Мы сидим с Вадимом Петровичем Сильницким у открытого окна в его старой квартире, прихлебываем крепко заваренный, с рижским бальзамом чай и рассматриваем коллекцию янтаря.
Петрович старший оперуполномоченный Особого отдела Балтийского флота, и мой наставник, а я его стажер, приехавший на преддипломную практику из Москвы.
Флотский гарнизон, который обслуживает капитан 3 ранга, располагается в полста километрах от Калининграда на берегу одноименного залива, граничит с Польшей и зовется Мамоново.
В нем располагаются морской учебный отряд, небольшой рыбхоз, консервный завод, старая немецкая кирха и пару сотен тонущих в зелени садов, домов. А еще есть железнодорожный вокзал, местное отделение КГБ, погранкомендатура и милиция.
Жизнь в городке течет размерено и спокойно. По утрам, на обширном, вымощенном булыжниками плацу, под бодрую музыку и команды старшин, полторы тысячи морских курсантов делают зарядку, в синь залива, покачиваясь на волнах, уходят сейнеры, а со стороны завода наносит дразнящий запах копченых сардин.
Когда-то Мамоново был немецким городом, назывался Хайлигенбайль и на месте нашего отряда, располагалась танковая школа вермахта. В годы войны наши войска взяли город настолько стремительно, что он остался практически целым и школу передали Балтфлоту.
В красного кирпича, капитальных, обсаженных соснами казармах, поселились моряки, а в прилегающем к ним старом парке с заросшим кувшинками озером, в нескольких двухэтажных, готического стиля коттеджах, офицеры и их семьи.
Вот в такой квартире, с высокими лепными потолками, стрельчатыми окнами и отделанным изразцами камином, мы и сидим с Петровичем.
В открытое окно вливается ночная свежесть, в небе висит луна и мерцают звезды, а мы перебираем искрящиеся в свете лампы, медового цвета зерна.
- А хочешь, я расскажу тебе древнюю легенду о янтаре, - в очередной раз подливая в чашки, - спрашивает Сильницкий.
- Хочу, - отвечаю я, разглядывая на свет очередной осколок, с каким-то застывшим в нем, доисторическим насекомым.
- Тогда слушай.
Когда-то давно, на дне моря во дворце из медового камня, не зная волнений и горя, жила прекрасная царевна Юрате. Однажды она услышала песню рыбака Каститиса, забросившего неподалеку старую сеть, и влюбилась в него.
К вечеру, когда море утихало, а по темной зыби его в неведомую даль пробегала лунная дорожка, рыбак Каститис и царевна Юрате встречались, она слушала его песни, а он любовался ее красотой. Но подкралась беда. Как-то вечером, когда ничто не предвещало бури, над морем разразилась гроза, и молния сразила Каститиса насмерть.
Ревнивый бог Перкунас жестоко расплатился с рыбаком, а царевну приковал цепями к стенам разрушенного дворца. И вот с той поры всякий раз, когда Юрате вспоминает о любимом, заливаясь горькими слезами, свинцово-зеленые волны морского прибоя выносят слезы царевны на берег в виде кусочков янтаря.
- Красивая легенда, - вздыхаю я, - и немного грустная. - А откуда этот янтарь? - и киваю на деревянную шкатулку, в которой матово светится целая россыпь.
- Насобирал у моря, - улыбается наставник. - Тут многие его коллекционируют. После очередного шторма идут на побережье и иногда находят. Ведь Балтийское море не зря называют Янтарным.
- А вот гляди, что у меня есть еще, - уходит Петрович в другую комнату и, вернувшись, осторожно ставит на стол передо мною небольшую фигурку.
Это какой-то невиданное существо, с лицом сфинкса, выступающим на спинке гребнем и полураскрытыми крыльями, выточенный из цельного куска янтаря.
- Ух ты! - бережно беру я его в руки. - Что за зверь?
- Сложно сказать, - пожимает плечами Сильницкий. - Я его нашел несколько лет назад на берегу, после одного сильного шторма. Вещь явно старинная и необычная.
Показал своим знакомым коллекционерам в Каунасе, те подивились, но ничего сказать не смогли. Ну, а потом съездил в наш калининградский музей янтаря. Там пришли к мнению, что это какой-то рунический талисман древних германцев или скандинавов, вон, видишь, внизу несколько необычных знаков?
- Ага, - сказал я,- разглядывая едва различимые на фигурке символы. - И что музейщики?
- Предложили мне его продать, причем за довольно приличную сумму. Но только зачем мне это? Деньги пыль. А это вечность. Представляешь, что он видел! - поднес Петрович фигурку к льющемуся в окно лунному свету. И она словно ожила.
Таинственно замерцал отрешенный овал лица, вроде дрогнули боевой гребень и крылья.
- Мистика, - прошептал я и сглотнул слюну.
- Точно, - качнул головой Сильницкий. - И всегда он так. Вроде бы оживает в лунном свете.
В тот вечер мы засиделись допоздна и, прощаясь, наставник предложил мне попытать счастья на берегу, при очередном шторме.
- Есть тут у меня своя заветная коса,- улыбнулся он. - За старым волнорезом. Туда и двинем.
Потом разговор забылся, а однажды ранним утром, когда я спал в своей комнате, расположенной в одной из курсантских казарм, меня разбудил дневальный.
- Товарищ, старшина, вас к телефону, - сказал он.
- Ну что, все спишь? - раздался в трубке бодрый голос Сильницкого. - Давай, одевайся и дуй на КПП. Я жду тебя здесь.
Через пять минут, облаченный в робу, сапоги и бушлат, я выскочил из казармы и зарысил в сторону пропускного пункта.
По темному небу плыли остатки грозовых туч, где-то далеко сверкали молнии, со стороны залива доносился шум прибоя.
Одетый в штормовку и рыбацкие сапоги с отворотами, Сильницкий ждал меня в помещении КПП, беседуя о чем-то с дежурным.
- На, - ткнул он мне в руку сачок на длинной рукояти, вроде тех, которыми ловят бабочек. - Ну, двинули, - и мы вышли наружу.
Городок еще спал, в предутреннем мраке влажно блестел асфальт, в воздухе терпко пахло водорослями и йодом.
- В самый раз вышли, - довольно бубнит Петрович, навьюченный вторым сачком -шторм только закончился, щас пошуруем.
На туманном, тянущемся справа от городка побережье, я вижу несколько темных фигур, споро машущих такими же орудиями в накатывающей на гальку пене.
- Местные фанаты, - бормочет шеф. - Пошли скорее.
Минут через десять, оставив позади городскую окраину, мы выходим к старому полуразрушенному волнорезу, на бетонных блоках которого, местные пацаны по вечерам удят рыбу.
- А теперь - делай как я, - поддергивает отвороты сапог Петрович, заходит в кромку прибоя и начинает орудовать сачком.
Я пристраиваясь рядом, и косясь на Сильницкого, делаю то же самое.
Мы черпаем сачками вертящуюся в пене муть, потом перебираем все то, что в них попало и снова погружаем в волны.
- Ну, все, шабаш, - говорит через час Петрович, когда волнение успокаивается, и море лениво покачивается у ног. - Как улов?
- Ничего нету, - вздыхаю я, - одна галька, какие-то рачки и водоросли.
- А у меня вот, - щурится Петрович и протягивает руку.
На широкой ладони три небольших золотистых зерна.
- Держи, - протягивает он их мне. - На память о Янтарном море.
Потом мы сидим с ним на старой, с проломленным бортом лодке, молчим и любуемся раскинувшимся до горизонта морем.
Оно величаво простирается до горизонта и отсвечивает свинцовым блеском. Где-то в тумане тоскливо кричит чайка.