Тот, у кого каменные крылья, многое может рассказать об одиночестве. Двадцать пять лет закатов и дождя на почти непостижимой высоте карниза семнадцатого этажа, это истинный храм забвения и покоя, и я повадился посещать лекции мраморной горгульи, на которых не было не произнесено ни единого слова. Если вам случится постоять на перекрестке Холстед-стрит и Сермак-роуд, что в Чикаго, не удивляйтесь падающим с неба бутылкам из-под виски, смятым сигаретным пачкам – я оставил там целую сокровищницу этого добра, в нише, что за карнизом.
Какое-то время мы жили там втроём: мраморная, исщерблённая оспинами песчинок времени горгулья, ваш покорный слуга, и мой маленький котёнок – я вырвал его с боем у своры малолетних бродяжек – он своим единственным колдовски-изжелтым глазом видел куда больше, чем я теми двумя, что в моей голове.
Горгулья была седой (вообще-то это был «он», но в русском языке слово, которым обозначают подобных существ, не имеет мужского пола); пепел и смог фабричных труб посеребрили белый мрамор. Он иногда рассказывал о своём рождении; но мне не понять мук появления на свет под резцом. Мало кто из творцов задумывался о том, какую боль может причинять их детям сам акт творения.
Я не понравился ему вначале: слишком уж шумен и говорлив для того, кто молча и неподвижно постигает шаманский танец машин и людей, там глубоко внизу. Город Ветров любит молчащих.
А вот Честный Джо (это мой котёнок; я звал его так) ему сразу полюбился, Джо играл со складками тяжёлых недвижимых крыльев, гонялся за солнечными зайчиками по всему карнизу, или просто дремал на плече изваяния. Как мне сказал потом Горгулья, Честный Джо был одним из самых тёплых моментом в его жизни.
Мало-помалу мы привыкли друг к другу: Горгулья задумчиво смотрел в сторону, я выбирался на карниз, чтобы подумать и легкомысленно поболтать ногами в дразнящей своей доступностью пустоте, а Честный Джо просто рад был увязаться за мной, пусть и по такому пустяковому делу.
Книга всё никак не писалась, и прогулки по карнизу стали всё продолжительнее – сначала я просто сидел на подоконнике, роняя пепел Lucky Strike на головы ни в чём не повинных прохожих, потом постепенно обнаглел и дошёл до угла здания, где в нише притаился мраморный гигант, скованный волею скульптора в нелепой и неестественной позе. Это было невероятно, наверное, самый смелый поступок в моей жизни – эти одиннадцать шагов, по узенькому уступу, шириной в две ладони; сердце бьётся так сильно, что мнится, будто стены небоскрёба выдавливают тебя с карниза вниз – а может, так оно и было: Город Ветров любит пошутить, но шутки его злы.
Он защищал своё гнездо от ветра и дождя, распахнув крылья навстречу чикагской пасмурной меланхолии, а места за его спиной было достаточно, чтобы я мог спать, растянув уставшие кости. Так ли, или иначе, но теперь, когда мне требовалось подумать в одиночестве (это забавно, но в моей мансарде, находясь в полном уединении из-за своей ненужности, в забвении у тех, кто нужен мне, я совсем не чувствовал себя одиноко – под косым скатом отчаянно протекавшей железной кровли ютились старое ушатанное пианино, фальшивящая гитара, губная гармошка и коллекция пластинок великих блюзменов с проигрывателем) я отправлялся именно туда, раз за разом преодолевая одиннадцать шагов над пропастью.
Мы не сразу научились молчать сообща; троица друзей над пропастью душных ущелий нищих районов. Там, вровень с ветром, думается так легко; лишнее уходит.
Я часто рассказывал Горгулье, о том, как я странствовал внизу, в толпах людей, но он не мог понять меня, в городе было слишком мало горгулий, чтобы они могли осилить понятие «толпа», вообще, мне кажется, их создают для единоличного правления пустотой – каменные крылья, отличный символ мечты, которая никогда не сбудется. Честный Джо всё больше молчал, изредка улыбаясь солнечным зайчикам, своим старым друзьям (вы и представить не можете, как это – иметь таких друзей; ну раз вы что вы и сами – котята) и иногда вставляя «мяу» или «мр-р-р-р», просто из вежливости, чтобы выразить своё отношение к чему-то. Горгулья, как и все они, обладал зрением камня – он видел каждую пылинку в городе, каждый кирпичик в венце самой высокой заводской трубы, а люди казались ему тем же, чем мне кажется огонь: необычайно красивое, вечно изменчивое монотонное движение триллионов частиц, каждая из которых вроде бы обособлена, но все вместе они исполняю дьявольски сложно сконструированный танец.
Иногда мы говорили о том, что регулирует этот танец, но я плохо объясняю, а он просто не в силах был понять – тот, кто никогда не рождался, не способен видеть приливы и отливы океана человеческих судеб. Однажды мы говорили о том, что такое любовь. Я рассказывал ему о своей девочке, о дороге без конца и начала. Он говорил о кристально-чистой душе дождя, что каждой искринкой высекает из асфальта глухие стоны боли. И однажды, когда проливной ливень смывал Чикаго в канализацию, он рассказал мне свою историю.
Пятнадцать лет назад он полюбил человека. Это была очень красивая девушка, которая каждый день ходила на работу в это здание. Горгулье нравилось смотреть, как ее рыжие волосы стелются вслед за ветром. Он сказал, что она первая из будничных скопищ людской массы, кто подняла голову и увидела его. Она что-то сказала, улыбнувшись, но он не расслышал.
У этой девушки был жених – мелкий уголовник, который иногда побивал её, отбирая деньги, которые она высылала матери; но рыжеволосая всё равно любила его, как может любить искренне милосердный и честный человек.
Однажды он ударил её по лицу, а она просто плакала на ступенях, закрыв лицо; он стоял и смеялся со своими друзьями; и в тот момент Горгулья принял решение – он слегка разжал когти и выпустил из лап массивный мраморный меч (вот почему его поза показалась мне вначале такой напряжённой – вместе с мечом композиция была куда логичнее). Всё было решено в долю секунды, и человек был раздавлен каменной молнией. Девушка замолчала.
На следующее утро она поднялась к нему, бесстрашно пройдя одиннадцать шагов над пропастью, она пристроилась рядом; она глотнула из маленькой бутылочки, и посмотрела в его подслеповатые глаза, а он, чуть не разорвался от силы, с которой он пытался разжать клыкатые челюсти. Он безмолвно надрывался, крича ей слова любви, которая выше здравого смысла, куда красивее, чем может понять сознание, и, в конце концов, у него получился глухой сдавленный стон, но она решила, что это просто ветер. Она сидела, обнимаясь с ним до самого заката. Потом она вздохнула, перекрестилась, и шагнула вниз.
Он видел каждый миг её падения, не в силах смежить веки или повернуть голову. Целую вечность он видел, как расцветает огромный алый цветок на чёрном асфальте, медленно-медленно распускается бутон её головы и алые брызги, как пыльца, оседают на одежде вечерних прохожих.
Он сидел, прикованный к карнизу, он даже не мог броситься следом. Тут он попросил меня сбросить его вниз. Он умолял, заклинал, ругался, проклинал разбить его мраморное тело; но я не стал помогать ему. Потом он внезапно сказал, что не чувствует ничего, и мне было жаль его, и шёл дождь, и было не самое плохое время для чьей-то смерти, но я не мог. Я не хотел судить его, как не хочу, чтобы судили меня.
Утром, я собрал свои нехитрые пожитки и покинул Город Ветров, чтобы вернуться сюда спустя полтора года, как будто бы случайно сделав крюк в семьдесят миль, я снова стоял на этом перекрестке, прямо за мостом; Горгульи не было.
Я запалил сигарету и подошёл к швейцару: «Эй, мистер, а что с горгульей, что была на углу? – Говорят, у нее внутри образовалась полость, куда затекла вода. Зимой она превратилась в лёд и разорвала тварюгу на мелкие ошмётья. Кучу машин побило осколками»
Я постоял еще немного там, потом вернулся к своему доджу, где на заднем сиденье спал изрядно заматеревший Честный Джо.
Я ехал по 102 трассе и всё думал – умирает ли тот, кто не был рождён?