Матушка с порога забросала меня всевозможными бумагами, нуждавшимися в переводе, заполнении или просто ознакомлении. Когда разбор почты за неделю был окончен, она многозначительно посмотрела на меня и спросила:
- Ты еще пишешь стихи?
- Пишу, но редко. Бытовуха засосала. Нет горения души. – я вяло водила ручкой по одной из отсортированных на выброс бумажек.
- Напечататься не хочешь? - она интригующе скосила глаза. – Вот. Вышел сборник поэтов Денвера. Интересно? У тебя красивые стихи. Нельзя же все время писать «в стол».
- Мамуль, я пишу по велению сердца, а не для потомков. Меня «признание» не интересует. – соврала я и взяла в руки сборник, с многообещающем названием «Вдохновение».
- Здесь две трети – наши пациенты! Я дома почитаю, можно?
Недовольная моим поэтическим аскетизмом, мама молча махнула рукой, разрешая. Дома же, прямо на пороге, наскакивая друг на друга, ждали дочери:
- Мам, ты поможешь мне с алгеброй? – спрашивала старшая.
- А мне с работой по природоведению? – младшая тащила ватман и карандаши.
Из кабинета донесся голос мужа:
- Мася, ты мне сможешь написать отчет в университет? Я не успеваю.
- В очередь, сукины дети, в очередь. – ворчала я перед раскрытым холодильником, забыв, что хотела съесть.
До полуночи оставалось совсем недолго. Натянув одеяло до подбородка, я привычно набила будильнику шишку «вкл» и взяла с тумбочки книжку, пробежаться глазами по строчкам, так сказать, на сон грядущий. Ею оказался, предложенный мамой, сборник. Предисловие гласило: «В ваших руках уникальный сборник стихов. Его необычность в том, что каждая страница хранит чувства, мысли, искания самодеятельных авторов – хороших и разных.»
- Больше товаров – хороших и разных. Явно написано совковым деятелем культуры. – поморщилась я. Далее по тексту воспевалась любовь к Поэзии – «трепетной, проглядывающей сквозь вуаль таинственности» и рекомендации направлять свои впечатления руководителю поэтического салона «Зеленая лампа» Виталию Ш.
На шестой странице, сквозь «вуаль таинственности», на меня взглянула наша пациентка Мария Вершинникова. Она возглавляла славную плеяду денверских пиитов.
«Свои стихи я знаю наизусть, Я их не сочиняла – их писало сердце, когда знавало радость, боль иль грусть, и потому вы каждой строчке верьте.» - гласила самая что ни на есть первая строфа сборника. «Ведь поэты касаются словом сердец», завершила я чтение произведений Марии. Я тут же унеслась мыслью в недавние события, когда она «касалась словом сердец» несчастных медсестер в нашем госпитале, заставляя их процеживать бульон из больничного супа, чтобы она соизволила съесть хотя бы ложку, и отбрыкивалась от капельницы, утверждая, что «эта грязная мексиканка хочет меня убить. Я видела, как она эту мутную жидкость только что развела в немытой колбе!»
Следующей меня приобщила к «таинственности своей строчки» наша пациентка Вероника Гриббер-Мюллер. Фамилия до дефиса осталась ей в наследство от первого мужа, а после дефиса – от второго. Вероника снова была разведена и пренебрежительно пропустила мимо ушей мой вопрос – собирается ли она добавлять еще дефисы в будущем, дабы увековечить фамилии и будущих супругов тоже. Я решила непременно процитировать ей строчки ее стиха на очередном визите : «В голове моей мусорщик жил, разметая цепочки следов. Генетический хаос творил, в параллелях циклических снов...», рассчитывая на восстановление наших дружеских отношений, слегка подпорченных моим незадачливым вопросом.
Перед тем, как перейти к следующему автору, я решила попить воды – в горле пересохло от многообещающих названий: «Как я сжигал черновики своих стихов» или «О том, как в колорадском Лейквуде порой мне словно видится Ростов родной». Наполняя чашку, я отметила, что не встретила в сборнике его последнюю поэму о колоноскопии, принесенную к нам офис. Господин Сечка облек в поэтическую форму достаточно неприглядную гастроэнтерологическую процедуру диагностики желудка через задний проход. На одиннадцати страницах печатного текста, он, без тени иронии, зарифмовал весь процесс, начиная от заполнения бумаг в приемной, до завершающего момента осмотра женой его многострадальной задницы. Откровенно говоря, мне, пока не знакомой с последовательностью операций колоноскопии, было достаточно познавательно. Завершало цикл его произведений стихотворение «Размышления о Родине». Пациент пытался оправдать свою эммиграцию. «Поэтому логично, что Родиной назвать, мы вправе можем место, где будем проживать, где будем мы свободны от предрассудков всех, где жить будем достойно (желать – это не грех!)». Легко заменив слово «родина» на «задница», я подумала, что таким образом обозначила и мораль колоноскопической поэмы. Довольная собой, решила отложить чтение, но не смогла, увидев лицо очередного автора. Витек даже в офисе изъяснялся «высоким штилем» и очень напоминал Вассисуалия Лоханкина, с его «Варвара, ты – волчица. К Птибурдукову ты уходишь от меня!». Как и положено приверженцам высокой поэзии, Витек был худ, взлохмачен и небрит. Духовную силу поэта он черпал от соприкосновения с Абсолютом во время занятий хатха-йогой. Портрет своего сен-сея он носил на значке, приколотом к рубашке. Пристрастился же к йоге он недавно, желая обучиться оперному пению, основным атрибутом успеха которого было правильное дыхание. На каком-то этапе он понял, что ни Шаляпин ни Собинов из него не выйдут, и занялся живописью, но и аукцион в Сотбис его талант проигнорировал. Витек жаждал славы, пусть локальной, и когда прошел слух о сборнике «Вдохновение», поспешил накропать пару стихов. Уже засыпая, я читала витьковское: «не алкал я в жизни чуда, ядом жизни я упился, молчно лежа в забытье.» «Это про меня», думала я проваливаясь в сон.
Наутро, я мыла зубы тщательнее, чем обычно, пытаясь зубной пастой прибить странный горьковатый привкус вчерашней Денверской поэзии. В голове назойливо вращалась фраза «алкаш алкал алкалоид», придуманная мною видимо во сне и навеянная Витьковым талантом. На работу пришла со сборником, желая и Фаину и докторшу приобщить к прекрасному. Но популяризацию «Вдохновения» я смогла устроить только в обед. Перебросив эластичный бинт через плечо, я декламировала Витьковые строчки: «Я приял дары отравы. И Люцифер лукавый в ризе, такою белой, словно лебедь, призвал меня ему поверить.»
- Верю, верю. – отмахивалась от меня Фаина. – Хватит.
- Как хватит? – возмущалась моя поэтическая душа, - А бессмертные строки Зикина, ты что не хочешь услышать?
- Зикин мне должен перезвонить по результатам своих анализов. – скорбно констатировала приземленная медсестра. – Я ему оставила сообщение. Его показатели печени надолго лишать его не только поэтического дара, но и дара речи.
- Подожди, - вдруг что-то вспомнила Лавандова, - я сейчас.
Через минуту она вынесла из своего кабинета многочисленные странички из школьной тетради для сочинений:
- У меня есть самая последняя поэма Сечкина.
- «О том, как незадачливый дантист рвал неумело мои зубы» - прочитала Фаина название. – Не могу, я столько не осилю. Здесь восемнадцать листов!
Я отобрала у нее сочинение:
- Он не самокритичен, - бегала глазами по строчкам, - пишет о запахе зубодрального кабинета, но сам тоже воздух, наверняка, не озонирвал. О, ему видите ли картинки на потолке не понравились! «Уныло я смотрел на лося». Нет, ему Микеланджело должен был фресками все расписать! Лена, - вдруг вспомнила я, - ты ему форму на этот хренов бандаж подписала? Подпиши, пожалуйста, а то он меня порвет как жабу, а потом сочинит поэму на тему «Бессердечной суке из врачебного офиса, не желающей лишний раз поднять свою задницу, равнодушно взирающей на муки грыжи без бандажа».
-Подписала, подписала. Так, что там Зикин? - заинтересовалась врачиха.
Я перелистнула страницы и нашла улыбающуюся физиономию Зикина, ничего не подозревающего о своей печени.
- «Одной обезьяне в Московском зверинце, родня из Уганды прислала гостинцы» - начала я, размахивая левой рукой для усиления восприятия.
- Слушай, - прервала меня Лавандова, - меня только что осенило - он же пьет. Оттого и АСТ повышен. Фаина, обязательно скажи ему, чтобы уменьшил потребление алкоголя. – поставила врачиха поэту окончательный диагноз.
- Ты видишь, сколько пользы принес сборник! – восхитилась я.
- Только на сегодня хватит. – разнылась Фанька. – Что можно принять от изжоги? Меня твои коллеги задрали со своими стихами.
- Тьху, балда бездуховная! – возмутилась я тщетностью «приобщения». – для тебя лучшая рифма «конец работе – домой», лучшая музыка – гудение центрифуги, лучшие строчки - в графе «дебит» на банковском счету. Нет в тебе горения души.
- Ну, и ладно, - не протестовала Фаня, - иди переключай телефоны, обед закончился.
- У, выдра, - я вяло плелась к телефону, - «Я тебе о чем толкую, о смысле бытия!»
Звонок раздался сразу же, как только я набрала последнюю цифру перевода. Господин Зикин интересовался своими анализами:
- Марьяна, вы мне звонили...
Но у меня было поэтическое настроение, навеянное «чувствами, мыслями и исканиями самодеятельных авторов».
- О, витязь! То была Фаина! – хохотнула я, представляя какое нетленное произведение создаст он, озабоченный знаниями о себе через две минуты.
До прихода первого послеобеденного пациента оставалось пару минут. Я снова открыла сборник, чтобы “прильнуть к источнику». Но двери офиса распахнули очередные пациенты. Я нехотя их поприветствовала.
- Боже мой, - воскликнула, испугав меня, пациентка и вырывая книгу из рук, - наш сборник! Откуда он у вас? Вы читали мои стихи?
До этих стихов я еще не дошла, но зная, что у стоящей передо мной поэтессы стоит диагноз Деменция, предупредительно соврала:
- Конечно, как раз собиралась еще раз перечитать.
Ариадна легко нашла и даже загнула краешек странички, обозначив свои произведения. В предисловии значилось: Ветеранам культуры посвящается... Я начала чтение, а пациентка, не обращая внимания на Фаиныны призывы встать не весы, ждала его окончания, следя за выражением моего лица. Соцпафос орал с каждой строчки. Бывшая заведующая Мурманского Краеведческого музея явно работала для потомков. Я попыталась состроить одухотворенную мину. Ожидающая Фаина испепеляла ненавистью меня вместе со сборником.
- Здорово, - кривила я душой, мечтая только об одном – чтобы зазвонил наконец телефон. Но спасла Лавандова, заподозрившая неладное в затянувшемся молчании у моего стола.
- Хватит, - отобрала она книжку, - давай работай!
Я с готовностью ухватилась за ворох бумажек, нуждающихся в отправке по факсу. Ариадна нехотя взгромоздилась на весы, явно не удовлетворенная краткостью моего восторга. Я же упоенно совала в пасть машине листок за листком. Когда факс сыто заурчал, раздался озабоченный приказ врачихи немедленно явиться к ней офис.
- Марьяна, - тыкала докторша в фотографию еще не узнанного мною как поэта Додика Блеха, - я его не от того лечила. Нужно срочно проверить ему щитовидную железу.
- Что тебя так впечатлило?
- А ты прочти его увлечения: спорт, охота, рыбалка, лазание по горам, моделирование самолетов, дизайн, ну и эти стихи! Откуда такая активность?
Я же читала Додиковы поэтические изыски: «Чип компьютерный под кожей, был зашит ее вельможей. Я и сдержан как монах. Спать всегда ложусь в штанах...»
- Лен, причем здесь щитовидка? Ему голову проверить надо! – я не в силах была вынести выстраданные Блехом строки: «Мерседес, костюм Арвани, наколдую – и в кармане! Нет ведь мужиков в степи, умоляю, переспи!» - И тестостерон заодно! Он, по-моему, не в меру озабочен.
- Наверное, все-таки какая-то железа? – озарила докторшу глубина мыслей нашего предмета обсуждения. – Нет я знаю, что поэты должны быть слегка сумасшедшими, иначе это не поэт. Где-то я читала такое. Но у этого явно прослеживается патология! Что ты думаешь?
Но недуги Блеха меня не интересовали. Я с негодованием думала, что мама хотела меня пристроить к этой ненормальной компании. Во рту снова появился металлический привкус от соприкосновения с «прекрасным». С каждой минутой ощущения усиливались. Я поняла, что мне срочно надо «заесть» «чувства, мысли и искания самодеятельных авторов». Порывшись в обширной библиотеке Анисимовоского кабинета, я не нашла ничего лучше справочника по геронтологии. Но этого явно было недостаточно. Едва дождавшись окончания рабочего дня, уже по приезду домой я схватила Мандельштама. Потом Волошина, за ним Пастернака. Ощущение не отпускало. Не помогли ни Цветаева, ни Ахматова. Муж, глядя на меня, обзывался «снобом» и «болезненно чувствительной барышней», объяснял, что и мои стихи не всегда «однозначны» и в конце концов предложил Омара Хайяма на закуску. Я заглатывала один рубаи за другим и наконец нашла себе оправдание. «Для достойного нету достойных наград, я живот положить за достойного рад. Хочешь знать, существуют ли адские муки? Жить среди недостойных – вот истинный Ад!»
- Гордыня – это грех! – сурово отчитала меня матушка. – Не хочешь печататься, как хочешь. Дай хоть мне почитать, что ты там кропаешь!
- Да, я тебе сейчас почитаю. «Панегирик мужу» называется. – и начала декламацию.
Закрой свой рот. Не оглушай
Своим богопротивным лаем.
Ты лучше камни покидай
За развалившимся сараем.
Заткнись. Дай слуху отдохнуть
От лишних воздуха вибраций
И отправляйся быстро в путь...,
Продукт непризнанных мутаций.
- Ну как?
Мама молчала, очевидно сраженная силой моего таланта. Наконец изрекла:
- Спокойной ночи!
О, мудрая мамочка! Куда-то схлынул и сегодняшний яд и неподтвержденная никем моя исключительность. Засыпая, я подумала, что хорошо, что свои стихи я не читала Анисимовой. Кто знает, какой диагноз заработала бы я!