- Ну, все, - произнес мужчина, откинувшись на спинку кресла. – Я устал, да и время, о котором мы договаривались, уже истекло. Надо уметь его ценить и укладываться в оговоренные сроки.
- Да-да, большое спасибо за предоставленное интервью, - поблагодарила журналистка и просительно взглянула на мэтра. – Только один последний вопрос.
- Ну, если последний – спрашивайте, - улыбнувшись, согласился тот.
- Вы объездили весь мир, ставили, можно сказать, всех известных и малоизвестных драматургов, что бы вы хотели еще поставить?
- Чехова, - не задумываясь, ответил режиссер. – Большое спасибо, надеюсь, вы не напутаете мои слова.
Мужчина поднялся из кресла. Каждое движение давалось ему с трудом, но те, кто не был посвящен в его болезни, никогда не догадался бы об этом, так хорошо он научился управлять своим телом и эмоциями. Он был сама любезность, помогая молодой женщине встать и целуя на прощанье ей руку.
Глядя на него, невозможно было себе представить, что этот красивый галантный, вернее сказать, старомодно галантный человек в репетиционном зале вел себя сущим тираном, доводя до слез любую актрису, невзирая на ее титулы и ранги, добиваясь от нее одному ему ведомую степень эмоций. И получив требуемое, тут же начинал превозносить игру и профессионализм артистки, так что у той высыхали слезы, а в памяти оставалось только чувство удовлетворения достигнутым. Поэтому члены его труппы зла на него не держали, работать с ним любили и к другим режиссерам не сбегали.
О нем ходило много легенд. Что-то было правдой, что-то приукрасили, рассказчики, не удержавшиеся от соблазна по-своему интерпретировать какой-нибудь случай, а что-то было явной выдумкой, бесчисленное множество которых, как мириады мошек, окружали его неодиозную фигуру и как поклонницы следовали за ним по жизни.
Получив в редакции задание взять у знаменитого режиссера интервью, журналистка, ранее писавшая только об ударниках коммунистического труда, преисполнилась гордости за саму себя от предстоявшего свидания. И хотя молодости свойственно отсутствие и даже низвержение всяких авторитетов, она, готовясь к встрече, изучила существующие материалы, в результате чего к ней пришло осознание значимости этого визита, как прикосновения к живой легендой, и, возможно, одного из последних в жизни интервьюируемого. Женщина испугалась груза ответственности за результат встречи и уже хотела отказаться, но природное любопытство и профессиональная гордость взяли верх. Встреча с мэтром оказалась не такой страшной, как ей представлялось в воображении.
Журналистка знала про него все или почти все. У него было тяжелое детство. Отец умер от воспаления легких, когда мальчику еще не было и года, оставив младенца и молодую жену совсем одних без средств к существованию. Но, может, и к лучшему, что он умер естественной смертью, иначе бы загреметь ему в роковые тридцатые годы, так как он входил в ближайшее окружение Сандро Ахметели, и тогда статус у вдовы с сиротой был бы совсем другой. Мать крутилась, как могла. Выйдя замуж в последнем классе и не имея высшего образования, она работала ночной нянечкой в больнице и посудомойкой в близлежащей столовой. Мальчика растила улица. Однако врожденная тяга к знаниям, друзья, такие же полубеспризорники, как и он, из которых впоследствии один стал известным ученым, второй летчиком-испытателем, героем Советского Союза, а третий просто рабочим, но уважаемым не менее, чем остальные, а также военные годы, когда общая беда и вера в победу научили переносить трудности – все это сформировала из него незаурядную личность.
Большая квартира на тихой улочке в центре города с полуметровыми кирпичными стенами, хранившими прохладу в самый жаркий день, поражала не роскошью, а яркой индивидуальностью, редким сочетанием в природе вроде бы абсолютно не сочетаемых вещей – африканская керамика соседствовала с венецианским хрусталем, белые кисейные занавески начала двадцатого века оттеняли мягкую мебель из набивного ситца немыслимой расцветки.
Центром этого необычного мира был сам режиссер – чуть выше среднего роста, с осанкой привыкшего повелевать человека, со слегка крупной для его тела прекрасно вылепленной головой, украшенной карими внимательными глазами, с густыми вьющимися совершенно седыми волосами.
Стояло жаркое тбилисское лето, время отпусков. В квартире, если не считать худенькой девушки, открывшей дверь, а после, в течение всего интервью тихо сидевшей, забравшись с ногами, в углу дивана, больше никого не было. Большое и шумное семейство режиссера пережидало тбилисскую жару в горной деревне, в которой даже в полдень температура не поднималась выше двадцати градусов, а вечером так вообще надо было облачаться в теплые куртки. Режиссер деревню не любил. Он был урбанистом чистой воды и вне городских условий чувствовал себя неуютно. Сейчас он наслаждался тишиной и покоем, таким редким в его жизни и поэтому, обычно редко дававший интервью, так легко согласился в этот раз.
Журналистка заранее наметила план беседы. Ее интересовало процесс формирования обыкновенного уличного полубродяги-сорванца в личность такого масштаба, степень влияния рано умершего отца, стоявшего у истоков грузинского театра, на выбор профессии и наконец, как случилось, что жена режиссера является скромной учительницей русского языка, а не примадонной труппы. Однако мэтр с ловкостью фокусника увел беседу совсем в другое русло, превратив ее, в конечном счете, в монолог. Он говорил о трудностях театральной жизни, что театр – это большой живой организм, который живет по своим законам и развивается тоже по своим законам, не всегда поддающимся осмыслению участвующих в них людей, о постоянном движении, которое не так уж часто бывает поступательным, об ответственности режиссера за все, что происходит в стенах Храма искусства. Он рассказывал о рождении спектакля с момента даже не зачатия, а еще неясного ощущения, что что-то должно родиться, что-то очень необыкновенное, что потрясет мир, заставит зрителей говорить и говорить об этом, что станет новой вехой в во владениях Мельпомены.
- Каждый режиссер, приступая к новой постановке, выбирая пьесу, всегда исходит из своего сиюминутного состояния, из того, что он сегодня хочет сказать миру, и при этом надеется, что его спектакль "выстрелит в десятку", что будет услышан и понят зрителем, для которого, в конечном счете, и существует искусство. Ведь искусство это не просто способ самовыражения его творящих, но способ самовыражения автора для людей. Писатель пишет книги для читателя, художник рисует картины для зрителя, режиссер ставит спектакли тоже для зрителя и при этом не какого-то элитарного зрителя, искушенного в иносказаниях и различной символике, но обыкновенного человека с улицы, который зайдет и досмотрит спектакль до конца. Режиссер никогда не имеет права жаловаться, что его не понял зритель. Фраза эта равносильна тому, что он расписывается в собственном непрофессионализме. Ведь не может сказать учитель, что ученики его не понимают, потому что он сам разговаривает с ними непонятным языком. Так и режиссер - не зритель его не понял, а он не смог донести до зрителя то, что хотел сказать.
Мэтр все говорил и говорил, рассказчик он был великолепный, умел держать аудиторию и закончил свой монолог, как бы подчиняясь внутреннему хронометру, в точно отведенное время.
- Учитель, а почему вы сказали, что хотите ставить Чехова? – вернулась к беседе девушка, когда за журналисткой закрылась дверь. – Вы же уже ставили его пьесы, зачем возвращаться к пройденному?
- Ну, с той последней постановки прошло десять лет, я успел измениться, изменилась ситуация в мире, выросло новое поколение и этот спектакль будет совсем другим, он будет отражать уже мое сегодняшнее мировоззрение и мироощущение тех зрителей, кому он будет адресоваться.
- Но почему Чехов? - настаивала девушка. – Его герои такие зыбкие, непонятные. Они не имеют ни четкого характера, ни определенных действий. Какие-то они половинчатые. Как будто собираются что-то сделать и тут же боятся решиться на этот поступок. Вон три сестры. Всю пьесу твердят: "В Москву, в Москву", - и никуда не едут. Одни только разговоры. Понимаю Чеховские рассказы, каждый из них маленький шедевр. Все характеры выписаны емко и хорошо. Недаром вы нам часто этюды по ним задавали, очень легко было представлять типажи, так четко вычерчены они у автора. А пьесы его я не понимаю, не принимаю и не люблю.
- Вот именно, не понимаешь. У него так хорошо показана русская интеллигенция. Она ведь совсем особенная, такой нет ни в одной другой стране мира, - думающая, мечущаяся, мучающаяся из-за несовершенного устройства мира и своего несовершенства, стремящаяся к изменениям, зовущая к переустройству, - и ничего не делающая.
- Но как можно восторгаться людьми, которые только рассуждают, допускаю, что рассуждают правильно, но ничего не делают для того, чтобы претворить свои мечты в реальность.
- А кто говорит, что ими восторгаются?
- Но как же! Они все герои чеховских пьес! А герои – это пример для восхищения и подражания, - не унималась девушка.
- Какая же ты еще молодая. Это в тебе юношеский максимализм говорит. К счастью, с годами это пройдет, и ты научишься терпимости к чужому мнению.
- И вы, Брут! – девушка в притворном ужасе схватилась за голову. - Я всю свою жизнь только и делаю, что слушаю чужое мнение и чужие мысли. Мы только слышим кругом – вы еще слишком молодые и ваше мнение никого не интересует, делайте то, что вам старшие говорят. Вы первый, кто научил нас высказывать свои чувства и свое мнение вслух. А теперь и вы говорите, что я очень молодая.
Между девушкой и учителем давно установились доверительные отношения, позволявшие говорить обо всем на свете, не считаясь с разницей в возрасте и общественным положением. Режиссер сразу же выделил в своем последнем курсе эту ученицу, почувствовав в ней не только тонко чувствующую душу и разносторонне образованного человека, но и постоянно ищущую истину личность. Он безошибочно определил, что вскоре ей будет тесно в рамках просто актрисы, послушно выполняющей волю режиссера, и ей самой захочется попробовать себя в качестве постановщика. Поняв это, вернее почувствовав каким-то шестым чувством, которое иначе называют интуицией, о которой много говорят, но которую точно описать никто не может, учитель начал исподволь готовить девушку к ее будущей профессии, о которой она еще и не думала и даже не догадывалась. Он передавал ей то, что в нем накопилось за годы работы на этом поприще. Учил, как прислушиваться к внутреннему голосу, не отмахиваясь от него, какими бы абсурдными не казались подсказанные им мысли. Он объяснял ей, как надо относиться к неудачам, которые как лакмусовая бумажка точно определяют и качество характера, и направление творчества. Их не надо бояться, потому что они помогают переосмыслить ошибки и избежать их в будущем, вовремя сменить направление или на время изменить жанр, чтобы на следующем витке вернуться и проигранную ситуацию изменить в вою пользу. Режиссер предостерегал девушку от увлечения хвалебными рецензиями, которые могут вскружить голову, заставить поверить в собственную непогрешимость и в конечном итоге привести к застою, что для творчества, которое должно находиться в постоянном поиске и движении, означает верную смерть. Он пытался уберечь ученицу от собственных ошибок и передать свою удачливость в выборе единомышленников.
- Так ведь это прекрасно, что ты молода, - ответил режиссер. – Молодость – самая лучшая пора нашей жизни, к сожалению, она проходит так быстро и так безвозвратно. Я и не собирался тебе ставить в упрек, что ты молода. Просто упомянул про молодость в связи с тем, что в эту пору мы больше действуем, чем думаем. Действуем, не думая о последствиях. Увлекаемся чужими мыслями и бросаемся их выполнять. И этой способностью молодости на романтические порывы часто пользуются другие люди. Вспомни революции. Идеи, лозунги, облаченные в красивые слова, говорили одни люди, а гибнуть на баррикады отправлялись совсем другие, молодые. Кстати, если продолжать эту тему, то плодами революции пользуются третьи – не идеалисты, не романтики, а прагматики, которые хорошо знают, как из ничего получить выгоду. Вот тебе три источника и три составные части революции. И вообще, любая революция – это не только смена одной формации другой, это, прежде всего, кровь, смерть, разруха, голод и еще раз смерть. И каждый раз, когда обращаешь пристальное внимание на кровавый переворот, именуемый красивым словом "революция", лишний раз убеждаешься в неверности старого лозунга, что "цель оправдывает средства". В тот то и дело, что не оправдывает. Чаще всего и цель достигнута не та, и средства были затрачены слишком большие, никак не соизмеримые с полученным в итоге.
- Но ведь бывают бескровные революции, - возразила ученица.
- Бывают. Но это только кажущееся бескровие. На самом деле любое коренное изменение в истории государства влекло за собой изменение в судьбах людей, его населяющих. Обязательно через какое-то время начинался террор новой власти по отношению к тем, кто не разделял их взгляды. Красивой фразой прикрылись "Кто не с нами – тот против нас", передернув при этом евангельское высказывание "Кто не против нас – тот с нами". Улавливаешь разницу. В данном случае математический закон о неизменности суммы от перемены мест слагаемых никак не применим. Это вам не математика, а жизнь. Тут другие законы действуют.
Но в том-то и было мастерство режиссера, что как бы далеко не уходил разговор в сторону, он никогда не забывал о его начале и всегда возвращался к истокам беседы, чтобы подытожить сказанное.
- А чеховские пьесы тем и хороши, что при кажущейся на первый взгляд простоте их сюжетов, они затрагивают вечные темы, которые волновали, волнуют и всегда будут волновать людей. Это проблемы отцов и детей, молодого и старого, действия и бездействия. Главное же достоинство его драматургии – он дает полный простор режиссеру самому расставить акценты, выразить свою позицию по данному вопросу. Что-то вроде знаменитого выражения: "Казнить нельзя помиловать". От того, где поставишь запятую, зависит его смысл – если после первого слова, то человека казнят, а если после второго - его помилуют. А если вообще не поставишь, то это будет не грамматическая ошибка, а просто безликая фраза. Так и на сцене, если режиссер не покажет свое отношение к поднятой в пьесе проблеме, то эта проблема просто исчезнет, и никакая гениальная игра артистов не спасет постановку.
- Но ведь актеры тоже вносят свой вклад, - то ли утверждая, то ли спрашивая отметила девушка.
- Конечно, от исполнителей тоже многое зависит. Плохой может все испортить, свести на нет все замыслы постановщика, а вот хорошая игра затронет сердца зрителей и заставит поверить в происходящее.
- А я? Какой актрисой буду я, - не утерпела спросить ученица
- Из тебя получится хороший режиссер, - ответил преподаватель.
- Но я хочу быть артисткой, - возразила девушка. – Я всегда мечтала об этом. Я хочу играть. Разве у меня плохо получается?
- Нет, ты хорошо играешь, и из тебя выйдет хорошая актриса. Но тебе скоро наскучит это и захочется чего-то большего, захочется самой ставить пьесы. А это у тебя получится еще лучше. Ты уж поверь опыту старого прожженного режиссера. И когда-нибудь ты захочешь поставить Чехова…
Эта беседа часто всплывала в памяти у Ноны, и каждый раз она дивилась пророческому дару учителя. Ей действительно вскоре самой захотелось управлять процессом постановки, а не подчиняться чужой воле. Это желание стало особенно сильным после смерти учителя, и она занялась режиссурой. Только желания обратиться к пьесам Чехова у нее так никогда не возникало.
С годами, когда кануло в лету бунтарство молодости, когда исчезло желание самоутверждаться за счет низвержения чужих кумиров, когда на смену авантюризму пришел накопленный опыт, она поняла, почему сторонится этого драматурга. Она была сама точно такой, как его герои – вечно протестующая, но никогда не действующая активно против того, что вызывало у нее протест. Она как бы плыла по течению, даже не пытаясь, противостоять ему. Это-то и не нравилось ей в своем характере больше всего. Видимо, она подсознательно всегда чувствовала в себе это противоречие, и любое столкновение с его проявлением у других вызывало в ней неприятие.
В последнее время страна находилась в состоянии перманентной революции. Постоянно сменялись правители, покровители, государственная символика, названия улиц и т. д. и т. п. Ничего не было вечного. Все постоянно менялось. И это тоже вызывало протест. Хотелось элементарной стабильности. Движения вперед, а не по замкнутому кругу. Нона тоже протестовала. Но на митинги, или как она говорила "на баррикады", не ходила, предпочитая свой путь – искусство. А вот современных пьес, отвечающих ее внутреннему состоянию, как раз-то и не было.
Женщина перелистывала произведение молодого драматурга – несколько страничек компьютерного текста, подсунутое ей для ознакомления заведующей литчастью. Глаз постоянно цеплялся за грамматические ошибки. Но это не самое главное. Ошибки можно было поправить. И диалоги можно было переписать, поручив профессионалу. Да, вот хотя бы, сама Мадонна, предложившая ей этот материал, прекрасно справилась бы с этой работой. Но что-то удерживало Нону от принятия решения.
В пьесе описывалась вполне современная ситуация, которые сплошь и рядом происходят каждый день. Пожилая супружеская пара решилась продать часть принадлежавшей ей большой квартиры в центре города. На этот шаг, такой трудный в их возрасте, их вынудило элементарное отсутствие денег – средств к существованию кроме мизерной пенсии нет да еще в наличие огромный долг после безрезультатного лечения единственного сына, попавшего в аварию и которого на тридцать восьмые сутки врачи спокойно отключили от аппаратуры, когда родители безуспешно пытались найти у кого еще можно занять деньги, не успели вовремя внести очередную плату. Квартира находилась в двухэтажном особняке, расположенном на тихой улочке. Когда-то их семье принадлежал весь дом, построенный в начале двадцатого века, но в результате все советизаций и национализаций остались только четыре комнаты на первом этаже. В последние годы на их квартиру повысился спрос – многие хотели иметь собственность в таком тихом уютном островке, находящемся в центре шумного мегаполиса, но супруги не хотелись расставаться с местом, в котором прошли их лучшие годы жизни и лишь обстоятельства склонили их на сделку с молодым предприимчивым человеком из "новых грузин". Он клятвенно обещал ничего существенно не переделывать в доме, построенным известным городским архитектором прошлого века, а только проделать косметический ремонт и укрепить стены, в которых появились трещины. Старики уехали на две недели в Батуми, чтобы на время забыться от треволнений последних дней, а когда вернулись, то на месте их дома, составлявшего единый ансамбль с близлежащими строениями, вовсю шло строительство современного теремка из стекла и бетона. Эта новостройка показалась супругам золотой фиксой в ряду пусть старых, но добротных, а главное родных зубов. Молодой хозяин оказался по-своему порядочным человеком, он не выкинул на улицу стариков, а перевез их вещи в однокомнатную квартиру в районе Лило, где раньше жила его теща, полагая, что они должны быть ему по гроб благодарны, за то что он обменял их теперь уже коммунальную квартиру на, пусть и находящуюся у черта на рогах, зато отдельную.
- Ну как тебе материальчик? Неплохой сюжетик, правда? – спросила Мадонна.
- Сюжет прямо из криминальной хроники, - ответила режиссер. – Его случайно по телевидению в "Ночном патруле" не показывали?
- Может, и показывали, - согласилась сотрудница. - Я не люблю эту передачу и никогда не смотрю. Слишком много ненужных подробностей показывают телевизионщики, в погоне за горячими новостями. Как будто мне будет легче жить, если я в полночь увижу синюшного висельника, доведенного до петли безработицей, или мужчину, зарезанного соседом из-за передвинутого на полметра забора. Ну, так как, понравилось тебе? Берешься ставить?
- Ты знаешь, никак не могу определить свое отношение. С одной стороны, тема актуальная, она меня задела – конфликт нового напористого, беспринципного поколения и старого, цепляющегося за общечеловеческие, но утратившие на сегодняшний день, вернее у нового поколения, ценности. А с другой стороны, это уже было.
- Где было?- удивилась Мадонна.
- Да вот, хотя бы у Чехова, "Вишневый сад".
- Ну и что. Чехов когда писал. Сто лет назад. Можно и повториться, - настаивала сотрудница.- Да и разве можно сравнивать молодого писателя с таким мэтром. Ты льстишь мальчишке, что даже рядом упоминаешь его имя.
- Вот именно, его даже рядом нельзя называть, слишком большая разница. И хоть считается, что в мире существует ограниченное число сюжетов, и все вновь созданное есть только повторение кем-то уже ранее написанного с небольшими, чисто техническими изменениями, но все равно я не люблю слишком явных повторов, пусть даже подогнанных под новые условия. Разве хорошо, когда в одном театре на большой сцене идет великий спектакль Цагарели "Ханума", а на малой сцене его бледное подобие "Затмение солнца в Грузии", правда написанное Антоновым значительно раньше. А потом, язык! Боже, на каком языке говорят герои, так и хочется посоветовать автору почитать толковый словарь.
- Вполне современный язык возразила Мадонна. – Моя дочь тоже такими междометиями говорит. Наоборот такой язык будет понятен молодежи, и они с удовольствием будут ходить на спектакль. Не забывай о кассовых сборах. Это немаловажный пункт в нашей работе.
- Немаловажный, но не основной. Нельзя жонглировать приоритетами. Все-таки театр – это храм искусства. Вдумайся в значение этого слова "храм". Ты можешь себе представить, чтобы священник в погоне за прихожанами, то есть за поступлениями в церковную кассу, начал свою проповедь сдабривать матерными словами, или выходил в сопровождении не служек, а полуголых девиц.
- Ну, ты бросаешься в другую крайность, - Мадонна даже перекрестилась, отгоняя от себя нарисованную подругой картину.
- Мы тоже храм. Храм слова. Красивого слова, звучащего на красивом языке. Я допускаю, когда отдельный персонаж для большей убедительности произносит характерные слова, но когда все, абсолютно все действующие лица, относящиеся к разным возрастным группа и слоям населения, говорят какими-то междометиями и американизмами вроде "мессидж", "он-лайн" или "лав", это ни в какие ворота не лезет. Не могут пожилая интеллигентная пара говорить, как школьник-недоучка, или оперная певица, пусть даже не примадонна, выражаться, как базарная торговка. Да и от торговок я таких слов никогда не слышала. нет, не вдохновляет меня твой протеже.
- Да никакой он мой протеже. Хочешь, я подправлю текст, - предложила литсотрудница.
- Слишком много надо подправлять, да и автор может быть по молодости амбициозным и не дать разрешения на исправления, - задумчиво произнесла Нона. – У меня возникла отличная идея - поставим-ка мы лучше Чехова.
- Кому сейчас интересны перипетии противостояния Раневской и Лопахина? – изумлению подруги не было предела. – Что так вдруг. Чехов же никогда не был у тебя в чести.
- Да не вдруг. Я уже давно к нему подбиралась, но все никак не была готова. А сегодня поняла, что созрела. А насчет интересно-неинтересно. Так это не Антона Павловича забота, а наша. Это мы должны так поставить и так сыграть, чтобы всем стало интересно. Я уже знаю, как все будет. И необязательно, чтобы дело происходило в барской усадьбе начала прошлого века. Действие можно перенести в наши дни. И не вишневый сад это будет, а кахетинский виноградник…
Она говорила и с каждым словом убеждалась в правильности своего выбора. Если в начале тирады ее голос звучал еще задумчиво, неуверенно, то в конце он приобрел железную решимость.
- Ты – главная. Тебе решать, - только и сказала Мадонна.
- Ну все, решено, - произнесла Нона. - Играем Чехова.