или давайте выпьем за упокой души раба божьего Виталия. Я, пожалуй, присоединюсь. А то будет как-то искусственно.
Он плеснул в стакан из графина.
– Не чокаясь, - подмигнул он черному глазу кинокамеры и опрокинул жидкость в горло. Тут же выцелил вилкой соленый огурец и смачно хрустнул.
Сказал бодро: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»
Подумал: «Неплохо сказано».
И снова на камеру: «Блинчики пробуйте. Полагается с блинов начинать. Мажьте икоркой, мажьте. Свежачок, на рыбном рынке купил. Лучшую взял по такому случаю, контрабандную с Малой Арнаутской, лично опробовал. Не какая там горбушенская или форелевая, а самая, что ни на есть, осетровская, на льду охлажденная. Для вас, родимых, расстарался. Все вам на стол, даже себе не оставил. Заценили?»
Сам же поймал грибочек-чернушку упругую, кинул в рот. Прожевал неспешно.
- Мишаня, Зинуля! Весьма рад, что не забыли почтить, так сказать, своим присутствием. Откушайте виноградик, клубничку. Специально для вас заказал, - обратился он к виртуальной Зинке с хахалем. Зинка – двоюрная сестра с вечной аллергической реакцией на лице, от любого витамина ее щеки моментально багровеют и покрываются разнокалиберной сыпью – розовыми пупырышками с белыми наконечниками. Не щеки, а попа обезьяны из московского зоопарка. И хахаля завела соответствующего – беременный плешивый орангутанг. Лысина вечно покрыта капельками воды, отчего напоминает хороший помидор на прилавке южного базара. Уж эти-то пожалуют на поминки всенепременно с потаенной мыслью, а вдруг и им чего-нибудь перепадет от дальнего родственника. А кукиш с маслом не хотите?
Слава богу, что он никогда больше не увидит эту мерзкую парочку. В смерти есть и свои несомненные плюсы.
От этой мысли он повеселел.
Сказал бодро: - Ну, между первой и второй промежуток небольшой. Давайте по второй, любезные. Верке ликерчику налейте, она любит. Да, Верунчик? Небось с муженьком пожаловала? Вижу, с ним. Петруха, рожки на два уха, приветик!
Помахал рукой дружелюбно в глазок камеры. Оценил жест - ни дать, ни взять, Никита Сергеевич на трапе самолета перед отбытием в Пицунду.
Налил себе еще. Выпил. Крякнул. Дай Бог, не последняя - сказал. Засмеялся вновь. Подумал: - Опять неплохо вышло.
- Петруха, слышь, твоя-то кому только не давала. ****ь она, Петь, гони ее прочь, супружницу свою неверную.
Подумал: – Сотру ****ь. Нехорошо этак про Верку. Тем более, спать с ней доводилось. Это уже после Лизки пытался самоутвердиться. Тут же переиграл: - А вот и не сотру. Оставлю. Тоже мне – секрет Полишинеля. Верка еще в детском саду снимала перед мальчишками трусики за овсяное печенье.
Еще разок помахал приветливо рукой.
Продолжил: – Вижу, старик Похабыч, пришел, не запамятовал. Налейте дедуле наливочки вишневой, да пущай копченостей отведает. Только полстопарика, а то сомлеет еще наш греховодник. Бабаньки, вы Похабыча остерегайтесь. Не смотрите, что старенький, весь из себя богообразный. Выпьет малька, и облапить норовит. Рекомендую держаться от него подальше. Ха-ха-ха. Да и остальным не советую при нем шнурки завязывать. Ха-ха-ха. Не серчай, старче. Тебе сколько натикало? Лет восемьдесят? Так вся жизнь впереди. Налапаешься еще. Давай за мое здоровье, не побрезгуй.
Он знал за Похабычем еще один мерзкий грешок. Старик любил наблюдать похороны знаменитостей. Узнает в новостях место погребения и загодя проберется на кладбище, пристроится на лавочке у чужой ухоженной могилки, скорбит будто, а сам дожидается процессии. Мог и три часа просидеть, и четыре. Кто прогонит деда? Зато потом долго смаковал подробности: какой гроб, что говорили, какие значительные люди были … А в глазах торжество. Такой тип. Ходили слухи, что Похабыч имел немалый стаж надзирателем в Бутырках. Правда, тот все начисто отрицал. Но вот что любопытно, чем упорнее старик отнекивался, тем больше верили – вертухаил гад.
Он выпил еще. Молча, без тоста. Расхорохорился как-то.
- Витюха, молодец, что уважил. Решил самолично убедиться, что я помер? Рад, небось? Теперь должок можно похерить. Ишь, как тебе пофартило! Пара лишних штук в хозяйстве не помешают. Давай, гони тост за помин души и не поскупись на похвалы новопреставленному. Ну, понеслась, родимая.
Он лихо опрокинул стакан в рот и забросил вслед пучок укропа.
Ешьте зелень, - посоветовал в камеру. - Для потенции полезно.
Ну чё, споем что ли? – чуть погодя предложил он. Встал. Исчез на несколько секунд из кадра, чтобы появиться вновь с видавшей виды таежных костров и склонов домбайских хребтов заскорузлой желтой гитарой, всей в истертых наклейках и паутине трещин.
Он умело приладил деку на левое бедро и объявил: - По заявкам трудящихся, исполняется в последний раз! И затянул умелым, чуть жалостливым баритоном:
Тускло луна освещала
Старый кладбищенский двор.
Там над сырою могилой
Склонился молоденький вор.
Потом вдруг оторвал пальцы от струн и вновь обратился к черному радужному глазу.
- Эх, ребята, все не так. Нет того веселья. А ну-ка, давайте вдарим нашу любимую! Поют все, кроме Пашки. Уж извини, братишка, ты хоть и поешь мотивно, но слушать противно.
И под легкий ритмичный бой правой руки понеслось:
А на кладбище все спокойненько!
От общественности вдалеке.
Все культурненько, все пристойненько.
И закусочка на бугорке!
- Ну, под дичь! – он отложил инструмент. - Наливай, братуха!
Выпил сам, выждал необходимую паузу (надо же дать народу закусить, он чё, эгоист?) и запел уже без аккомпанемента.
Ты семья моя, свора скандальная!
Ты мой пьяный драчливый сосед!
Ты квартира моя коммунальная!
Днем и ночью покоя мне нет.
А на кладбище – все спокойненько
Среди ив, тополей, да берез
Все культурненько, все пристойненько.
И решенный квартирный вопрос!
Водка немного вдарила в голову. Хорошо стало, беспечно и расслабленно. Он раскурил трубку. Выдохнул густое облачко. Прикинул, что его лицо скрылось на несколько секунд за пеленой. Махнул рукой, разгоняя дымку.
- Табак, - пояснил он. - А вы, небось, решили, что я обратился в привидение?
Заржал, налил и выпил. Вдруг сбросил веселье. Посуровел. Сказал неприятное.
- А ты, сестренка, поди глаз на мою хату положила? Мне сверху видно все, ты так и знай! Не отнекивайся даже. Так это зря. Я распорядился в своей квартире сделать дом-музей. Ха-ха-ха. Прикольно ведь! Кстати, завещание у нотариуса, все честь по чести. И печати на месте, и подписи положенные, где надо. Представляю, сестренка, как вытянулось твое личико. Это тебе за то, что бабушкино наследство умыкнула. Ишь, как оно оборотилось. Да не плачь ты, слезами горю не поможешь. Выпей рюмаху, полегчает. А лучше сразу две. Дуплетом. По-македонски.
Улыбнулся искренне. Глаза залучились, подобрели. Показал камере средний палец правой руки.
Подумал: - Хватит, и так – много чести. В гробу он их всех видал.
Понравилось снова, как подумал.
Сказал: - Ладно. Будя. Дальше давай банкет сами ведите, я вам чё, тамада? Продолжайте без меня. У меня тут еще одно дельце в соседней комнате. Ха-ха-ха. Эх, знали бы вы, как мне вас будет не хватать! Общий привет!
Послал воздушный поцелуй с двух ладоней.
Он выключил камеру. Стреляться на камеру – перебор. Не хрена посторонним глазеть на интимный процесс.
Он был уверен, что адвокаты не подведут, исполнят последнюю волю, запустят кино. Он им достаточно забашлял. Грех это, усопшего обманывать.
Он пошел в соседнюю комнату. Остановился в дверном проеме. Обозрел панораму. На письменном столе лежал маузер. Красавец из красавцев. Рядом кобура из орехового дерева, почти новая, только несколько царапин нажила за сто лет. Пистолет принадлежал когда-то их прадеду, его высокоблагородию штабс-капитану Костромину, герою Брусиловского прорыва. Оружие сберегали несколько поколений Костроминых. Не зря. Вот когда пригодился.
Эх, жаль, что он не кавторанг какой-нибудь. Надел бы белый китель, фуражку с якорями, брюки клеш, ботинки начищенные солнечных зайчиков пускают, кортик сусальный на желтом ремешке. Сидишь за столом, как живой, только на виске кружочек коричневый запекся. Любо-дорого посмотреть.
Взгляд переместился на пол. Там выстроилась его верная гвардия. Ровно сто двадцать четыре оловянных солдатика, двенадцать офицеров, десять знаменосцев и четыре пулеметчика. Верные спутники его детства.
Впереди каре знаменосцев стоял главнокомандующий. Он приложил ладонь к фуражке, отдавая честь своему постаревшему императору.
Словно ничего не изменилось за последние тридцать лет.
Он отсалютовал строю и сказал маршалу: - Прощен. Давно прощен.
Показалось, что тот чуть склонил голову.
Когда Лизка в первый раз поехала в отпуск без него, он положил ей в сумку своего верного маршала.
Напутствовал жену полушутя: - Не балуйся там на югах. Если что, мне доложит. Поставь солдатика на видное место в номере – на неделю это твой страж.
Бесполезно. Не уследил командир.
И почему он не изменял Лизке? Были же возможности! Взять хотя бы Ксюшу. В тот вечер он не застал приятеля, так Ксюша встала непреступной скалой у входной двери: - «Не отпущу без чая, хоть убей!» Ну как отказать сестре друга? Да еще с таким напором?
Чая, правда, в хозяйстве не оказалось. На замену сошел коньячок с лимончиком, шампанское «Советское» в медальках, рябиновая настойка сладенькая и вермут. Итальянский вроде. После вермута разгоряченная Ксюха стянула с себя блузку заодно с лифчиком и вывалила устрашающие сиськи размером никак не меньше седьмого. Две нацеленные на неискушенного мужчину атомные бомбочки-сарделины. Он не сдержался и лизнул-таки сосок-боеголовку. Ксюша тут же застонала и с силой прижала его голову к мягким грудям. Он едва не задохнулся. «Погоди, минуточку, я скоренько», - прошептала Ксюша и ринулась в ванную.
Ну а он, дурачина, бочком-бочком, за дверь шмыг. И был таков.
И Зойка, бойкая свидетельница Лизкина, глаз на него положила еще на свадьбе. После на всех совместных торжествах так и норовила бедром задеть, грудью поерзать во время медленного танца. А уж какие гадости на ушко нашептывала, какие дикие предложения! Бесстыжая девка. Зря он ее не поимел.
Да и другими перспективными случаями не воспользовался. Идиот. На всемирном конкурсе дураков он занял бы второе место.
Он мрачно посмотрел на пистолет.
Вдруг заробел. Подумал малодушно: - А может, не стреляться?
Быстро взял себя в руки: - Нет, застрелюсь. Не пропадать же такому сценарию. Да и заплачено за все.
А икорку-то он траванул. Не сдержался. Так что, поминальщики, до скорого.
Он уперся холодным дулом в висок. Прошептал: - «Господи, Иесусе Христе! Прими душу мою безгрешную».
Глухой хлопок утонул в дневном шуме Ленивки. Стрелянная гильза шлепнулась на паркет, подпрыгнула и угодила в главнокомандующего. Маршал упал. Его голову срезало медными заусенцами, и она покатилась вдоль шеренги.
Строй оловянных солдатиков не шелохнулся.
Сон в летнюю ночь
… Он очнулся от прикосновения. Кто-то в зеленом свинчивал с его пальца перстень с бриллиантом. Он застонал. Фигура в зеленом отпрянула. Через секунду раздался крик: – Федорыч, подь сюды! Живой, кажись.
Перед тем, как вновь впасть в забытье, он еще прочувствовал холод и тошнотворный запах формалина.
Во второй раз он пришел в себя от постороннего храпа, постанываний и запаха нечистот. Захотел приподняться, но не дали широкие ремни, перехлестнутые на груди. Он скосил глаза. Стены были совсем рядом. Догадался – определили в коридоре. Наверное, палаты переполнены под завязку. Эпидемия, что ль, какая?
– Эй, кто-нибудь! – он попытался позвать помощь, но из гортани вырвался беспомощный полушепот-полухрип. Эта слабая попытка отняла последние силы, и он вновь погрузился во тьму.
Он не знал, сколько пробыл в беспамятстве, когда вдруг ясно услышал властный женский голос:
– Этого доходягу все-таки везите в реанимацию. Чем черт не шутит? Хотя, вряд ли. Да, и вколите ему чего-нибудь для очистки совести.
- Как скажете, Евгения Николаевна, Вы завотделением, Вам видней. А по мне, так пусть еще в коридоре полежит, все одно – не жилец. Но как хотите, а простыню менять не буду, на одну ночь и эта сойдет, – ответил мужской.
- Бог с Вами, не меняйте, - согласилась женщина. - Но вколоть – вколите. И зеленкой смажьте.
- Лоб?
- Пролежни. И хватит, Иван Федорыч, у меня на шутки времени нет. Увозите голубчика.
Он почувствовал движение. Сквозь пелену, застилавшую глаза, он различил неспешный бег желтых лампочек.
- Леночка, золотце, принимай вчерашнего жмурика, - услышал он вновь знакомый мужской голос.
- Что, на поправку пошел? – ответил звонкий, девичий.
- Что б в нашей больнице, да на поправку? – заржал мужчина. - Не сомневайся даже, преставится, как миленький. Только зазря катаем туда-сюда. Может, замажем на триста спирта, что еще до утренней смены откинется?
- Да ну Вас, Иван Федорыч! С Вами спорить, себе дороже. Не напасешси.
- Так я зайду после вечернего обхода? – как-то не по-служебному спросил тот, кого звали Иваном Федорычем, с какой-то интимной интонацией спросил.
- Только тихонечко, - услышал он ответ.
Он попытался крикнуть: – Я сам Шаповалов, главврача сюда! Сгною!
Но язык не повиновался, и паника мгновенно охватила душу. Нутро заполнил мерзкий холодок. Конец. Неужели конец? Еще бы годик, да хоть бы недельку напоследок. Неужто все?
К сожалению, сознание больше не покидало. Он слышал, как много позже кто-то быстро прошелестел халатами по реанимационной, после на некоторое время наступило затишье, спустя, должно быть, четверть часа скрипнуло и раздалось девичье хихиканье.
- Ах, отстаньте, ах, охальник какой Вы, Иван Федорович. Люди ж кругом.
- А пущай посмотрят напоследок, все одно не расскажут никому, - засмеялся мужчина.
Потом, как-то быстро, послышались частые выдохи и вскрики, которые закончились душераздирающим: – Ваня! Ванечка!
Крик перекрыл смачный шлепок.
-Эх, кисонька-Леночка, какая все-таки у тебя попочка! Будь я твоим мужем, порол бы ее тонкими розгами крест-накрест, а потом бы в крестики нолики играл губной помадой твоей малиновой.
Раздался девичий смешок.
- Затейник ты, Ванечка. Мой дурачок до такого не докумекает. Скучно с ним, без фантазии кобельчик, - отозвалась Леночка с покладистой попочкой.
Потом на минуту затихло все.
Он попытался повернуться.
- Вань, смотри, вроде новенький шевелится. Как думаешь, он понимает чего-нибудь?
- Какое там! Растение ... Зря только с ним возимся. Ну, иди сюда, в натуре.
Я вам покажу растение! Он рванулся вверх и кубарем слетел с кровати. Ударился больно о белый кафель, лицо разбило в кровь, нога противоестественно вывернулась.
- Ах, гадина! Хулиганит еще! Говорил же, зря его из мертвецкой приволокли, – услышал он последние слова в своей жизни …
Министр здравоохранения вдруг проснулся. Сердце бешено стучало. Лоб покрылся испариной. Он непонимающе оглядел спальню. Рядом посапывала супруга.
Немного отлегло. Уф, приснится же такое. Он машинально пощупал палец. Перстень с бриллиантом был на месте.
Анна на шее
Игорь Семенович продал квартиру скрепя сердце. Вряд ли четыре поколения Ларионовых одобрили бы сделку. И самому жалко до слез. Все вокруг родное, привычное, каждая вещь давно знает свое место. И двор какой! С каштанами и кленами. В прежние времена детвора озорничала, молочница по квартирам ходила, с соседями праздники справляли, а если умрет кто, так гроб у подъезда ставили, и все прощаться приходили, со всех подъездов. Кануло это. Даже старинный товарищ Михаил Степанович, предпоследний из могикан, переехал в Тьмутаракань. Теперь в Мишины хоромы министра вроде какого-то вселили. А его пенаты достанутся соседке – милая девушка, улыбается при встрече всегда. И муж у нее приличный, с машиной. Все хлопоты по обменам взял на себя, уважил старость. Не перевелись еще люди.
А что делать? За все плати ныне, а на пенсию разве внучку вытянешь? Мать то ее беспутная, дочь его Татьяна, который год болтается с гражданским муженьком, вечным капитаном каких-то войск, по гарнизонам. Шлют даже не крохи – крошечки. О дочурке и не вспоминает. Знает, что при деде будет обихожена, устроена.
Сегодня, наконец, решился - завтра переезжает в Перово. Тянуть дальше неудобно. На доплату проживут как-нибудь с Аннушкой пару годиков, а там видно будет.
Чем его подкупило новое пристанище, так тем, что в пяти шагах от метро. Аннушке школу менять не придется. До центра за двадцать минут доедет, он лично хронометрировал.
Внучку он любит самозабвенно. Ведь выросла у него на руках от и до. Умница, красавица, баловница. Незаметно, незаметно, а скоро четырнадцать. Сейчас она в школе.
Игорь Семенович зашел в уборную. На полу лежал раскрытый учебник. Аннушка позабыла, растяпа. Он с трудом нагнулся, поднял книгу и взглянул на обложку – Алгебра. Дидактические материалы.
Подумал: – В уборной логичнее осваивать «Алгебра. Начало анализа», - и улыбнулся сам себе. Некстати вспомнились многочисленные долги. Впору самому писать «Занимательную арифметику».
С этой невеселой мыслью Игорь Семенович прошел на кухню. На столике стоял небольшой фарфоровый чайник с отколотым носиком – квартирант с незапамятных времен. В нем заваривал еще его прадед. Игорь Семенович приметил, что новые чайники почему-то не дают такого аромата.
Когда-то на этой кухне было шумно и весело, Ларионовы чаевничали в охотку, да и семья была значительной, не в пример теперешней. Иных уж нет, а те далече. Единственно, что сохранилось от былой роскоши, этот вот чайник с дефектом, потому и единственный выживший из кузнецовского сервиза на шесть персон, золотая табакерка с неясной монограммой и бабушкино обручальное колечко из червонного золота. Остальное давно продал. Аннушку надо достойно одевать, и лицей немалых затрат требует.
Вопреки всему уцелело еще собрание книг – Аннушкино приданое, неприкосновенный запас.
Книги в их семействе почитались особо. Еще прадед приятельствовал с Марксом и Сувориным. Подписывался на все основные издания. Имел собственный экслибрис - «Украдено у Ларионова». Дед в пополнении коллекции не преуспел, завертелся в жерновах первой мировой и гражданской, а вот отец, профессор Московского университета, Семен Вениаминович Ларионов, царство ему небесное, приумножил библиотеку. В конце 40-х папа приобрел книжные шкафы из карельской березы в комплекте с письменным столом, комодом и торшером. Тогда только профессура, крупные партхозработники, да народные артисты, разумеется, могли позволить себе мебельные гарнитуры. Ну и верхушка творческих союзов, пожалуй.
Увы, шкафы не влезут в новую малогабаритку. Он прикидывал и так, и эдак. Не те ныне потолки, экономные больно. Была б дача, отвез бы туда. А ведь была когда-то на Пахре, да Танька продала украдкой и деньги своему капитану отдала. Тот, вроде, недостачу какую покрывал. Теперь придется на выброс мебеля.
Отец преподавал в Университете словесность. А он дослужился лишь до простого учителя русского языка и литературы. Не дотянулся до папы. Но все же жизнь прожита не зря. Сколько детей прошло перед его глазами. Его золотой фонд в старинном фотоальбоме, где все его выпускные классы. Да и Аннушка тоже радует оценками. Правда, для нее русская литература умещается в Пушкина и Чехова. Союз изящества и краткости. Но, между прочим, не так мало. Даст бог, с возрастом придут и другие.
Верится, что все у Аннушки сложится хорошо: выучится, человека встретит достойного, детишек родит, правнучат его будущих. И вновь пойдет вширь род Ларионовых. Дожить бы.
Наиважнейший дар судьбы – семья. Одно удивительно, как эта простая истина обошла великую русскую литературу? В ней нет места счастливой семье – непременно повырубают вишневые сады. Да под корень обязательно. А вот когда сначала страсть вседозволенная, бешеная, бунтарская, а потом, после соблазнения - пошла вон, сгубленная, так этого сколько угодно. И с куражом непременно, и с кровью. Что б пепелище. Лишь некоторых, типа Нехлюдова, совесть помучает. А семья – ну это когда отколобродился до немощи или вовсе уж некуда идти. Спросите хоть Григория Мелехова. Гришеньку.
Разве что Пушкин в «Барышне-крестьянке» и «Капитанской дочке» уповает на семейные ценности. У Пушкина все отыщется. Не превзойден.
Для прочих доморощенных литераторов семья вечно побоку. Обычно в эпицентре сюжета беспорядочные метания личностей – Раскольникова, Базарова, Рахметова … А где без семьи не обойтись – выводят то карикатурных Скотининых, Сквозник-Дмухановских и Маниловых, то трагичных Карениных, Измайловых и Огудаловых. А когда произведение с претензиями – вовсе пиши пропало: и сына на нож, и дочь за нелюбимого, и жену с воза.
Иное дело – западная проза. Там семья – цель мироздания. Квентин Дорвард выиграл свою Изабеллу де Круа в рыцарском турнире и женился с завидным приданым, восставший из мертвых Флориндо надел кольцо на безымянный палец Беатриче, невзирая ни на каких Труффальдин. А история с Артуром Мешемом и Абигайль Черчилль чего стоит! Капитан привел-таки красотку под венец, невзирая на прелести герцогини Мальборо. Иначе не стать бы ловкачу маршалом Англии, а ей – первой статс-дамой при ее величестве королеве Анне. Совместили приятное с полезным. У Конан Дойля в «Белом отряде» тоже ну прямо голубки собрались, что стар, что млад. Один мечтает домой в замок к законной, другому не терпится жениться поскорей, а попутно Францию завоюем. И Время–не-ждет Лондона, уж на что авантюрист и деляга, но только обрел дом, так замаскировал золотую жилу, вроде и нет ее, чтоб остаться со своей Дид и выращивать коров в любви и безмятежности. Многое, если не все, в иностранной литературе упирается в семью. Вся их классика об этом. Те же «Богач-бедняк» Ирвина Шоу, «Сага о Форсайтах» Голсуорси, «Дети капитана Гранта», наконец. Примеров несть числа. А где нет семьи, там главные персонажи все равно, что родня: сотоварищи с Эспаньола Стивенсона, обитатели таинственного острова Верна, а Робинзон с Пятницей и Холмс с Уотсоном так и вовсе живут вместе. Подозрительно даже, что сэр Артур ни разу не описал, как его герои отходят ко сну и встают поутру.
Даже европейские беллетристы остепеняют своих героев. Портос вступил в брак с госпожой Кокнар, д Артаньяна окрутила трактирщица, непреклонный Монте-Кристо утешился с Гайде. И чего мстил, спрашивается? А соблазнители-разрушители домашнего очага, кончают плохо. Сореля обезглавили, Гриффина повесили, Вальмонта застрелили.
Отечественные же Казановы, напротив, в шоколаде. Паратов с богатой купчихой и при своем интересе, Печорин, как ни в чем ни бывало, служит и примеривается к новым эполетам. Князь, изумруд яхонтовый, женится на богатой. Правда, Куракину не повезло. Но то дела ратные. А что там с Ларисами, Бэлами и Грушеньками? Вот-вот.
Западники семью пестуют, наши бичуют. Это, увы, факт.
Удивительно, что в реальной жизни все наоборот. Посмотрит зритель по телевизору на семейную идиллию среднего американца в какой-нибудь мыльной опере, и умиляется: гладкая зеленая лужайка, скатерка на траве, снедь в вакуумной упаковке. Жена суетится, кока-колу разливает из пластиковой бутылки в одноразовые стаканчики, детки приодетые, причесанные, белозубый отец семейства в демократичной ковбойке, машина на заднем плане чистейшая, зеркальная. Но после, когда детки подросли и отделились – получите открытку на день благодарения, и будьте довольны, фазе и мазе.
А у нас? Отец пьет, мать гуляет, мат, склоки, драки. Хлам в квартире, двери скрипят, вода из крана капает, ржавый унитаз журчит. С ребенком в цирк ни разу не сходили. Тот неопрятный, волосы сальные, корка под носом. Зато потом заболеет отец от пьянки – и нет роднее человека. Расшибиться готов ради родителя.
И он сам такой же. Явись сейчас его Танька, так простил бы непутевой обманы – и дачу, и облигации, и мамины сережки. Лишь бы не уходила больше. Пусть даже и мужиков в дом приводит, когда Аннушки нет.
Игорь Семенович взял с подоконника моток бечевки и вернулся в комнату. Взглянул на книжные шкафы и вздохнул. Работы предстоит не на час. Хорошо бы к вечеру управиться. Решил - начну с верхних полок. Кряхтя, он полез по стремянке.
Наверху стояли многотомные собрания сочинений советского периода. Подписные издания, по открыткам. В твердых переплетах, тяжелые. Вкусный запах старых книжных страниц. Читаные и перечитанные голубой Горький, серый Стейнбек, коричневый Купер, зеленый Куприн ... Его любимый Куприн. Когда писатель умер от рака языка, их учительница-большевичка наставительно сказала классу: - «Бог наказал его за клевету на Родину». Он ей потом кнопку подложил.
Было времечко золотое, когда за любую из этих книг можно было бы выручить деньги, на которые относительно сытно жили бы с неделю. А теперь кому вы нужны? Такие же обветшалые анахронизмы, как и он.
Зато на нижних полках находятся жемчужины: прижизненные издания Пушкина и Гоголя, «История государства Российского» Н.М. Карамзина 1816-1818 годов, первое издание басен Лафонтена 1685 года с офортами Romaen de Hooge. Есть и другие, не менее редкие. «Арифметика» Магницкого петровского времени еще посоревнуется ценой с фолиантом «Палаты С.-Петербургской Императорской Академии Наук, библиотеки и кунсткамеры» царствования Елизаветы. Да и поэзия серебряного века чего-то стоит. Все в хорошем состоянии. Мечта любого букиниста.
С самой верхотуры он бережно снял давно не тронутого Достоевского. Что ни говори, а гений. Но лично ему Федор Михайлович чужд. Романы Достоевского сродни неочищенной сивухе, той, что еще до первача. Сразу бьет по мозгам, забивает извилины. За жизнь некоторые не опохмелятся. Депрессивный беспросветный писатель. И картежник к тому же.
Игорь Семенович осторожно спустился вниз, аккуратно перевязал стопку книг бечевкой, отложил к стене и полез обратно ко Льву Толстому. Граф в представлении Игоря Семеновича был многовкусен. Иной раз читаешь, будто наливаешь густой вязкий эль из дубового бочонка с краником. Главное – вовремя закрыть, а то прольются слова мимо, впитаются в почву безо всякого толку. А бывает, откроешь его же двухтомник «Война и мир» и наткнешься на смесь кваса с арманьяком. Так и видится летняя кофейница на Елисейских полях.
- Са ва, месье?
- Са ва бьян. Э ву?
- Манифик.
- Гарсон, меню!
Игорь Семенович частенько про себя сравнивал авторов с напитками. Пушкин у него ассоциировался с веселым искрящимся шампанским. Откупори шампанского бутылку, иль перечти «Женитьбу Фигаро». Пьешь, как смакуешь, никакой дурноты, воздушность и прозрачность. Только пузырьки щекочут язык. И без побочных эффектов. Чехов – русская водка с блинами и ушицей, махнул стопку, и ясно все: и про себя, и про крокодилов в юбке. Набоков тоже водка, только без закуски. Водка одиночества. Под настроение. Камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить. Бальзак, безусловно, это много молотового черного кофе, ароматы его немного кружат голову. Кафка – текила с солью и лимоном, пьется вроде легко, но недолго легко, а потом как жахнет! По лабиринтам его фантазий плутать, не переплутать. И никакая нить Ариадны не выведет. Дюма – охлажденное бургундское под обильный ужин и блуд, Пелевин – зеленый абсент, полынью пахнет. Дурь почище наркотика будет. О Генри – совсем немного виски с содовой и жирная сигара …
Дверной звонок застал Игоря Семеновича за упаковкой Блока. И каждый вечер друг единственный в моем стакане отражен.
Кто бы это мог быть? Внучке еще рано, у нее сегодня семь уроков. Должно быть, соседи, Катя и Борис. Помощь предлагать будут. Он не без труда поднялся с пола и пошел открывать.
Открыл, и отпрянул. На пороге стояла его дочка Татьяна, умытая слезами.
Волки и овцы
Есть женщины красавицы, рожденные для преклонения или власти. Они приносят счастья и несчастья. Они всегда в центре, вокруг них увиваются. Бывают женщины с изюминкой. Что придает им шарм – извечная загадка. Может быть розовая пикантная родинка, примостившееся слева над губой, может быть, легкая картавость, или это особенный намекающий взгляд? Так или иначе, но заполучить женщину с шармом несомненная жизненная удача, перед которой меркнет даже успешная карьера. Любовникам таких женщин завидуют черной завистью, ненавидят их. Встречаются и женщины-вамп, эти погружают в пучину. Но финал один - выпьют кровушку до капелюшечки, завладеют всем и выбросят на помойку, как использованный тампон. Частое и совсем скучное явление – женщины-домохозяйки и женщины-матери, примерные посетительницы врачебных кабинетов. Женщины без тайны, давно не задыхаются от любви. Преданные потребительницы рекламы. Изредка попадаются феминистки – о тех особый разговор, да и не женщины это вовсе, а мужчины, сменившие пол.
В квартире номер 17 сидели две девушки иного типа. Красивыми их не назовешь, но милы. Мужчины говорят про таких - куколки. Обаяние если и есть, то только от юности. Пройдет она, и превратятся куколки в сумрачных особ с эскалатора московского метрополитена. И не вампирши. Видно невооруженным взглядом, что интеллектом обделены. Да и до матерей они еще не доросли.
Девушек звали Кэтти и Ирма. Не имена, а Ники на сайтах легкомысленных знакомств. Кэтти – хозяйка, Ирма – гостья. Девушки пили вишневый пунш под фисташки и марципан из Елисеевского и болтали о пустяках.
- Прикинь, Кэт, я пересеклась на прошлой неделе со Светкой Лариной. Помнишь, с Воронежа которая? Ну она еще в общаге скандалила вечно с тетей Клавой из-за парней.
- А, беленькая такая? Одевалась с вещевого рынка?
- Точно. С ней еще Лизка-подлизка тусовалась. Ну, беструсовщина эта, вечно перепихивалась наспех с кем попало.
- Как же, сладенькая парочка. Помню, Ларина корчила из себя невесть что. Ну и как она теперь выглядит?
- А никак! – Ирма заразительно рассмеялась. - Да теперь уж никак не выглядит. Запустила себя, обрюзгла. Даже не подумаешь, что еще тройку лет назад ходила фифой. Встретила ее на пляже в Ницце, не поверишь, борода под мышками растет. Когда с ней чмокались, так перегаром дыхнула, мама не горюй!
- Да ну!
- Короче, идет то ли в нижнем белье, то ли купальник такой новомодный – бледно-розовый с кружевами, в задницу впивается, у самой бока отвисли, пупок провалился, а с ней толстяк какой-то бесформенный в бермудах и бандане. И, прикинь, накрашенная.
- Да ну? На пляж-то?
- Во-во, а я что говорю, крыша конкретно едет. А, толстяк, как потом выяснилось, из магнатов. И не жадный. Я его у этой дуры перекадрила в пять минут.
- И правильно. У мужчин главное достоинство не в фигуре. Вот мне, к примеру, раньше попадались все отборные – плечистые, высокие, мускулистые, а теперь – сморчки разные. Маленькие, плюгавенькие, лысенькие. И что, топиться теперь? Прикинь, мне один неказистый больше дарит, чем пять атлетов. А для плотских утех, по крайности, я Витька держу, и свои ручонки еще шустрые, все изгибы лучше любого мужика знают. Да и Борюсик, если не в подпитии, еще могет. Не на пять, конечно, но на твердую тройку.
- И я о том. Мужик он и в Африке мужик. Это нам, молодым и красивым, о своей фигуре думать надо. Она – наш главный капитал. Светка-то, дура, родила, обезобразилась, все фитнесы коту под хвост. После беременности хрен восстановишься, как было.
- Ага, с детьми одна морока. Борюсик тут мою квартирку расширять задумал до пятикомнатной, типа в подарок на годовщину первого свидания, так хотел сначала двушку справа прикупить, стенку сломать, еврик отбабахать, чтоб с джакузи и бильярдной, а тут у соседа, Степки-кошатника, некстати кто-то народился, а с малолетними при обмене, сама понимаешь, сплошная головная боль, пришлось на старика-учителя переключаться, а у того и стена капитальная, и метраж на двенадцать поменьше.
- Да, что ни говори, не повезло, так не повезло.
Девушки отпили по глоточку и продолжили беседу.
- Хотя нет худа без добра. Борюсик то мой, ты его знаешь, тот еще змей. Подобрал старику обмен на Балашиху, в пятиэтажку-хрущебину жуткую, а сам свозил того в Перово на осмотр. Прикинь, в Перово есть улица с таким же названием, что и в Балашихе – то ли Кусковая, то ли Куковая. Не важно, не в этом суть. Главное – нам хата в центре почти задаром досталась. Только старик с переездом тянет, никак не расстанется со своей рухлядью. Прикинь, у него целая комната заставлена старыми книжными шкафами. Чудак-человек. Борюсик предлагал ему вывезти шкафы со всем содержимым на свалку за свой счет. Какое там! Упертый дедушка.
- Не жалко учителишку?
- Да брось, ты, не будь ханжой. По-человечески обошлись. Борюсик мог ведь вообще кинуть. Он правильно говорит – лохов учить надо, для их же пользы.
Девушки засмеялись. Одна лукаво, другая несколько нарочито, с едва уловимой неприязнью.
- После ремонта милости прошу, - сказала Кэт, и вновь отхлебнула из бокала.
Ирма кивнула и тоже приложилась к соломинке.
- Ну как теперь в Ницце? – спросила Кэтти.
- Скукота. Больше на Лазурный ни ногой. В следующий раз поеду куда-нибудь в тропики.
- А я в Венгрию хочу, на Бенетон, - мечтательно вздохнула Кэт. - Там, говорят, красотища. И нет той жары.
Ирма улыбнулась и подумала: - Какая дура. Бенетон! А Борюсик – подлец. Впаривает второй год, что бросит эту пигалицу, а сам площадь Катьке расширяет. Да она ему сегодня все глаза повыцарапывает, паскуднику. Поставит вопрос ребром. Еще посмотрим, кто на Ленивке жить будет.
Ирма допила свой бокал и встала.
- Ну, подруга, мне пора. Через час солярий.
Девушки расцеловались на прощанье.
- Пока, сучка, - подумала одна.
- Прощай, сучка, - подумала другая.
Встретятся ли они еще когда-нибудь? Обязательно встретятся, ведь женщин типа сучка обычно тянет в стаю.
Олеся
Олеся была вызывающе красива. Яркая девятнадцатилетняя брюнетка с глубокими черными глазами, правильный овал лица, длинная шея, белая кожа, чуть пухлые губы с ободком, прямой нос с едва выступающей горбинкой, ямочка на щеке, - Олеся привораживала, особенно, если удавался пристальный немигающий взгляд, от которого мурашки по коже, и бежать надо, да ноги ватные, и не закричишь - язык онемел.
Олеся тренировала силу своих чар и не без успеха пугала молоденьких цыганок Александровского сада. С цыганками у нее давнее соперничество, лет с пятнадцати. Оно началось с того, что как-то ранней осенью стайка цыганских девушек рассыпалась по аллеям в поисках доверчивых горожан. Одна, черноволосая смуглянка с алым румянцем, шелестя разноцветными юбками, подлетела к прогуливающийся девчушке с ранцем за плечами. Цыганочка было протянула ковшиком ладонь и приоткрыла рот, как вдруг, ничем неприметная девчонка преобразилась. Она вдруг резко побледнела, страшно так, до синевы. Лицо застыло гипсовой маской, только глаза пронзительно сверкнули, да голос откуда-то замогильный возник, и это при стиснутых бесцветных губах-то.
- Цацки давай! А не то хворь напущу.
Цыганочка остолбенела, заворожилась и плавно, как в замедленной съемке, стала снимать с себя украшения. Резкий смех Олеси вывел ее из оцепенения и цыганка, подобрав юбки, ринулась прочь. Чуть ли не «мамочка» закричала. Вслед ей внезапно появившийся ветер неспешно подбирал опавшие листья.
Олеся потом две цепочки на тропинке углядела и на елку повесила.
Другой раз она уже сама подкараулила трех цыганочек, и как выскочит из-за кустов, да руки вперед выставит острыми бордовыми ногтями. И снова голос ниоткуда: - Молодые, красивые, дайте копеечку железную. Я ее в крови девственницы обмою, с телячьей печенью отварю , и явится вам ноченькой лунной копыто застреленного коня.
Те дали, а куда денешься. Потом Олеся их больше не встречала, а в денежках дырочки просверлила и на кожаный шнурок их повесила, с тех пор будто бы фенечку какую на шее носит.
После нескольких подобных случаев цыганки, завидя ее, стремительно убегали, пряча глаза. Только пятки грязные сверкали. Олеся грозила им вслед пальцем.
Как-то ее попыталась урезонить пожилая цыганка: - Не хорошо так, девонька. Тебя ведь никто не трогает. Зачем наших обижаешь? – но, заглянув Олесе в глаза, ретировалась, не дожидаясь ответа. Олесе даже показалось, что та украдкой перекрестилась.
В шестнадцать лет Олеся обнаружила у себя дар предвиденья. Причем какой-то отрицательный. За месяц она откуда-то знала, что сосед застрелится, хоть тот не смурной ходил, а, напротив, веселый, улыбался мечтательно. Дядю Юру, брата маминого, за год предупредила: - «Дядь Юр, не кушай куриный бульон с перцем». Не послушал ее, теперь мается раком пищевода. Через трубку в горле питается.
Но это пустяки. Так каждый может. Иное дело баба Варвара. Та собственную смерть предсказала, хоть и не болела ничем никогда. Истопила баньку, помылась, простилась со всеми, легла в кровать и померла. А Олесе незадолго нашептала: - Девочка моя. Судьба тебя караулит. Все познаешь, все будет. Не бойся молвы худой. У людей языки острее, чем ножи. Только замуж не выходи. Нам нельзя. Да и разлюбляться тягостно. Не приведи…
Баба Варвара в Олесе души не чаяла. Маленькой, она напевала ей сказки, расплетала и заплетала ей косички с непременной частушкой: - Распустила Дуня косы, а за нею все матросы.
И вовсе она не страшная. А что нос крючком, рот беззуб и лицо в бородавках, так это ничего. Подумаешь, эка невидаль. И чего только деревенские ее сторонились, и поп в часовню не пускал? У бабы Груни, между прочим, нос вообще в подбородок упирался. И что? Правда, баба Варвара была трижды вдова, и все ее мужья умерли не своей смертью. Первый в колодец упал, второй с крыши сиганул, третий под лед провалился. Может, это потому, что браки были невенчанные, просто так сошлись?
Последние лет тридцать баба Варвара жила бобылихой в покосившейся избенке на самом краю деревеньки. На зажопинке, как говорили местные. Хотя, почему одна? Баба Варвара держала двух собак – цепного заливистого Полкана и блохастого комнатного Тузика с замедленным развитием, двух котов – драчливого раненого-перераненного Ваську, при виде которого остальные деревенские мяуки разбегались со скоростью курьерского поезда, и ласкового одноглазого Мурзика. Его баба Варвара таким и подобрала в лесу еще котенком. Также в доме приютились две безымянные крысы, кролик с крольчихой, важный голосистый петух яркой расцветки и вечно чем-то озабоченная несушка. «Развела параноев ковчег», - шутил папа.
Пока баба Варвара была жива, Олеся с удовольствием приезжала в Кошелевку на каникулы. Зверье ее любило, даже Полкан и Васька ластились.
- Сила в тебе особая, моя девочка, - говорила баба Варвара, гладя ее по голове.
- Какая сила, бабушка?
- Придет время, узнаешь. Всему свой черед. Дремлет она пока.
Баба Варвара была со странностями, когда она гостила у них на праздники, всегда клала на кухню тарелку с угощениями для домового, и надо же, под утро оставались только фантики, крошки от пирожков и яичная скорлупа. А однажды зимой маленькая Олеся пошла на кухню за печенюшкой, вдруг из-за холодильника как выскочит четырехлапое страшилище с выпученными глазами, шкура зеленая, в пупырышках, похоже на квакушку размером с топтыгина. Олеся с криком назад, в комнату, где мама. Долго та ее успокаивала, водила на пустую кухню. Когда вернулся с работы папа, и с папой ходила. Он смеялся над дочкиными страхами. Шутил, как водится: - «Домовой с тобой познакомиться хотел, а ты, трусиха, убежала». Олеся трудно уснула, вскрикивала ночью. Еще долго потом она с опаской заходила на кухню, пока со временем не убедила себя, что ей привиделось.
Сегодня у Олеси особый день. Во-первых, Лешик-таки отважился и поцеловал ее. Еще тихонько прошептал на ушко: - Я люблю тебя, моя колдунья.
Нет, целоваться он решительно не умеет, хоть и ходит на занятия плейбоем. Всегда загорелый, волосы коротко стрижены, на рукава бицепсы напирают. Одет с иголочки, без пятнышка. И улыбается редко, как кто – без всякой двусмысленности, и глазами ясными, и губами сочными. А целоваться не умеет.
Олеся рассмеялась. Так что трепала Вика, зря она на нее болезнь послала. Ну ничего, помается животом немного, будет знать. И чего Лешик в ней нашел? Олеся сама видела, как они шептались о чем-то на последнем ряду. Чучундра. Глаза чуть косят, на талии с пяток лишних килограмм, прическа – как подстриженное дерево в английском регулярном парке. Танцует разве что неплохо. И слухом не обижена. Напевает вечно что-то.
Ладно, проехали. В конце концов Лешкин ее, Олесю, любит, а не эту «прелестницу» и сегодня – ее первое свидание, и не где-нибудь, а в настоящем ресторане.
Предстоящее свидание чрезвычайно волновало Олесю. В Лешика она влюбилась еще на первом курсе, сразу и бесповоротно. На всю жизнь. Вечером она должна быть королевой, пусть Лешик увидит, какая она. Оценит и не будет заглядываться на однокурсниц. Тогда и ворожить не придется.
Олеся сидела у трюмо. Перед ней длинной вереницей растянулись коробочки, флаконы, склянки… Она выбирала.
Что может быть трогательней невинной девушки накануне первого свидания? Щеки пылают, в груди сладкое томление, откуда ни возьми, появилась робость. Неповторимо предчувствие прикосновений. Хотя, казалось бы, чего волноваться с ее данными?
Но что-то еще тревожило девушку, смутное беспокойство не отпускало.
Олеся немножко подвела брови, выщипнула парочку лишних волосинок, подкрасила помадой губы. Потом она надела черное облегающее платье со скромным декольте, туфельки на шпильках, колечко с изумрудиком на левый безымянный и осталась удовлетворена. «Хороша, - подумала она, повернувшись перед зеркалом в профиль. - Лешик упадет и не встанет».
И тут позади Олеся услышала голос, родной голос из детства. Она обернулась. Голос что-то напевал у занавесок. Протяжное такое, призывное. Олеся как во сне подошла к окну и отдернула шторы.
За стеклом была баба Варвара. Она стояла без всякой опоры, прямо в воздухе, такая же, как прежде. Ничуть не изменилась. И одежда та же, в которой хоронили – платье коричневое из крепдешина, платок серый оренбургский на плечах, в седых волосах желтый гребешок.
Баба Варвара поманила Олесю морщинистой рукой. Олеся медленно открыла створки. Баба Варя, не отводя от внучки ласкового взгляда, чуть переместилась назад. Олеся протянула руки и немного перегнулась через карниз. Она не доставала до бабушки самую малость, каких-нибудь десять сантиметров. Олеся полезла на подоконник, баба Варвара отодвинулась еще немного назад, совсем незаметно. Расстояние между ведьмами сохранилось. Тогда Олеся вскинула руки и рванула вперед в пустоту. Чего ей бояться, баба Варвара все равно поймает.
В миг рокового прыжка чьи-то сильные руки ухватили Олесю за талию и потянули назад. Девушка поддалась и упала в комнату спиной на что-то мягкое, шевелящееся, живое. Она видела, как баба Варвара подхватила с низкого облачка помело, развернулась и полетела в небо. Ее контуры быстро уменьшались и вскоре превратились в мигающую точку.
Потом они сидели на кухне, пили чай с пряниками и играли в подкидного дурака. Не такой он страшный, этот домовой. Чего только она его забоялась, дурочка?
Вечерело. Где-то настойчиво звонил сотовый, но Олеся будто не слышала. Ей было покойно, как в детстве на коленках у бабы Варвары.
Проигравшись в пух и прах, Олеся не расстроилась. Ноги сами принесли ее к кровати.
Она легла и легко уснула.
Сумерки сгустились и обернулись тьмой. За окнами вокруг уличных фонарей лениво кружила пыль. Где-то в глубине млечного пути сквозь ковш белой медведицы пролетала серебристая светящаяся точка.
Ленивка засыпала.