Я никогда толком не видел неба. Всё, что мне было доступно – это серая муть над головой, да пара каких-то невнятных цветных пятен по бокам. Зато моему взору всегда был открыт горизонт, уже набивший оскомину. Смотреть вперёд было противно.
Действительно, что хорошего в голой гладкой поверхности, слишком безупречной для любого, кто тут оказался? Создавалось впечатление, что мы сами (да ещё два ряда фигурок вдали) своими сиротливыми силуэтами лишь усугубляли эту гладкость, доводя её до абсолютного совершенства, такого пронзительного, что хотелось просто лечь на землю и закрыть глаза, чтобы оно не проникло внутрь и не сожрало там всё… В лучшие минуты своей жизни, почти дойдя до конца и наблюдая, как нас всех становится меньше, я с каждым разом убеждался: какая всё-таки страшная штука – безупречность.
Да, я никогда толком не видел неба. Я даже не знал, что это такое. Но каждый раз перед началом я думал о нём. Пытался представить его цвет. Его теплоту. Его необъятность. И не мог. Не мог, наверное, потому, что не знал значения этих слов. Я ничего не знал.
Сегодня я был третьим или шестым, это уж с какого конца считать. Но обычно считали слева направо, так что я был всё-таки третьим. Мы ждали. Ждать надо было долго и, хотя все уже были на местах, сразу это не начиналось. Конечно, где-то в глубине души мы догадывались, что бездействие – совсем не прелюдия, а, собственно, начало, но боялись признаться в этом себе и другим.
Как обычно, последние минуты мы проводили в разговорах. За беседой страх немного отступал, но всё равно находились такие, кто впадал в истерику и начинал либо орать во весь голос, либо тихо причитать, мотая из стороны в сторону круглой головой. Но обычно так вели себя ребята из первого ряда. Второй ряд или вообще молчал, или тихо о чём-то перешёптывался.
Тот, кто стоял рядом со мной, был мне неприятен. Периодически его твёрдое тело сотрясала крупная дрожь, да такая, что челюсти клацали, как кастаньеты.
Четвёртый, расположенный от меня по правую сторону, держался более уверенно, хотя на его висках и дрожали бисеринки пота. Он молча вглядывался вдаль, туда, где чернели другие. Издалека они казались спокойными и уверенными. Бесстрашными. Наверняка, мы им казались такими же. Позднее, когда все перемешаются, иллюзия исчезнет сама собой, и я снова увижу эти растерянные, перекошенные ужасом физиономии.
Так уж получается, что в лицо я знаю их лучше, чем наших. Всё дело в том, что другие идут нам навстречу, а свои топчутся либо по бокам, либо сзади. Хотя за годы всякое бывало. Порою мы так перемешивались, что оказывались почти на противоположном краю. А иной раз, что бывало совсем уж редко, дойдя до конца можно было повернуть назад и, обретя новые качества, носиться с поистине фантастической скоростью по всей глади гигантского квадрата. Да, возможности тогда открывались поистине сногсшибательные. Только кому это нужно…
За спиной рассказывали анекдот: «Мама! Мама! У нас молоко убежало! Стреляй в него, сынок, стреляй! Оно слишком много знает!» Это был действительно смешной анекдот, хотя никто из нас понятия не имел, что такое «мама», «сынок» и «молоко» и что значит «стрелять» и «убежать». За спиной раздался нестройный взрыв хохота, правда, тусклый и какой-то неживой, как, впрочем, и всё тут.
- Вот зараза! - выругался Первый, стоявший у края Поверхности, - и так жизнь не сахар, так ещё и эти под ухом жужжат! Скорее бы начало… Не терпится посмотреть, как придурки вылетят за край!
Ему было страшно, и он пытался злобным ворчанием успокоить самого себя. Всё это было настолько знакомо, что даже затошнило.
- Ты б сам заткнулся! Тем более, оказаться за пределом тебе будет проще, чем им, - вдруг сказал Второй. Он уже успокоился, перестал дрожать и теперь с тоской всматривался вперёд, где частоколом высились другие.
- Ну, это мы ещё посмотрим! - пригрозил Первый, со скрипом сжимая кулаки. Глаза его загорелись, он рад был отвлечься от страха скандалом. Все, как по команде, зашевелились, поскольку намечалась драка, а драка – это всегда интересно, особенно в нашем, не сильно богатом на события месте.
И тут, будто бы исполняя пророчество моего соседа, сверху мелькнула гигантская серая тень, слегка задела Первого за голову и тот, вереща от ужаса, вдруг в мгновение ока скрылся за краем, возле которого он секунду назад стоял. Когда это произошло, все разговоры сразу смолкли, а Второй даже присел от ужаса. Повисло тяжёлое молчание. Спустя какое-то время из пустоты над нашими головами снова материализовалось проклятое бесформенное чудовище, вызвав испуганные возгласы, и Первый появился в нескольких метрах впереди. И хотя тело его твёрдо стояло на ногах, всем было видно, что он без сознания.
Я его понимаю. Ведь я и сам был близок к панике, к тому, чтобы ринуться куда-нибудь по клеткам, скользя ногами по гладкому полу, но знал я и то, что всё равно не двинусь с места. И никто не сдвинется, потому что – нельзя.
Не знаю уж, куда бы завели мои размышления, но сверху над другими заметались серые тени, и тишину раскромсал многоголосый, удивительно стройный в своём отчаянии вопль. Было очень странно наблюдать за тем, как другие дрожат и выгибаются, не сходя при этом с места, словно увязшие в почве многолетние дубы под натиском урагана. Я понял – началось!
В тот же миг с нашей стороны что-то жутко огромное и неповоротливое с грохотом перескочило через меня и встало справа и чуть спереди. Оно было до смерти напугано. А ещё через мгновение какая-то неодолимая сила повлекла меня вперёд, и я с гнетущим чувством безысходности прошёл немного… и ещё немного… пока не очутился лицом к лицу с другим.
Он был таким же, как я, такого же роста и формы, но всё-таки чем-то сильно отличался. Он стоял неподвижно, тяжело дышал и смотрел на меня, не сводя глаз.
- Привет, - неожиданно прошептал он.
- Привет, - так же тихо ответил я.
- Тебя как зовут?
Я задумался, а потом вымолвил:
- Не знаю… а тебя… как?
- Тоже не знаю…
Мы помолчали. А потом он задал мне вопрос. Очень странный, скажу я вам, вопрос. Он спросил:
- Почему мы не можем стоять вместе, плечом к плечу?
Если честно, я никогда над этим не задумывался. Я принимал как должное, что есть мы, а есть они – всегда стоящие вдалеке. И пока я размышлял над этим, мой новый знакомый испытующе смотрел мне в глаза, будто силился найти там ответ.
И тут вдруг меня осенило! Ведь всё так просто…
- Мы, - начал я радостно, - не можем стоять вместе, потому что располагаемся напротив вас!
Обрадованный своей догадкой, я с удовольствием отметил, как всё шире и шире ползёт улыбка по круглому лицу другого – улыбка понимания.
- Ну конечно же! - хлопнул он себя по лбу, - ведь вы стоите напротив нас!
- Вот именно! - подтвердил я.
И нам стало так хорошо оттого, что мы поняли друг друга, что даже страх, сковавший обоих словно цепь, не мог помешать нашей радости.
Но это не могло длиться вечно. Секунду назад мы стояли друг напротив друга, а через мгновение другой был буквально сметён уродливой горбатой фигурой с жёстким гребнем по всей спине. Мой новый знакомый слабо вскрикнул и покатился куда-то далеко-далеко, за край Поверхности. А урод, издав оглушительный рёв полный рыдающих оттенков, повернулся ко мне своей жуткой мордой и, обдавая смрадным дыханием, попытался что-то сказать, но из его груди вырывались лишь прерывистые всхлипы. Сперва мне показалось, что эта тварь вообще не умела говорить, поэтому я сильно удивился, когда она разлепила влажные, будто червивые губы и низким голосом пророкотала:
- Я… ох!.. Я!.. - при этом пустив из красивого ярко-голубого глаза крупную слезу, похожую на каплю гноя. Какое-то время гигант пытался разогнуться – было видно, что горб тяготит его – и на мгновение мне показалось, что он сейчас выпрямится во весь свой исполинский рост. Чудовище даже заскрипело от натуги, словно морёный дуб под ударами топора, но могучие плечи опустились, гребень снова выгнулся дугой и несчастный сгорбился ещё больше.
Не успел я внимательно его разглядеть, как существо завертелось волчком подобно смерчу, взвилось в воздух, а на это проклятое место встал один из других – Тот-Кто-Ходит-Куда-Угодно. А пока он стоял передо мной, высокий и прямой, как башня, я рыдал, вытирая щёки руками. Я омывал слезами и незнакомца, такого близкого мне и понятного, и гигантского горбуна, пришедшего с нашей стороны, и того, кто стоит сейчас на его месте, и который, в конце концов, тоже будет выброшен за край. Я оплакивал себя и всех, находящихся сейчас на Поверхности и вне её. Я страдал, и слёзы не приносили мне облегчения, моя душа была огромной кровоточащей раной, которая никогда не заживёт, потому что наконец я вспомнил правила игры. По этим правилам следовало причинить как можно больше боли: себе и другим. Но выигрывает здесь не самый исстрадавшийся, победу одерживает тот, кто причиняет страдания. А его здесь нет. Его нет на Поверхности. Его никогда здесь не было.
Через какое-то время, Тот-Кто-Ходит-Куда-Угодно, покряхтев, сошёл с клетки, отправившись куда-то вправо громить врагов, а меня повлекло дальше…
… Я часто думаю над тем, для чего живу. Неужели весь смысл моего существования заключён в постоянном страхе? Неужели я создан только для того, чтобы видеть перед собой громадный квадрат: маленькую бесконечность, сложенную из квадратов поменьше? И зачем мне дана была воля, если её неприкосновенность постоянно нарушается?
Так думал я, переходя с клетки на клетку. Порой меня бросало в сторону и в таких случаях все, кто оказывался у меня на пути, уходили за край. Уходили не по своей воле и даже не по моей, а по воле тех, кому это было нужно. Кому интересно было делать с нами вот так…
С каждой минутой этой бессмысленной борьбы нас становилось всё меньше. Ушло уже примерно три четверти всех существующих. Они исчезали: кто молча, кто с воплями, но каждый из них оставлял ещё не ушедшим свою капельку отчаяния и тоски – то единственное, чем он мог распоряжаться по своему усмотрению. И мы честно делили это наследство на всех…
Я почти дошёл до противоположного края. Мне навстречу шла Она, но не наша – другая. Её гнал дружественный Тот-Кто-Ходит-Куда-Угодно. Он гнал её прямо на меня, чтобы я её скинул. После этого борьба закончится. До следующего раза.
Она была большой, толстой и какой-то иной. Что-то в ней было ещё, что-то неуловимое, что отличало её от нас. Я видел фигуру, грузную, но, в сущности, идентичную моей, только внутри неё пряталось что-то притягательное, такое, чего не было ни в плачущем гиганте, ни в Тех-Кто-Ходят-Куда-Угодно, ни в моём случайном знакомом… что-то потусторонне-неопределимое, влекущее, что направляло к себе с какой-то конкретной целью… и чтобы вокруг никого не было… я никак не мог подобрать слово. А когда подобрал, мне оно ни о чём не сказало (…похоть…). И, видя, как она всё ближе и ближе подходит ко мне, я думал о том, что хотел бы с ней делать (…похоть…), и что должен был – скинуть за край.
Я ещё никогда не заходил так далеко. Я никогда не оставался до конца. Меня всегда выбрасывали до развязки, и теперь я не знал, как себя вести.
Она тем временем дошла, наконец, до того места, где я должен был её ударить. А я стоял и разглядывал небо, которого не было. Я не хотел смотреть на неё (…похоть…).
Спустя мгновение я понял, что моего участия не потребуется. Она с треском содрала со своей круглой головы нелепую корону и швырнула её в мою сторону, на гладкую поверхность Поверхности. Я молча наблюдал за движением короны, как она подпрыгивает на бугорках затвердевшего клея, и думал над тем, что мне сейчас предстоит сделать. А потом я нагнулся и водрузил её на свою голову, чувствуя, как пластмассовый обруч до хруста сжимает мои виски, выдавливая из них кровь, а из горла – крик. Боль моей коронации являлась апофеозом завершившейся борьбы. Я стоял почти один, и, вытирая ладонями лицо, смешивал красные ручейки крови и прозрачные ручейки слёз. Это была победа!..
…Позже, лёжа в темноте на телах наших и других, парализованных передышкой перед следующим боем, я думал, что неплохо было бы каким-нибудь волшебным образом вырваться за пределы квадрата и взглянуть на всех нас со стороны, глазами тех, кто всё это придумал. Забавное, должно быть, зрелище!
А ещё в моей голове вдруг скользнула мысль, что ночь здесь чертовски непроглядная, и хотя я не знаю, что такое ночь, всё-таки этот факт вызвал у меня лёгкую улыбку.