(начало книги, отдельным эпизодом)
ЖИВОПИСЬ
Иностранец, разглядывающий картины, покупать ничего не собирался. Наметанный глаз каждого из продавцов, скучающих у стеллажей с холстами в блескучих рамах, тут же отметил – этот пришел посмотреть.
Они были правы. Человек, приехавший из Германии, за несколько дней в Петербурге не отяготил себя даже сувениром. Сюда, на уличный вернисаж, он заглянул с единственной целью – отследить работы, с которыми не стоит связываться. Он любил, как и всякий немец, недорогую живопись, но, будучи человеком разборчивым, ненавидел тираж. Здесь же, на Невском, продавались картины, повторяемые едва ли не сотню раз каждая.
Осмотрев последний стеллаж с пейзажами, кошечками и собачками, немец собрался уходить. Но внезапно передумал. Два разговаривающих неподалеку человека отчего-то заставили задержаться. Один из беседующих был высоким брюнетом с колоритными усами и пышной шевелюрой. Но внимание привлекал второй. Среднего роста, в берете и очках – он держал в руке только что принесенную работу, глядя на которую усач сочувственно улыбался.
- Разрешите? – немец подошел поближе.
Он взял картину в руки. Холст-масло. Примерно 70 на 50, абстракция.
Он не любил абстрактную живопись. Отдавал ей должное, как некоему странному абсолюту, но не более. Эта же работа чем-то привлекала.
Взглянув вопросительно на автора (а человек в берете мог быть лишь автором, это читалось сразу), немец прислонил холст к стоящему у стелажей ящику и отошел.
На расстоянии картина уже не просто привлекала. Она казалась смутно знакомой. Серый фон, пересеченный диагональю слева, переходящий справа в зеленоватую размытость. И внутри – движение силуэтов и пятен, где-то ярких, где-то приглушенных и почти не цветных.
- Сколько?
Владелец картины подумал.
- Сто пятьдесят.
Его собеседник неодобрительно покачал головой. Только что на собрании обсуждали борьбу со снижением цен. И вот опять.
- Хорошо, - немец отсчитал сто пятьдесят евро.
Ничего хорошего, - подумал он тут же. Планы на день менялись. Таскаться по городу с картиной не хотелось, придется вернуться в гостиницу. На Сердобольскую, наверное, завтра.
На Сердобольскую. Помогая упаковывать работу в пластиковый пакет для мусора, он вдруг потянул ее обратно.
Так и есть. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – на картине вид из окна на Сердобольской. Дома, в котором он когда-то жил. До того как уехать, стать русским немцем, потом сменить фамилию и сделаться немцем окончательно.
Слева насыпь, справа парк. Посередине колодец, через который проскакивают машины и люди. И он – малолетний заложник амбиций родителей, сидящий у окна после двухчасовой долбежки пианино, мечтающий убежать из этого места и забыть навсегда.
Чтобы потом, как оказалось, вспоминать его всю жизнь.
Художник помог затолкать картину обратно в пакет. Пожал протянутую руку расчувствовавшегося отчего-то покупателя и, кивнув усатому, направился в сторону Литейного проспекта.
День начинался удачно.
Два молодых человека, толкавшиеся на остановке, сделали вид, что передумали садиться в подошедший троллейбус. И двинули следом.
- Наш? – один из них, тот что выше, говорил в необычной манере – будто сквозь зубы и слегка скручивая голову - вниз и в сторону.
- А то, - второй кивнул. - Ботаник.
- Ботаник с бабками, - поправил первый.
- Правильный ботаник.
Куда направлялся художник, понять было сложно. Дойдя до Литейного, он свернул влево и дальше шел исключительно по прямой.
Манера его передвижения была раздражающей. Замедлялся очкарик исключительно в людных местах, а там, где возникали пустоты, переходил на незаметную для стороннего глаза скорость. Движения были как будто не быстрыми, но сутулая фигура его начинала вдруг удаляться.
Подходить и знакомиться каждый раз было поздно.
Любители живописи, топтавшие вслед за ним с остановки, начинали злиться. Приближалось то, чего им хотелось меньше всего.
Высокий крутанул головой. Движение, за которое его звали Шнуром, переставало быть непроизвольным. Его действительно начинало слегка покручивать. Пока еще не сильно и не назойливо, но все же...
Симптомов второго никто не знал. Кличка Голубь, которую он получил еще в детстве, подразумевала скрытность и дружелюбие. Которого никто в нем не видел.
- Шнур?
- А?
- Родственник-то твой – все поет?
- Какой?
- Который Шнур.
Шнур не ответил. Шутка была старая, но он на нее всегда попадался. Родственник, которого ему приплетали, вызывал последнее время навязчивое любопытство, доходящее до раздражения. Чтобы прояснить ситуацию, один раз он даже пошел на концерт своего тезки. Но по пути деньги на билет кончились, а самое главное, он забыл, что хотел выяснить.
Идти становилось тяжелей, но связь пространства и времени менялась. Они не заметили, как перешли мост и оказались возле развилки трамваев.
Ботаник, оказавшись опять в отдалении, сел в один из них.
Они побежали, не обращая внимания, что трамвай уже начал отходить. Он удалялся медленно… очень медленно… - и постепенно увеличиваясь в размерах.
Красная железная субстанция.
Очнулись уже в вагоне. Как они туда попали - добежав до следующей остановки, или трамвай подобрал их по ходу, в памяти не отложилось.
К ним подошла женщина в оранжевом жилете и предложила билеты. Они ее не увидели.
Оба смотрели на спину сидящего впереди человека.
С каждой проезжаемой остановкой, на которой он почему-то не выходил, они все больше ненавидели изобразительное искусство.
- Улица Сердобольская, - объявило радио.
Спина поднялась и направилась к выходу.
Они вывалились следом. Теперь уже было не до осторожности. Произнеси сейчас кто-нибудь это слово, они не поняли бы, о чем идет речь.
Главное было не отставать.
Они шли в полутора метрах за двигающейся в такт спиной, на фоне которой к ним приближался большой обшарпанный дом.
В середине дома огромным втягивающим провалом зиял проходной двор. Наконец-то. Им было туда.
Что будет дальше, они хорошо себе представляли.
Перед самой аркой Шнур побежал. Описав необрисовываемую по траектории дугу, он будто бы что-то вспомнил и обернулся. Ботаник шел навстречу. Теперь нужно было что-то спросить. О чем-то незначительном, но важном – чем-то таком, что должно было отвлечь внимание незнакомца. Но что именно, он забыл.
Он помнил только последнее. Голубь, когда они сворачивали с Невского, предупреждал – не спрашивай то же, что в прошлый раз. А что он спрашивал в прошлый раз?
- Мужик…
Он вытянул руки и двинулся на ботаника.
Но почему-то прошел мимо. Его необъяснимым образом развернуло, после чего ботаник, оказавшийся уже с другой стороны, внимательно посмотрел ему в глаза. А потом наступил на ногу и толкнул.
Раздался хруст.
Шнур не сразу понял, что это ломается его собственная ступня.
А потом появились огни.
В момент, когда спина его, руки и голова налетели на вытащившего НОЖ Голубя, он почувствовал боль. Но закричать не успел. Боль была слишком парализующей, чтобы оставить что-то на крик.
Вместо крика было другое. Огни, появившись вначале вспышками, стали складываться в невероятно яркий и причудливый орнамент… И он вдруг понял, что такое искусство. В чем его необычная, не признающая нападения сила.
Оно сильнее денег, страха, насилия и даже такой безграничности, как наркотик. Любой кайф когда-нибудь исчезает. Деньги кончаются, а если их много, владельцы их все равно когда-нибудь умирают.
Искусство же остается навсегда.
Оно всегда будет в выигрыше.
Прежде, чем потерять сознание, он увидел, как вспышка, расцвечиваясь, превращается в яркую и мучительную картину - и в этот раз целиком. Это была первая и самая абстрактная живопись, которую он встречал когда-либо в своей жизни.
Потом ничего не стало.