Однажды отец подарил мне топорик. Маленький детский топорик – копию большого плотницкого топора. Ладный, удобный, легкий, с отполированной рукоятью, он хорошо лежал в моей мальчишеской руке, и им было очень удобно размахивать, воображая себя - то дружинником Стеньки Разина, то краснокожим воином.
- Ну вот, только ты и знаешь, - проворчал отец. – Я надеялся, ты будешь пытаться что-то мастерить, а тебе лишь бы воевать... Поосторожнее, не ударь кого-нибудь. Во дворе особенно...
Почему «особенно во дворе» я не понял, но в тот же день взял подарок с собой во двор. Все ребятишки подходили и смотрели на мой топорик, спрашивали: «Откуда у тебя?» - «Отец подарил!», - гордо отвечал я. Просили дать подержать, я давал, предупреждая: «Поосторожнее размахивай, ударишь кого-нибудь – руку или голову запросто отрубишь!». Топориком размахивали осторожно.
Подходили парни постарше из нашего двора, тоже спрашивали: «Откуда у тебя?». Тоже просили дать подержать, потом возвращали.
* * *
Мне было пять лет. Мимо нашего двора проходила пешеходная дорога, которая вела из нашего рабочего поселка в село Каратунка. Оно начиналось сразу же за железнодорожной линией. Дорога проходила мимо круглой кирпичной водонапорной башни – самого высокого сооружения в округе.
Башню окружал просторный, окруженный березками и тополями и заросший одуванчиками пустырь, обнесенный невысоким забором. Мы бегали туда играть в партизан и ловить майских жуков, которых в июне там водилось великое множество. Жуков ловили марлевыми сачками на лету или сбивали в воздухе своими кепками. Пойманных пленников сажали в пустые бутылки – кто больше наловит.
Никогда никто не входил в башню, и никто никогда из нее не выходил. Только однажды, когда мы увлеченно играли во что-то, дверь башни вдруг заскрипела, отворилась, и из таинственной темноты появился какой-то черный человек... Перепуганные, мы было кинулись врассыпную, но пожилой дядька в черной зэковской спецовке и в таком же картузе добродушно проскрипел: «Играйте, пацаны!» и, кряхтя, примостился на корточки на кирпичном крыльце, щурясь от яркого летнего солнца, закурил... Мы продолжили игру.
Рядом было старое заброшенное овощехранилище. Пологая двухскатная крыша вытянутого вдоль земли строения доходила до самой травы. Сквозь выломанные окна и дыры в крыше можно было разглядеть огромные деревянные чаны, заполненные жижей, в которой что-то плавало – кажется, заплесневелые огурцы. По крыше хорошо было взбегать на самый верх, на конек, потом нестись оттуда вниз... Нам и в голову не приходило, насколько опасна эта немудреная забава: прогнившие доски могли провалиться в любой момент, и падение в пятиметровую глубину могло любому из нас дорого обойтись.
Но еще опаснее было выбегать на железнодорожную колею, проходившую сразу же за водонапорной башней и овощехранилищем. От автомобильного переезда со шлагбаумом рельеф повышался, и рельсы постепенно уходили вниз, бежали по дну все углубляющегося рва. По откосам росли кустики земляники, и мы с другом Вадиком так и рвали их, вместе с веточками, принося домой букетики с красными ягодами. Поезд – товарняк, возивший грузы с железнодорожной станции на фанерный комбинат и обратно – ходил здесь нечасто. Мы подкарауливали пыхтящий паровоз, тащивший вагоны или цистерны, чтобы успеть подложить на рельсы несколько гвоздей. После того, как состав проходил, от рельсов можно было отковырнуть уже не гвоздь, а теплую, почти горячую расплющенную железку с острыми краями, похожую на небольшой ножичек.
Вадик как-то размечтался:
- Вот бы у нас тут два паровоза столкнулось, крушение произошло...
- Зачем? – удивился я.
- А представляешь, сколько всяких винтиков, гаечек, железок разных тут валялось бы!..
Но мечта его так и не сбылась.
Еще по рельсам, как по Бродвею, вечерами гуляли влюбленные пары. Это называлось «пойти на линию».
Сразу за железной дорогой в ряд стояли деревянные дома Каратунки. Парни, которые шли тогда через наш двор, были оттуда...
* * *
Им было лет по 13-14. И их было четверо. Они подошли ко мне.
- Топорик? – спросил самый старший.
- Топорик, - ответил я.
- Дай подержать, а?
Я дал. Он повертел топорик в руках.
- Слушай, - как-то задушевно обратился ко мне. – А можно я с ним тут вокруг похожу? Похожу-похожу – и отдам, а?
Я кивнул.
Он взял мой топорик, и они медленно и спокойно пошли в сторону села. Они уходили, и я вдруг понял, что лишаюсь своего топорика навсегда. Что было мочи я заорал:
- Отдай топорик! Отдай!
К моему крику присоединилась остальная мелюзга, подбежавшая ко мне. Но парни не обращали на нас внимания, даже не оборачивались, а так же спокойно и не торопясь уходили все дальше. Мы начали кидать им вслед камни, но они уже не долетали.
Вскоре подошли другие ребята из нашего двора, постарше.
- Чего орете? – спросил Женька из первого подъезда. Он был примерно ровесником тех пацанов, что уносили мой топорик.
Давясь слезами, сопровождаемый недружным «греческим хором» малышни, я сбивчиво сказал, что незнакомые парни унесли мой топорик.
- Зачем отдал? – изумился Женька.
- Он попросил,.. – прохныкал я. – Сказал, что сейчас вернет...
Тем временем, парни с моим топориком уже скрылись за переездом на своей территории.
- Эх, раззява,.. – Женька сплюнул через выбитый зуб. Это у него всегда получалось классно. – Ну чо, пацаны? Наших обидели...
В тот день селу Каратунка была объявлена война.
Наш двухэтажный кирпичный дом на двадцать квартир, отштукатуренный и побеленный, был первым таким домом в поселке. Больше всего было частных домов – в основном, обычные избы. Были жуткие заводские бараки из бруса или кирпича, где семьи жили за тонкими дощатыми перегородками, пользовались общей кухней и холодным сортиром во дворе. Были одно- и двухэтажные деревянные дома на несколько квартир и также «без удобств». Было уже и несколько кирпичных двухэтажных домов поменьше – на восемь-десять квартир, но уже «с удобствами» - в том числе и рядом с нашим домом. Наш был самым новым, самым большим, самым заметным. Он вырос на северо-восточной окраине поселка.
Вокруг шла стройка – строили новые дома. Но тропа в соседнее село Каратунка и дальше – к обрывистому берегу реки Тавды пока по-прежнему, по привычке шла мимо нашего двора.
Отныне никто из каратуновских пацанов этой тропой пройти не мог. На них устраивались засады. На них налетали и с криком и свистом, провожая камнями и комьями земли, гнали до самого переезда. Кого-то ловили и, бывало, лупили. При этом все наши всегда кричали про какой-то топорик, о котором подвергшиеся нападению, похоже, и слыхом не слыхивали, и вообще не понимали, о чем идет речь. Но они поняли главное: идет война. И теперь старались обходить наш дом. Им приходилось шагать по линии аж с соседнего поселка механического завода, делая пару лишних клометров.
Нашим тоже доставалось. Оказалась перекрытой главная дорога к берегу большой реки. К тому самому месту, где с крутого песчано-глинистого обрыва сбегала узкая деревянная лестница, по которой можно было спуститься к воде. Тут к толстому бревну, лежащему на берегу, приставала деревянная лодка, служившая паромом – на противоположном пологом берегу находится затопляемая каждую весну деревня Заморозково. Отсюда же можно было по бонам – узким дорожкам из связанных проволокой бревен, лежащих на воде – дойти почти до середины реки, и там закинуть удочки. Можно было и искупаться на стремнине, что опять-таки было опасно: под водой таились топляки – затонувшие бревна, коряги, мотки проволоки, в том числе, колючей... Но – купались. Правда теперь добираться до берега приходилось через территорию комбината, перелезая через ворота и стараясь не попасться на глаза сторожам-вохровцам.
Как-то трое ребят из нашего и соседних домов, отправившись на рыбалку, вернулись без рыбы и удочек, но с синяками: на обратном пути каратуновские подкараулили их, отобрали улов и снасти, не обошлось и без тумаков.
Парни постарше собирались на пустыре за сараями на военный совет. Обсуждали планы боевых операций, на листках из школьных тетрадей кто-то рисовал план местности, дороги и тропинки, ведущие в Каратунку, спорили, как лучше перекрывать их, чтобы не допустить продвижения противника по нашей территории. Возникали даже планы захвата пленных и последующих расправ с ними – к счастью, они так и не были осуществлены. Мы, мелюзга, иногда бывали допущены на эти тайные совещания, и, раскрыв рты, внимали коварству старших.
Дома я взахлеб излагал родителям новости с театра военных действий, но они реагировали иронично. Как-то я совершенно серьезно спросил отца:
- Пап, а если бы я к нам домой пленного каратуновского привел – что бы мы с ним сделали?
- Да ничего, - пожал плечами отец. – Накормили бы. Диафильмы ему показали...
Отец привез мне из Москвы новинку того времени - фильмоскоп – и постепенно набралась целая коробка из-под обуви кругленьких коробочек с пленками. Время от времени у нас дома устраивались сеансы, на которые приглашали и соседских ребятишек. Обычно я крутил ручку фильмоскопа, протягивая кадр за кадром, а отец вслух читал титры.
Но тогда ответ отца, его вопиющий гуманизм и демонстративный пацифизм повергли меня в глубокое смятение...
* * *
И вот разразилось настоящее сражение, которое наверное можно назвать генеральным. Наши на своей территории захватили группу каратуновских и отмутузили их. Те собрали пацанов со всего села и двинулись в нашу сторону внушительной толпой. Мы тоже собрались и вышли им навстречу. Войска встали с двух сторон от железнодорожного шлагбаума. Вперед вышли предводители: с нашей стороны Женька, с их – тоже какой-то долговязый примерно того же возраста. Их разговор протекал сперва спокойно, потом все более горячо. Последовало несколько взаимных тычков в плечо. В войсках вскипала агрессия. Не помню уж, откуда полетели первые камни. В конце концов, враждующие стороны разделились, между ними образовалась дистанция, достаточная для полета снарядов. Артиллерийская дуэль пошла по полной.
Сначала нас оттеснили. Противник занял противоположную от нас сторону крыши овощехранилища. Оттуда, из-за укрытия, продолжался обстрел. Мы, не давая врагу показаться из-за крыши, вели ответный огонь – благо, дорогу, проходившую с нашей стороны вдоль железнодорожной линии, недавно посыпали свежим щебнем. Потом кто-то из наших закричал: «Ура!», и все ринулись на приступ. Кое-кто размахивал игрушечным оружием – выпиленными из досок ружьями, автоматами, пистолетами...
И всё. Взор мой вдруг заслонила красная пелена. Последнее, что я видел, были наши, взбегавшие по крыше овощехранилища. И среди них Вадик, размахивающий пластмассовой саблей, которую мне из Москвы привез отец и которую он в начале боя выпросил у меня… Боль я почувствовал позже, когда меня, ревущего, вели домой. И когда соседка тетя Лида, мама Вадика, медсестра, промывала мне глаз, который, к счастью, оказался не задет, но прямо под ним, на правой скуле, куда попал камень, вспухла здоровенная багровая шишка.
Потом я узнал, что оказался единственной потерей, которую в том бою понесли обе стороны.
Тем временем лето подходило к концу. В августе меня отдали в детский сад, в среднюю группу. Тех, кого родители забирали позже, чем остальных, вечером объединяли всех вместе, независимо от возраста, под присмотр одной воспитательницы. Примерно на третьей неделе в эту «продленку» попал и я. Первым, кого встретил, был мальчишка из старшей группы, которого я сразу узнал, и сердце моё ёкнуло. Он был оттуда, из Каратунки.
Сидя на полу, враг мой возился с изрядно помятым игрушечным самосвалом. Он поднял на меня глаза, узнал и пробурчал: «Вот этого надо убить. Он воевал на нас из немецкого дома». И, как ни в чем ни бывало, продолжил играть. Не представляю теперь, как это случилось, что через несколько минут мы уже играли вместе...
И наступил сентябрь. Старшие ребята пошли в школу. Днем двор совсем опустел, только старик цыган из первой квартиры да пара старушек сидели на лавочках у подъезда и щелкали семечки. Потом пошли дожди, затем ударили морозы. И война окончательно сошла на нет – никто больше не строил хитроумных планов нападения, никто никого ни подкарауливал, и никто ни от кого не убегал.
А бывший мой топорик, оказавшийся для нас топором войны, мы не зарыли в землю, как индейцы - мы просто забыли про него. Забыли, когда еще шла война – как всегда, когда идут войны, забывают, из-за чего они начались. Но, в отличие от «взрослых» войн, мы и не заметили, как наша война закончилась.
Софрино, август 2010 года