В скором времени, Господа и Дамы, почую в великолепную Одессу за нравами, чистотой и белой лепушкой в масле. Мечтаю козырнуть в полосатых шортелях на подмятках у косматого моря с батискафами, попрыще за ягоды девицу обняв с зонтиком, свитым из бараньего меха в красочку, и сделать то, уж не примите за грошесть, чего и не мечтал заделать сам Изя - свое стремительное время: неизредка вспоминать душу всех ленных ребусов, решаемых повсеметсно в ажурном обществе, ребусов нерешенных еще, но требующих сюрпризов, поверьте сюрпризов, душевных сюрпризов голого от радости народа.
(В)
***
"Вандмаер Гога рога обгадил!".
Вообще, это были не Гогины рога, а Панфуция Ивановича. Человека очень выдающегося и галантного.
- Рога отличные! Ты глянь-лянь! Каков вес? А? Широко! А лак, а мощь? Бери-бери Гогочка, сам шаз знаешь, понимаешь без рогов нельзя. Не то это! Как-то совсем.
И Гога взял их. Стоял на остановке, мялся. Рога были, правда, тяжелые. Прохожие оборачивались и жалели Гогу. Один мальчик в клетчатых шортиках подбежал и, тыча в них грязным пальчиком пискнул: "А у вас рога".
"За что бы такое внимание?" - все думал Гога.
Действительно, Гога последнее время стал притягивать взгляды окружающих. Магнит какой-то суеверный. На него: то косились, то щурились, то делали замечания, когда он возвращался уставший с вечера. Но Гога не пил.
- Упаси Бог пить с Гогой, - говорила бывшая сожительница его, Анна Петракова, пуская слезу на лук, который резала быстро, также как, и ела. - Он как выпьет. Рога свои напустит! Взглядом взглянет. И… Очится! Страх!
Тем же самым и друг его лакал - Инокентий Шморев - одно в одно тоже. Пиндюх с карманами тоже. Начнет билибердить, нафанячивать, стращать, душу вынимать-выманывать. Мол, и этот Гога кошек презирает, и водку в грош никогда не поставит, людей, так тех в глаза не видит, не замечает. Истукан, мол, какой-то профанасный. Я с ним больше ни-ни.
А сам, как Гогу Вандмаера на пороге штатного дома ихнего заприметит засим с окна. Всё вниз. Всё летит вниз. Сверчком вниз лобызаться аж. Одно ластится. Мостится. Тут же только гадостями лил, а уже лучший друг: и ты, да мы с тобой, да знаешь, что я за тобой, как за стеной кирпичной.
Шморев Кеша, еще тот мастер-выкрутастер в матроске, в трусах на вырост. Его даже в сборную по бегу брали за брехню. Начесал одному дурашлепу за полушкой, что бегун, его и взяли. Потом глядь: дак он же пьян шабар-лабар, - вот неприятка.
И значит, - а тут бац!
Гога Вандмаер с рогами рулит. Кеша аж заробел от недержания.
- Дуй вниз, обормот. Займи - но пропей. - Зачеленило в голове Инокентия зеленым змием.
Пыль, от капустных ступенек, стояла торчком, когда шаги полосовали лестничный пролет. Это все, от того, что Майка раскидала с мусора листья капустные, когда пёрлась выкидывать в жбан их. Дура-дурой тоже.
- Гога! Дружбаня вернулся! Давай помогу.
Кеша подхватил под низ рога, и, покраснев от натужности, уселся с ними разом. Рога не придавили Кешу, а как бы засадили его в клетку. Глупость словная.
Гигантские рога Гоги Вандмаера были воистину неподъемными. Как он их тащил, даже слонам не понять в зоопарке. Кеша даже запамятовал свою функцию, - эту как его... программу, с которой надо было срочно дерябать коцалетные и отмечать голубую покупку.
Выбежала Майка, стала гавкать: "Ты моего мужа совсем не ценишь, он тебе помогает день и ночь. А ты его спаиваешь. А ну быстро домой".
Это она мужу своему - Инокентию, чтоб он засрался в своём церюльнике. Кеша морочился парикмахером-учеником, у этого достопочтимого Панфуция Ивановича, чтоб он с этими рогами тоже.
« Друг, видите ли, попросил продать. Брехло! Знаем мы таких. Щаз рога продаете, завтра водку пить станете. Вспомните вы еще Кешу Шморева, когда сядете с ним в пульку резаться».
Глупо все. Весь двор собрался. Бедный Гога даже уселся на рога верхом. Кеша выбраться не может из-под них. Рвется из всех сил. Как бирюк в замазке.
Майка всё его тянет: "Вылазь паразит! Я те дома устрою кота в мурзилке".
Олег Семенович, с балкона свесился. Веревку он сбросил. Давай, - говорит их, подымем сюды, и как раз Кешку высвободим.
- Сброд! Ей Богу сброд Олег Семенович! Тупость! Ну, вот, как, скажите, как! Можно на третий этаж рога поднять? А? Если они того? Кто платить станет? Вы, Олег Семенович? Вы станете платить за них в долг?
- Да, что ты заладил платить-платить. Человека надо освобождать!
- Правильно, - поддержала толпа.
- Ты мне за все проставишься! - Замаячил из рогов Кеша, как в перья вмазанный.
Один, Гога махнул рукой. На всех.
-Да, делайте что хотите.
Взял рога на плечо и пошел домой. Грустно пошел. Кому оно надо? Горе чужое...
***
Продолжение совместно в Викторио (Бульбуляторофф).
***
Лежали на нарах два рыла,
По воле грустили друзья:
Один был по кличке Громила,
Другой был по кличке Рога.
Кому оно надо? Горе чужое…
Чтобы не делал нынче Гога, какую работу не налаживал, всё одно, перед глазами рога. Вот, к примеру, в старом, едином ржавчиной ушате строгал хозяйственное мыло для варки клея – обои повить в конуре – а стружка видится той роговой перхотью.
Сверлил ли в гипсе раструба, пилил ли деревягу на равные пласти всё рога в глазах и душе.
Оно в жизни всегда так: как краденый саквояж на губернском вокзале: вроде тащить - руки тянет, и совесть нудит, а бросить никак нельзя – воля и мозолистая гордость не велят.
Рога они присутствовали в его жизни, и после того как он их доблестно скинул.
Гога хорохорился, всем пришлым и знакомцам вправлял, что жизнь стала легче пера чайки, и горе своё он в чужое перелицевал.
Но ночью подушка дубела от солоноватой воды из глаз, а по утру всегда собирал с простыней две жмени – горсти - белого снега – память о достойной рогатой жизни…
Соседи тарабанили в батарею. Ганна Карпатовна басила в дверь костяной ногой и душу вынуть зачинала при каждом взмотанном бое.
- Ты меня, зассанец заливаешь кругом! Да что это делается?! Я вам Гога, всей советской мордой буду вашей замывать в круг, гостинную моих аппартаментов и дедов.
Но, Гога, правда не мог ничего поделать. Лишь только снилось ему, как забежал он в уютную уборную для гажу. Он так метался пред, что...
Неровно примостился на краю кольца, стянул всю штанину и выпустил светлую, звонку, чудную струю, которая осветила всё вокруг залпом. И залила его сверху до низу. И голоса с перона: Гога Вандмаер! Срочно! Вернитесь в свой вагон! Поезд отправляется!
И Гога бежал. Бежал так быро и картинно, - простите люди я бегу, - что пятки показывали градус. Слышались барабаны, горны, крики, взрывы аплодисментов, словно на площади кого-то встречали. А потом бац!
Гога открыл глаза, сверху его капало, на него капало, всё закапано. Всё было в каплях и лужах. Дверь громыхала. Крики наростали. Было жутко невыносимо. Страшно и темно. Была ночь.
- Опять Гога виноват! Скоко можно быть Гога-виноватым? Я щаз вам рогами отплачу!
И Гога рванул замок, подскальзнувшись дюбнул носом в перегородку, вертанулся вокруг себя и открыв дверь чокнулся в обморок.
***