Талалихин.
Лезвие галогена рубит ночь пополам. Я захожу «немцу" в лоб. Он еще не понял. Еще силится разглядеть сквозь чахлый сноп моих фар, кто там залез на его полосу. Кто смеет заступать ему путь. Он все еще уверен в победе, хотя не знает еще, что сквозь пропитанный асфальтовым чадом воздух, сквозь сумеречную полумглу захожу на него в лобовую я.
Я - недобитый панфиловец. Я - двадцать седьмой комиссар. Я – звездатый каюр Белки и Стрелки. Я - депутат мятежной Балтики. Я - четыре цилиндра ненависти. Я - смерть в 72 лошадиные силы. И мне некуда отступать. Позади уже и Москва и все остальное.
У него впереди «кенгурятник». И подушки безопасности в салоне. У меня - две бутылки водки плещет в желудке, безответная любовь к Родине клокочет в венах и светлая ярость покойника в чахлой груди. А еще у меня багажник и в нем шесть шлакоблоков. Он - мачо. Хозяин жизни. Депутат, прокурор, патриот, чиновник. Кто ему я? Ноль. Абсолютный всепоглощающий ноль и по Кельвину, и в тротиловом эквиваленте. И я уже не отверну.
Вот задергался «немец». Рыскает носом, хочет уйти. Но, шалишь, оккупант. Тут тебе не Красная Пресня. Не Охотный Ряд. Тут нет резервной и даже двойной сплошной. Тут есть только я и ты. Мы зажаты между двумя непахаными ломтями Родины. И не поможет тебе ГИБДД. И не защитит МВД. Зря у тебя номера с флагом и буквами «ООО» Это только заводит меня. Так, что практически стоит, как генерал Карбышев. Некуда тебе деться. Я уже не сверну.
Ручку вперед, до хруста. Получи фашист гранату из коробки скоростей.
Педаль в пол. Подсос на себя. С мясом. Пятая повышенная. Последняя для меня и тебя передача. Передаю в эфир открытым текстом. «Над всей Испанией безоблачное небо!!! Работают все радиостанции!!! Венцеремос, ****ь!!! Но пассаран!!!" Слышу, как ты скулишь в эфире «Ахтунг, ахтунг. Майдей, SOS, ****аврот. Ратуйте. Покрышкин, падла, ин флюхт »
Вот и пришел твой черед, оккупантская морда, отвечать за Хиросиму и Ковентри. За Буденовск и за Беслан. За всех ваших ответишь один. За тех, кто по жизни в розовом масле, а после в кремлевской стене. И за наших. За тех, кто пол-жизни в мазуте, а в перерывах в казармах, в бараках, в бегах, ответишь мне лично. Я делаю горку на мертвом полицейском и вхожу в последний, неотразимый вираж.
Мне не жалко тех, кто там с тобой в кондиционированном чреве люкс-левиафана. Ты ведь тоже никогда не щадил моих. Ни детей, ни женщин. Это моя Безымянная Высота, моя Каховка и Прохоровка. Моя Триумфальная площадь. Мой Несогласный Марш. Ты пожалеешь, что подставил кролика Роджера.
Я не сверну.
Дергайся. Ерзай, крякай, дави на клаксон. Передавай синей мигалкой сигналы точного времени. Его нам осталось немного. Я успею сделать последний глоток. Ты успеешь изгадить штаны. Я уже, даже если захочу, не смогу отвернуть. Не позволю себе такой слабости. Вышвыриваю в окно пустую бутылку и закрываю глаза. Вот сейчас, сейчас я узнаю, кто там забыл выключить за собой свет в конце тоннеля. Сейчас.
Я упираюсь руками в руль. Ногами в пол. Не поможет. Но телу плевать, что я ночной Талалихин. Тело не хочет идти на таран. Но я уже не сверну.
Где?????....
Где? Где ты, тонированный? Где твоя крупповская, собранная в гармошку сталь? Я хочу видеть, как кишки твоей ходовой рухнут в лужу густого масла British Petrol!
Ушел, «Мерседес» Отвернул, бубновый. Зассал «геленваген». Дернул через кювет, сорвался на плоскость, сделал двойную "бочку" и зарылся по подфарники в зону рискованного земледелия. Значит, все-таки, победил я. Талалихин.
Но рано рисовать еще одну трех-лучевую звезду на крыле. Сейчас он вызовет по рации своих, и воздух перекроют. Либо полицаи на УАЗиках, либо самураи на «кукурузниках» Мне что те, что эти. Один конец. Замешкаюсь, и лежать мне в ближайшем шлакоотвале среди прочих неизвестных. Я переключаюсь на третью, на вторую, вырубаю фары и сворачиваю в сады. Мне нужен запасной аэродром. И в магазин. На дозаправку. Мне положено сто грамм за сбитый.