Нетидор щёлкнул пальцами и купол хрустальной пещеры разверзся. Бог Всея Ручьёв и Горных озёр откинулся на сверкающем ледяными алмазами ложе на соляные подушки у изголовья и обозрел звёздный нагой хоровод. Неторопливое мерцание жестких лучей успокаивало, мнилось, что покалывало кожу и массировало могучий мозг, нуждавшийся в отдохновении от вечного напряжения. Бог вытянул левую ногу и все писцы, работавшие в этот момент на земле, принудительно сделали «поворот быка». От огромного Северного острова откололся кусок ледового поля и поплыл по океану, возводя зелёные колючие волны и серебряным веером толкая впереди себя пену.
Нетидор не любил это время года, – середину лета, – потому как неисправимые бунтари ледники втягивали свои отощавшие от зноя языки в пасти вершин, оттого ручьи пересыхали, отдавая силу слабеющим рекам, и озёра становились скучны и недвижимы. Даже ветер над ними терял свою первозданную голубизну и напоминал тунику старой, изовравшейся весталки – бесформенную, почти без веса, скрывающую лишь сухие плоды разочарования неисполненных притязаний.
Нетидор поднял кубок из горного хрусталя, наполненный амброзией, подвинул его под быстрокапельную струю, бившую из стены пещеры, и натренированным глазом точно определил нужную напитку пропорцию. Затем Нетидор с шумом, – величайшее африканское озеро потеряло край берега и рухнуло неудержимым потоком водопада в низину, - отпил чуть не половину кубка и в его голове зашумело.
«Естество утомительно и при всём его внешнем многообразии, в сущности, совершенно одинаково. И мозг, до тонкостей изучивший причуды души, скучает и гибнет. Нет ничего печальнее вечной повести, никем не написанной, не выдуманной, извлечённой в бытие милостью Богов и ныне вяло текущей с их ведома, под ревностным руководством, но безо всякого к ней интереса и тем более любви. Только жесткие правила могут создать радость похожую на счастье. Молчу о вездесущности вечной печали. Непосвящённым - иллюзия есть истина, сама истина – лишь иллюзия».
Образы былых, могучих усилиями и монументальных по форме свершений, всяческих мимолётных забав и фривольных увлечений поплыли битыми льдинками в океане памяти Нетидор. Они подмигивали ему мозаичными эпизодами, сталкивались, мешались и, наконец, соединялись в непрерывную, целостную панораму. Свет звёзд рождал густые, но хрупкие тени, легко бьющиеся на разноцветные отпечатки, бегущие по стенам пещеры суетливыми пятнами. Белоснежный холодный занавес изморози дыхания бога служил им экраном. Заканчивая один круг, иллюзорно ожившие оттиски образов немедленно начинали новый, но бегом направленный в обратную сторону. «Бустрофедон чудная вещь, не надо напрягать глаза, но пришла пора с ним заканчивать, цель природы и общества - простота», - промыслил Нетидор.
«Она недурна», - думал юный писец фессалиец. Он выронил глиняную дощечку, и та жалобно скрипнула в песке, покрывавшем пол анфилады и щекочущем его голые ноги меж ремнями сандалий. Неудержимая волей дрожь пробегала по его напряжённому, охваченному желанием телу, стило скрипело по пересохшей глине и звук этот, почти неслышный, точно тайный призыв Пана, уносился в сад, к ручью. Тем временем, девушка поставила наполненный кувшин рядом с ручьём и принялась плясать вокруг этого стройного, знатного и, главное, покладистого кавалера. Её переливчатый смех залетал под своды скучного учреждения и продолжал тревожить нерадивого служащего, шептавшего: «Нимфа. Как есть – нимфа!».
Юный писец с трудом отвёл взгляд от чудесной картины, разворачивавшейся в саду, и вернулся к работе – предстояло закончить отчёт о полученных налоговых сборах и, наконец, отослать общинному мытарю, заказавшему эту работу. Он смотрел на дощечку, но продолжал видеть прямо на ней загорелые ноги девушки от альфы до омеги. Короткая её туника колебалась вокруг стройного стана, глубокая складка ткани, сбегавшая с выи, вздрагивала и открывала нежные овалы высокой груди, а распущенные волосы тяжёлой волной перекатывались по хрупким плечам – то влево, то вправо...
«О, исчадие берегов Стикса! Воистину, сладко искушение, но как же горек несорванный плод! Впрочем, рано думать о плодах, пока урожай качается на ветвях. Подумаю лучше о надёжной лестнице и куплю-ка девице на гонорар золотую бляху на пояс», - измыслил юноша. Как в тумане, он дописал текст и аккуратно положил чуть влажную дощечку на полку для просушки.
«Этот ветрогон совсем очумел от бестолковых волнений наступающей зрелости! В следующий раз найму старика. А эту дощечку придётся переписать... или не стоит; вроде бы и так всё разборчиво в знаках и смыслом понятно: урожай плох, а налог не покрыл расходов на сбор!», - заключил по окончанию проверки записей мытарь. Он почесал в затылке и оглянулся на незаполненные ниши в рядах корзин с зерном, амфор с маслом, которые ещё предстояло заполнять, доставляя с ферм в магазейн, чтобы надёжно обеспечить собственный интерес.
Супруге, с нетерпением ожидавшей его в Фивах, откупщик писал уже собственноручно: «Моя Афродита дражайшая, моя душа, нежная перепёлочка! Доходы мои оставили желать всего лучшего. Потерпи ещё декаду-другую и пропавший, как у Фрейи, муж твой падёт в жаркие объятия твои и воспрянут завянувшие цветы твои, а овечка твоя...», - мытарь остановился. Он почувствовал, что здорово перегрузил текст повтором местоимения. Однако переписывать письмо было лень, к тому же он страшно торопился в ближайший диктерион, надеясь вволю потренировать для будущих семейных дел, и всячески укрепить исхудавшую в одиночестве и изображаемую обычно под фиговым листом малость с помощью очень уж полюбившейся ей рыжей иудейки, которую завезли недавно почтовой триремой из Хайфы.
Когда супруга мытаря получила послание, она не очень-то обратила внимание на то, что прочёл бы в нём любой посторонний гражданин. Читала она специфическим образом, характерным для жён мытарей (и не только), то есть исключительно между строк. Вот что ей там открывалось: «Старая карга, мне очень хорошо живётся без тебя и твоей визгливой мамаши, а также без орущей толпы наших сопливых ребятишек, которые спят и видят, как навредить своему папаше и что-нибудь у него украсть или изломать. Слава Богам, по малости лет у них пока нет того воображения и сил, которые вскоре позволят им начисто изничтожить моё нажитое непосильным трудом, имущество, спустив на самые худшие из изобретённых людьми глупости. Возвращаться я к тебе, перепёлочка моя, ничуточки не тороплюсь и мечтаю не видеть тебя, - оплывшую жиром, в застиранном платье, с нечёсаными космами на голове, - как можно дольше. Твой сатир».
Конечно, такое трогательное послание нельзя было оставить без ответа, а поскольку ответ был скор и писался в злобе, не допускавшей должного внимания к правилам письма, то он то же получился без бустрофедона. После вступления, гласившего: «Ты не сатир, муж-мытарь мой, а самый настоящий козёл...», - можно уже не приводить полный текст ответа.
Звёзды над головой бога Нетидора погасли. Робкий лик бледной дневной Селены сменил их на небе, тени со стен пещеры исчезли, растворённые ровным светом дня, и голова у высокогорного владыки перестала кружиться. Он вытянул правую ногу, сходную по красоте и весу с мраморной ионической колонной, - рядом с Южным материком образовалась гряда горячих, дымящихся на ветру островов, - и лениво произнёс: «Да будет так! Пусть пишут греки и те, кто пожелает подражать им, во всех строках слева направо – как ручьи мои текут сверху вниз».