КНИГА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА 1
В ЗАСТЕНКАХ
Дорогой, уважаемый товарищ, господин начальник полиции города Кайф-Ата!
Пишет вам простая русская женщина еврейской национальности. Вашему тихому и спокойному городу, а возможно, и всей израильской стране угрожает серьезная опасность.
Нет, не надо вскакивать и смотреть в сторону вражеской Палестины. Эта крупная опасность пришла к нам совсем с противоположной стороны. Из якобы дружеской Украины. Потому что приехал самый непредсказуемый человек из тех, кого я знала, не дай бог всякому. Его зовут Давид Самойлович Жук. И что он может натворить, дорогой господин, товарищ начальник полиции, не знает даже он сам.
Все мы помним из грустной мировой истории, что войны и другие конфликты начинались из каких-нибудь незначительных пустяков. Или убивали посла, или коза паслась на соседском участке, или пользовались чужой женой.
Так вот. Этот опасный человек по имени Давид Жук еще и не на такое способен. Или он кого-нибудь, или, что естественнее, его кто-нибудь. Когда слышите или не дай бог видите на расстоянии вытянутой руки этого террориста, ждите провокаций.
Найти его вы сможете у Мани Арковны Ривкиной по адресу ее прописки.
Немедленно хватайте и сажайте в тюрьму Жука! А еще лучше сажайте сразу в самолет до Киева. И передайте его украинской милиции из рук в руки в кандалах. Пусть там плачут над его поступками. С нас хватило несчастий в прошлой жизни.
Всегда ваша, Руфь Токарь.
***
В полицию Кайф-Аты.
Немедленно найдите и арестуйте Давида Самойловича Жука!
Он покушается на самое святое – на мою Зину. Если вы его не изолируете от меня, то я за себя не ручаюсь. Зачем вам труп иностранного гражданина? А женщины – существа слабые, порой не понимают, что творят. Тем более, что у них двое общих детей. И наверняка, моя Зина где-то в глубине сознания вспоминает про свои молодые годы с этим Жуком. А бабушка Руфь, хоть мы с ней и не очень ладим, постоянно мне твердит, мол, Самуил, приехал Давид, жди беды. А я очень нервничаю из-за этих ее слов, тем более, что Зина стала какой-то задумчивой в последнее время. Так что, если не хотите кровопролития, принимайте меры. Проживает Жук у своей дочери, Юли Ривкиной.
Простой рабочий с соседней стройки Самуил Боровский.
***
Начальнику полиции города Кайф-Аты.
Копия – прокурору того же города.
Копия – в Красный Крест всего мира.
Копия – в лигу защиты порядочных евреев от других евреев.
Ниже сообщаем, что произошло вопиющее событие. На редакцию газеты «Новая Родина» совершено нападение. Под угрозой физической и моральной расправы нас, скромную и тихую семью Фишеров, заставили опубликовать провокационный материал. Мы оказались заложниками в руках засланного с Украины боевика-коммуниста Давида Жука. По нашим данным, он направлен с заданием расколоть израильское общество на коренных жителей и эмигрантов из бывшего Советского Союза. Цель – чтобы всех нас, уехавших в разные годы, выслали обратно по месту прошлой жизни.
Предупреждаем, наша редакция в полном составе категорически не согласна с содержанием этой провокации.
С уважением, лояльные граждане Израиля Леонид, Яна, Абрам и Митя Фишеры.
***
Мужчина в галстуке и белой рубашке с короткими рукавами оторвался от папки с подшитыми в нее листками бумаги. С текстом на русском языке. Захлопнул. Обвел глазами представителей власти, перед которыми лежал перевод на иврите.
В кабинете, помимо него, находились полицейский Ариэль, седой майор и виновник торжества, задержанный Давид Самойлович Жук.
Седой майор что-то сказал, глядя на Жука.
Мужчина в галстуке, а это был капитан полиции Лившиц, в недавнем прошлом, капитан милиции в Москве, перевел:
– Вы согласны с выдвинутыми против вас обвинениями?
Давид мял в руках белую кепку. Впервые в жизни он имел дело с милицией. Или с полицией. Какая, впрочем, разница.
– А меня в чем-то обвиняют? – поинтересовался гость с Украины.
Мужчина в рубашке перевел.
Ариэль и майор переглянулись.
– Если все, о чем пишут эти почтенные граждане Израиля, правда, то следующие пять лет вы проведете в тюрьме, – сказал Лившиц, выслушав ответ майора.
– Кому вы верите? – воскликнул Давид. – Одна из них – моя бывшая теща. У вас что, нет тещ? Это, напоминаю, мама жены. Интересно, если бы вашим тещам дали волю, что бы они написали про каждого из вас. Второй из них – сожитель моей бывшей жены. Той самой, из-за кого теща. Жутко ревнивый тип. Отелло еврейского разлива. Но рядом со мной он – сопляк. Поэтому и боится, что Зина опять переметнется ко мне. Так вы ему скажите, что он может не волноваться за это. У меня, между прочим, есть Муся в Харькове. Вы не знаете Мусю? Я вам фото покажу. Вот, смотрите, третья слева в верхнем ряду. Нет, это не мой гарем. Это ансамбль «Красные струны». И потом, в гаремах не бывает мужчин. Или я отстал от жизни? Ну? А я вам что говорил? Пока я здесь с вами потею, Муся уже, возможно, к священнику переметнулась. И если продержите меня хотя бы неделю, она успеет родить ему поповичей. Или, по крайней мере, зачать, что одно и то же. Оно нам надо? Если уж рожать Мусе, то пусть нашу нацию умножает. Не правда ли? А про этих журналистов Фишеров я вообще молчу. Позор нации. Я бы с ними в разведку во вражеский лагерь не пошел. Вы бы их проверили как следует. Что это за евреи, которые отказываются от денег? И это все, что у вас есть против меня? А от Хайкина никаких посланий? Нет, это я так спросил. Кто такой Хайкин? Мой старинный друг из Винницы. Очень почтенный товарищ. Раввин, тем более. Переведите им, что Жук – скромный человек. Из меня ведь слова не вытянешь. Нет, когда я нервничаю, я очень много говорю. Или ем. А когда не ем, то говорю. Этот молодой человек что-то сказал при задержании про трехразовое питание в вашей тюрьме. Так вы решайте скорее, или отпускайте меня обратно, или пора уже покормить человека. Что? Обед мы пропустили? Значит, я пролетел уже дважды. Мимо Маниного второго и мимо тюремного первого. И это справедливо? Вы пошлете за бутербродами в ближайшее кафе? Для меня? Нет, вы слышали? Они хотят заменить бутербродами горячее питание! Я напишу жалобу в украинское посольство в Израиле. Нарушение прав человека. Куда вы меня ведете? Поаккуратней, молодой человек. Хорошо уже, не забудьте бутерброды. Я надеюсь, с чаем.
Ариэль открыл дверь и легонько втолкнул Давида в полутемную камеру. Когда он вернулся, седой майор нервно закуривал. Лившиц в белой рубашке вытирал пот со лба.
– Теперь я хорошо понимаю значение термина «убийство в состоянии аффекта», – сказал Ариэль. – Еще немного, и я бы не сдержался.
– Я бы дал показания, что ты защищался, – улыбнулся майор.
– Точно, – кивнул капитан Лившиц в белой рубашке, – все мы видели, что этот Жук напал первым. Хотел выхватить твое оружие, Ариэль. И что тебе оставалось делать?
– Э! – крикнул майор. – Я всего лишь пошутил. Не надо развивать эту тему. Но я охотно верю людям, которые написали на него кляузы. Этот Жук опасен для общества. Предлагаю выслать его в двадцать четыре часа. Без права впредь посещать нашу страну. Оформляйте в суд. А пока пусть посидит у нас под замком, чтобы дров не наломал.
***
В доме у Ривкиных после того, как увели Давида Самойловича, стало непривычно тихо. Никто не ел, не включал телевизор. Даже Риммочка, будто чувствуя что-то, не капризничала.
Федор Петрович неловко зашелестел газетой, но Маня так посмотрела на него, что он замер.
– А куда ушел дедушка Моня? – вдруг спросил Миша.
Первой улыбнулась Юля. За ней баба Маня. И тут все, наконец, выдохнули.
– Какой дедушка Моня? – поинтересовалась Зина. Она была не в курсе семейных тайн Ривкиных.
– Да так, сосед один, – смутилась Юля.
– Что же теперь с ним будет? – задал вопрос, мучавший всю семью, Гриша.
– С дедушкой Моней? – спросил Миша.
– В лучшем случае, просто расстреляют, – с серьезным видом произнесла Маня Арковна, не обращая внимания на вопрос внука.
– Дедушку Моню расстреляют? – заплакал чувствительный Миша.
– О, мой бог! Юля, уведи детей, им пора спать, – простонала баба Маня.
– Как ты можешь спокойно шутить на эту тему, – возмутилась Зина, когда дети затихли в своей комнате. – Надо идти спасать его. Кто со мной?
Федор Петрович, было, приподнялся, но под взглядом Мани сел обратно, поправив штаны.
– Я пойду! – сказал Гриша. – Коммунисты своих не бросают!
– Гриша, я тебе пойду! – шикнула баба Маня. – Собирайся лучше на работу.
В этот момент в дверь постучали.
– Войдите, – сказала Маня Арковна.
Вошла Инночка Евстигнеева.
– Что тебе, девочка? – спросил Гриша.
– Давид Самойлович здесь живет? – тихо и вежливо поинтересовалась Инночка.
– Да, временно здесь, а зачем он тебе? – Маня Арковна вышла к двери.
– Мама зовет его кушать, – сказала девочка.
– Куда? – старшая Ривкина чуть не подавилась этим словом.
– Кушать моя мама его зовет, – испуганно повторила Инночка.
– Передай маме, – после паузы ответила Маня Арковна, – что Давид Самойлович сыт и лег отдыхать.
(Она забыла уточнить, что почивает Додик на тюремных нарах).
– Нет, вы видели такое? – спросила баба Маня, когда за Инночкой закрылась дверь. – Он уже по всему подъезду питается. Нет, правильно сделали, что арестовали этого. Ша! Зина, я молчу.
– Гриша, ты со мной? – спросила Зина.
– Я не могу, у меня очень важное дело, – решительно ответил Ривкин.
Зина посмотрела на дочь Юлю, на Маню Арковну и поняла, что идти придется одной.
– Хорошо, тогда соберите хотя бы покушать, – твердо сказала Зина.
***
В камере предварительного заключения над дверью под самым потолком висела тусклая лампочка. Давид Самойлович нерешительно встал прямо у входа. Глаза долго привыкали к освещению.
– Проходите, господин, не стесняйтесь, – раздался голос с койки справа. – Не могу предложить, чтобы вы чувствовали себя, как дома, но, по крайней мере, бояться вам точно нечего.
Давид присел на нары, расположенные слева. Всмотрелся в человека напротив. Тот занимался тем же. То есть, пристально искал знакомые черты в товарище по несчастью.
– Простите, у вас нет родственников в Харькове? – поинтересовался господин из темноты.
– Есть, – очень осторожно ответил Жук. Он много слышал про израильскую разведку «Моссад».
– Я сам оттуда, – радостно доложил сиделец.
«С ним надо быть очень внимательным», – подумал Додик.
А вслух сказал:
– Вообще-то я – круглый сирота. Ни жены, ни детей, даже любовница – и то всего одна. Простите, товарищ, а эта камера предназначена специально для эмигрантов из Харькова?
– Ну, что вы. Шутите? Узнаю земляка. Да, здесь такого юмора не понимают. Вот я, к примеру, всего лишь колбасу просроченную продавал, и сижу взаперти. А колбасе этой еще жить и жить. То есть, ее целый год можно было бы кушать без ущерба для здоровья. Так нет, формалисты, бюрократы. Евреи, одним словом. Ничего, тесть на днях залог внесет, и завтра я уже буду дома, рядом с супругой.
– А тестя вашего не Сигизмундом ли Флейшнером зовут? – догадался Давид Самойлович.
– Откуда вы? – не на шутку испугался человек справа. – Ну-ка, встаньте под лампочку. Пожалуйста, – на всякий случай добавил он.
– Да ладно вам, Исаак, бросьте пугаться, – незаметно в темноте улыбнулся Жук. – Мне ли не знать про ваши семейные взаимоотношения. После того, как мои ногастые девоньки танцевали в вашем концертном зале, а я с прискорбием торговал колбасой, изготовленной в корпорации Каца-Флейшнера.
– Давид? Вы все же эмигрировали? Какое счастье! Вот видите, евреи должны жить в своем государстве. Свободными и счастливыми!
– Звучит красиво, – ответил Жук, – особенно в тюремной камере.
– Это все временно. Небольшой залог – и мы с вами снова будем греться на солнце.
– Я не думаю, дорогой друг, что ваш тесть внесет деньги за меня.
– Что, вы действительно сирота? У вас же кажется здесь живет дочь?
– У меня больше нет дочери, – грустно вздохнул Давид Самойлович. – Они сдали меня в полицию. Я, видите ли, мешаю им жить! Чем, я вас спрашиваю? Тем, что хочу расшевелить их мещанское болото?
В эту минуту дверь камеры открылась.
– Дэвид Шух? – спросил дежурный.
– Давид Жук, – гордо поправил Додик.
– Вам передача, – дежурный втащил огромный, неподъемный пакет с едой.
Давид Самойлович, даже не раздумывая, нетерпеливо начал доставать из пакета свертки и кульки. Запах домашней пищи перебил, казалось бы, неистребимый дух тюремной параши.
– И вы говорите, что вы – таки сирота? – улыбнулся Исаак.
– Откупиться хотят, – сглотнул Додик голодную слюну.
***
Взглянем параллельно на Мулю Боровского и бабушку Руфь. Они сидят у телевизора и наблюдают за гандбольным матчем женских команд. Причем никто из присутствующих в комнате не любит этот ручной мяч. И если Муля еще как-то изредка интересуется футболом, то бабушка Руфь вообще не понимает, зачем эти несколько женщин в коротких штанах бьют друг друга по лицу, отбирая мяч.
В обычной жизни Муля и бабушка Руфь не общаются друг с другом. А зачем, если у них есть переводчик и промежуточное звено по имени Зина. Происходит это примерно так.
– Зина, – говорит Муля, – передай своей матери, что ей пора спать.
В это время Зины нет в комнате, а только сам Муля и бабушка Руфь.
– Зина, – кричит в ответ бабушка, хотя, кроме Мули, ее в этот момент никто слышать не может, – передай своему горячему сожителю, что я еще не досмотрела кино и новости. А если ему не терпится, то пусть идет вместе с тобой в ванну. И включит посильнее воду, чтобы я ни о чем не догадалась.
Квартирка, в которой живут наши герои, маленькая, для интимной близости не предназначена. Особенно когда в ней проживают трое человек. Но куда же деваться бедной бабушке Руфи? При ее бессоннице? Не идти же в ночь и сидеть на скамейке под луной и фонарем, пока сами понимаете, что.
А Зина любит свою мать и уважает Мулю. Как мужчину и кормильца. И не может не считаться с некоторыми его пожеланиями.
Поэтому, вернувшись в комнату и увидев, как насупились и молчат близкие ей люди, Зина скромно так произносит:
– Муля, не поможешь ли мне отжать белье?
А сама всегда краснеет при этих словах. Хотя у нее уже взрослые дочери и четверо внуков. Но бабушка Руфь неизменно вызывает у Зины душевный трепет. Еще с детских лет. С тех пор, когда она была не бабушкой, а мамой Руфью.
Вот. И Муля с Зиной запираются в ванной комнате, а бабушка Руфь делает звук телевизора громче, делая заинтересованный вид.
Интеллигентная еврейская семья. Ничего не попишешь.
А тут, значит, Зина уехала к Ривкиным. Якобы за курами. И Муле, и бабушке Руфи не терпелось это обсудить. А говорить друг с другом без переводчика они не привыкли. И никто не хотел да и не знал, как и с чего начать разговор.
Но тут опыт, конечно, сказался. Потому что бабушка Руфь все же постарше была. Она и произнесла первые слова, мол, что-то Зины давно нет. Ни к кому конкретно не обращаясь, или нет, к тренеру одной из гандбольных команд, потому что смотрела в этот момент на него, на то, как он на своих девочек в коротких штанах орал в телевизоре. А у многих из них синяки под глазами были. В борьбе за мяч получили девоньки по разгоряченным лицам. Хотя и в другой гандбольной команде девичьи лица тоже, так сказать, не очень фотогеничные были. Специфика профессии.
– Да, – ответил на это Муля. Хотя он хотел подробнее обсудить происходящие события, но ограничился этим философским «да». И непонятно было, что он имеет в виду. То ли переживает за лица гандболисток, то ли соскучился по Зине.
– Может, позвонить Мане Арковне? – спросила бабушка Руфь у тренера команды гандбольной снова. И, не дождавшись от него ответа, сама и рассудила вслух. – Да нет, наверно, это не очень удобно. Подумают еще, что мы ей не доверяем.
В ответ на это тренер так заорал на свою несчастную избитую команду, что бабушка Руфь больше таких предложений делать не решилась. А Муля тем более. Он с Зиной даже не расписан был.
Как вы помните, и бабушка Руфь, и Муля написали в полицию города Кайф-Аты любовные записки. По поводу своей нелюбви к Давиду Жуку. Но друг другу они не признались бы в этом даже под пытками. А тем более Зине. Но тренеру гандбольной команды сказать можно было. Он-то лицо нейтральное. По отношению к Давиду Жуку, в смысле.
Поэтому Муля и буркнул в телевизор:
– Если она поехала повидаться с этим своим бывшим, то я за себя не ручаюсь.
Тренер промолчал, но с досады сильно махнул рукой.
– Я Зине запретила с ним видеться, – ответила за тренера бабушка Руфь.
Ну, тут тренер так заорал, что стало ясно – плевать хотела Зина на все их запреты.
А Муля даже с расстройства переключил на другой канал. А там как раз показывали забастовку шахтеров в Донецке. И они в знак протеста против встречи Зины с Додиком так лупили касками по рельсам, что Муля тоже стукнул из солидарности по столу.
И бабушка Руфь, кстати, никак Мулю не осудила за горячность.
***
Теперь, господа, взглянем на происходящее в полицейском участке. В кабинете у седого майора сидит Зина. Майор внимательно изучает документы Зины, протянутые ему.
– Вы тоже Шух? – спрашивает майор.
– Вы тоже Жук? – переводит капитан Лившиц в белой рубашке.
– Да, я его жена, – без запинки и уточняющего слова «бывшая» отвечает Зина. Женщины вообще в экстремальных ситуациях почти всегда решительными становятся. – Прошу объяснить мне, за что вы задержали моего мужа.
– Это тайна следствия, – отвечают майор и переводчик.
– Какого следствия! – кричит Зина. Она со вчерашнего дня на нервах, и не может говорить спокойно. – Мой муж только три дня, как приехал в Израиль. Какое может быть следствие!
– К нам поступила информация, – спокойно отвечает майор, – из нескольких независимых источников. Мы обязаны проверить ее. Ничего страшного, посидит ваш муж пару дней. Если информация не подтвердится, мы его тут же отпустим.
– Что с ним будет за пару дней в тюремной камере? – чуть не заплакала Зина. – Среди бандитов и гомосексуалистов.
– За это можете не волноваться. С Шухом только один господин. Тоже бывший ваш земляк. И он не бандит и не гомосексуалист. Задержан за грубые нарушения правил торговли. Интеллигентный человек. Нет, свидания Жуку в интересах следствия пока запрещены. Передачи – пожалуйста.
***
Вот после этого и притащили в камеру сумку с кульками и свертками. Даже слегка перепуганная баба Маня приняла активное участие в сборе этой продуктовой передачи. А Федор Петрович помог ее дотащить до полицейского участка.
– Вот! – снова сглотнул голодную слюну Давид Самойлович. – Надо было сначала засадить меня за решетку, чтобы потом таскать продуктовые передачи. Вы видите, Исаак? Разве люди с чистой совестью будут носить простому зеку такое? А я сейчас верну им все обратно. Швырну им эти разносолы в лицо. Пусть рыдают над своими куриными окорочками, фаршированными шейками, рулетиками, бутербродами с красной икрой. Кстати, масло забыли намазать на этот черствый батон. Нет, вы, если хотите, поешьте немного, Исаак. Хотя, нет. Положите немедленно на место, а то они могут подумать, что это Жук надкусил. Я не могу доставить им такое удовольствие. Не надо так смотреть на эту грудку, она недостойна вашего честного желудка, мой друг. Приготовленная предательскими руками, она станет, как кость в горле, а если и проскочит ниже, то вызовет заворот кишок. Что с вами, Кац? Вам плохо? Голодный спазм? А я предупреждал, не смотрите. Эй, охрана, человеку нехорошо. Врача, черт побери. Да, да, доктора. Или поесть дайте, что ли. Голодом нас тут морите, демократы. Полежите, Исаак. Сейчас они вам чаю принесут. А что еще можно от них ожидать? А я, пожалуй, все же поем немного. Не дождутся, что я начну продуктами швыряться. Все равно они не оценят моего поступка. Правда, Исаак? Лежите, лежите. Вам вредно делать резкие движения. Что вы говорите? Конечно, возьмите, что хотите. Вот, батон подмок слегка, помидор мятый. Сок, кстати, грейпфрутовый, пейте. Говорят, полезный. А у меня от него вздутие и пучит. Вам все равно скоро выходить, сами говорили. А я здесь, похоже, надолго. И неизвестно, когда мои родственнички в следующий раз принесут что-нибудь съедобное. Да, Исаак, когда освободитесь, передайте мне тоже какой-нибудь еды. Любой. У вас же колбаса просроченная, сало. Все равно выбрасывать. А я не брезгую, главное, чтобы побольше.
***
«Не могу поступиться принципами», – так называлась одна статья в постсоветской газете во времена ранней, недозрелой перестройки. Это некая коммунистка, преподавательница института, писала о том, что, мол, коммунисты-предатели идеи перекрашиваются под демократов, а она, типа, никогда и ни при каких обстоятельствах. И умрет, когда придет ее время, с партийным билетом в руках. Я так и представил, как в морге у этой коммунистки из руки, скрюченной в посмертной судороге, санитар пытается вытащить тот самый партбилет, но, промучившись полчаса, машет обреченно и прикрывает руку простынкой.
Нет, против принципов я ничего не имею. Даже наоборот. Хотя и не понимаю в этом абсолютно ничего, если честно.
Вот, к примеру, живет себе один человек. И всем говорит, что мой принцип – никому и никогда не давать в долг. Ну, тут сразу ясно. Жалко ему денег, какой там, на хрен, принцип.
Или живет другой человек. Этот на каждом углу заявляет – я из принципа не стану им помогать. Да почему, спрашивают его. Им же без твоей помощи никак. А вот из принципа. И все тут. Ничего не попишешь. Чужие принципы надо уважать, чтобы и к твоим также с пиететом относились.
А третий гражданин никогда не изменяет жене. Хотя это из другого ряда.
А еще один принципиально везде идет без очереди. И хоть ты ори, переорись. Все равно мимо тебя пройдет с суровым взглядом.
И вот, в этом строю принципиальных сограждан попадется один беспринципный. И в долг он последнее отдаст, и поможет, когда не обратись, и в очереди отстоит, как все. И только с женой, похоже. Хотя это из другого ряда. Противно на такого смотреть. Выбивается он как-то из общего отношения к жизни.
К чему это я развел здесь демагогию?
А к тому, что решил проявить авторскую принципиальность! И доказать читателям, что могу перебороть себя и повести сюжет по совершенно непредусмотренному пути.
***
В общем, пока семья Ривкиных казнила себя за то, что по их вине Додик попал в тюрьму, под шумок из квартиры, с работы и вообще отовсюду пропал член этой самой семьи Григорий Ривкин.
Как будто и не было его на территории государства Израиль.
Юля уже начала безутешно плакать, но баба Маня сказала свое веское «Ша!»
– Наверное, заседает вместе со своей партией, – предположил Федор и пошел к Боркису.
Там ему конкретно ответили, что давно не видели этого ренегата, и видеть не желают. И что они на последнем собрании единогласно исключили Гришу из членов партии «Наши люди в пустыне».
Тогда Федор, узнав у Боркиса адрес, направился к Ноткиным домой.
Лева, Наум и особенно Сусанна очень обрадовались гостю. Нет. Когда Наум и Лева увидели, что Сусанна радуется, они тут же занервничали. Потому что Федор Петрович – мужчина был видный, моложавый, а по сравнению с Наумом и Левой, как крепкий дубок рядом с трухлявыми пеньками.
– Не видели ли вы, дамы и господа, бывшего члена вашей партии Григория Ривкина? – поинтересовался Федор Петрович.
– Что случилось? – спросил Наум.
– Почему бывшего? – этот вопрос больше взволновал Леву.
– Не хотите ли свежего борща? – мило улыбнулась гостю Сусанна, не обращая внимания на посторонние разговоры.
– Ты нам тоже обещала добавки налить, – ревниво вмешался Наум.
– А Федор Петрович еще моего борща не пробовал, – кокетничала Сусанна. – Присаживайтесь, а я пойду разогрею.
– Так почему – бывшего? – повторил свой вопрос Лева.
– Боркис сказал мне, что вы Гришу единогласно исключили, – пожал плечами Петрунько, нехотя присаживаясь к столу.
– Какая наглая ложь! – покраснел Наум. – Не единогласно, а большинством голосом.
– А когда это мы голосовали? – Лева подозрительно уставился на Наума.
– Помнишь, – начал прятать глаза Наум, – ты приболел, а я один на собрание ходил?
– Ну? – кивнул Лева. – Говори правду.
– Ну, Боря и предложил мне. Давай, мол, Наум, исключим этого Ривкина за попытку раскола нашей молодой партии.
– А ты, Наум?
– Ты же знаешь мою принципиальность. Я категорически был против. Но Боря сказал, что голосование будет тайным, и никто не узнает, кто и как проголосовал. Он выдал три бумажки. Мне – две, для твоего голоса и моего. Себе оставил одну. Потом мы эти бумажки скатали и сложили в такой мешочек, в котором Боркис обед носит на работу. А потом начали бумажки доставать из мешочка по одной.
– Ну? Не томи, Наум. Я надеюсь, что ты проголосовал против.
– Я воздержался, Лева.
– И почему же Гришу исключили?
– Ты голосовал за исключение, Лева.
– Я? – поперхнулся Лева. – Я, значит, за, а ты – воздержался? Да как ты мог?
– Посуди сам, Лева. Ты – дисциплинированный, послушный, лояльный член партии. Никогда не идешь против мнения большинства. Я подумал, что так будет справедливо. Нельзя было Грише идти на поводу у своего тестя. Нам ни к чему раскол и два лидера. Боркису нужнее. Пусть идет себе в Кнессет.
– Борщик, горячий борщик, – пропела Сусанна, внося кастрюлю в комнату.
– Где мои вещи? – заорал Лева. – Я еду в Жмеринку. Сейчас же!
– Даже борщика не покушаешь? – спросила Сусанна. – Тогда я Науму две порции налью.
– Ни за что! – Лева решительно сел за стол. – Где моя любимая ложка с гравировкой гвоздем «жмеринский народный суд»?
– Я, пожалуй, пойду, – смутился Федор.
– А борщ? – в три голоса крикнули Ноткины. Причем, Лева и Наум с тайной надеждой.
– Спасибо, я недавно ел.
Когда Федор вышел за дверь, Лева сказал:
– Не помните, зачем он приходил?
На что Наум ответил:
– Выяснял, почему Гришу из партии исключили. Ривкин, видно, обиделся, а сам прийти не решился. Может, примем его обратно?
– Голосов не наберет, – убежденно ответил Лева.
***
После обеда у Ноткиных Федор Петрович направился к Грише на работу.
Бригада разгружала машину с панелями. Ривкина среди них видно не было.
Петрунько постоял, понаблюдал немного, пока его не заметили. Бывший педагог Игорь Львович подошел к нему с немым вопросом.
– Где Гриша, не знаете? – спросил Федор.
– В отпуске, – ответил тот. – Со вчерашнего дня. А что?
– Его дома нет. Тоже со вчерашнего дня.
– Неудивительно, товарищ, – ответил Игорь Львович. – Он же на Украину полетел. Я его сам до Тель-Авива провожал.
– На какую Украину? – проглотил ком в горле Федор Петрович.
– Страна такая независимая есть, – улыбнулся Игорь Львович. – Да вы не волнуйтесь так. Погуляет на родине и вернется. Хотя, когда в аэропорту прощались, Ривкин как-то подозрительно мне шепнул: «Прощай, дорогой друг. Если не вернусь, считайте меня коммунистом». Я ему сказал на это, чтобы не выдумывал, что у него дети здесь. А он мне: «Позаботься о них. А хочешь, женись на Юле, на вдове моей». Вот так-то. Может, пойдем, выпьем по этому поводу?
– Да, без водки здесь не обойтись, – ответил Федор Петрович. – Я теперь трезвым домой боюсь идти. Не смогу передать Мане Арковне и Юле эту трагическую весть. Пошли, угощаю.
– Обижаете, – покачал головой Игорь Львович. – Я сообщил, мне и проставляться. Тем более, что уже давно затарился. С вас только огурцы консервированные. И батон хлеба.
– Я мигом.
***
Вот такие коллизии. Все-таки не вынесла душа прораба позора мелочных обид.
Вечером Федор Петрович пришел домой. Правда, то, что пришел, это громко сказано. Давно он так не набирался. Замечали, господа, когда пьешь под стрессовую ситуацию, быстро все происходит. В смысле, опьянение. Хорошо, хоть Игорю Львовичу спешить некуда было, и он проводил Федора до самого места. Напарник Гришин решительно позвонил в дверь, потому что Петрунько был прислонен рядом к стенке и самостоятельно поднять руку не мог.
Дверь открыл Мишка. Увидев незнакомого дяденьку, спросил:
– Вам кого?
– Я твоего дедушку привел, – тяжелым языком ответил Игорь Львович. Все же рабочий день был позади и выпито немало.
– Дедушку Моню? – обрадовался мальчик.
– Ты разве Моня? – спросил у Петрунько Игорь Львович.
Федор согласно кивнул. Ему было абсолютно амбивалентно, о чем его спрашивают.
– Забирайте, – сказал Игорь Львович. – Он тут, у стеночки отдыхает.
Прибежала баба Маня. Заахала:
– Федор, где ты был?
– Гришу искал, – неожиданно логично ответил Петрунько.
– И где он? – Маня Арковна конкретно начала терять терпение и готова была слегка встряхнуть своего милого дружка.
– Вон этот пусть скажет, – Федор мотнул головой в сторону Игоря Львовича. – А я не могу приносить такие страшные вести с фронта.
– Да говорите вы скорее! – повысила голос Маня Арковна.
Юля с Риммочкой на руках тревожно прислушивалась, стоя рядом.
– Ваш сын, Григорий Семенович Ривкин, – примерно голосом Левитана стал вещать Игорь Львович, – покинул эту святую землю.
Юля с Риммочкой на руках беззвучно начала оседать на пол.
Маня Арковна крепко так взяла Игоря Львовича за грудки.
– А что? – встрепенулся бывший преподаватель истории. – Я ж говорю, что улетел мой несчастный товарищ на Украину.
Юля на полу тихонько завыла.
– Ша! – крикнула Маня Арковна. – Не тебе, а Юле. А ты продолжай.
– Да, собственно, на этом все. Взял отпуск и полетел на доисторическую родину. Афоризм получился. Если Израиль – историческая родина, то Украина – доисторическая. Надо будет запомнить. У вас ручки нет? Записать интересную мысль.
– Нет!
– Нет, так нет. Я пойду?
– Я тебе сейчас пойду! – грозно сказала баба Маня. Она втолкнула Федора в квартиру, чтобы и тот невзначай не улетел на Украину. Довела до спальни и, придав ускорение левой рукой, как шар в лунку, уложила в постель. Затем втолкнула Игоря Львовича, усадила на кухне за стол, налила свежих горячих щей. Подождала, пока тот, обжигаясь, съел и вылизал тарелку и преданными глазами, трезвея, попросил добавки.
– Рассказывай подробно, – ласково попросила баба Маня.
– Так я ничего толком и не знаю, – пожал плечами Игорь Львович. – Гришка взял отпуск, ему уже положено было, и попросил меня, чтобы я его проводил до аэропорта. Вот и все. Вчера он и улетел. Можно мне супчика еще, любезная Маня Арковна.
– Ешьте, не жалко. И что, ничего не сказал он вам? Вы же вместе в Тель-Авив ехали.
– Попросил, чтобы берег его семью, то есть вас, наверно. Если что, типа, то можешь жениться на моей вдове. Только отчество у детей не меняй. Своих, мол, нарожаете, тогда им отчество и давай.
– Вот малахольный, – покачала головой баба Маня. – Юля хоть не слышала? И куда его понесло? А вы не в курсе, он обратный билет брал?
– Нет, точно знаю. Так и сказал. Отрубаю все пути к отступлению. Чтобы никаких соблазнов. Спасибо за домашнюю еду. Не моя будущая случайно готовила?
– Ша! – закричала баба Маня. – Чтобы я больше этих инсинуаций в своем доме не слышала! Щи ему понравились. Место пока теоретически занято моим непутевым сыном. И не мечтайте.
***
А Зина еще накануне отправилась домой. Отнесла передачу Давиду и поехала. Даже и не знала, что зять ее тем же вечером отправился в путешествие по ностальгическим местам.
Да уж, события завертелись – мама, не горюй.
Мама, это, в смысле, Маня Арковна. Она и не горевала, потому что уверена была, что сын ее никуда не денется, погуляет и вернется обратно. Нет, волновалась, конечно, но виду не показывала. Только Миша все спрашивал, где папа Гриша, где дедушка Моня. Юля тоже спрашивала у бога, где этот паразит. Хотя паразит честно почти все отпускные оставил на столе. Только на дорогу взял немного.
А горевали другие товарищи. Объединившиеся в общей беде бабушка Руфь и Муля.
Когда Зина, наконец, вернулась, уставшая и грустная, никто из заговорщиков не предложил ей поесть или хотя бы горячего чаю со штруделем. Хотя и суп свежий стоял на плите в кастрюльке, и пирог с яблоками доходил в духовке.
Бабушка Руфь и Муля демонстративно пялились в телевизор, где шли соревнования по бильярду.
– Что он делает! – вскричал Муля, когда Зина вошла в квартиру. – Вы посмотрите, Руфь Исаевна, какой бездарный удар!
– Я вас умоляю, Самуил, – успокаивала бабушка гражданского зятя. – Берегите нервную систему. У вас и так есть, кому ее разрушать.
– Да, вы правы. Переключу, пожалуй, на «спокойной ночи, малыши». Там хоть зверюшек-мутантов симпатичных показывают.
– Это что, – повысила голос Зина, – за демонстрация с забастовкой? Я уже не член нашей семьи?
– Нет, вы посмотрите на эту женщину, Руфь Исаевна. Поехала к Мане Арковне за курами, и даже забыла их в спешке.
– Ах! – спохватилась Зина и покраснела. – Раз вы и так все знаете, то и скрывать нечего. Да, я виделась с Давидом. И что?
– Вот! – крикнул Муля. – Развратная женщина! Она даже не скрывает. Лучше бы кур привезла, а мы бы сделали вид, что верим. Да, Руфь Исаевна?
– Самуил, налейте мне водки, – сказала на это бабушка Руфь. – Выпьем за женщин. За этих глупых, наивных, несчастных людей. Которые всю жизнь любят тех, кто этого никогда не заслуживал.
– Мама! – воскликнула Зина. – Я просто хотела его увидеть. Ну и что? Теперь увидела и убедилась, что ты всегда была права. Мало того, что он извел всю семью Ривкиных, так он еще и уголовник.
Муля и бабушка Руфь уставились на Зину.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Самуил.
– Ничего. Только то, что Давид сидит в тюрьме, – пожала плечами Зина.
– Доченька, ты же голодная приехала, – засуетилась внезапно бабушка Руфь. – Самуил, налей скорее тарелку супа человеку. А ты рассказывай. И не упускай подробности.
– Да я ничего толком и не знаю, – вздохнула Зина. – Кто-то написал на Давида донос, и его задержали.
– Почему донос? – одновременно крикнули Самуил и бабушка Руфь. И посмотрели друг на друга. Бабушка Руфь, смутившись, пошла на кухню за штруделем. А Самуил спросил, чуть краснея под щетиной:
– Может, и не донос, а чистая правда.
Но Зина не обратила внимания на заминку.
– Не знаю. Тайна следствия, сказали.
– Следствие будет? – обрадовалась бабушка Руфь. – Зиночка, хочешь, у меня баночка красной икры припрятана. Для особого случая.
***
Питание в камере было не менее калорийным и разнообразным. Да и собеседник у Давида попался хороший, мало кушающий. Почему-то Исааку Кацу родственники ничего не приносили. Что странно. Семья зажиточная, тем более с продуктами питания работала. И под подписку его не торопились выручать. Нет, они вяло попытались, конечно, но следователь сказал, что надо будет внести залог в сто тысяч долларов. И Сигизмунд Флейшнер шепнул дочери, супруге Исаака, ладно, пусть посидит. Там тепло, светло, кормят по режиму. А муж твой ни в какой армии не был, так пусть привыкнет немного к спартанской обстановке. Больше будет ценить семью после отсидки. Я же ему говорил, сказал тесть, смени ценники на более свежие. Раз товар устарел. А он, мол, да ладно, колбасу и так хорошо берут. Ну? И где теперь тот товар и где теперь этот Исаак?
– Папа, – отвечала супруга Каца, – он такой неприспособленный, такой нервный, такой слабенький. Давай отдадим залог, пусть подавятся.
– Цыц, дочка! – гневно ответил Флейшнер. – Я в органах сорок лет проработал и никогда взяток не брал. Ни одна сволочь не предлагала. Я ж в архиве сидел. Мне эти сто тысяч тяжелым трудом достались. Ничего, поспишь лет пять одна в пустой кровати. А хочешь, мы тебя быстро разведем. И выдадим за кого-нибудь другого, помоложе и побогаче.
– Не надо, папочка, – всплакнула супруга Исаака. – Но если подходящий кандидат появится, приведи, познакомь.
– И правильно, доченька, – обрадовался Флейшнер, – дочь Сигизмунда – партия завидная.
Ну, это так, к слову. Исаак ничего об этом не знал. И был спокоен. Голодный спазм прошел. В камеру принесли обед. Вполне, кстати, приличный. Супчик, сосиску с пюре и кофе с булкой. У нас, помнится, в заводской столовой комплексный обед за семьдесят пять копеек и то хуже был.
Давид с удовольствием наворачивал казенную пищу, приготовленную на деньги израильских налогоплательщиков. Исаак отказался от пюре и булки, так Жук доел и это тоже. Не отдавать же свежие продукты обратно на вражескую сторону. В общем и целом, приятно так время проходило. В культурном общении и постоянном принятии пищи. Жарковато только было. Воздух в камере спертый. Параша все же на расстоянии вытянутой руки от обеденного стола. И на улице плюс сорок пять. Все способствовало спертости воздуха. Плюс два немолодых еврея со всеми признаками приближающейся старости. Хотя признаваться они в этом никому не собирались, но частое мочеиспускание и ослабленный, хоть и регулярный, стул говорили сами за себя.
– Мне бы сюда Мусю, – размечтался Давид. – Извините, конечно, Исаак, но вместо вас. Нет, я ничего не имею против, но после такого мясного питания, сами понимаете, гораздо приятнее общаться с женщиной, а тем более с Мусей. Послушайте, а мне только сейчас пришла в голову одна неожиданная мысль. Так хорошо, как в этой камере, я давно себя не чувствовал. А?
– Ну, не знаю, – проворчал Исаак. – С одной стороны, никуда не надо бежать, таскать эти ящики с колбасой, стоять на солнцепеке, спорить с тестем и женой, ходить по базарам и магазинам. А с другой стороны, я хочу в свою постель, за свой стол и на свой унитаз. И в ванну. Я так хочу в ванну, что у меня чешется даже двенадцатиперстная кишка. У вас, Давид, когда-нибудь чесалась двенадцатиперстная кишка.
– Смотря, что вы имеете в виду под этим термином, Исаак.
– Только то, что сказал, Давид. То, что вы подумали, у меня уже давно не чешется.
– Вот, поэтому вы и не можете понять, Исаак, мои стоны по Мусе.
– Вы ее так любите?
– Никогда не задумывался над этим вопросом. Мне с ней приятно. Вот у вас кто-нибудь вызывает приятные воспоминания, Исаак?
– Помню, одна покупательница в Харькове, – размечтался Кац, – постоянно брала у меня колбасу. Подходила, томно на меня смотрела, вздыхала. Потом отходила, снова возвращалась, опять томно смотрела и говорила: «Кац, я покупаю вашу колбасу только ради вас. Вы заметили, что я беру самые толстые батоны? Да, Исаак. Когда я откусываю прямо от них, мне приходится очень широко открывать рот. Я в эти сладостные минуты думаю о вас и испытываю непередаваемые ощущения». И так каждый день, представляете, Давид. Когда она показывалась на горизонте, я заранее выкладывал на прилавок самые крупные экземпляры.
– Вы – меркантильный человек, Исаак. И даже не попытались встать на место этой колбасы?
– Ну что вы, Давид. Я счастливо женат тридцать пять лет.
– Да, это я уже от вас слышал. Скорблю вместе с вами.
***
Поищем Григория Ривкина на необъятных просторах земной поверхности, что ли. Но его нигде нет, действительно. Этот прискорбный факт наводит на грустные размышления. Хочется уже снять шляпу и произнести заупокойную речь. Мол, спи спокойно, дорогой товарищ и брат.
Но мы забыли поискать еще кое-где. Люди в разные периоды времени пребывают не только на земной поверхности. На воде, к примеру, или под землей. Не в смысле, что в гробу, а в смысле, что в шахте или в метрополитене. Или в космосе. И самое простое, что сразу просится в голову, это, конечно, в самолете.
Гриша еще элементарно не долетел до славного города Киева. А мы уже паникуем и скорбим. Самолет только что взлетел, и Гриша с волнением смотрел в иллюминатор. По мере удаления от аэропорта отбытия, то есть от Бен-Гуриона, ностальгия по Украине начинала отпускать и сменялась ностальгией по Израилю.
И что вы скажете на это несовершенство человеческой психики? Где бы мы не находились, нам всегда чего-то не хватает. Дурдом какой-то.
Но Гриша уже летел.
Как сказал один писатель по имени Эфраим Севела, остановите самолет, товарищи, я слезу.
Увы, когда самолет останавливается, он тут же начинает падать. А кому это надо? Никому, кроме кучки жалких извращенцев, получающих удовольствие от страданий других.
– Эй, братан! – услышал вдруг Ривкин. Он подумал, что обращаются явно не к нему. Потому что Маня Арковна не родила ему братика. И сестричку тоже не родила. А жаль.
Но слова «эй, братан!» были подкреплены сильным ударом по плечу. И били именно Гришу. Это предполагало тот факт, что кто-то все же узнал в нем своего брата.
Повернув голову в сторону источника этих дружеских слов и жестов, Ривкин с удивлением увидел того самого морячка, который летел с ним два года назад в одном самолете. Гриша тогда покидал Украину в качестве нового репатрианта, а моряк просто летел на Кипр, к месту работы на торговом корабле. За эти два года он отпахал, соответственно, два сезона. И с чувством выполненного долга, сами понимаете, что. То есть был весел и в тонусе.
А тут знакомый еврей.
Отсюда и «эй, братан!».
– Здравствуйте, дорогой товарищ, – тоже обрадовался Ривкин. – Мы с вами снова вместе. Я возвращаюсь домой.
– Не понял? – улыбка с лица моряка слетела в мгновение ока. – А как же семья?
– Семья осталась, – вздохнул Гриша.
– Ты их бросил, братан?
– Нет, что вы. Я буду посылать им деньги. Все, что заработаю. Только немножко оставлю себе на хлеб и молоко.
– Выпьем? – предложил моряк.
– Нет, спасибо. Я бросил. Теперь нет необходимости. Я почему пил в последнее время? От тоски зеленой. А сейчас душа моя поет. Зачем же ей алкоголь? Если нам с ней и так хорошо.
– С кем? – не понял моряк. – Так ты не один летишь? Тогда понятно.
– Один я, дорогой товарищ. Совсем один. Только душа моя со мной.
– Не грусти, братан. Может, еще все образуется. Я вот не женат. С родителями живу. Езжу, деньги зарабатываю. Хочу квартиру купить. И машину. А потом можно будет и жениться.
– Да, товарищ. Как у вас все по полочкам разложено. Молодец вы. А у меня двое детей. И жена Юля. Правда, сейчас уже и не знаю. Может, она кого-нибудь другого полюбила. Меня ведь уже несколько часов дома нет. Но я же ее не осуждаю. Правильно сделала. Ведь детям отец нужен. А я уехал, бросил их. Что ж ей теперь, одной век вековать? Со мной она страдала. Я пил водку, тосковал постоянно, детям внимание не уделял. Мужской долг давно не исполнял. Какой там долг, когда или пьяный, или тоскую, или пьяный тоскую. Да и мать запилила. Помнишь, женщина такая строгая с нами летела? И Федор осуждал. Ты его не знаешь. Он – мужик неплохой, как отец мне был. Украинец к тому же. Представляешь, пошел в синагогу и специально обрезание сделал. Чтобы матери моей угодить. А я из-за сына решился на это. В школе его засмеяли. Сын у меня смышленый. Безотцовщина. И дочь – забудет скоро папку своего, сиротинушка.
Моряк давно ушел на свое место и заснул там, сразу же увидев во сне отчий дом, который почему-то качался на воде, удаляясь по мере приближения морячка. А Гриша все говорил и говорил, обращаясь к своему грустному отражению в иллюминаторе.
***
В офис к Фишерам пришел тот самый мужчина в белой рубашке, сотрудник полицейского участка по фамилии Лившиц.
Яна подняла трубку, чтобы сообщить мужу о приходе посетителя. Оттуда, из трубки, раздался привычный крик. Полицейский тут же отреагировал и показал удостоверение. Яна тоже обладала хорошей реакцией и бросила трубку на рычаг.
– Полиция, – шепнула она, приоткрыв дверь в кабинет мужа.
Леонид побелел. Он и так-то бледный был, малокровный. А тут последняя краска с лица сошла куда-то. Наверное, если бы в тот момент взглянуть на сокровенные части тела главного редактора, то можно было бы обнаружить те места, которые окрасились более интенсивно. По закону сохранения вещества.
Но мы этой целью не задаемся. Так, фантазируем слегка.
Любой человек, каким бы законопослушным он не был, при слове «полиция» невольно вздрагивает. Даже если он сам служит в этой структуре. А уж тем более, если это журналист, эмигрант и еврей в одной малоприятной упаковке.
Вернемся к Леониду.
Господин в белой рубашке и с портфелем в руке, вежливо отстранив Яну, уже входил в кабинет к ее перепуганному супругу.
– Фишер? – спросил он.
Леонид покачал головой. Сначала отрицательно, затем – безнадежно, но утвердительно. Он встал и невнятно произнес:
– Фишер, – и вдруг какая-то светлая мысль озарила его белое лицо. – А вам который нужен? Их, то есть нас, четверо.
Полицейский достал из портфеля листок бумаги и прочитал:
– Яна, Леонид, Абрам и Митя?
– Да, – ответил Леонид. – Так который из них?
– Все. Можно пригласить всю семью?
– С вещами? – голос редактора совсем сел.
– Как хотите, – пожал плечами посетитель. – Только, пожалуйста, побыстрее.
Через минуту редакция в полном составе собралась за столом. Все четверо – бледные, а Митя с Абрамом, к тому же, с обсыпанными перхотью плечами. Одинокие мужчины, что с них взять.
– Ну что, допрыгались? – строгим тоном произнес полицейский. – Меня зовут капитан Лившиц. Вы писали это заявление? – Он сунул под нос семейству их донос на Давида Жука.
Фишеры одновременно вразнобой закачали головами. Абрам и Митя – отрицательно, а Яна и Леонид – положительно.
– Леня, – спросил Абрам, – в чем дело? Какое заявление?
– Папа, помолчи, я тебе потом все объясню. Так было надо.
– Отец, мать, там и моя подпись стоит, – возмутился Митя.
– Мал еще, старшим указывать, – шикнул Леонид.
– Ша! – крикнул Лившиц (не только баба Маня знает это слово). – Потом будете разбираться. Мне нужны доказательства содержащихся здесь обвинений. Мы, между прочим, на всякий случай изолировали этого Давида Жука. Но больше трех суток удерживать не имеем права. Слушаю вас. Только не все сразу.
– Ах, речь идет о Давиде, – первым выступил Абрам, – даже не зная, что написано в этой бумаге, я целиком с ней согласен. Такие люди, как Жук, хуже террористов. С виду интеллигентный человек, а что скажет или сделает в следующую минуту, никогда не знаешь. Не мне судить – можно за это сажать в тюрьму или нет. Но крови окружающим испортил не один десяток литров. Я, как о нем вспомню, начинаю сразу ошибки грамматические делать. Хотя обычно никогда.
– Это все хорошо, но конкретных фактов нет, – вмешался Лившиц.
– Вот вам факт, – сказал Митя. – Он предлагал нам взятку в две тысячи долларов за то, что мы напечатаем поклеп на какого-то раввина.
– Это уже лучше, – обрадовался полицейский. – Фамилию раввина случайно не помните?
Митя покачал головой.
– С ним мужчина какой-то приходил, – вспомнила Яна, – он точно знал, потому что уговаривал Жука не делать этого.
– Как мужчины фамилия?
Яна тоже покачала головой.
– Очень зыбкие доказательства, – улыбнулся капитан. – Как бы мне на вас дело не пришлось заводить. За ложный донос.
– Вот! – крикнул Леонид. – Под его давлением мы выпустили этот номер газеты. Видите? А здесь подшивка всех наших номеров за два года. Ни одного слова о политике. А здесь, посмотрите. На первой странице зять этого Жука. На второй и третьей – только предвыборные материалы. На четвертой – статья Давида об Израиле и эмигрантах.
– Такой номер у нас есть, – сказал капитан. – Но где доказательство, что вас вынудили это сделать?
– Посмотрите на нас и на Жука, – отчаянно закричал Леонид.
Лившиц обвел семейство медленным, изучающим взглядом.
– Да, вы правы, – сделал вывод он. – На сегодня достаточно. Мне еще к другим господам ехать.
– Так мы не одни в своем гневе? – робко поинтересовался Абрам.
– В том-то и дело, – ответил капитан Лившиц, укладывая бумаги и застегивая портфель. – Одновременно – три заявления получили. Так что вы не одиноки в своем крике отчаяния.
– Да, он такой, этот Давид, – вздохнула Яна. – Представляю, сколько энергии в нем было в молодости.
– Я не понял, – зашептал Леонид. – Это что за фокусы?
– Компьютеры положительно на мужчин не действуют, – улыбнулась Яна. – Постоянно в электромагнитном поле, в сидячем положении. Кровь застаивается, все остальное – засиживается и залеживается. Глаза напрягаются, ни на что сил больше не остается.
– Яна! – покраснел Леонид. – О чем ты сейчас говоришь?
– Так, Леня, мысли вслух, – печально вздохнула супруга. – Не обращай внимания.
– Пойду-ка я, зарядку сделаю, – сказал Абрам. – Митя, за мной. Мы с тобой еще молодые люди.
– А я, пожалуй, пешком пройдусь, – под впечатлением произнес Лившиц.
– Брошу, на хрен, эту работу, – вспылил Леонид, – пойду на стройку, землю копать. Или на завод. Ты этого хочешь?
– Я хочу нормального мужчину в доме, – равнодушно ответила Яна. – А что ты будешь делать на работе, мне все равно.
– А подождать, пока Лившиц уйдет, ты не могла? – заорал Леонид. – Хочешь, чтобы весь город говорил про нас?
– Не волнуйтесь так, Фишер, – успокоил его капитан. – Протокол я не вел. Все сказанное останется здесь, в этом офисе. Кстати. Есть очень хорошее средство. Я вам запишу название.
– Мне пока ничего не нужно! – покраснел Леонид. – Нет! Не надо рвать эту бумажку. А вдруг. Что-то я устаю в последнее время. Да и нервы.
– Да, – сделал вывод капитан, – похоже, что этот Жук действительно оказал на вашу семью действие разорвавшейся бомбы.
– Вот! – крикнул Леонид. – Именно бомбы! Надо срочно у него боеголовку вырвать, чтобы больше никто не пострадал!
– Это суд решит, – ответил Лившиц. – Что и у кого надо вырвать. Повторите в суде свои показания?
– Обязательно, – воскликнул Леонид. – Всех заставлю. Особенно Яну.
– Пойду-ка я, господа и дама, – поднялся капитан. – Хорошо хоть, что два остальных заявителя по одному адресу проживают.
***
Вернемся к Ривкиным. Там как раз обед. За столом явный недокомплект едоков. Все оставшиеся в строю едят сосредоточенно и молча, боясь вызвать раздражение и слезы окружающих.
Только Риммочка, видя родные лица, радостно гугукает. Она рядом с мамой в специальном креслице.
Федор Петрович мучается похмельем и раскаянием одновременно. А как же не мучиться. Он не нашел Гришу – это раз, он напился по этому поводу – это два, он, не считая Миши, единственный мужчина за столом. Это три. Как раз мужчины сегодня и вызывают сильнейшее раздражение у Мани Арковны.
Посудите сами. Додик – мужчина. Хотя и слегка помятый. Гриша, сын ее, тоже в штанах. Двое детей тому подтверждение. Женщины – вот они, все на своих местах. При детях и при кухне. Им некогда придуриваться повсеместно и ностальгировать, извините за неприличное выражение.
А мужчины, говорят, как дети. Хотя я бы таких смелых сравнений делать бы не стал. Дети гораздо лучше. Их хочется погладить по головке и дать конфетку. Или титьку.
Мужчин, когда они капризничают и, хныкая, сами просят титьку, гладить уже не хочется. Брезгливо как-то. А все от высокого их самомнения и неудовлетворенных амбиций. И волосатых ног, а у многих и груди. А проще быть, чтобы к ним тянулись, как предлагает пословица, они не хотят. И вот почему.
А считают, что женщинам нравятся мужики с многозначительными взглядами, умными речами и положением в обществе. Хотя последнее совсем не обязательно. Непризнанные гении еще больше в цене. Потому что тогда принадлежат они только тем единственным, которые варят им щи и стирают исподнее. И фанатки толпами не стоят у подъезда, раздражая тех, что смиренно ждут народных кумиров у окошка.
Вот такая спорная теория.
Поэтому Федор Петрович и сидит тихо за столом, глядя в пустую тарелку, чтобы не навлечь на себя справедливый гнев. То есть, выражаясь простым языком, не получить бомбулей и за Додика, и за Гришу, и вообще за все мужские проступки перед женским племенем. Безропотным и терпеливым. Хотя и до определенной поры, конечно. Тому есть несколько кровавых исторических примеров со смертельным исходом.
***
Описывая в своих докладных в полицию записках жизнь и творчество Давида Самойловича Жука, ни бабушка Руфь, ни Самуил Боровский не задумывались о последствиях. Нет, о последствиях для самого Жука задумывались, конечно, злорадно улыбаясь. А вот для себя, как-то в голову не приходило.
То есть визит капитана полиции стал для них если не ударом, то полной неожиданностью.
Как раз все трое, включая Зину, были дома. Мир в семье был восстановлен. Но находился в зачаточном состоянии.
А тут капитан полиции в белой рубашке. По фамилии Лившиц. В какой еще стране капитан или хотя бы сержант полиции мог бы носить такую звучную фамилию? Экономист, финансист или заместитель по снабжению – это, ради бога. Это – где угодно. А капитан полиции – нонсенс и абсурд.
А в Израиле – Лившиц на Лившице. И ним же погоняет.
Поэтому никто и не удивился тому, что пришел именно Лившиц. Только страшно перепугались двое, что явился полицейский. Он мог бы быть и Ивановым. От этого им легче бы не стало.
– Здесь живут Руфь Токарь и Самуил Боровский? – поинтересовался капитан и тут же добавил, увидев Зину. – И вы здесь? В гостях?
– Я тут проживаю, – ответила Зина, – вместе с Руфью Токарь и Самуилом Боровским.
– А почему у всех вас разные фамилии? – спросил любопытный капитан. – Кто на ком женат?
Зина, пользуясь знакомством с полицейским, лично отвечала на все его вопросы. Остальные жильцы этой малогабаритной квартирки, как парализованные, стояли рядом. И наблюдали за милой беседой.
Зина ведь только вчера сказала этому капитану, что ее муж – Давид Жук. И менять свое мнение буквально на следующий день было неприлично. Поэтому она и ответила на прямо поставленный вопрос таким образом:
– Руфь – моя мама, господин капитан, а Самуил – двоюродный брат.
– Кто? – удивился Муля.
– Двоюродный брат, – подтвердила свою версию Зина. Она не могла в глазах капитана оказаться двоеженкой. Неизвестно, как к этому относились строгие израильские законы.
– Присаживайтесь, – предложил Лившиц. – У меня к вашим маме и брату есть несколько вопросов. По поводу их заявлений в полицию.
Тут уже Зина стала напоминать парализованную женщину. Или памятник какой-нибудь. С веслом или с младенцем в руках.
Бабушка Руфь и особенно Муля начали незамедлительно приобретать более насыщенный цвет лица. Они сделали вид, будто удивлены сообщением капитана полиции не меньше, чем их дочь и двоюродная как оказалось сестра.
– Вы писали эти строки? – поинтересовался капитан Лившиц.
И почему евреи такие любопытные? Я бы даже сказал, сующие свой нос, куда не следует. Все им надо знать. И какой формы Земля, и сколько миль до Солнца, и почему приливы сменяют отливы. И, главное, кто написал эти строки!
А Лившиц прямо достал из портфеля заявления и перед их глазами водит.
– Разрешите взглянуть, – попросила Зина.
– Нет! – крикнул Муля. Бабушка Руфь согласно кивнула.
– Там ничего интересного нет! – добавил Муля. Бабушка Руфь снова согласно кивнула.
Как быстро сориентировались, родственнички. Ведь тоже до сегодняшнего дня не знали ничего о заявлениях друг друга.
– Не из-за этих ли писулек, – догадалась Зина, – Давида Жука посадили в тюрьму?
– Да, – просто ответил Лившиц. – Правда, есть еще одно. Но из-за этих тоже.
– Вот видишь, – бабушка Руфь произнесла первые слова с момента прихода полицейского. – Не только мы любим Давида.
– Как вы могли, – сказала Зина и выскочила из квартиры.
Тут и Муля осмелел:
– В моем заявлении от первого до последнего слова – правда, господин капитан. И на суде повторю. Только Зине запретите туда приходить.
– А кто еще, если не секрет, написал заявление? – спросила бабушка Руфь.
– Пока не могу ответить на этот вопрос, – пожал плечами Лившиц.
– Очевидно, что порядочные люди, – улыбнулась бабушка. – Этот мой зять только спокойных, тихих граждан достает. Буйных он сам опасается.
– Вы тут пишете, – Лившиц заглянул в заявление, – что Жук заслан для провокационных действий. Доказательства есть?
– А раздор в нашей дружной семье – не доказательство? А то, что Маня, моя сватья, заработала нервную болезнь, не доказательство? А то, что пишут в том, другом заявлении, тоже вам ни о чем не говорит? – бабушка Руфь распалилась.
– Не надо так переживать, Руфь Исаевна, – успокоил ее Муля. – У вас поднимется давление и участится пульс. Нам это надо? Можно, я тоже выскажу свое мнение, господин капитан?
– Слушаю вас, Боровский.
– Скажу по секрету, что я не брат Зины, а ее гражданский муж. И если вы этого жучка отпустите, то это добром не кончится. Купите ему билет на самолет, и пусть себе. А хотите, я оплачу ему дорогу до Харькова. Вот деньги. Берите, сколько надо.
– Суд должен решить его судьбу. Мы вам сообщим день и время, – ответил капитан.
После его ухода Муля и бабушка Руфь сидели рядышком на диване. И даже не включали телевизор в ожидании Зины. Она вскоре вернулась и тихо вошла в квартиру, стараясь не смотреть на мать и Самуила.
Так, молча и вздыхая, они просидели минут двадцать.
– Может, покушаем чего-нибудь? – первой спросила Зина.
Бабушка Руфь и Самуил наперегонки рванули на кухню.
***
Вернемся назад. Взглянем со стороны на киевский аэропорт.
Впервые Гриша Ривкин вступил на землю Украины в качестве иностранного гостя. Ощущение, конечно, незнакомое и необычное. Когда документы подавал на таможне, по глазам сотрудницы увидел, что он уже не тот просто Гриша, а господин Ривкин, подданный государства Израиль. Не сказать, что он гордился этим фактом. Но приятно было – несомненно.
До своего родного городка на юго-западе Украины Гриша добирался недолго, каких-то шесть часов. Пейзаж за окном автобуса приятно грел воображение. И надо было променять эти леса и реки на пустыню и пустыню? Бред какой-то.
Ривкин не заметил, как уснул. Слишком нервничал в последнее время. Глаз сомкнуть не мог от волнения. А тут расслабился вдруг от мелькающих за окном деревьев и уснул.
Родной город встретил Гришу маршем «Прощание славянки». Знаете, этот мотивчик «В попу клюнул жареный петух!». Да, речь идет именно о нем.
На автовокзале как раз оркестр воинской части играл этот марш в честь Григория Семеновича.
Парторг Тарасюк, широко улыбаясь, стоял на ковровой дорожке. Рядом с ним дивчина в национальной одежде с хлебом и солью на рушнике.
Как только Гриша вышел из автобуса, оркестр по указу парторга смолк. Толпа встречающих позади него замерла.
– Товарищи! – крикнул Тарасюк. – Сегодня нам выпала великая честь. Мы первыми встречаем нашего дорогого, любимого Гришеньку Ривкина. Как тяжело, как грустно нам было без него. Строительство замерло, рабочие бастовали, никакой организации труда и сплошное воровство под моим чутким руководством. Наконец он вернулся. Теперь-то все будет хорошо, товарищи! Я уверен, что впервые за два года мы выполним и перевыполним наши обязательства. Ура! Дай, я тебя поцелую, дорогой. Если не брезгуешь.
Гриша потянулся губами к парторгу Тарасюку и вдруг услышал: «Вы что там, охренели в своем Израиле? На людей кидаетесь? Целоваться он лезет в общественном транспорте».
Ривкин открыл глаза. Автобус продолжал свой маршрут. Рядом с ним сидела женщина лет шестидесяти, закутанная в платок, и громко возмущалась, посматривая на мужа, который сидел через проход. А сама одновременно игриво поглядывала на Гришу, подмигивая ближним к нему глазом. Мол, дурачок, что ж ты при нем. Он у меня ревнивый, хоть и импотент.
Вышел Гриша на пустой привокзальной площади некогда родного города. Был поздний вечер. Его встречали стайка голубей и облезлый пес.
***
На третий день Исааку Кацу тоже принесли передачу. Грев, как говорят люди, понимающие в этом толк.
Какое хорошее, емкое слово «грев». Теплое такое и вкусное. Что бы ни принесли из дома, все сгодится и будет вас согревать.
Исаак впервые с того момента, как переступил порог камеры, улыбнулся.
Пакет был объемным и тяжелым. Воображение рисовало ароматные и поджаристые деликатесы.
Из пакета Исаак достал коробку из-под обуви. Странно, но она ничем не пахла. Давид, рассчитывая на взаимность, помог Кацу снять крышку, потому что руки продавца колбасы не слушались.
В коробке лежали ровно нарезанные листы бумаги с отпечатанными на них полосками, шариковая ручка и конверт.
Дрожащими руками Исаак достал из конверта записку от тестя.
«Кац, ты все равно там бездельничаешь. Так заполни новые ярлыки на колбасу. Надо было сделать это раньше, и не пришлось бы сидеть в этом позоре для нашей семьи».
Исаак на всякий случай переворошил всю бумагу. Мало ли, вдруг какой-нибудь паршивый бутерброд завалился. Ничего.
– Скоро ужин, – успокоил соседа Давид, заталкивая свой недоеденный пакет под нары.
***
– Господин майор, – доложил капитан Лившиц. – Все заявители на Жука допрошены.
– И? – спросил седой майор.
– Он действительно чрезвычайно опасен для нашего общества.
– Чем же?
– О, это уникум. Если все будут шагать правой, то Жук обязательно левой.
– Зачем?
– Чтобы выделиться. Если на него никто не будет обращать внимания, то он сделает все, чтобы вы его заметили. Потому что Жук всегда должен быть в центре событий.
– А если никаких событий не происходит?
– Вот, сэр! Вы смотрите в точку. Тогда Жук создаст эти события и будет в их центре. Я думаю, что из-за таких, как он, и происходят революционные события.
– Мой маленький сынишка, Лившиц, ведет себя таким же образом. Если мы с женой хотим посмотреть телевизор или еще что-нибудь, то он, негодяй мелкий, чтобы привлечь наше внимание, начинает швырять игрушки, кричать и даже какать в штаны.
– Вот именно. Даже какать в штаны, сэр! Наша тюрьма еще не разрушена этим террористом?
– Пока нет. Я думаю, что арест слишком сильно на него подействовал. Надо этого Шуха высылать из страны, пока он еще что-нибудь не придумал.
– Передаю дело в суд, сэр?
– Немедленно. Я позвоню судье, попрошу ускорить слушание его дела.
***
Гриша пешком дошел до дома, который когда-то был ему родным.
Украина хоть и южная страна, но, по сравнению с Израилем, по климату приравнивается почти к Северному полюсу. Гриша вышел из дома в Кайф-Ате в легких брючках и рубашке с короткими рукавами. Не говоря уже о сандалиях на босу ногу. А почему бы и нет, если на улице плюс двадцать пять в тени. Октябрь месяц.
Уже в Киеве Ривкин заподозрил неладное. Встречающие стояли в пальто и куртках. Некоторые – в зимних шапках. Многие – в кальсонах и теплых трусах. Хоть и не заметно под одеждой, но по комфортной улыбке на лице внимательный прохожий сразу может определить человека, которому тепло.
К Грише этот аргумент никак не относился. Ему было не просто холодно. Он чувствовал себя палочкой, на которую прилепили эскимо.
Но потом Ривкин сел в теплый автобус, и счастье слияния с родиной вернулось в его сознание.
Любимый город спал спокойно. Кроме, как уже было сказано ранее, стайки голубей и облезлого пса.
Ноги сами понесли Гришу к родному когда-то дому. На втором этаже в кухонном окне горел свет.
«Баба Маня не спит», – подумал Ривкин.
«Черт! Какая здесь баба Маня», – тут же паршивая мысль ворвалась в мозг.
Кто-то ходил на кухне, на его кухне. Пойти, что ли, поздороваться. Да кому я нужен здесь. Интересно, они выбросили мой диван? Я бы прилег сейчас в уголочке, никому не мешая. Надо идти в гостиницу. Замерз, как та собака на автовокзале.
Ривкин уже шел по направлению к единственной в городе гостинице. Мест было полно. Он впервые в жизни заполнял анкету. В графе «гражданство» с неожиданной гордостью Гриша написал «Израиль». Написал и сразу же затосковал. Рука дрогнула.
Дежурный администратор с интересом смотрел на Гришу.
– Что-то мне лицо ваше знакомо, – сказал он. – Вас по телевизору не могли показывать?
– Да нет, – вздохнул Гриша. – Я только что с самолета. Вернулся из эмиграции.
– Откуда?
– Я два года назад уехал жить в Израиль, – пояснил Ривкин. – А сегодня вернулся.
– Вы, случайно, не сын Мани Арковны?
– Случайно, да. Хотя случайно сыновьями не становятся. А вы знакомы с моей матерью?
– Ну, вы даете! – воскликнул администратор. – Я же вашу квартиру купил. Не помните?
– Извините, но я тогда ничего не соображал.
– Так как же. Вы всей семьей вернулись? У вас, вроде бы, ребенок был.
– Уже двое, – улыбнулся Гриша. – Девочка там родилась.
– И где же остальные?
– Я пока один приехал, – смутился Ривкин. – Осмотрюсь, на работу устроюсь. А там и все подтянутся.
– Я надеюсь, – строго спросил администратор, – на квартиру бывшую не претендуете?
– Что вы, не волнуйтесь, – замахал руками Гриша. – Пока вот в вашей гостинице устроюсь, а потом видно будет. Извините, а у вас перекусить негде? А то я последний раз в самолете ел.
– Сейчас уже все закрыто. А вот, угощайтесь, – засуетился администратор. – Сало домашнее, хлеб, луковица. Чаю свежего сейчас заварим.
«Вот я и дома», – подумал гражданин Израиля Гриша Ривкин, вгрызаясь в мягкое, теплое сало, пахнущее чесноком.
***
А гражданин Украины Давид Жук, сидя в израильском отеле без звезд, с аппетитом ел казенный гороховый суп.
Ему уже объявили, что завтра состоится слушание его дела. Но это известие никак не повлияло на аппетит зарубежного гостя. Он прихлебывал супчик и размышлял над тезисами своей завтрашней речи.
– Везет вам, Давид, – вздохнул его сокамерник Исаак Кац. – Недолго вы посидели. Завтра на свободу с чистой совестью.
– Сплюньте, Исаак. Только, пожалуйста, не в мою тарелку. Еще неизвестно, как дело обернется. Нет, если вы беспокоитесь насчет моей совести, то она в любом случае останется чистой. Даже если меня переведут в более грязное место. Простите, вы не будете эти макароны? Спасибо, а то я что-то нервничаю перед боем.
(продолжение http://www.proza.ru/2010/09/04/976)