ТЛЕНИЕ ВЧЕРАШНИХ МЫСЛЕЙ
Он смотрел на нее со смесью насмешки и восхищения, как атеист, не лишенный художественного вкуса, смотрит на идеально исполненную статую богини.
- Как ты попал сюда? – резко спросила она.
- Очень просто. Я спустился с небес на крышу и оторвал себе крылья прежде, чем влезть в твое окно. Можешь сама в этом убедиться.
Он заговорщически махнул рукой в сторону раскрытой створки. Она высунула любопытную голову из окна, но ничего особенного не увидела. Только далеко внизу на асфальте валялась дохлая птица, которую жрали кошки.
- И где же твои оторванные крылья? – сказала она, в недоумении поворачиваясь к нему.
- Ты съела их минуту назад, даже не поперхнувшись, и теперь я чувствую себя полностью приземленным, - произнёс он, хищно подтягиваясь к ней.
- Нет-нет! – она отступила к стене. – Нет!
Внезапно у неё запершило в горле. Накатила тошнота. Она мучительно зашлась кашлем, в результате которого выплюнула на платок мокрое белое перо средних размеров. Но она не удивилась. За эти годы она разучилась удивляться.
- Я же говорил.
Этот голос знатока, так ненавистный ей…
- Терпеть не могу твои дурацкие фокусы! Убирайся! Уходи! Прочь отсюда! Или уйду я! – в бешенстве закричала она. Поскольку он не сдвинулся с места, она выбежала в коридор и скрылась на кухне. И конечно же, он уже сидел за кухонным столом, поджидая её, и как ни в чем не бывало пил чай из синей кружки. Она попыталась восстановить спокойствие в своей душе, полной гнева и смятения. Тяжело дыша, не давая словам вырваться изо рта сплошным потоком, она медленно, с усилием спросила:
- Почему ты пришёл? В прошлый раз ты пообещал, что уходишь навсегда.
- Ты же понимаешь, насколько мне сложно отличить навсегда от года, месяца или дня, потому что я обитаю в вечности, а это – настоящий момент, не знающий времени.
Старое оправдание. Это оправдание старше всех миров вместе взятых, ведь вечность существовала задолго до того, как миры выросли и сумели создать себе время.
Он не уйдёт. Никогда. Он будет её кошмаром наяву до точки её смерти. А смерть перенесёт её в вечность, где снова будет он, поскольку вечность – его постоянное место жительства. И он будет её вечным кошмаром, неотъемлемой частью её существования и её небытия. Осознание этого факта сделало её убийственно смиренной.
По какой причине он выбрал именно её? Он не мог ответить ни ей, ни самому себе. Странно. Обычно он знал ответ на любой вопрос.
- Я никогда не сравняюсь с тобой в счёте, - шепнула она, садясь напротив него.
- Кто тебе сказал? Просто от рождения я получил больше, чем ты, а это всего лишь значит, что ты должна сама взять столько, сколько тебе не хватает для равного счёта.
- Кажется, я придумала, чем отомстить, - засмеялась она.
Он пристально посмотрел на её лоб, но за эти годы она научилась блокировать мысли, а не разбрызгивать их направо и налево, как пьяный официант разбрызгивает суп из тарелки. Она умела учиться, в отличие от большинства людей, умеющих только хитро болтать и сыпать мыслями, словно у них дырявая голова. Впрочем, голова людей действительно дырява; её не залатанная прореха – это рот. Она, в отличие от большинства людей, умела его закрывать, и была, в общем-то, молчалива.
- Чем же? Чем можно отомстить мне?
- Я напишу про тебя книгу, - торжествующе провозгласила она. – Я опишу тебя всего, твои привычки, твои трюки и твою вечность; куда же без неё.
- Ты этого не сделаешь. Я появляюсь здесь не для того, чтобы стать объектом твоей неуёмной фантазии.
Он с затаённой лаской перебирал пальцы на её правой руке, особенно долго задерживаясь на среднем, с шишкой-вмятинкой, родившейся от постоянного общения пальца с шариковой ручкой.
Она молчала. Её взгляд выдавал коварные планы, уже готовые к реализации, однако он не мог их прочитать.
- Ты быстро учишься. Иногда под твоим взглядом я чувствую себя человеком, - сказал он.
Она засмеялась и, перегнувшись через стол, поцеловала его ладонь.
Он лишил ночь времени. Так ей показалось. Это значит, что следующая ночь будет в два раза длиннее этой, ведь время мстит вечности, пытается воровать у неё; это своего рода комплекс неполноценности, вызванный быстротечностью времени. Следующая ночь будет в два раза длиннее этой, если конечно он опять не придёт…
Он оставил ей тление вчерашних мыслей в качестве напоминания о себе. Он никогда не прощался, но всегда что-то оставлял, какую-нибудь абстрактную мелочь. Однако забирал он гораздо, гораздо больше, и сейчас она чувствовала себя так, словно выстояла при Фермопилах. Безгранично опустошённой и полной безграничного счастья.
Когда он вернётся, сложно сказать, ведь он обитает в настоящем моменте, не знающем времени. Он приходит внезапно, как мигрень, а уходит неожиданно, как семейное счастье. Поэтому создаётся впечатление, что он есть всегда и что его никогда нет. А может, и не было, и она выдумала это всё…
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
День моего рождения совпал с днём моей смерти. Когда так происходит, это значит, что человек ушёл сам в себя.
Но это не единственная редкость, связанная с моей кончиной. Обычно люди умирают во сне, в болезни, в старости или в катастрофе. А моя смерть наступила во время еды. Я ел, ел, ел, и сам не заметил, как умер. Потому что не считал ложек.
Это был безрадостный, хмурый, навалившийся, как пьяный в трамвае, день, не достойный сожаления. Моя жизнь в тот момент переживала период глубокой задумчивости, поскольку я просто не знал, куда мне идти. Поэтому я остановился и сел. Сел за столик в маленькой Kneipe на окраине Грамбурга . Понятия не имею, что занесло меня в этот городок, забытый людьми и богами, пожалуй, тоже. Грамбург находился на перепутье железных дорог; гигантская развилка змеиных рельс виднелась из каждого окна и превышала размерами площадь города. Выглядело это совершенно нелепо, словно червяк примостился между пальцами огромной куриной лапы. При этом червяк Грамбург не имел даже собственного вокзала, хотя грохотание поездов разрывало уши с завидной периодичностью. Казалось, куриная лапа просто игнорирует Грамбург, и постоянно хвастается возможностью раздавить его, снести намертво своим грохотом, довести до безумия клацаньем железных когтей. А червяк терпел всё это. Он не имел ответных возможностей. Город напоминал приют для всех брошенных, покинутых, потерянных, заблудших и сошедших с пути… Ах, так вот почему я оказался здесь! Теперь я понимаю.
Вчера я потерял двух своих самых близких людей и ещё одну ценную вещь. Умерла моя мать. Накануне дня моего рождения. Небеса, если вы пошутили, это была очень мерзкая шутка. Мне сообщили утром. По электронной почте. Будьте вы прокляты, технологии. Надо лететь на тот свет, в смысле на другой конец света через всю Европу; похороны. Удар по сердцу. Это раз.
Позвонила Лили. Выслушала меня. Она сожалеет, и всё такое. Но она выбрала именно вчера. Она снова сожалеет, и всё-таки… Как уходишь? Навсегда? Навсегда?! – Ну может, я… - говорит Лили. Значит, навсегда. Гудки. Будьте вы прокляты, средства связи. Удар ниже пояса. Это два.
И напоследок… Хуже нельзя? Ещё как! Побить рекорд неудачников мне, очевидно, удалось. Одна ценная вещь – это работа. Её я тоже потерял. Я потерял концентрацию и хладнокровие, а следом за этим или из-за этого – работу. Удар по кошельку. Это три.
Только сейчас я заметил, что говорю всё это не про себя, исповедуясь кружке пива, а вслух какому-то человеку, сидящему напротив меня с внимательным видом.
- А вы, собственно, кто? – спрашиваю.
- Я слушаю вас, - отвечает незнакомец.
- Это я и сам вижу. Кто вы, черт возьми?
- Кто угодно, - улыбается он.
Я уже пьян? Да нет, кружка почти полна. Пьян от смеси пива и горя? В любом случае, к пьяным приходят белки и зелёные человечки, но уж никак не бородатые мужики с умным взглядом.
- И долго я здесь сижу?
Он молчит. Я оглядываюсь. В Kneipe пусто и темно, единственный фонарик теплится на нашем столе.
- Хочу есть.
Незнакомец щёлкает языком, и из просмоленных деревянных внутренностей пивной выпархивает немного сонный, но приветливый официант с тарелкой бульона. Официант ставит тарелку на стол, кладёт справа от неё ложку и уходит. Он совершает все эти действия автоматически, как лунатик.
- Откуда вы знаете, что я люблю бульон? И откуда бульон в немецкой пивной?
Незнакомец молчит. Он улыбается.
Я беру ложку и начинаю есть. С удивлением замечаю, что ем не суп, а воздух. Присматриваюсь к ложке. Замечаю, теперь с ужасом, что ложка не способна черпать. Бульон проливается сквозь неё, как сквозь сито. В недоумении смотрю на незнакомца. Он достаёт из кармана другую ложку серебристого цвета.
- Попробуйте этой.
Я беру ложку и начинаю есть. Вкусно. Бульон – куриный.
- Не забывайте считать, - говорит незнакомец. – Считать ложки.
Я чуть не поперхнулся. «Он бредит», - подумалось мне.
Я продолжал есть. Потом меня не стало.
Прошло некоторое время. Я совершенно не помнил, сколько его прошло и что прошло вместе с ним. Я сидел за столиком в маленькой Kneipe на окраине Грамбурга. Передо мной стояла початая кружка пива; вокруг шумели не совсем трезвые люди. Вдруг звякнула дверь и в Kneipe вошёл…я. С потухшим взглядом я прошёл мимо меня и не глядя подсел к бородатому мужчине с внимательным видом. И тогда я понял, что теперь меня зовут по-другому.
Я умер в свой день рождения и родился снова. Когда так происходит, это значит, что человек ушёл сам в себя, чтобы выйти в другом человеке.
Считайте ложки, господа. Смерть наступает где-то после двадцать седьмой…
В КАФЕ
Писатель развлекался. Он сидел в кафе и наблюдал. Наблюдал, как люди разговаривают на чужом языке. Он не прислушивался, а пытался догадаться о содержании беседы по выражению лиц и глаз. Он обожал развлекаться так.
Слева шумел Регниц, укрощённый бетоном города. Справа лилась музыка праздника. А в глазах у женщины за соседним столиком застыла тишина, несмотря на то, что она непринуждённо болтала с мужем. Настолько кромешная тишина, что от неё на душе у Писателя становилось гулко, как в тоннеле метро. И все звуки мира тонули в ней. В тишине, а может, в самой женщине.
Волосы впитывают дыхание ветра; под глазами – набитые иголками мешки; вот по лицу пробегает черная кошка. Он наверняка сказал ей какую-нибудь мерзость, этот болван, её муж. Сгоряча Писатель обжигается кофе. «Чтоб ты подавился!» - злится он на болвана. Муж зло смотрит на женщину через очки и вдруг давится собственным языком. «Наверно, я думаю слишком материально», - решил Писатель.
Писатель отворачивается. «Да, у тебя привычка играть судьбами других людей, но это не твои персонажи, а живые, дышащие существа, они ничем не провинились перед тобой, эти люди за соседним столиком, прекрати вмешиваться», - говорит он себе.
И всё-таки её муж – болван. Оскорблять женщину, хранящую внутри такую удивительную тишину. Впрочем, болтливые редко понимают немногословных. В ту же секунду об пол со стеклянным звоном разбивается кофейная чашка. Её муж наверно так объелся тишиной за годы жизни с ней, что перестал её выносить. Тишину, а может, саму женщину. Он теперь как никогда нуждался в звуках, и чтобы погромче. Жизнь, она конечно, непростая штука, но зачем же чашки бить? Он пыхтит, словно раненый носорог, этот муж, резко вскакивает из-за стола и уходит, покачивая напряженной спиной. А она смеётся на чужом языке. Нет, она просто смеется, и её смех, спариваясь с тишиной, порождает прекрасное эхо. Смеётся и смотрит. Писатель скрещивается с ней взглядом. Они однажды уже слышали друг друга. Не видели, а именно слышали. Это он точно знал.
Писатель и женщина с тишиной внутри сидят за одним столиком. Им практически не нужно разговаривать. Им достаточно смотреть друг на друга и смеяться. Это похоже на молчаливые отношения музы и поэта. Вместе с музой появляется радость.
«Опять, опять ты вмешался, - корит себя Писатель. – Опять».
О СОЗДАНИИ ОДНОГО ШЕДЕВРА
Мышь, которая живёт в оргАне, проснулась очень рано. Естественно, не по своей воле. Какой же дурак по своей воле вскочит в такую рань? Нетрудно догадаться, что она была ужасно зла. К тому же эти насильственные пробуждения повторялись постоянно, доводя мышь до крайней степени усталости и отчаяния. Массируя красные спросонья глаза, она выползла из-под педалей и уставилась на ненавистные ноги органиста.
Органист, с недавних пор капельмейстер, сидел за инструментом властно и с осознанием собственной мощи. Кисти его рук покоились на клавишах, и взятый минутой раньше аккорд медленно остывал, как раскалённая лава после извержения вулкана, отдавая своё тепло разреженному воздуху ЗАмковой Церкви. Возрастом около тридцати, органист глядел прямо и строго из-под резко очерченных бровей; коричневые кудри парика спадали на плечи. Уже сейчас на его лице намечался второй подбородок, а на переносице прорисовывались зачатки морщин. Нетрудно догадаться, что это был Иоганн Себастьян Бах. И нетрудно догадаться, что невыспавшейся мыши было абсолютно всё равно, кто это был.
Она чувствовала себя в состоянии изгрызть весь церковный архив, настолько её душила ярость. Не колеблясь ни секунды, мышь взбежала по крепкой немецкой Икре и всадила органисту зубы в самую коленку.
Бах дёрнулся, затем медленно, словно бык, опустил голову и внимательно присмотрелся к причине своей боли. В этот миг мышь поняла, что всё-таки она переборщила. Надо сказать, воспитали её весьма недурно, поэтому она устыдилась своего поведения. Стушевавшись, мышь разжала зубы, взгромоздилась на коленку, бросила проникновенный взгляд в глаза музыканта и вежливо запищала:
- Уважаемый герр Бах! Я не могу не признать вашей музыкальной одарённости и мастерства. Бесспорно, вы – прекрасный органист, творец и всё такое, но, говоря без прикрас, вы меня откровенно задолбали!
Иоганн Себастьян с удивлением взирал на мышь. К сожалению, сказки братьев Гримм ещё не появились и появятся только столетие спустя, поэтому Бах не имел ни малейшего понятия о говорящих мышах и совершенно не знал, как себя с ними вести. Подумав, он взял мышь за хвостик и поднял, чем вызвал у неё невероятное возмущение.
- Сейчас же поставьте меня! Сейчас же!
- Простите, - смутился Бах и опустил мышь на среднюю клавиатуру оргАна. Лапки грызуна поочерёдно нажали три клавиши.
«До, ми-бемоль, соль», - подумала мышь.
«Тоническое трезвучие», - подумал Бах. В его глазах горели искры – отзвуки прежнего аккорда, либо предвестники нового.
- Послушайте, герр Бах, не молчите же, - сказала мышь, совсем отчаявшись. Разговор явно не клеился.
- Послушайте, мышь, я бы с радостью, но я и не знаю, что сказать.
Он действительно не знал. Любую другую мышь он давно бы вышвырнул в окно, однако эта говорила. Следовательно, с точки зрения образованного человека, у неё имелось мышление и какой-то мало-мальски приличный речевой аппарат, и расправляться с ней по-варварски было неправильно.
- Как я понял, - продолжил органист, - моя игра приносит вам какие-то неудобства.
- Совершенно верно, - поддакнула мышь. – По вашей милости, уважаемый герр Бах, я почти не сплю уже много ночей подряд. Я сирота, рано потерявшая родителей, и мне приходится много бегать в поисках пропитания. И всякий раз, стоит мне вернуться домой уставшей и прилечь, как заявляетесь вы и начинаете греметь на всю церковь своими токкатами и фугами! Ваше творчество нисколько не противно мне, нет, не подумайте ничего плохого, и прошу извинить меня за сегодняшнее поведение; отсутствие сна сказывается раздражительностью…
- Ничего-ничего, - поспешил успокоить её Бах. Он слушал внимательно и озадаченно, ибо никогда не задумывался о наличии музыкального вкуса у мышей.
- В общем, не могли бы вы, уважаемый герр Бах, избрать другое время для ваших занятий? – закончила собеседница.
- К сожалению, мышь, у меня не получится удовлетворить вашу просьбу, - с горечью покачал головой органист. – У меня нет другого времени.
Мышь повесила морду. Она сникла. Иоганну Себастьяну стало жалко её; он почувствовал себя в долгу. Неожиданно мышиная морда озарилась.
- А вы не могли бы…хотя нет, мне так стыдно просить вас… - засмущалась мышь.
- Просите, мышь, просите, я с радостью сделаю всё, что в моих силах, - подбодрил её музыкант. – Может, мне стоит помочь вам с жизнеобеспечением?
- Нет, что вы, здесь достаточно корешков книг, главное выбирать часы, когда патеры дремлют, - хихикнул грызун. Бах улыбнулся.
«Вот уж поистине редкое зрелище, улыбающийся Бах», - подумала мышь и была абсолютно права.
- Так чего же вы хотите? Не стесняйтесь, мышь.
- Ну если вы настаиваете… Уважаемый герр Бах, не могли бы вы посвятить мне какую-нибудь ма-а-аленькую токкатку?
Вымолвив это, мышь вся заалела и закрыла морду передними лапками. Она стеснялась своего тщеславия.
- А это всегда пожалуйста! – обрадовался Бах. – Если вы непротив, это будет не маленькая токкатка, а пассакалия с фугой, мрачная и страшно масштабная по звучанию. Я давно замышлял нечто подобное.
- Ой, я только за! – ответила пунцовая от счастья мышь.
За основу Бах взял то самое трезвучие, по которому грызун случайно прошёлся в начале беседы: до – ми-бемоль – соль; оно вполне соответствовало замыслу. Ужасающие, грозные, тяжёлые аккорды лились из ЗАмковой Церкви на улицы Веймара, проникая сквозь камень кладки, и никакому прохожему и в голову бы не пришло, что Бах сочиняет произведение, посвящённое мыши.
Так родилась пассакалия и фуга c-moll.
Кстати, оригинал c-moll, написанный рукою Баха, до сих пор не найден. Ничего странного, ведь композитору в скором времени пришлось покинуть Веймар, и он оставил оригинальные ноты под педалями оргАна в ЗАмковой церкви для той, которой он их посвятил. Бах знал, что ноты в надёжных лапах. Поговаривают, органная мышь прожила долгую и счастливую жизнь, насколько это возможно в зверином понимании, и ни разу, даже в самые голодные дни, не притронулась к нотным листам ни единым зубом. А вот за добросовестность её потомков я не ручаюсь…