Получилось по-дурацки. Она спросила, как меня зовут. И я сказал:
- Серега.
Не то чтобы мне не нравилось собственное имя. Нормальное имя, нет проблем. Просто такая у нас с Бурым тема — прикалываться над девчонками, загонять.
Бурый говорит, что главное — сохранять инкогнито. Соврешь про имя и, если прокатило, — грузишь от души. Обломов никогда не было.
Однажды Бурый загнал, что его зовут — прикиньте! — Витольд. Девчонки схавали, и все пошло как по маслу. На откровенный бред про брата-гитариста из несуществующей группы они распустили слюни, одна даже «слышала пару песнь и протащилась». Я чуть не спалился, заржав в голос, хотя по легенде был немым от рождения. За что отдельное спасибо Бурому, подкинул подляк.
Подляки Бурый кидает постоянно. То объявит, что я глухойнемой, то ляпнет: «А мой вот кореш, немножечко дебил». Возмущаться бесполезно:
- Ты все равно тупишь и молчишь, хуле делать? - скажет Бурый и будет прав.
В результате я научился первым загонять легенду, пока буровский рот не открылся. Так что, подляки пошли мне на пользу, а Бурый — мой лучший кореш. Просто такие у него методы воспитания.
В другой раз мы цепляли студенток, на спор. Взрослые телки должны были явно отшить нас как малолеток, но Бурый расстарался.
- Девушки, не могли бы вы нам помочь сориентироваться в вашем прекрасном городе? Мы буквально на пару дней, из Санкт-Петербурга...
Меня он, конечно, опять подставил. Заставил закатать рукав и показать поцарапанную на медкомиссии вену, пояснив, что помогает другу проходить реабилитационную программу от наркомании.
Студентки поохали - «как такой интеллигентный юноша поддался пороку» - и прониклись. Два часа гуляли нас по осточертевшему с детства Крому и Поганкиным палатам. А под занавес культурной программы пригласили в общагу на чай, который плавно перетек в портвейн. Бурый, кажется, даже намял кому-то сиськи. Мне достались только лекции о вреде наркотиков, ну и бухло на халяву.
Так что, в целом мой кореш прав: «Пока на земле существуют тупые овцы, их надо стричь». Только Бурый думает, что все девчонки в принципе тупые овцы, я же спорю, что бывают исключения. И когда говорю об исключениях, имею в виду, конечно же, ее.
Она не красивая. И, что необычно для девчонки, даже не пытается казаться красивой. Никаких тебе оголенных сисек и пупка, никакой боевой раскраски. Одевается, кажется, в то, что ближе висело. Берет, к примеру, отцовскую рубашку, закатывает рукава и выходит на улицу. Странное, но ей идет.
Больше всего она похожа на обезьянку. На маленькую мартышку с большими умными глазами и колючим ершиком челки. Тоненькая косичка за правым ухом — единственный заметный в ней признак девчачьего кокетства. Дернуть за этот обезьяний хвостик, за перехваченную цветными растаманскими резинками косичку, мне хочется до щекотки внизу живота.
Она странная, и это чувствуют все окружающие. В переполненном дачном автобусе, где бабки-огородницы бьются за сантиметр свободного пространства с мужиками-садоводами, вокруг нее всегда образуется свободная зона, сфера отчуждения. В этом автобусе мы встречаемся каждые выходные.
Она заходит последней, когда все уже отпинают друг друга локтями в борьбе за место, и, как по пустому салону, идет на заднюю площадку, к заплеванному грязью окну. Мне ехать полтора часа, до бабушкиной деревни. Ей — минут сорок, до остановки с названием Кривая Верста или, по-народному, Психушка. Бурый умер бы со смеху, узнав об этом. Но Бурый не знает.
Будь у меня отец или старший брат, я бы никогда не рассказал им того, что рассказываю Бурому. Он мой лучший друг, закадычный кореш. Он знает обо мне все. Кроме того, что раз в неделю я езжу в одном автобусе с девушкой-мартышкой и мечтаю дернуть ее за косичку.
Наверное, если бы Бурый знал, он бы придумал очередной план неотразимого подката. Что-нибудь типа «Вам привет от вашего брата за границей» или «Николай Семеныч велел вас доставить в целости и сохранности». Мне же ничего оригинальней, чем «Киса, с какова ты города» в голову не приходило. Решение родилось само, простое и, кажется, довольно изящное.
Когда она по-королевски, не толкаясь, прошла на свою обзорную площадку, я уже сидел на последнем сиденье. Собрался с духом и — наконец-то — дернул ее легонько за беззащитный хвостик.
- Привет! Садись. Хочешь?
Она дернулась, будто только что была не здесь и вынужденно вернулась, вскинула свои нечеловечески тонкие брови:
- Привет. Как тебя зовут?
Тут-то я ляпнул:
- Серега.
Дурацкое имя. Грубое, топором рубленое. И не мое.
Бурый прав. Стоит назваться чужим именем, и ложь льется из тебя свободным неостановимым потоком. Словно рассказываешь историю чьей-то хорошо известной, но не своей жизни.
Серега оказался яхтсменом. Уверенным в своей полноценности мажором, собиравшимся поступать в универ, а на лето — в Италию. Таким, каких я презирал, но в тайне всегда хотел быть. Он учился в моей школе, жил в моем районе — золотое правило «половина лжи на половину правды», по буровской науке.
Я играл за Серегу мышцами, полнозубо улыбался и чувствовал, как лицо превращается из «при****нутого» — по выражению Бурого — в интеллигентное, очки из копеечных в стильные, даже бросовое шмотье как-то облагородилось. Только телефон не рискнул достать, у Сереги в кармане не могла тереться задрипанная Nokia. Забил ее номер по памяти, уже отсалютовав в окно на остановке со странным названием Кривая Верста. И имя — Альфия. Необычное, нездешнее. Как Фея. Как она сама.
Все, что я молол с тот день — почти четыре месяца назад — впечаталось в память, словно «мой дядя самых честных правил». Но что говорила — и говорила ли — Альфия — я не мог вспомнить через минуту после того, как она вышла из автобуса. Только гримаски подвижного лица фотокадрами, то взлетевшие, то притворно нахмуренные полоски бровей, неровная улыбка, прихваченная зубами нижняя губа.
Потом я понял, что слышу ее исключительно по телефону или по аське. А когда рядом — могу только видеть. Но слова ее, хоть и не задерживались в голове, странным образом меняли меня и мою жизнь. Я понял, что действительно должен поступить в университет. Пусть не на международные отношения, как Серега, так хотя бы на какой-нибудь филологический. Схватился за книги, чтобы не выглядеть идиотом, когда она говорит о своих, любимых. Учился и зубрил, чтобы нагнать упущенное за время плотной тусни с Буровым. Начал зарабатывать на мелких фри-лансах, чтобы деньгами поддержать легенду о мальчике-мажоре. А все остальное время проводил с Альфией — близкой или далекой, реальной или виртуальной.
Бурый бурчал - «подсел на макулатуру» - и звал в «лучшую школу жизни». Обижался, не застав меня вечером дома или получив отказ на предложение «пощипать телочек». Я изворачивался и врал, что загодя готовлюсь к ЕГЭ или припахан к бабке в деревню. Врал кругом, скрывая от Бурого Альфию, а от Альфии — Бурого и себя самого. Ложь проникла повсюду, переплетаясь с реальностью. Ложь сама становилась реальностью, и наоборот — вчерашняя правда превращалась в ложь. Я запутался, устал. Перестал понимать, кто я такой и как меня зовут. И когда Бурый в очередной раз позвал на охоту, согласился — просто чтобы снова побыть глухонемым идиотом, поржать над буровскими разводками, над глупыми телками, выпить по пиву и расслабиться.
Охота пошла как всегда удачно. Пара непритязательных телочек из рабочего квартала, Бурый заливает про собственные каратистские достижения, зовет меня непутевым, но головастым младшим братом. Так что, мой новый статус интеллектуала эксплуатируется вовсю. Бур сильный, я умный — как в анекдоте. Смешно.
И телочки не ломкие, в меру тупые. Легко раскручиваются на пиво, а в перспективе, кажется, даже на секс. На секунду я вспоминаю Альфию, но угрызений совести никаких. Альфия — это отдельно. От этой жизни, от Бурого, от пива в подворотне и тем более от секса. Мы ведь даже не целовались ни разу, она иногда лишь берет меня за руку — так просто, по-дружески, хотя сам я от этих прикосновений проваливаюсь в головокружительную душную темноту.
Так что, я спокойно иду вместе с Бурым к телочке на хату, думая, что мне достанется рыженькая толстушка, а кореш возьмет как всегда ту, что получше и постройнее. Это не обидно и не особенно важно. Какая разница, с кем перепихнуться и разойтись? Когда начинаются бесфонарнарные улицы, я догоняю Рыжую, чтобы притиснуть слегка за плечи. Она очень даже не против, подставляясь с горьковатым пивным поцелуем. Мы мнемся в темноте, я как сквозь одеяло слышу мат, крики Бурого и прямо так, не отрываясь от телочки получаю удар в ухо. Потом еще один в лицо, в голову, по ребрам — это уже ногами. Потому что валяюсь в грязи, не рыпаясь, и считаю глухие «Бупс! Бупс!» в собственном теле.
Бупс-бупс на какое-то время становится единственным звуком, единственным признаком существования. Все кружится, закручивается мерцающим вихрем, и я ощущаю себя в дупель пьянющим то ли на дискотеке, то ли в мчащейся по шоссе машине. Пытаюсь вырваться, встать на ноги, обрести точку реальности. Но за ней немедленно начинается боль, отшвыривающая обратно в кружение огней и безумную африканскую музыку. В конце концов через боли и грохот начинает сочиться свет, я открываю будто бы не свои глаза и вижу осунувшуюся потемневшую мать.
- Мама, я не пил, - пытаюсь соврать раздувшимся сухим языком .
Она вздрагивает:
- Тихо, тихо, родной, - и беспомощно озирается, словно ищет кого-то.
Вслед за уколом в бедро я чувствую облегчение, бупс-бупс становятся все тише, боль прячется, убегает вслед за гонгом. Это такое счастье, что хочется сказать «Спасибо» маме и тому невидимке, который защищает ее, и всему миру, и особенно почему-то девочке-мартышке со странным именем Альфия. Но всего мира уже нет, я сплю — чувствую, что просто сплю, а не мотаюсь между одичалыми мирами. Это так здорово, просто спать.
И так здорово просто проснуться.
Я просыпаюсь и вижу знакомую растерянную морду, заглядывающую мне прямо в рот. Бурый в голубой медицинской распашонке и нелепо раздувающейся беретке выглядит как ряженый страус.
- Ну ты и вырядился, братан. Натуральное пугало.
Бурый ржёт и бережно толкает меня в плечо:
- Это ты пугало, всех напугал. Неделю в несознанке. Думали, коньки отбросишь.
- Не отбросил, кажись. Давай, рассказывай.
- Чего рассказывать? От****или нас и обчистили. Точнее — тебя, я отмахался.
- Ну, это ты ж у нас герой. Я так, скромный последователь.
- Да уж, скромный. Втайне от меня начал самостоятельную, охоту, а?
В груди что-то нехорошо дернулось:
- Ты о чем?
- Да не темни. Приходила твоя очарованная мартышка, в школу приперлась тебя искать.
- Меня?
- Ну, не совсем тебя. Некого Сергея Лисовского. Но по портрету - «молодой человек, похожий на Гарри Поттера» - понятно кого. Такое чучело на всем свете одно.
Бурый пытается трепать меня по-братски одобрительно, а я давилюсь горечью предчувствия.
- Ты говорил? Ты ей что сказал?
- То сказал, что Гарри Потер — это Игорян, мой лучший друг и лучший в мире гонщик-ученик.
- А она?
- Ускакала обратно в Африку. Э, братан, ты что? Из-за мартышки расстроился? Из-за глупой овцы? Забей...
Из больницы я вышел в самом конце весны. Переломанное тело перестало реагировать болью на движение и шаг. Еще немного — и смогу даже бегать, как обещал лечащий хирург. Больно было внутри. Глядя с серых больничных ступеней на распустившиеся кусты сирени, на желтеющие одуванчиками газоны, на девчонок в коротких уже юбках и футболочках, я искал Альфию. За это время она ни разу не ответила на звонок, не появилась в аське. Но почему-то хотелось верить, что она узнает и придет встретить меня, ожившего, поздравить с выздоровлением и простить — как подарок к празднику.
Мама вынесла пакеты с моим шмотьем, виновато улыбнулась:
- Обжился ты здесь, сынок. Пора уже домой.
Альфия не появилась. Наверное, и не могла появиться. Просто каждому нужна надежда — как утешение, как повод уцепиться и встать. Теперь я стоял и даже мог идти. И отдавать так просто надежду не собирался.
Я мог идти и в ближайшую же субботу пошел туда, где рассчитывал найти Альфию. Дачный автобус пыхтел, раздуваясь от пассажиров, кондукторша вяло переругивалсь с напиравшими, макушки саженцев топорщились в открытые окна.
Она появилась, как всегда, за минуту до отправления. Не одна. Мужская взрослая фигура рядом с ее колючей, угловатой, трогательной, заставила вздрогнуть меня от ревности. Но слишком седой, слишком старый — наверное, отец.
- Альф! - я крикнул, когда она уже была на краю посадочной платформы.
Вздрогнувшая спина. Полуоборот. Знакомо взметнувшиеся тоненькие брови.
Мужчина раздраженно вывесился из автобуса:
- Ирина! Входи уже, опоздаешь.