Иеремия дернулся во сне и очнулся в потемках; руки были скованы сзади наручниками, ноги — привязаны к толстым ножкам стула. Тело ватное, а голова болела. Воняло потом.
Темнота была, хоть глаза сломай. Прошло некоторое время, прежде чем зажглась лампа, а Иеремия натужно восстанавливал в памяти события. Он вышел из редакции журнала «Ноябрь» и пошел по улице Юлиуса Фучика, замученного нацистами чешского коммуниста.
«Ноябрь» был старым советским толстым литературным журналом с маленьким тиражом, однако и им рукопись Иеремии показалась не интересной. «Может быть, — сказал редактор с потной лысиной — это вкусовщина, но мне не нравится». Опечаленный сокрушением своих мечт Иеремия брел до метро Маяковская, но так и не попал в подземку. Что-то произошло, и он теперь силился вспомнить что.
—Господин Ророков, если я не ошибаюсь, — произнес почти механически незнакомец в костюме с белой сорочкой. Он зажег советскую лампу-колокольчик, направив ее свет Иеремии в лицо. При иных условиях это было бы смешно и, пожалуй, несколько карикатурно. Но не теперь.
— Развяжите меня, пожалуйста.
— Это можно, — незнакомец смачно хлопнул в ладоши, обращаясь к кому-то, — Боря, Яр. Учтите, господин Ророков, из этой комнаты дверь только одна, и она охраняется автоматчиками.
Из-за его спины вынырнули двое в черном облегающем трико. Один проворно развязал веревки, другой снял наручники. Исчезли они так же быстро, как появились.
— Почему «Ноябрь» не взял рассказ? — спросил незнакомец.
— Не понравилось.
— Плохой ответ.
Мужчина в костюме вышел из-за лампы так, что стали видны черты его лица. В них, впрочем, не было ничего примечательного. Если бы не дорогой костюм, с такой физиономией легко затеряться в любой толпе. Он предложил прочитать текст отказа, сославшись на то, что он был составлен им собственноручно. Он достал из кармана бумажку, развернул ее аккуратно и, прокашлявшись, начал: «Испокон веков люди стремились словом изменить мир. Вавилонские халдеи и маги времен иудейских древностей к тому же верили, что правильно составленные буквы могут творить и разрушать. Эти мудрости перешли через римские времена средневековой гильдии строителей. В наши дни небуквальную правоту кабалистики подтверждает и философия. Структурная лингвистика показывает со всей прямотой, что не вещи и дела создают слова, а совсем наоборот. Россия же, терзаемая целым букетом трудностей, в наши годы нуждается не в развитии села или возрождении промышленности, а, напротив, в державном развитии дискурса. Для этого новой имперской по духу власти понадобится целая плеяда юных мыслителей, способных, как тому справедливо учил брат Фаулз, взять поп-культурные схемы и мотивы и вывернуть их наизнанку, порвать все те диверсионным образом попадающие к нам фабулы, особенно про освобождение и революции».
— Да, теперь припоминаю, - Иеремия улыбнулся несколько картонно. Он продолжал растирать и щипать онемевшие лодыжки.
— Поймите, молодой человек, кому нужен детектив, если это просто детектив, или бульварный роман, если это всего лишь бульварный роман. А если в них сокрыта мудрость японских чань-буддистов, то это совсем другое дело. И то это второй уровень. Надо их смело перешивать еще глубже. Вплоть до шестого. А вы все словами играете, нехорошо как-то.
— Допустим. Но кто вы?
— Как бы вам это объяснить. Вот в вашем рассказе тайный орден гностиков при ФСБ, вербующий вашего альтер-эго.
— Да.
— Вот это примерно мы.
— Тоже делите людей по категориям дух, душа и глина?
— Скажем так, я беру этот пример, чтобы вам было понятнее, господин Ророков. Слушайте, ну, не масоном мне же представляться.
Он рассмеялся и закурил. Боря и Яр тем временем принесли Иеремии стакан воды и огромное яблоко. Сын старообрядца, назвавшего своего сына именем пророка, всматривался во тьму, жадно кусая яблоко.
—Доктор, а почему он так смотрит на нас? Он же нас не видит.
— Нет, не видит.
Алёна, молодая девушка с греческим носом и пшеничными волосами вновь закрыла лицо руками, прошлась туда и обратно. Она и молодой, но успешный психиатр Ганин стояли в узкой кишке коридора подмосковной лечебницы. Все тут пахло опоздавшей на поколение или два роскошью. Казалось, эти тяжелые ковры стухли, а золотые шишечки погасли навсегда.
Оба глядели в закопченное окошко, за которым с Иеремией работали специалисты. Сейчас они пытались погрузиться в его бред, завоевать его доверие, чтобы потом, оглушив правдой, сковать расщепленное сознание. Ганин не спешил давать утешительные прогнозы, болезнь пока прогрессировала.
Алёна была тут с самого утра, а сейчас в больнице уже было время полдника. Она ощущала себя в некотором смысле виноватой — окончательный сдвиг в голове Еремы случился три недели назад, когда она заявила, что больше его не любит. Но кто мог ожидать, что он от этого уверует в мировой заговор гностиков и станет агрессивным параноиком. Теперь он заверял, что ему на Лубянке передали библию с отравленными страницами с тем, чтобы под видом студента он отправился с Грецию и Турцию и ликвидировал патриарха Константинопольского.
Их отношения напоминали один очень длинный вираж американских горок, а именно длинный спуск к уровню моря без малейшего намека на новые подъемы. Все, что было когда-то, утонуло. Алёну, тем не менее, теперь мучила совесть. Она продолжала метаться по кишке коридора, разговаривая по телефону.
По паркету зацокали высокие каблучки, бесшумно перейдя затем на ковры. Света, сестра Еремы, (а это была она) без лишних слов она подошла к бывшей девушке своего брата и залепила ей мощную оплеуху.
— Стоп, девочки. Сцену вы разнообразили, не спорю. Но объясните мне, почему доктор произносит одну фразу и стоит, как мудак. Он вообще нужен до конца сцены? Пусть уйдет тогда. И что это за пощечина, откуда это ханжество, манерность. Вика, (обратился он к актрисе, игравшей Свету) ты же суровая сибирская баба, а ведешь себя как рафинированная ****ь. Кто придумал эти каблуки, платье это. Тут фуфайка нужна, телогрейка. А то черт знает что. Где правда жизни-то, а? Реальность покажите мне.
Артем, игравший доктора, и его тезка, игравший Ерему, закурили в сторонке. День был нервный. Режиссер орал и временами матерился. Ничего хорошего это не предвещало. По огромному актовому залу института гуляли сквозняки. Было полутемно и почему-то сыро. Первый Артем думал о любовнице, второй — о больной матери. Перерыв подходил к концу.
После джингла реклама кончилась, и камера подбежала к рыжему парню. На экране появилась подпись «Артём 2».
— Стас, как мне кажется, не справляется теперь с функциями режиссера, на этой неделе на встрече труппы я буду голосовать против него. Это уже решено.
Следующим кадром мы увидели больную мать Артема. От ее тела шли самые разные провода и трубки. Бодрый голос предложил голосовать: разрешить ли сыну временно покинуть шоу, чтобы повидать ее или нет. Большинство слали сообщения за то, чтобы не разрешать. Видимо, какая-то злость говорила в людях.
Был холодный субботний день, мы ели чипсы на потертом диване и смотрели телевизор.
«Вот что это за концовка "…ели чипсы на диване и смотрели телевизор"? Может быть, — сказал редактор с потной лысиной — это вкусовщина, но мне не нравится. Извините, молодой человек».
Я вышел из редакции «Ноября», держа исчерканную рукопись в руках, на улицу Юлиуса Фучика и пошел в сторону метро Маяковская.