ПАТЭЙТОС
ПРЕДИСЛОВИЕ
На картошку после третьего курса (хотя правильнее сказать - перед четвертым) мы ехали безо всякого желания. Не привлекала нас почему-то романтика промозглой подмосковной осени, лагерного быта, не сильно привычной нам физической работы. Да мало ли чем еще она нас не привлекала. Но обязательность, впитанная еще с молоком матери, брала верх. Ты должен! Ты обязан! Так нужно! Все подобные утверждения с самого детства воспринимались нами сначала - по наивности, потом - по-октябрятски, после - по-пионерски, а теперь - по-комсомольски: вяло, но без ослушания. Да и черт знает, чем было чревато ослушание. Уж, во всяком случае, не пряниками. Насмотрелись мы в институте достаточно на исключения из комсомола, а автоматом - и из института, за ''поведение недостойное советской молодежи'' или с какой иной, но не менее клеймящей формулировкой.
Вот мы и поехали. Хорошо хоть Кренкель поставил нас в кухонный наряд. Мы не очень сопротивлялись. ''Держаться поближе к кухне'' было девизом, не раз нами слышанным от папы. Он, конечно, шутил (он всегда шутит, за что огромное ему спасибо!), когда частенько повторял это в своих рассказах о службе на флоте, но, как известно, в каждой шутке есть доля шутки. На эту дольку мы с Оськой и сориентировались. А в компанию к нам попал, разумеетая, Левка. А как же иначе?
На кухне требовалось шестеро. Логично, что по половому признаку это число делилось пополам с результатом - три. В нашей первой группе, куратором которой и был Теодор Эрнестович (между прочим, сын того самого Эрнеста Кренкеля, которого все знают), мальчиков было мало. Из тех троих, что отправлялись на сельхозработы, все и попали на кухню. Другое дело - девочки. Тут был широкий выбор, и именно поэтому на кухню попали две самые ленивые и неумелые. В поле им работать было каторгой (как, впрочем, и всем остальным), вот они и решили: пусть хоть что, хоть даже кухня. Слава богу, что Ирка Загоровская тоже попала на кухню. О ней-то частично и будет этот сюжет. Но будет в нем и много чего еще.
ГЛАВА 1
Поселили нас в пионерском лагере со стандартным названием, не помню каким, но пусть, например, будет ''Дружба''. Имени лагеря я не помню, потому как помнить стоит только то, чего стоит. Вот поэтому я запомнил наименование, а точнее аббревиатуру названия, той организации, от которой был этот лагерь. Только не морщите нос, ничего такого, просто - ГНИИЭХТЭОС. Я даже знаю одного парня, у которого мама работала в этом ГНИе. Я и саму маму знаю, потому что с Сашкой мы были друзьями, даже на его свадьбе нас с Оськой назначили тамадами (двое тамадят - сказала как раз та самая мама из энтого ГНИя). Но как это перевести я все равно не знаю.
Нам как ответственным за кормежку трехсот вечно голодных работников картофельного поля сразу предоставили специальные апартаменты. На троих с Левой у нас была чудесная комната в отдельном двухкомнатном домике. В комнатке за стеной, разумеется, расселилась женская половина нашего кухонного наряда. Помнится, у нас была своя печка типа буржуйки, и мы в автономном режиме могли не мерзнуть вовсе. Но на этом все наши блага и заканчивались. Режим работы нам предложен был такой: подъем в 3:30, приготовление завтрака к 6:30. Накрывание столов, проведение завтрака, уборка столовой и кухни после завтрака. Приготовление обеда, обед, уборка после обеда. Приготовление ужина, ужин, соответственно - уборка с полным наведением гигиенического порядка и передачей смены в 23:30. Всё весьма логично и просто. На бумаге. Во-первых, мы отнюдь не являлись профессионалами в кухонной сфере, чтобы выполнять хотя бы половину поставленных перед нами задач. А успеть это все ко времени, не сбиться с ритма да еще умудриться, чтобы все было съедобно (про вкусно лучше помолчим) - это, во-вторых, в-третьих и в-десятых. Поэтому закончить полную и качественную уборку столовой и кухни у нас получалось не ранее часов двух ночи, из чего следует, что смена передавалась формально, как и принималась сменным нарядом. Да, был и второй наряд, а иначе спать нам не пришлось бы совсем. Следующий день после дежурства был у нас свободный. Его тоже легко описать на бумаге: отбой примерно в 3:00, отсыпание примерно до 13:00, расшатывание до 15:00, завтрак (он же - обед, он же - полдник) в 15:30, раскачивание до 19:00, ужин в 19:30, попытки личной жизни примерно до 22:00, отбой как можно раньше, ведь подъем будет в 3:30.
Все это касалось только мужеского секса. Девочки наши включались в эту схему не часто, не умело и не все. А самое интересное, что обещанная нам повариха, которой мы должны были просто помогать, действительно появилась... после недельки нашего там мучения. И все то, что я написал про девочек, относилось к ней в полной мере. Ну, и об этом еще расскажу, а пока продолжу по порядку.
Включились мы в работу резко и сразу. Оказалось, что кухня - полностью в нашем распоряжении, то есть, на ней никого больше нет. ''Все, ребята, будете делать пока сами''. Ну, посуду мыть - куда ни шло. Картошку чистить - тоже. А, пардон, запеканки, супы и рулеты... это как?.. Но не боги горшки обжигают. Вот и обожглись мы не раз о плиты и титаны, прежде чем чего-то начало получаться. Ох, и намучились мы с неизвестной нам техникой: громадными трехфазными плитами и огромными духовками, хлеборезкой и тестомешалкой, картофелечисткой и здоровенной мясорубкой и еще со многим-разным. А кушать-то хоцца! Стали помаленьку приспосабливаться.
Была в лагере медсестра. Молодая такая - вся из себя (очень меня привлекала, если по-честному), но вела она себя немного странно. Держалась, минимум, как профессор медицины, и даже банальные вещи говорила таким тоном, находя такие слова, что мне иногда казалось, а не проверяет ли она нас на дебильность. Вот такой случай. Когда мы поняли, что загибаемся и ничего не успеваем, а поняли мы это быстро, то обратились к Кренкелю (он был начальником лагеря и отвечал за все), чтобы нам в помощь выделяли кого-нибудь (хоть посуду мыть) из тех, кто освобождался от работы в поле (теперь это называется ''косил под больного''). Теодор Эрнестович не возражал, но врачиха встала на дыбы. Она прочла нам вместе с нашим куратором краткий курс физиологии и гигиены, из которого я до сих пор не могу забыть выведенный ею постулат: ''Ведь, что такое мытье посуды? Это, по сути, процесс превращения грязной посуды в чистую! А как может превратить посуду в чистую человек, у которого на руках опасные для здоровья окружающих микробы!'' Логика железная. Не поспоришь. Странно только, что наличие микробов этих определялось на веру. Она настолько боялась заразы, что достаточно было пожаловаться на насморк, головную боль, температуру, которой не было (в лазарете не оказалось градусника, и первые две недели все ждали его доставки), как она тут же, дабы не заразить окружающих, давала освобождение от работы. Странно, что этим мало кто пользовался, хотя несколько злостных уклонистов все же были. Думаю, что большинство студентов тех лет были воспитаны так, как я рассказал в начале.
Так вот, эта врачиха составляла меню на каждый день, от которого мы отступать не имели права. И если там было написано: картофельное пюре, то подавать просто вареную картошку было нельзя. А выдумывать блюда (ударение на ''а'') она умела. Вечером, накануне смены, мы получали продукты со склада от завхоза, которым был один из наших студентов. Попользовались мы там знатно.
Совхоз или колхоз, поля которого мы обрабатывали, был, как это ни странно, мясомолочным. Картошку там выращивали по разнарядке нашей мудрой Партии, а убирать ее, разумеется, было некому. Ну, не пойдет же доярка на весь день (и не на один) в поле, бросив своих буренок. Вот студенты и спасали положение, ловко смоделированное Госпланом. Но зато сметаны, брынзы и молока у нас было сколько душе угодно. А нашим душам было угодно много и еще чуть-чуть. Честно говоря, мы редко ели то, что готовили для всех остальных. Мы себе угождали. Ну, представьте: получили мы на складе овощи и, в том числе, болгарский перец. Салат ведь нисколечко не пострадает, если в нем окажутся все перцы кроме пяти-шести самых мясистых. А из этих лишних перцев мы себе на троих приготовим что-нибудь вкусненькое. Например, нафаршируем их излишками же «болгарской» брынзы (вот написал об этом и сам вдруг понял, откуда моя тропка на Балканы начиналась) с петрушкой, укропом и - в духовку.
Текут ли слюнки у тебя, голодный мой читатель? А потому что нельзя читать вкусные художественные произведения на пустой желудок. Иди-ка ты сначала поужинай, а и мы пока сами тут съедим свои перцы. Они уже запеклись...
Бывало, если мы не очень ленились, то успевали насобирать грибов в соседних рощах и тогда готовили себе что-нибудь грибное. Но готовить себе - это мелочи. А вот на всю ораву - это да!
Почти сразу мы сообразили, что торчать всем на кухне с полчетвертого утра - глупо. В такую рань надо было поставить котлы на плиту, наполнить их водой и молоком и ждать, пока они закипят. А уж потом засыпать крупу, макароны (или яйца). Закипали 60-литровые котлы часа полтора. Таким образом, крупу мы насыпали, аккурат под первые аккорды родного гимна. Радио на кухне всегда было включено. Под эти же аккорды в нашей избушке просыпались остальные двое, а воду кипятил лишь один из дежурных по камбузу. На это дело мы установили между собой очередь. Поначалу мы пытались будить и девчонок, но успеха в этом не имели никакого. Они приползали на кухню к готовому завтраку, а чаще, к обеду. Получилось, что просыпаться посреди ночи каждому из нас пришлось всего раза по три-четыре за все время сельхозработ. Натренироваться мы не успели, и поэтому первое ЧП случилось как раз из-за раннего пробуждения и хронического недосыпания.
Лёва Львов, наш друг еще с десятого класса (мы учились вместе в ФМШ при нашем институте), встав в свою очередь на разогрев воды, встав, но не проснувшись, отправился на кухню. Добрел он туда в слабом отблеске редких фонарей на территории лагеря практически на автопилоте, водрузил два котла на плиту и начал набирать воду в ведро. Как правило, в каждый котел наливалось по три ведра. Делать это одному, неокрепшими со сна руками - исключительно неудобно. Но можно, если все-таки проснуться хотя бы наполовину. А Левка еще совсем спал, пока наполнял первый котел и приступил ко второму. Подняв очередное полное воды ведро над тускло отсвечивающим алюминиевым краем ранее описанной «кастрюльки», он неловким движением опрокинул его и не попал в цель. Ну, не то чтобы совсем не попал... Только свежая водопроводная водичка, богатая минеральными солями и хлором, с радостью устремилась в щели между чугунными пластинами плиты и, заливая раскаленные ТЭНы, сделала свое подлое дело. Про такое нам рассказывал доцент Севрюгин на лекциях по Теории линейных электрических цепей еще на первом курсе. И материал явно был усвоен студентом Львовым прочно. Поэтому он сразу сообразил, что это - ''коза''! Теперь можно долго спорить о том, что было раньше: Лева сообразил, а потом шандарахнуло, или - наоборот. Но это - не столь важно. Шандарахнуло знатно! Свет погас не только на кухне, но и во всем лагере. В кромешной тьме теперь уже проснувшийся Лева побежал к нашему домику, по дороге прикидывая: просто ли выпрут из института или еще и посадят за саботаж. Как сын юриста Левик в таких делах разбирался. Разбудив нас с Оськой до срока (до гимна оставалось спать еще больше часа), он поведал о случившемся, и мы все втроем явились на кухню, чтобы ждать. Ждали мы товарища Кренкеля, и его революционная фамилия нам сейчас казалась совсем не такой уж привычной, а вполне суровой и даже зловещей. Он пришел как обычно полседьмого, за несколько минут до всеобщего подъема, чтобы проверить: все ли в порядке? В принципе, все было в порядке за исключением завтрака. Его просто не было. Но Теодор Эрнестович как человек с ученой степенью в области близкой к электротехнике уже по дороге смекнул, что коли ляктричества нет, то и кина, скорее всего, не будет. Его беда была в том, что он не знал причины. А когда он ее узнал - это стало нашей бедой. Признаваться, кто это сделал, мы не хотели нипочем, рассудив, что вина, разделенная на три, уж не такая крупная и тяжкая. А, к тому же, нам не хотелось раскрывать свой маленький патент, тот, по которому на кухне сначала появлялся только один изо всех нас. Работать-то полагалось всем вместе. Кренкель, похоже, как и Лева, сначала был не совсем проснутый. Иначе бы он сразу сообразил задержать в лагере подъем. А сообразил он, что без завтрака посылать народ в поле ''низя'' только тогда, когда у столовой начали кучиться алчущие каши толпы сборщиков картофеля. Вот тут-то им и было объявлено, что ввиду и из-за, можно расходиться и досыпать до второго приказа. Вторая побудка предполагалась по приготовлении злополучного брекфаста, скорее всего - в ланч.
Но фигушки. Прибывший (на велосипеде) непонятно откуда электромонтер довольно быстро разобрался, что починит он это как раз не быстро. Тогда наше руководство после короткого совещания натощак приняло решение кормить народ сухим пайком и - в поле. А то планы правительства по сбору урожая будут сорваны и все по вине опять-таки проклятых сионистских прихвостней. Срочно нарезая на порции полукопченую колбасу, масло и сыр, мы втроем гадали о своей дальнейшей судьбе. Монтер возился с плитой, добродушно матерясь и удивляясь, как круто там все погорело. Потом он уехал, а когда вернулся, сказал: ''Главный щит на подстанции вырубило, изоляторы полопались, щас меняють''. Ток дали часа через два. Люди в этот день пошли в поле полуголодные, без чая и намного позже обычного. Норму им в этот день уменьшили, вернули в лагерь раньше, чтобы таки накормить горячим. Никто в этот день не устал, все выспались, времени свободного осталось много, так что к вечеру до нас уже донеслись слухи, будто по лагерю ходят разговорчики, мол, надо бы Вексельманам ''поставить'', чтобы еще разок коротнули плиту.
ГЛАВА 2
Копаться в холодной липкой глине - занятие не сильно приятное, даже, если надеешься извлечь оттуда немножко золота. Ребята и девчонки из МЭИСа оттуда извлекали разнокалиберный грязный картофель, отнюдь, не золотой и не серебряный. И, несмотря на то, что я никогда не проводил специальных опросов, берусь с уверенностью утверждать: едва ли найдется хотя бы один человек, который бы получал от этого занятия хоть капельку удовольствия. А они и не получали. Просто мучились, уставали, разболевались, но почти безропотно сносили все неудобства и тяжести своей участи. С поля они возвращались вымотанные работой, ветром и дождем, продрогшие и голодные. Одна элементарная мысль блуждала в их головах, одно обыкновенное желание: отдохнуть! То есть: поесть, выспаться, не ходить больше на это поле, да и ни на какие другие поля в своей жизни. Ну, насчет поесть мы были начеку, а порою - и на высоте. Даже за глаза нас хвалили посетители нашей столовой, сравнивая нашу стряпню с работой сменщиков-конкурентов. ''Супы у вас очень вкусные получаются, куда лучше, чем у второй смены. И пюре всегда нежное, а у них - с комками. Да и каша – то же самое''. Эти слова придавали нам уверенности в своих силах и немного нахальства для экспериментов.
Итак, возвращаясь вечером в лагерь, трудовые резервы родины накармливались и напаивались нами по высшему разряду, чего оказывалось достаточно для полной и мгновенной релаксации молодых и в массе своей здоровых организмов. Молодежь возвращалась к жизни практически на глазах и через полчаса после ужина уже была готова к подвигам на фронте развлечений. А что в ту пору являлось развлечением номер раз для отроков, описываемых мной столь старательно? Вот-вот, все прекрасно помнят - дискотека. В лагере дискотеки устраивались почему-то именно в наши смены. В той же столовой, в которой едва завершалась вечерняя трапеза, столы беспощадно задвигались по углам, стулья кучковались тоже где-то в сторонке, а все свободное пространство отдавалось танцующим. Прекрасное времяпрепровождение! Все довольны: и студенты (они очень любят дискотеки), и преподаватели (им нравится, что все студенты - на виду, никто не ищет приключений себе на то самое место, для которого в русском языке есть столько наименований, что я даже затруднился выбрать, коим из них завершить это предложение). Но! Нет! Не все довольны в эти минуты. Есть на кухне, в непосредственной близости от танцующих и веселящихся, несколько человек, которые зело страдают и желают скорейшего завершения этого капиталистического действа. Да - это кухонный наряд, который не может сдать смену. Ведь мы еще не закончили уборку столовой. Мы даже не успели подмести и помыть полы после ужина. А столы? А стулья? Когда же они закруглятся, и мы сможем тоже, наконец, пойти свалиться в койку?
Вот во время одной такой дискотеки, в самом ее начале, когда и кухня-то еще не была доведена до кондиции, у стойки на раздаче появилась пошатывающаяся здоровенная фигура незнакомого нам мужлана. Мы поняли, что это - один из шоферов местного лесхоза, кои любили захаживать на лагерные дискотеки в поисках новых знакомств. А были эти знакомства для них всегда новыми, так как ребятки никогда не появлялись на танцульках в трезвой памяти (а уж о здравом уме речи изначально быть не могло), и запросто могли знакомиться по несколько раз с одними и теми же девицами. Но, благо контингент был не ограничен, знакомство могло оказаться и вправду новым.
Так вот, этот парниша, упершись своими ручищами в нержавеющую сталь, прогибающуюся под его мощным натиском, вперил свой взор в Ирку Загоровскую, мирно и безобидно шваркающую мокрой тряпкой по шашечному кафелю.. Надо отметить, что в грязноватом халате, который когда-то считался белым, а ныне был ближе по оттенку к той самой половой тряпке, да, к тому ж, в нелепой косынке Ирка производила впечатление профессиональной уборщицы, как минимум, в третьем поколении. Наш поддатый гость, судя по всему, был не лишен подобной наблюдательности, и по этой причине икнув, он негромко обратился в сторону, добросовестно работающей 19-летней девушки: ''Ба-ушка! Слышь, ба-ушка! Дай водички попить''. Ирка была занята какими-то своими мыслями о нелегкой женской доле, о своем ухажере Олещенко, с которым пока не знала чё делать, музыка грохотала в зале, и поэтому она даже не услышала зова жаждущего шоферюги. А тот беззлобно, но уже громче и отчетливей выкрикнул опять: ''Бабушка! Оглохла, что ли! Водички, грю, дай!''
Я, занятый тоже какой-то уборкой, находился куда ближе к орущему детине также по другую сторону от стойки, но тот почему-то не догадывался обратиться ко мне, а продолжал все громче и громче взывать к ''бабушке''. Если Ирка и слышала теперь эти крики, то вряд ли могла подумать, что они относятся именно к ней. Она неторопливо вершила свое действо, сутулясь и поворачиваясь в пол-оборота, а то и спиной к парнише, который, поглядывая на меня как на союзника в чем-то очень забавном, продолжал просить воды. Я, с интересом наблюдая, ожидал, когда же он наконец поймет свою ошибку и станет ли извиняться. Вместо этого он, утирая слюни тыльной стороной своей здоровенной красной ладони, осклабился и, обращаясь ко мне, констатировал: ''А бабка-то, глухая совсем''. Присев на секундочку от давящего меня хохота, я, однако, сообразил, что нельзя показывать своего состояния потенциальному противнику. Ведь от его добродушия в момент могло ничего не остаться, если бы он подумал, что над ним насмехаются. Я приблизился к дяде, но на всякий случай держался на безопасном расстоянии. ''Чего тебе?'' - спросил я, как будто только что его заметил. ''Дай-ка мне воды... Но только ровно двести грамм''. ''Почему это двести? А если там будет больше?'' - пришла моя очередь удивляться. ''Нет, нужно точно двести. Ровно-ровно, ты понял?'' В его исполнении последнее слово звучало как ''по-эл''. Я, конечно, ничего не ''по-эл'', но решил пока не спорить и налил ему в кружку на глазок три четверти. ''А это точно двести?'' - пожелал удостовериться мужик и, приняв мой кивок за неоспоримый аргумент, полез за пазуху своей агромадной лапой. Покопавшись минуту, он вытащил какую-то ампулу, неловко сжимая ее в пухлых непослушных пальцах, и тут же ее надломил. Опрокинув содержимое ампулы в стакан, он потряс несколько раз ею, выжимая все до капельки. По кухне распространился знакомый едкий запах нашатырного спирта. Разбалтывая этот эликсир в чашке, парень усиленно пытался смотреть в нее обоими глазами одновременно. Но ему это никак не удавалось. Он мотал головой, поднимал взгляд ко мне (тогда я отчетливо видел, что очи его зрят совершенно в разные стороны), опускал их вновь в направлении вожделенного пойла и наконец, видимо, умаявшись, с неподдельной грустью произнес: ''Ща выпью''. Я еще не успел решить, стоит ли мне повиснуть на его ручище с криком ''не надо!!!'' или, наоборот, подбодрить его, как он зашвырнул жидкость в свою пасть и сглотнул с таким звуком, словно, кто-то оторвал вантуз от чугунной мойки.
Мы стояли друг напротив друга, и оба чего-то ждали. Не знаю, чего ждал я, но шоферюга явно знал, что должно случиться. Видимо, полагая, что я жду объяснений, он начал со мною говорить: ''Вот когда бушь за рулем, а не, эта.., ну, не можешь ехать... Пьяный, вообщем, и не можешь. То надо, эта... Но только точно двести грамм. Низя больше. И меньше тожа низя, потому что надо ровно двести грамм. Ты по-эл, ровно двести. Больше низя. И сразу - трезвый, ты по-эл? И можешь ехать. Сразу. Но тока на два часа. По-эл? Через два часа ты опять! Пьяный, во-а. А так - сразу трезвый. Во, как я. Ты по-эл? Но на два часа тока''. Эта пылкая речь не вполне убедила меня, что ''сразу'' и что ''трезвый'', но парень, видать, верил в этот метод свято. ''Ну, я поехал, мне это, - в ночь. Все. Нормально уже. Главное, ну, не пахнет теперь, ну, это...'' - с этими словами он, пошатываясь точно так же, как и раньше, побрел к выходу. А я отмывал в трех водах кружку от аммиачного аромата, думая: ''Да, теперь уж, точно, не пахнет''.
ГЛАВА 3
Проверяющие приезжали в лагерь дважды. И, разумеется, в нашу смену. Первая проверка была какой-то не очень важной, и Кренкель нас особенно не дергал. Мы их даже вблизи и не видели. А ко второй комиссии нас начали готовить заранее, за сутки! Надеюсь, малые дети и ханжи всех мастей никогда не будут читать эти строки, поэтому расскажу все, как было.
А был у нас в то время один приятель, Стас Соркин. Он учился в другой группе, на другом потоке. Мы познакомились с ним еще на вступительных, просились в одну группу, но не попали. Однако дружбу какую-никакую водили и сохраняли отношения все пять лет в институте. Потом наши пути разошлись, и через некоторое время я узнал, что его уже нет в живых. Совершенно не представляю причину его раннего ухода, но эти воспоминания о забавных событиях, с ним связанных, будут юморными, и я хочу, чтобы память о нем оставалась легкой и веселой. Я уверен, он бы не обиделся и одобрил.
Так вот, Стас как любой нормальный человек не хотел мучиться в поле, а хотел быть рядом со своими дружками на тёплой (и даже слишком) кухне. Человек нам был нужен, Кренкель поговорил с врачихой, и она почти согласилась включить Стаса в наш наряд. Но условие выставила такое: пусть пройдет медосмотр и сдаст анализы. В этом, пардон, колхозе, где мы обитали, подобное требование было выполнимо, так же, как полет в космос на велосипеде. Но после некоторых научных дебатов мне лично удалось уломать мадам (неужели и у нее проснулась симпатия?) обойтись лишь осмотром в ее кабинете при нашем изоляторе. А вот с анализами она отступать отказалась наотрез. Правда согласилась содействовать в процессе. В смысле отправки в лабораторию, а не то, что вы подумали. Стасу пришлось самому накакать в коробок и завернуть его в газетку. А что, все так делали тыщу раз. Других механизмов в то время не существовало. Вот, притащил Стасик столь драгоценную посылочку в изолятор, а та ему и говорит: ''Мне это добро держать негде, ты уж, давай тащи его своим друзьям на кухню. У них там холодильников хватает, вот и пусть полежит, пока кто-то из руководства в Москву поедет и захватит с собой. Чтобы, значит, не испортилось''. А куда нам-то эту ценность девать? Как-то не очень хотелось натыкаться на этот сверточек каждый раз, залезая в холодильник за чем-то другим. Выход нашелся такой: был у нас один специальный холодильник, в котором хранились туши невинноубиенных домашних животных, а также брикеты фритюрного маргарина и сливочного масла. Это был не совсем холодильник, а огромная морозильная камера - целая комната. Места там вполне хватало, тушам было все равно, что лежит рядом, вот мы и сунули туда этот кулёчек...
Так ждали мы оказии, а пока Стасу разрешалось помогать нам в качестве грузчика и уборщика. И то - хлеб! Цель была достигнута, в поле он не ходил. Через несколько дней после заложения коробочка на хранение, нам сообщили, что грядет очередная сборная комиссия из райкома партии, нашего института и колхозного начальства с благородной целью: убедиться, что в лагере - все путем и даже еще лучше. Проверять будут условия жизни и работы студентов, так что - всеобщий аврал. Нам же предстоит убедить членов комиссии, что на кухне дела обстоят наилучшим образом, а для этого мы должны... Перечислять не буду, а только скажу, что Золушка, по сравнению с нами, ничего и никому не была должна. Но нам-то эта комиссия была по барабану, не то что Кренкелю, поэтому её испугаться мы не успели, а испугались другого. Нам было велено умудриться приготовить к приезду гостей еще и дополнительный обед из трех блюд по отдельному меню. Завхоз вызвал нас для выдачи спецпродуктов, и вот тут-то мы и испугались. Когда он завел нас в тот самый огромный морозильник, нашему взору, помимо обычно развешанных на крюках говяжьих туш, предстала, спокойно лежащая на полке, огромная голова теленка. Глаза головы были открыты и грустно взирали на нас, ища сочувствия.
Сначала я даже не понял, что она отрублена. Очень уж свеженькая была эта голова. Ну, лежит себе и лежит, нам-то какое дело. А вот и есть дело: это она для нас лежит. Из нее надо приготовить,.. чего там из нее можно приготовить. Деликатес, одним словом. Действуйте! А как с ней обходиться никто из нас представления не имел и не очень-то хотел учиться разделывать эту деталь коровы. Да, понятно: мозги, язык, чего там еще ценного?.. Но лучше бы лишний кусок вырезки или, на худой конец, печенки выдали нам для спецменю. Кренкель помочь нам тут ничем не мог, знакомых палачей среди лагерного контингента у нас не было, поэтому приуныли мы не на шутку. Ну, если проблема не решается в лоб, то ее надо оставить отлежаться, может, чего и изменится. Другого выхода у нас не было, и мы оставили башку лежать пока на полке. Прошел день дежурства другой смены, которая злорадствовала над нашим несчастьем в открытую, и вновь настал наш черед кормить народ и его предводителей, кои должны были прибыть, как водится, к обеду. Ничего не придумав по существу мучившего нас вопроса, мы перетащили голову из морозильника на кухню и выложили ее на стальной стол для разделки мяса, возле окна. Тут я отвлекусь, чтобы вернуться к сюжету, с которого начиналась эта глава.
Уже с утра пораньше к нам прибежала наша медсестра в ''волненьи страшном'' и потребовала немедленно выдать ей кал, что был у нас на сохранении. Грешным делом мы решили, что с комиссией она его отправит в лабораторию, на предмет внимательного изучения и спектрального анализа. Но не тут-то было. Она просто решила его выкинуть, дабы проверяющие случайно не наткнулись в морозильнике на это тайное захоронение редкого вещества, в природе почти не встречающегося.
Час прибытия инспекции неуклонно приближался, а мы делали вид, что у нас есть дела более срочные, чем разделка какой-то там головы. Никто добровольно прикоснуться к ней не хотел, а заставлять нас было в этот момент некому. Короче, приготовили мы, как и положено, вкусненький супчик, какое-то второе, разумеется, кисель, а никакого спецзаказа выполнять не стали. ''А что нам, разорваться, что ли? Сколько раз говорили, рук не хватает, опыта - тоже, а помощи нормальной нам не дают. Вот и результат'', - оправдание мы себе нашли нешуточное, только еще неизвестно, что ждало нас за подобное ослушание. И вот час пробил. Тогда еще не вышел на экраны родины очередной захаровский шедевр, и поэтому я склонен подозревать, что культовую сцену, в которой его дочка в роли Фимки орет дурным голосом: ''Еду-ут!! Еду-у-ут!!!'' была подсмотрена в нашем лагере в ту самую минуту, о которой я и рассказываю. Напряжение у ожидающих ревизию достигло высшего своего накала, когда преподаватель, дежурный по лагерю (кажется, это был доцент Бокейханов), пробежался на виду у всех, находящихся на территории и бдивших участников разыгрываемого спектакля. Уже по тому, как он бежал в сторону домика нашего начальника, стало понятно: обратный отсчет пошел. И вот в эту самую секунду озарение снизошло на Иосифа (имя-то какое!) Аркадьевича, в том смысле, что нам делать с головой. Оська первый догадался, что ''врага'' надо бить его же оружием и предложил: ''А, давайте-ка, положим эту головушку прямо на раскрытое окно ноздрями точно в сторону дорожки, ведущей к нам на кухню. Пущай все видят, какой подарочек их тут ждет''. Номер сработал на сто процентов. Ходила-бродила эта комиссия по лагерю не слишком-то долго, и вот мы увидали издалека, как все эти важные дяди-тети направляются в нашу сторону отведать, так сказать, чего бог послал. Как только первые из двигающихся гуськом ревизоров рассмотрели в окне меланхоличный лик нашего теленочка с вывалившимся от жары языком, в колонне возникла заминка, затем полная остановка движения и, наконец, полный поворот кругом.
Потом мы узнали, что председатель комиссии неожиданно вспомнил о каком-то срочном деле и, отказываясь от уговоров Теодора Эрнестовича (какой фарс!) отобедать в студенческой столовой, спешно ретировался из лагеря в окружении всей свиты.
А голову мы затащили обратно в морозилку, рассчитывая, что завтра ею займется другая бригада. Те же, в свою очередь, оставили ее на послезавтра, а мы - опять... В итоге голова испортилась и была выкинута в надлежащее местечко. ''Какова же мораль этой истории?'' - спросите вы. Да, очень простая: тухнет все в этом мире - с головы.
ГЛАВА 4
Пошла уже вторая неделя, как мы осваивались на кухонном поле боя в лагере на картошке. Вот и первые победы в этой партизанской войне отметили мы по-мужски, скупо и обстоятельно. Пожалуй, уже не хотелось нам ничего менять в налаживающейся окружающей нас обстановке. Но судьба - злодейка, она не оставляет тебя в покое, как раз тогда, когда ты больше всего желаешь этого. И этот раз не стал исключением.
Одним совсем неплохим утром, когда солнышко пригревало остывшую за сырую ночь кровлю нашей просторной кухни, когда две запоздалые капустницы кружили за окном над почти что голыми кустами сирени, на пороге посудомоечной секции (туда вел отдельный вход) возникла юная симпотная, если пользоваться принятой тогда у нас лексикой, чернявенькая головка, а с ней и вся тоненькая фигурка незнакомой нам девчушки. Девушка представилась Мариной и оказалась обещанной нам когда-то поварихой. Шеф-повар производила впечатление двойственное. С одной стороны, нельзя не признать, что работать под крылышком этого создания было бы исключительно приятно. А с другой - надо отметить, что подчиняться распоряжениям девчонки было немного обидно и как-то даже неудобно. Марине было восемнадцать лет, и за свои долгие годы она успела многое повидать в жизни. Ну, во-первых, она была замужем. Не в смысле, что была когда-то, а была в этот самый момент. Во-вторых, она, закончив в неполные шестнадцать лет кулинарное училище, уже успела поработать в колхозных столовых и опыта набралась достаточно. Работу свою она любила, работать могла и желала. Но, увы, в этом ей очень мешало одно обстоятельство, из-за которого, собственно, она так сильно опоздала с прибытием на наш объект. Этим препятствием в карьере был Маринин законный супруг. О нем она рассказала, чуть ли не с порога кухни, появившись впервые перед нами. Вообще она обладала удивительным свойством моментально сходиться с людьми. Я смотрел на неё всего пятнадцать минут, но было такое чувство, будто она всегда здесь была: и вчера, и раньше, еще до нашего приезда. Очень легко она вписывалась. Марина была непринужденной, свободной от каких-либо предрассудков и от элементарного чувства такта. Она могла задать любой, даже самый неудобный вопрос так, как будто интересуется ''который час''. Никакой злобы и враждебности в ней не было. И, надо сказать, для своих лет она была странно умиротворенной и какой-то притухшей, что ли. Очень миленькое ее личико оставалось всегда с одним и тем же выражением романтической задумчивости, хотя романтики в ней самой было не больше, чем в любой из кастрюль, с которыми она так лихо управлялась. Вобщем, достаточно загадочная личность. А тайна ее, повторяю, состояла в ее половинке, которую мы еще будем ''иметь счастье'' лицезреть.
Мариночка взялась за дело обеими худенькими, но ловкими руками, и дело это закипело вовсю. В те редкие дни, когда она оказывалась в состоянии сосредоточиться на работе, все у нас получалось споро и качественно. Жаль только, что даже если она приходила на кухню, это еще отнюдь не означало, что она будет участвовать в процессе, ради которого мы там собирались. Муж ее сильно пил. Редкое, конечно, для колхозников, но такое уж неприятное явление. А когда он пил (а когда он не пил?), то буянил. Это уж совсем не часто встречается. Этот гад бил ее, невзирая на то, что был ее старше лет на десять и здоровее в десять раз. А она ему все прощала и даже не представляла себе, что все может быть как-то иначе. Любила, наверное. Хотя, вряд ли. Знала ли она, что такое ''любить''? Марина приходила порой с синяком или ссадиной, стыдилась этого, но вину ощущала лишь за собой, а никак не за мужем.
Однако в редкие дни она была счастлива (если вечер накануне проходил у них мирно), и тогда у нее все ладилось, она даже напевала и откровенничала. Ее рассказы касались в основном ее недалекого прошлого, когда она, босоногая девчонка из приокского городка Озёры, поступила в кулинарное училище, жила в общежитии, проходила практику, а потом вышла замуж и переехала к мужу в лесхоз, где он был шофером, а она пошла работать в столовую. Вспоминала она время учебы как что-то очень доброе и милое ее сердцу. Вот только кормили их в училищной столовке отвратительно. ''Учили нас там и паштетам и лангетам, а как в столовую придешь, так только - рис с яйцом и мойва с макаронами''. Эти два сочетания для нее были символом убожества и низменности вкуса. Она неоднократно повторяла этот свой рассказ, может быть, потому, что ничего другое в жизни ее так не впечатлило. Была она, определенно, добрая, но проявляла это неумело, стеснялась. Думаю, она считала, что доброту нужно скрывать, как признак не прошедшего еще детства. Очень ей хотелось быть и выглядеть взрослой. Ведь она оказалась самой младшей среди нас. А еще любила она свою собачку, по кличке Мальчик. Это была абсолютно бестолковая дворняга с торчащими во все стороны космами, желтоватым пузом и черной спиной, и вправду - мальчик. Единственное, чего мы от него добились, это того, чтобы в кухню он не лез. Мальчик не сразу, но научился ждать у порога и не соваться внутрь. А Марина частенько выходила посидеть на крыльце, покурить и потискать своего любимца.
Однажды она пришла на работу с опозданием и зареванная. Мы уже знали, что руководить, да и работать вообще, она не сможет. В такие дни мы жалели ее, варили ей кофе и наблюдали, как она беседует за окном с Мальчиком. Она ему рассказывала те же истории, что и нам, причем тем же языком и так же подробно. Но вел он себя куда лучше нас. Ведь мы в третий или в пятый раз уже не могли выслушивать их до конца и тихонько исчезали. На этот раз Марина не пошла на крыльцо, а сразу принялась жалобно повествовать о случившемся. Речь ее, кстати, была логичной и некосной. Оказалась, что ее родимый супружник вернулся вчера из командировки (!) весь помятый, несчастный и сильно пьяный. Где-то там, куда он ездил по заданию начальства, у него украли (?!) бензопилу, избили, переломали все ребра, как она нам это описывала, и живого места на теле не оставили. Дело было серьезное и грустное. Нам в этот раз стало жаль не только Марину, но и мужа ее тоже, которого, кстати сказать, мы пока в глаза еще не видали. Поплакав с полчасика, Мариночка поддалась на наши уговоры идти домой к мужу и исчезла довольно шустро. А уже через часок в окно мы увидели, что она возвращается. Впереди, виляя хвостом, бежит Мальчик. За ней шагах в пяти плетется нетвердой поступью мужик с лохматой курчавой, как у Макаревича головой и с усами на непроспавшейся физиономии. Был он одет в джинсы. И все. Его голый мускулистый торс оказался перемотан одной полоской узкого бинта, которая смотрелась на нем, словно ленточка на футболке. В одном месте на спине (это мы потом заметили) у него было намазано йодом, зачем, правда, не понятно. Мужик в кухню заходить не стал, а присел рядом с Мальчиком на крылечке. Марина суетилась, сварила ему кофе, а потом наложила в миску, оставшуюся от завтрака манную кашу, как обычно для Мальчика, и все это поставила перед ним, прямо на крыльцо. Так он и поел, а потом, качаясь, удалился туда, откуда пришел. Она еще подвигалась по кухне и вскоре удалилась вслед. Лишь на следующий день она зашла на кухню перед обедом и рассказала, что муж выспался и, превозмогая боль в поломанных ребрах, поехал искать свою бензопилу. А если не найдет, то придется платить. А зарплата у нее маленькая (его же зарплату лесхоз забирает в счет штрафов за какие-то предыдущие провинности), поэтому он обязательно пилу найдет.
А еще дня через два Кренкель объявил нам, что повариха уволилась и уехала домой в Озёры. Работать дальше нам предстояло снова самостоятельно.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Провели мы на картошке ровно месяц. В первые дни все было не в кайф: сырые постели, липкая жижа на лагерных тропинках, ''каторжный'' труд на кухне. Но человеку, как известно, присуще чувство привычки. Все, конечно, приспосабливаются к обстоятельствам по-разному, но я лично - легко и скоро. В этом нет никакого хвастовства, просто это - свойство характера. И это совсем не означает, что я сразу и легко забываю все, что было до того. Я многое помню и ценю, особенно все хорошее. Надеюсь, мои рассказы - подтверждение этим словам.
Проходили недели, сентябрьские дни становились все короче, вечера - все длиннее, и нам все меньше и меньше хотелось возвращаться в Москву, начинать учебу, сидеть на скучных лекциях, сдавать лабораторки. Но план был выполнен, на колхозных полях не осталось ни одной картофелины. Можете проверить! Настал день отъезда. И тут мы все с большим удивлением узнали, что помимо стипендии (у кого она была), нам полагается еще и зарплата за этот месяц. Оказалось, что наши начальники ежедневно закрывали наряды на каждого, и нам всем чего-то там набежало. Самые высокие расценки выпали почему-то на работу грузчиков. Было там человек восемь самых здоровенных ребят, которые, собственно, картошку не собирали, а шли вдоль грядок за грузовиком и пересыпали в кузов наполненные другими мешки, стоящие кривыми пеньками по всему полю. За что их труд оценивался выше девчачьего копания в глине и стояния весь день, пардон, ''каком'' кверху, для меня - осталось загадкой. Но, тем не менее, это было так. Затем шел тариф на сбор картофеля, а на последнем месте оказалась оплата, я думаю, вы уже догадались, чья именно. Но, все равно, получив рублей по двадцать шесть (с копейками, однако) к своему тогда не слишком шикарному бюджету, мы беспредельно радовались. Можно было сразу позволить себе купить новый диск Битлов, пополнив коллекцию и, одновременно, обменный фонд. Все складывалось прекрасно. И меньше всего тогда я думал о том, какой драгоценный опыт мы приобретаем в каждом таком вот трагикомичном своем приключении.