Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.
А. Тарковский.
Привет! Вот я и собралась написать тебе обстоятельное письмо. Хотя, мы оба знаем, что я его не отправлю. Так и будет спрятано, скрыто на жестком диске моего компьютера. Я просто хотела бы рассказать тебе то, что со мной происходит, и, наверное, мы оба обойдемся без «Давидо-Копперфильдовской мути». Хотя, я вот знаю, что у тебя есть отчим и маленький братик, мама, которую ты очень любишь. И почему-то когда ты писал об этом, я почувствовала какую-то печаль. Впрочем, не знаю. Откуда я могу знать и как могу судить? А обо мне ты знаешь и того меньше. Ты и не спрашивал. Так вот, у меня есть мама, но уже семь лет я просто приезжаю к ней на праздники. Она живет одна в маленьком провинциальном городке. Тут мне действительно грустно – когда я приезжаю, я часто лежу ночью на своей половине большой двуспальной кровати – она у нас еще от отца – я прислушиваюсь к ее дыханию, к тому, как она спит. Иногда тихо, а иногда мама ворочается во сне и просыпается от каждого шороха. В любом случае, стоит мне начать слушать, и я расстраиваюсь…Нет, пожалуй, тут другое слово – может быть, печалюсь? Печалюсь от того, что представляю, как я уеду снова, а мама, маленькая моя мама будет засыпать одна в темной пустой квартире. Если бы я писала по-английски, я бы сказала, что это разбивает мне сердце. Именно так.
Я отвлеклась, но ведь так я смогу рассказать тебе почти все, мой милый друг. Ты все-равно не прочтешь этого. Так мне спокойней. Хоть я и знаю, что ты бы не предал. Ну как человек, любящий Гари, может предать?
Помнишь, я спросила тебя, что почитать? А ты сказал, что любишь Ромена Гари. Я тоже теперь люблю его. Ты знаешь, я люблю читать. Только порой перескакиваю с одной книги на другую, читаю по две-три одновременно. Сейчас вот это Борис Виан и Джоанн Харрис. Еще я все время отвлекаюсь от главного.
Просто ты – человек более позднего, чем я поколения. Тебе лучше видно со стороны, я оставляю тебе и только тебе право судить о моих поступках.
Итак, мне уже двадцать четыре. Я ничего не знаю и не умею. И боюсь, ничего не жду от жизни глобального. Я уж точно не хочу стать той, какой меня видит моя мама. Знаешь, она хочет, чтоб я была обеспеченной, с хорошей работой, идеал ее мечтаний – бухгалтер, и основательным таким мужем. Дядей чуть постарше с пузиком для солидности и деньгами. Мы бы завели ей внука, с которым она бы нянчилась, зная, что дочери хорошо. Ну не получится у меня так, я люблю маму, но никогда не стану такой. Но вот какой я стану – я, увы, совсем не знаю. Мне 24. С вершины твоего 16-летия я, наверно, кажусь ужасно старой. Может, поэтому ты так редко пишешь мне, боясь потока моего красноречия. Но я ведь рада каждой строчке от тебя, мой друг. Ведь мне ли не понять, что на таком расстоянии – в километрах ли, годах ли, я для тебя – интересная взбалмошная тетка и все. Поэтому я и пишу тебе. Я так и не стала бухгалтером. Когда-то, когда я тоже заканчивала последний класс школы в нашем тихом городке, мне казалось, что мир ждет меня, что когда я приеду сюда, все изменится. Я ведь была ребенком «себе на уме», тихой, смотрящей исподлобья отличницей, друзей у меня не было, зато были мечты. Здесь мало что изменилось. Я поступила на переводчика, вполне себе благопристойная профессия. Это утешило немного даже маму. Хотя она продолжала говорить, что все было бы лучше, поступи я на бухгалтера. А я ненавижу цифры. Совсем-совсем. Точность в чем бы то ни было вызывает у меня тоску, подавленность. Я никогда и ни в чем не могу быть точно уверена. А ты? Друзья – хм…Они появлялись и исчезали, в любви мне тоже мало везло. Ты ведь видел мое фото? Не уродина, да? Вполне себе котируюсь – большие глаза, детское личико фарфоровой куколки, из-за которого я всегда кажусь младше. Меня любили. Влюблялась я – каждый раз не в того и безнадежно. Хотя, я не хочу тебе рассказывать об этом.
Когда же началось то, о чем я хочу тебе рассказать? Кажется, в конце 4-го курса. Я держалась, я продолжала хорошо учиться и идти на красный диплом. Преподаватели говорили про меня «умненькая». Я тоже не люблю этого эпитета. Он такой скользкий, как рыба в руке! Такой ненастоящий, «липовый», прости за многие параллели. Там я сорвалась и пустила учебу на самотек. Вроде, началось все с очередной несчастной любви. Просто вдруг поняла, что все зря. Что я не хочу того, что будет после окончания института и не представляю, что я стану делать – я ведь плохой переводчик с китайского. Я люблю английский – стихи Йетса, песни Эньи, их так приятно переводить. Старомодно-галантные стихи: Шекспир, Кристина Росетти. Я люблю Шекспира, особенно «Гамлета». Если б я работала в театре, я бы срежиссировала его. Никогда не было мечты стать актрисой, только режиссером или костюмером. Я бы снимала довольно милые детские фильмы. Я так порой и вижу их, читая интересную детскую книгу – как выглядят герои, место действия, мой фильм.
Я доучилась кое-как, там уже не шло речи про мой красный диплом. Это тоже порядком огорчило маму. Я вообще неудачная дочь – я больше огорчаю ее, чем радую. Кое-как доучившись, приходя на редкие пары с плейером, не разговаривая с одногруппницами, я заслужила славу чересчур импульсивной оригиналки-поэтессы. Смешно, ей богу! Их шокировало даже то, как я начала вдруг одеваться – иногда я приходила в клоунски-больших ботинках и с шевелюрой, напоминавшей парик, иногда – вся в черном, а иногда на моих запястьях звенели монисто, я была похожа на Эсмеральду – жертвенная какая-то, пугая преподов звоном на лекциях, томным взглядом цыганки. Вот же дура!
Так я осталась совсем одна в своей группе. Хотя, тут мне грех жаловаться – у меня есть пара друзей.
Знаешь, какое-то скомканное письмо, но я еще напишу тебе все. Не сразу же, раз уж у меня так и не получилось не отвлекаться. Сплю совсем, да и дома все спят, час ночи. Доброго дня!