История циклична – снова льётся кровь,
Орда посеяла вражду, раздоры, смерть –
Всё уже было, есть и повторится вновь:
Россию, Русь врагу не одолеть и впредь!
© Лариса Бесчастная
Начало мая вспыхнуло пожаром. Межвременье. На поле Куликово покровом огненным легла беда – и небо ясным днём поблекло. Зло сотворила дикая орда – и к ночи всё покрылось пеплом…
Седая ночь моих раздумий тяжких… и безысходность с тайною сплелась, и ветер рвёт окошка удила – за полотном натянутых гардин зияет бархатная синь.
Темны на юге ночи… не вижу ни одной звезды, и хочет остуды ледяной воды горящее тоской нутро и жжёт искусанные губы – но цепенею я и заворожено пронзаю синью взора синь небес.
И вижу в ней расщелины пространств и то, как вытекают из них белёсой мглой ручьи, виясь и разбегаясь, и сливаясь – и понимаю: это Время!
Нисколько в том не сомневаясь, я обмираю холодящим страхом и восторгом… и родничка на темени касаются невидимые струи, а губы увлажняет Слово: весна, орда и поле Куликово… всё было, всё не ново. И всплыло из былого: Успенье, иго, рати, Рождество… и Русь и Богородица… и смерти естество…
И ветер в ноздри льёт мне запахи полыни, тины, пота, хвои, а уши полнит волчьим воем, и топотом, и скрежетом, и гулом. Сквозь шум я различаю голоса:
– Испей-ка, кум, успенского кануна*. За братство и за славу…
– Нет, Кирша, погодим… за переправой…
За переправой? Метнулся взор мой вспять теченья Времени и вижу от сего вчерашний день и ре'ку и леса' понтона – и всё во тьме ночной. И слышу скрип телег сквозь храп коней – и точно знаю: я за Доном, средь дней великого похода на Мамая.
Ах, Боже мой! Как? Почему я здесь? О! Время от Успенья Богоматери до Рождества Её! И временной колодезь глубиною в семь веков! Яснеет голова и вертится вопрос: «Зачем?». А между тем, всё чётче слышу звон подков и вижу переправу, змеиный хвост полков. Их воинская справа отблескивает чешуёю бляшек и кольчуг и позолотой ножен. И княжеских корзно* багрянец выхватывает лунный свет, и стяги. Глухие окрики стреножат лошадей, чтоб не сбивать людей с моста…
И вдруг испуг: о, нет! Мне сечи зрелище не по плечу! Смерть, кровь и боль я видеть не хочу…
– Смотри! – приносит ветер чей-то мне указ. – Смотри, не отрывая глаз, какой ценою Русь объединится!
Тут тьма луну сглотнула, и во мраке вспорхнули крики птиц. И речи:
– Амелфа, жёнка моя, на сносях. А вдруг загину я в сей сечи? И не увижу сына…
– Не трусь, Семён, беду не кличь… Господь поможет нам стоять за Русь и Веру. Опричь сего я зрил, как на Успенье на брань благословенье князю дал отец Герасим. Бог знает меру всякого и сверх не воздаёт.
– Ты знаешь, Гридя, пешец я. И полк наш, Вельяминов, ставлен наперёд.
Молчанье заполняют вздохи, ропот и ожидание подвоха – но нет! Я слышу шёпот:
– Позри-ка, брат, как он идёт! Спокоен и неспешен. Полнотел. И богатырь, хоть не высок.
– Боброк то, княжий воевода. Засадный полк его удел… Везёт… А мы полтеями* украсим поле. Амелфа изведётся вся…
– Как доведётся, брат. На всё Господня воля…
…Дон спит рассветным сном, беды не чуя. В холмы одеты берега Непрядвы, в них дремлет слава и позор, и пух могил и летописный вздор о брани беспощадной.
Густой туман сокрыл, как уряжение полков творится. Порядки боевые, превозмогая тесноту людскую, улеглись, и птицы в испуге взмыли, и лисицы шарахнулись в густое разнотравье. И небеса молитвами насытились о животе и здравье. И заиграли боевые трубы…
На Красный холм Мамай выходит из шатра и царским взмахом рукава даёт сигнал – и зазвенели медью бубны.
И тут же темник загарцевал пред конницей татарской и рати начали сходиться, и встали, и вросли, ступить не смея дале, на расстояньи, означенном для поединка Пересвета с Челубеем. Те с копьями наперехват помчались друг на друга – и кровь камедью на кольчугах заблестела и сникли оба головами и обмякли телом…
И я с испугом смыкаю вежды: мне исход известен, не оставляет он богатырям надежды – убиты оба, но победа по праву достаётся Пересвету, коли в седле он удержался…
Однако басурмане с этим не согласны…
Не вижу я, но знаю, что вражье полчище летит на русов с воплем громогласным и вот сминает полк Передовой… и тут же начинает полк Большой теснить – рассыпалась стена заслона…
А я уже почти оглушена: храп лошадей и лязг, и хруст костей, и хрипы смертные людей и стоны… о, как скрежещут железа! Как бьются наши оголтело! И хлюпают мечи о тело, и свищут стрелы, и головы летят! И пыль в глаза, и смрад и ад! И ругань, как молитва, и молитва – бранью! И смерти дух, и жизни истязанье… и… о, Творец! Не слишком ли жестока эта битва! И, наконец, теряю я сознанье…
…Зловеща тишина истекшей сечи. И алчно вороньё кружит, пугаясь стонов. Над Доном и Непрядвой испарений мгла. И Меча с Плавой, и Соловой по щекам земли текут ручьями слёз и крови. И холмятся тела. И брани послесловьем слы'шны плачи оставшихся в живых – лежачих и средь них бредущих. И стоны смерти с нетерпеньем ждущих – им небеса уже распахнуты в ногах…
Славяне, басурмане в общих грудах. Полтеи, руки, головы, разорванные груди… пробитые шеломы, стрел и копий дерева с изломом. Пучками ржавая трава израненного поля… иссеченные кони, люди…
Всё стонет, корчится, щетинится от боли!
…Затихли скорбно обречённые к изводу на гробы дубравы. Живое поле Куликово кольчужной справой дышит смрадно и неровно. Нескладно, осмелев, слетелись враны и со скандалом расселись пировать на раны мёртвых воев. В их карканье ворвался волчий вой утробный и близился уж час ночной…
Я, в сон влекома, отрешилась от событий дня на миг, когда меня настиг знакомый Глас:
– Послушай. Ты сейчас узнаешь, за что великий князь Московский, взыскавший прозвище Донской и угодивший в святцы, призвал сражаться всю святую Русь…
– Чтоб княжества удельные смогли собраться под его начало, объединиться и избавиться от ига. Об этом пишут во всех книгах…
– Вот с этим спорить не берусь. Однако же в другом интрига. Возможно, вовсе не желая, убрав строптивого Мамая, наш князь сплотил Великую Орду. И иго тем продлилось на столетье, и принесло Руси беду. Власть незаконно захватил Мамай – не ханского он роду, он всего лишь темник, но не трус – зело хитёр. Его шатёр был пуст, когда его пленить хотели – сбежал герой наш, в мыслях пестуя худое. И через две недели он с Ягайлой взял Одоев и стал готовиться к походу на Москву – но вот в Литве переворот и… в общем, планы сорвались, поскольку Русь с Литвою замирились. Два года на Руси стояла тишь, пока окрепший Тохтамыш не заявил свои права. И вот Москва, оставленная князем на Остея, непрошенных гостей пытается прогнать и смертно бьётся за свободу. О, столько полегло народу! Но знать, должно тому случиться: взял Тохтамыш осиротевшую столицу… и тут с повинной головой домой, на вотчину, вернулся князь и хан, победою ликуя, ему ярлык на власть дарует. Так главным мытарем Орды становится Москва, и обирает Русь исправно. Князь «игу» служит славно и вскоре прирастает землями другими. И бурную ведёт торговлю с Крымом и Хвалынью… и платит дань… крепка у власти длань, когда её ласкают иноверцы! Короче, сечу Куликову сотворили торгаши…
Хватаюсь я за сердце:
– О, нет! Не говори, что не разбита Хазарань! Не рви души! Неужто и тогда историю творили торгаши?
– Всегда! Князьям давали ярлыки на власть, кормили всласть – и те народ свой предавали. И крали: жизни, память, славу… и битвы выигранные и солдат врагу сдавали. И ныне князи сдают врагу народной кровью укреплённую Отчизну, и предают победы, очерняя свой народ и славу… власть – отрава! И встарь, как ныне, златодавцы на коне…
– Как больно мне… зачем? Зачем мне нужно это знать? Ведь я и так уже на болевом пороге…
– Вот именно! Ты нервом обнажённым на волне и под призреньем Бога! Ты Женщина и Мать. И детям всё должна поведать, рассказать о бедах, что ждут, коль раздробят Отчизну и не'руси раздарят по клочкам и ересью засеют прокажённой! Про дешевизну рабской жизни, коль не сумеют сберечь завещанное им отцами! Про Честь и Совесть, и про'литую кровь.
– Но я всего лишь Женщина! – перебиваю я неведомо кого. – И я слаба, мое предназначение: Любовь!
– Любовь и Свет и воспитание Мужчины! На всё нужна Любовь.
– Кто ты? – теряя силы вопрошаю я.
– Я Глас!
– Ты Глас Небес? Иль Ангел Ты, Хранитель мой?
– Неважно. Будь отважной и будь самой собой. Считай, что я Души твоей обитель.
– Что я смогу? – теряюсь снова я, и слёзы прибывают, как воды в половодье, – я безоружна…
– А Любовь, а Слово? – уже издалека ко мне несётся.
И пульсом бьётся вновь во мне тоска… и мысль пришла: вдруг то сердца воителей за Русь, что скормлены сырой земле, стучатся? Ожили ритмы болью, и солью на губах: Успенье, иго, рати, Рождество… и Русь и Богородица…
И вижу поле Куликово я, где Смолка умирает у Дубравы, в которой полк стоял Засадный – сохнет, обнажая русло – а некогда в ней умывался сам Боброк Волынский и вои из победного полка его. И те, на чьих костях доселе Русь стоит. И зрится нынешнее поле Куликово всё в огне – и больно мне…
А Богородица скорбит, и лебеди по нам на Рождество Её кричат уж семь веков…
Земля родная истоптана врагом, но всё ещё жива, рождая запахи и мяты и полыни.
И клевера' под небом синим вползают в разнотравье и роса слезой блестит, и Красный холм венчает стела Славы Русской.
И бирюзовые шеломы на главах Храмов белостенных её хранят.
То Память наша.
И покуда мы собором чтить будем предков, покуда помнить будут нас потомки – жить будет Русь, Россия.
СЛОВНИК:
Корзно – плащ, мантия, атрибут княжеской власти.
Канун – пиво или брага, сваренные накануне праздника.
Мытарь – сборщик налогов.
Полтей – тела, разрубленные пополам.
Темники – начальники над "тьмою", т.е. десятком тысяч войска.
Стяги – как флаги, так и группа ратников около 100 чел.
Примечание: новелла отредактирована 2 мая 2016 г.