Арсеньев шел по парковой аллее, все вокруг было давно знакомым и двадцать лет пять дней в неделю проплывало перед глазами в темпе бысторой ходьбы с работы и на работу. Сейчас это был путь с работы.Дома ждала мать с ужином, потом - сигарета на балконе, газета, телевизор и сон, а утром опять эта дорога среди тополей. Сегодня он чуть задержался, мать уже звонила. Их жизнь шла по часам: одно и то же в тот же час. А у него было чувство, что она,-жизнь,- по часам уходила, с каждым днем закрывая перед ним еще одну дверь, куда он не вошел. Вдруг тишина поразила его: он огляделся и понял, что в этой части парка он сейчас один и впервые за годы сошел с дорожки на несколько шагов, чтобы посидеть в тишине на скамейке, -там, плотно сомкнутыми кустами сирени. И увидел на скамейке ребенка, годовалого мальчика. То, что это мальчик, он понял сразу по крутолобой голове под плотной вязаной шапочкой и по крупным кулачкам с зажатыми в них листочками, которые тот время от времени деловито совал в рот. Арсеньев удивился: рядом никого,мальчик сидел, плотно прислоненный к спинке глубокой скамьи, был чист, спокоен и сосредоточен на окружающем мире. И на Арсеньева он посмотрел вдумчиво и спокойно, принимая его в свою маленькую жизнь, как эти деревья и это небо. Арсеньев сел рядом, вытер мигом вспотевший лоб, взял на руки крепкое тельце."Наверное, надо с ним сейчас в милицию пойти",- подумал он и захотелось посидеть еще, держа ребенка на руках. Внезапно он почувствовал такую уверенность в душе, как будто все в его жизни сразу встало на свои места и , в самом деле, пошло дальше по расписанию,но не по прежнему, часовому:в восемь на работу, в четыре - с работы, а по какому-то иному, природному, когда зимой должен выпасть снег, чтобы растаять весной и превратиться в лужи, в которых будут купаться воробьиные семьи. Перед его глазами впервые в жизни поплыли картины будущего(а ведь он всегда жил только "сегодня"): он видел себя разным, все более старым, но эта старость не пугала его, она была ему интересна, так как рядом с ним всегда был этот мальчик и каждый раз, в каждой следущей картинке, он прежде всего старался разглядеть его, растущего. Почему-то виделись каринки с чемоданом:вот он держит большой кожаный чемодан своей крепкой рукой, а маленькая пухлая ручка цепляется где-то сбоку; вот тот же чемодан, чуть обшарпанный, в его по-прежнему сильной руке рядом с худой рукой подростка, пытающегося разделить его ношу; и вот, наконец,ручка чемодана в его исхудавшей, с набухшими венами, руке старика и ее с уверенностью перехватывает широкая загорелая кисть молодого мужчины. Арсеньев очнулся. Все это было прекрасно, но как он сможет оставить себе найденыша, кто ему позволит;как встретит их мать и что сказать соседям...Как прокормить(а это ведь не только леденцы и карамельки); его затошнило, стало трудно дышать.
Он ссадил мальчика с рук, прислонил поближе к спинке скамьи, чтобы тот не упал и собрался уйти. И тут ему стало стыдно брросать ребенка в глухом углу; в охапку схватив малыша, он вынес его на главную аллею и так же надежно усадил на одной из центральных скамеек. Уже через час здесь заиграет оркестр, зажгутся огни, молодежь придет на танцы, кто-то и займется ребенком. Эта дорога домой была самым тяжелым путем в его жизни.
Мать долго не открывала, а когда открыла, ее ли цо было залито слезами, -живительной влагой, под которой расправились морщины и порозовела прежде бумажно-желтая кожа:"Андрюша, нам подкинули...Я хочу оставить..." - она тянула Арсеньева в комнату за рукав."Котенка", - подумал он и увидел на своей кровати плотно сидящего в подушках крутолобого мальчика, уже без шапки, с вьющимися светлыми волосами, с крупными кулачками, в одном из которых была зажата уже обмусоленная сушка, а в другом - все тот же сиреневый листочек. Круглыми молочно-голубыми глазами он спокойно смотрел на Арсеньева, надежно принимая его в свою большую жизнь.