В ту ночь мистер Харди уже приготовил зонтик, костюм и галстук, начистил до блеска широкие туфли, по-уютному крепко завязав на них шнурки, откалибровал по горизонту шляпу, разлил по бокалам мартини и ром, открыл все газовые камфорки, и только после всех приготовлений, огромный и счастливый, рухнул в своё любимое кресло-качалку.
Мистер Харди всё подготовил: счета из банка и прачечной, документы на передачу наследства, рапорт на увольнение ректору на стол, выписку из домовой книги и прочую ересь . Эти бумажки тяжелым якорем гвоздили его к работе, к дому, к жене- ко всему, что он так ненавидел- к жизни, с которой он справлялся идеально.
«Великан До»- Донован Иеремия Харди был обязан этим прозвищем студентам университета естественных наук Манчестера, в котором он разменивал профессором второй десяток на кафедре молекулярной биологии.
Мистер Харди- это «Честер» сорок седьмого размера на скрипучем каблуке, в стиле ретро; семь с половиной футов личного внутреннего космоса; татуировки от холки и до мыска- там что-то на латыни; еще он любит мятные леденцы, любит гулять, любит как похрустывают фантики под лацканом неуклюжего пиджака…
В последнее время кажется невозможным, что когда-то мистер Харди мог жить где-то там, в те страшные годы депрессий, еле дыша, в надежде найти тепло и заботу, а находя лишь манекены. Его уныло-наивные беседы о Боге или о погоде, радости, печали – да ну на хер, кому есть до этого дело? Все школьные товарищи, девушки, учителя, полиция, даже дворовые псы, даже, мать его, сами улицы ждали только молчаливого дикаря и его жестоких драк. Он был гигантом, значит должен был отрабатывать свое уродство лютой злобой на мир, который так же люто его ненавидел.
Тщетно пытаясь все исправить он часто курил, по три пачки с шестнадцати лет, будто хотел научиться дышать дымом. Часто напивался, впадая в бред, чтобы забыть и вообще ничего не знать. И в такие моменты он наконец выходил из себя и превращался в того самого, волшебного Великана До, людоеда из черной сказки, грозой местных кабаков и жертвой всех публичных домов графства Манчестер.
Однажды он проснулся сорокалетним, и, подойдя к зеркалу, не узнал себя. С годами запои становились редкими вспышками страха и ненависти, оттого проходили довольно бурно. Становилось трудно - великан курил. Становилось невыносимо- пил и курил. Харди казалось что он теряет память. Так и было. Он уже с трудом припоминал тот выпускной. Великан терял свою молодость. Чтобы вернуть ее он осушал бутылку, выкуривая две пачки за шестьдесят минут. И только тогда (или этого не было вовсе?) Донован Иеремия Харди вспоминал, все -ВСЕ!!- вспоминал. Вспоминал свои первые наколки(Aberrans in tenebris), первый запах шлюхи, первую кровь. Втягивая через тройной угольный фильтр всё самое неизлечимое он вспоминал что во всем западном Уэльсе не найдется ни одного такого кто бы смог уложить его в деревянный макинтош, ни одному пикапу его было не сбить. И, выдыхая в ночной воздух красные брызги, До повторял про себя, застенчиво улыбаясь сквозь кровавый кашель: «Это так… не взатяг». Именно в этот момент он и был так странно счастлив, чувствуя себя ничем не хуже других, нормальных людей. Ему не раз доставалось от полисменов, случалось и попадать в гости к дилерам а то и попросту в западню. Пока однажды днем а может быть и ночью (да и было ли это с ним?) его зверь не превратился в камень, увидев Ее… увидев Эмили…
С тех пор прошло двенадцать лет. У мистера Харди есть жена- совершенно никчемная в быту, любопытная городская сука на последней стадии рака совести, объёбаная модой/гламуром/урбаном словно коксом.
Но отчего-то он до сих пор с ней, а ведь уже двенадцать лет прошло и ничего не происходит: он продолжает каждое утро бесшумно готовить для неё завтрак; ищет Бога, вскрывая лабораторных крыс, Бог пока отказывается появляться; встречает ее по вечерам, они гуляют по пристани; и все еще видит в мятных леденцах панацею от вредных привычек. Видимо потому, что в ней он находил нечто особенное, нерастворимое во времени:
Это её породистая красота, порочная в каждом изгибе и стоне влажного тела. Это её жалость- к этому огромному сенбернару (Донован нарочно принимал это за чувства).
Еще у них был сын, которого звали Тим. Был он смуглый и черноглазый как цыганенок. Ему в апреле будет пятнадцать. Он уже большой мальчик и сам умеет посчитать себе сахар и вколоть правильную дозу. У Тима диабет. Каждые сутки, по восемь раз в день ему нужен инсулин. Папа гордится крепышом, несмотря на то что приемный. После двух выкидышей Харди оставил мечту о собственных детях.
Тимур Харди был весьма талантливым юным джентльменом. И к слову сказать его внимательность и способности к точным расчетам подвинули скрягу Морравэя взять его к себе подмастерьем в газетную лавку, что стояла прямо напротив через дорогу от дома.
Только мама приоткрывала окна, как Тимми тут же бросал покупателей, собирая в горсть монетки и деловито «оценивая прибыль». В такие моменты его просто разрывало от гордости и ощущения собственной значимости.
Кроме работы в киоске, Тимур выручал денежку и ихнего соседа, парализованного парламентера, приходясь порой тому сиделкой. В обязанности Тима входило убирать его комнатушку, а также приносить продукты и свежие новости три раза в неделю.
- А вот раньше, говорят, парламентер был на службе у Её Величества, но в последней компании, вроде в Индии или в Пакистане был ранен и с тех пор больше не ходит. На него упала гусеница от танка. Или он был тогда на флоте… Папа? А еще у него в сейфе лежит ожерелье из ушей, которые он отрезал у дикарей и забирал как трофеи. Говорят он его по ночам одевает и танцует под кровавой луной… или просто поет… а еще…
-Кто тебе это рассказал? – Донован старается не смотреть на сына, чтобы не пролить кофе себе на брюки
-Дык как это кто? Знамо кто – миссис Симмонс, егошняя домоправительница, да вся улица ее знает… Па-а-ап?
«С женой у тупого придурка частенько случались ссоры» - так бы отозвалась о семейных неурядицах Харди миссис Симмонс, глашатай сплетен и россказней четырех окрестных улиц. «Изобличающая грязные тайны, мученица святой правды» - так она сама о себе отзывалась.
Мистер Харди не привык выносить сор из избы, но, к сожалению самого Харди, Эмили была слишком молода и неуравновешенна чтобы не привлекать внимания...
В ту ночь март уже близился к концу, весна затягивала швы на оттаявших ранах, иней становился росой а наутро снова инеем. В город возвращались птицы. Ледяные тротуары становились влажными и число аварий на дорогах медленно сокращалось. Воздух задохнулся тишиной и вот уже весь мир ею проглочен: вместе с таблетками; двойной сплошной; неотвеченными звонками; морфием; параличом; Кристиной; одиночеством в голове; пылью на диапроэкторе; медалями за доблесть в бутылке армейского портвейна. А больше и не было ничего. Никогда ничего не было.
«А ей бы пошел джазовый фрак?» - вдруг подумал парламентер, глядя на голодную луну из окошка. Он добавил молока в кофе и продолжил: «Если прислушаться, то можно услышать, как за несколько кварталов отсюда храпит сторож. Вот если бы луна умела играть джаз…»
Он уже примеривал ко рту саксофон (или револьвер? он с детства рассеянный) когда где-то выше этажом неожиданно вспыхнула спичка. Хлопок газовой камфорки, скрежет, и что-то льется по стеклу. Щелчок зажигалки, как будто щелкает таймер - чик-чак, чик-чак – от подобных звуков где-то внутри Джонатана Джинглса прежнего рождалась забытая вместе со службой тревога.
Хотя, волноваться, в сущности было не о чем. Просто мистер Харди, который так любит целовать жену по утрам, любит мятные леденцы, гулять и хрустеть вечными фантиками в карманах, решил покончить с собой.