Глава из романа "НОРВЕЖСКАЯ РУЛЕТКА
для РУССКИХ ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНОВ"
Таисия Андриановна, боевая моя бабушка, считала совершенно недопустимым спускать воспитуемому ребёнку какие-либо провинности. "Балованные дети — родительские слёзы, потом родители сами себе станут локти кусать. Только строгое и требовательное воспитание закаляет характер ребёнка и делает из него что-то похожее на человека", — настойчиво повторяла она неизменную свою присказку каждый раз, когда мама робко пыталась оградить меня от очередного, полностью заслуженного с точки зрения бабушки, наказания. Я же, естественно, имела со столь принципиальной Таисией Андриановной тяжёлые и частые конфликты, очень для меня болезненные, от которых не могу полностью освободиться и до сих пор, а хвалёные норвежские психологи, которые их вытащили из глубин памяти, теперь бессильно разводят руками и делают "большие глаза".
Так вот что касается еды, то скушать целиком обед Таисии Андриановны, например, полную пиалу салата "Оливье" в качестве закуски, потом тарелку мясных щей или борща или же куриного бульона с клецками, огромный поджаристый антрекот с подливой и картофелем фри и после всего выпить густейшего вишнёвого киселя в качестве десерта было больше, чем суровым испытанием для одиннадцатилетней девочки.
Однако бабушка неукоснительно и сурово требовала, чтобы и крошки не оставалось на тарелках после обеда, уверенно и властно ссылаясь на мучительный голод во времена различных войн, великих социальных потрясений и прочих бесчисленных бед и лихолетий. "Кто плохо есть, то так же и работает!", а ещё "Кто плохо ест, того ждёт голодная и бедная жизнь!" — С непоколебимой убежденностью утверждала она.
Иногда она ставила передо мной часы.
– Даю тебе ровно четыре минуты на доедание обеда!
– Ну, а если не стану, тогда что?
– Ты знаешь сама, что тогда...
Так мне доводилось время от времени сидеть в тёмном, без света туалете и по три, и по четыре часа, а иногда, правда редко, даже больше, дожидаясь прихода с работы мамы, чтобы разрулила семейный конфликт. Зато я научилась сама себе сочинять затейливые сказки, придумывать скульптурные и архитектурные композиции и мечтать о будущей счастливой и взрослой жизни без бабушки. Я там, в темноте, иногда принималась горько рыдать и очень себя тогда жалела.
Наиболее суровые конфликты приключались, когда в домашнее меню включалoсь какое-нибудь особо ненавидимое мною блюдо, например, гречневая каша, а тем более с молоком. До сих пор не пойму, отчего я так отчаянно ненавидела эту самую кашу. Вот сейчас я бы пообедала гречкой с превеликим удовольствием и жаль, что эту крупу практически невозможно найти в Норвегии. Просто, наверное, в детские годы сильно меня доставали и я автоматически отвергала всё подряд.
В очередной раз настойчивая бабуся решительно поставила передо мной окаймленную цветочками тарелку с нелюбимой кашей и посмотрела строгим взглядом сильно раскосых, необычного жёлто-зелёного цвета, потрясающе крупных глаз. На самом деле широкоскулое бабушкино лицо отчётливо и честно проявляло всю адскую евразийскую смесь кровей и мало кто из окружающих нас знакомых и незнакомых мог долго выдерживать тот её предельно властный, энергетически концентрированный почти как лазерный луч, сразу отбивающий охоту ко всякому сопротивлению, гипнотический, взгляд. Обычно люди сразу же обмякали и старались как можно быстрее отвести глаза. Бесчисленные поклонники обрывали наш домашний телефон, куда только её не приглашали и что только не сулили-дарили, даже я на своё счастье часто ходила с ней и с ними на концерты, в театры и в рестораны, где могла заказывать всё, что только хотела, а также недоедать откушанное и недопивать поданные официантом соки.
Таисия Андриановна была железно убеждена, что воспитание ребёнка не должно пускаться на самотёк и не прекращаться ни на минуту, а также переполнена кипящим желанием выковать из меня то, что надо. Однако кование моей личности, по её собственным оценкам, шло из рук вон плохо да ещё вкривь и вкось.
Тут к моей превеликой радости её как раз кто-то резко затребовал к телефону, она удалилась в большую комнату, а мне выдался редкий шанс незаметно избавиться хотя бы от половины ненавистной каши. Не теряя не единой драгоценной секунды, я с тарелкой бросилась в туалет, где быстро уменьшила кашу в объёме, но так, чтобы было не очень заметно. Довольная оборотом дела я тихонечко повернулась, чтобы незаметно вернуться с тарелкой обратно в кухню, но здесь... бабушка с лицом, искаженным до полной неузнаваемости, а до того с вполне милыми чертами, и как-то очень странно вздыбленными, много рыжее обычного, волосами.
Сказать, что она испепеляла всё вокруг взглядом, значит ничего не сказать. Сказать, что я перепугалась, что она либо сразу убьёт меня на месте, либо сама прямо сейчас умрёт от острого сердечного приступа, тоже означает поведать лишь сущие пустяки. Невыразимым, безысходным ужасом было то, что я почувствовала в эти бесконечно тягучие и липкие мгновения: я абсолютно искренне готовила себя к мучительнейшим испытаниям, может быть даже к гибели.
Меньше чем через три минуты бабушка выволокла меня, оглушённую и пока ещё молчаливую, на лестничную площадку перед нашей квартирой и с грозным прощальным напутствием: "Не нравятся порядки в нашей семье, отправляйся в другую. Позвони своему особо заботливому папочке, пусть он поселит тебя жить в своей мастерской. Здесь у нас ты больше не живёшь! Исчезни с моих глаз навсегда и больше не появляйся!", она нарочито громко захлопнула передо мной нашу обитую рыже-коричневым дерматином дверь, демонстративно заперев её на все замки.
Я, в чём была: в стареньких заплатанных джинсах и в розовой кофточке с вышитыми на груди голубенькими цветочками неизвестных ботаникам вида оцепенело осталась стоять одна, но через несколько секунд отчаянно заревела и всем телом принялась биться в запертую дверь. Внутри меня что-то стало невыносимо клокотать и рваться наружу, вдруг сделалось невозможно больно дышать. Особенно заныл участок груди примерно в районе сердца. Вскорое сердечная мышца сжалась в кулак и принялась уверенным внутренним боксёром тяжело ударять в виски и под ложечку: удар за ударом, удар за ударом без всякой остановки, без крошечной паузы, без малейшего снисхождения. Помнится, я даже завизжала от нестерпимой пытки, потом завыла как собака, которую случайно прищемили. С каждым разом беспощадный кулак всё крепчал и крепчал, но с какого-то мгновения внутренности мои как бы тоже ожесточились и заострились — в буквальном смысле всё там стало намного жёстче и как бы даже ощетинилось сверкающими булатными клинками. Явственно чувствовалось, как внутренние органы затвердевают стальными конструкциями и каркасами.
Всё мягкое, нежное и трепетное, все мои внутренние цветы и бабочки, наоборот, быстро скукожились и совсем перестали существовать и беспокоить. Теперь уже лихо приходилось самому кулаку и он, окровавленный и повреждённый, начал затихать и затухать, пока моё глупое напуганное сердце не растворилось совсем, будто бы его и вовсе никогда не существовало. "Наверное, я тоже становлюсь человеком сталинской закалки, совсем как она!" — завертелась в голове первая, немножко даже горделивая мыслишка.
Вообще-то не в самый первый раз я вот так оказывалась перед захлопнутой дверью родительского дома, так что отчасти психологически подобный исход дела меня не удивлял. Усилием воли, которой я к тому времени уже немало гордилась, специально воспитывала и закаляла, удержала льющиеся потоки слёз и с озлобленностью брошенного на произвол судьбы волчонка, дающей в награду немалые силы и энергию, принялась упорно размышлять, как бы заставить несгибаемую Таисию Андриановну раскаяться в своих поступках, плакать и просить прощение. Даже сама мысль о великой, но справедливой мести помогала справиться с отчаянием, с гордостью выстоять и добиться своего. После некоторых размышлений сам собой выкристаллизовался вывод-айсберг: самым предпочтительным и сильным вариантом без сомнения является моя собственная смерть.
Я буду лежать в белом, сверкающем атласом гробике-игрушке вся с головы до ног усыпанная свежими розами, только белыми и розовыми, такая хорошенькая-прехорошенькая и сияющие природным золотом пряди моих пушистых длинных волос начнут мистическим свечением, совсем как у ангелов на иконах, освещать и моё почти живое, но слегка бледненькое личико, и всю торжественно умиротворённую церковь. Ах, как сильно бабушка примется по мне убиваться, громко рыдать и ломать руки над моим симпатичным гробиком. А рядом с ней будет бессильно стоять совершенно белая, как снег, и как бы незрячая мама, похожая на застывшую мраморную статую дивной красоты. И зазвучит чудесная музыка и всё вокруг станет прекрасным, и тут все окружающие начнут горько стонать и сожалеть, что меня больше нет. Упоительно сладкий луч ещё тёплого сентябрьского солнышка проникнет через узкое витражное оконце высоко-высоко надо мной и прильнёт к моим розовато-жемчужным губкам. Я же буду про себя так, чтобы никто не догадался, радоваться и улыбаться.
Теперь осталось только придумать достаточно простой в применении и приятный способ умереть. Я не стала дожидаться подъёма неторопливого лифта, сама резво сбежала по ступенькам вниз и штормовым порывом резко вылетела из темноватого подъезда на залитую тёплым светом улицу в самый последний, как я твёрдо про себя решила, раз.
Да! Но какие же образом лишить себя жизни и при этом остаться красивой? Всё здесь совсем не так просто, как кажется на первый взгляд.
Умирать в болезненных мучениях вовсе не хотелось, стать зелёненьким, плохо пахнущим или обезображенным трупиком тем паче. В последнем варианте бабушка, одноклассники и прочие посетители церкви станут печалиться обо мне и сострадать много меньше, чем о том мечтается.
Значит, свободный полёт с моста или с высокой крыши и манипуляции какого-нибудь срочно разысканного маньяка-убийцы отбрасываются сразу. Туда же придётся отнести бросок-падение под поезд, автобус или автомобиль. Самой себе воткнуть острый нож в сердце или в горло не представлялось возможным ввиду полной невозможности достать таковой для намеченной цели. Кухонные же я как-то раз, в момент более раннего жизненного кризиса, уже успела протестировать и все они оказались безнадёжно тупые, не прорезали даже одежду. На самый беглый и поверхностный взгляд мне вроде бы подходило либо отравление, либо вскрытие вен бритвой, тем более я где-то читала, что резать вены по запястью просто наивно — их надо вскрывать в районе локтевых сгибов. Однако тут сразу же возникали новые проблемы: во-первых, где мне найти и купить яду, особенно если в карманах отыскалось ровно шесть копеек монетками по копейке и по две, а, во-вторых, совсем не хотелось долго и упорно истекать кровью в тёмном и неуютном, может быть даже грязном и мусорном месте. С сожалением я ещё раз пересчитала всю свою видимую наличность и отправила её обратно в джинсы.
Время от времени к глазам подкатывала непрошенная волна кипящей соли, и в ту же секунду становилось неимоверно себя жалко. В такие моменты я применяла испытанное средство — начинала вспоминать изучаемых в школе героев "Молодой гвардии", выдержавших с честью неимоверные пытки в застенках гестапо и ни слова не проронивших, ни стона, ни вскрика — это всегда здорово помогало и возвращало обратно личную выдержку.
Наконец-то осенило: если отправиться на наше кладбище и остаться там на всю ночь, то тогда уж точно какой-нибудь манерный вампир или же сине-чёрный человек в маске или, на совсем худой конец, его синяя раздутая рука сделают всё сами наименее болезненным образом в наиболее романтической обстановке, возможной в таком деле. Самой практически ничего делать не придётся и наверняка с этими монстрами можно будет как-то договориться по-хорошему. В конце концов в подобной смерти присутствует нечто величественное: одновременно трагическое, мистическое и романтическое; весь наш класс станет мне после завидовать. Страшилками о синем человеке, синей руке и чёрном вампире дети повсеместно пугали друг друга на ночь, а я с ними воочию встречусь и, может быть, даже сумею слегка подружиться. Пусть потом все меня боятся и уважают!
Как начнут они завывать с придыханием: "У-у-у летит синяя рука!", так я только звонко рассмеюсь и предложу тем же вечером встретиться с настоящей. Вот тогда и поглядим на их реакцию! Ах да, я же уже мёртвая буду. Хотя постой, постой, а что если заявиться к друзьям, родственникам и знакомым в виде этакого полупрозрачного, милого и слегка грустного привидения. Они замрут в страхе и изумлении, а я возьму и расхохочусь. То-то зауважают! У нас такого никто не может, смогу только я.
На кладбищах всё всегда случается ровно в полночь, потому как вся нечистая сила отличается страшной пунктуальностью: и Вий, и вампиры-вурдалаки, и призрак кладбищенского сторожа, и дух Нетелфилды, и чёрные псы, и синий монах, и мёртвая рука до полуночи мирно спят в своих трухлявых гробах или, если кому особо повезло в каменных саркофагах, зато с двенадцати ночи они гуляют-развлекаются как могут и умеют до третьих петухов или до первых лучей солнца в тех крупных городах, где никаких петухов давно нет. Вообще-то справиться с привидениями можно, если их не бояться и особо с ними не миндальничать. Прежде всего следует твёрдо потребовать, чтобы они себя чётко назвали по имени и доложили на какие дела способны. Так кажется... Да, так, ведь я читала... На надгробный камень следует положить монетку и в темпе румбы начать танцевать вокруг. Если во время танца обойти могилу ровно семь раз, то живущий внутри неё призрак непременно себя обнаружит, протянув свою ледяную, костлявую, туманно-призрачную руку синевато-зеленоватого цвета за монеткой, так как деньги нужны всем и лишними нигде не бывают.
Тут следует монетку быстренько подхватить себе обратно и ласковым голосом спросить у мертвеца защиту за денежку. Вурдалаки — самые противные, глупые и необразованные из всех обитателей инферно, обожают выкопать и тут же оглодать любой человеческий труп, даже совершенно несвежий и давным-давно захороненный. Ни в чём они не проявляют ни вкуса ни меры, a потому являются самой настоящей чернью загробного мира. Все остальные их слегка презирают и, уважая себя, никогда не здороваются. В некоторых кладбищенских монументах обитают "прожорливые демоны". Если тень случайного прохожего упадёт на один из таких камней, то живущий в нём демон с маленьким и кривым огненно-красным телом, огромными львиными зубами и гнусавым комариным писком начнёт регулярно приходить к человеку ночами и высасывать из него душу, пока тот не умрёт. В местах, где регулярно появляются обитатели потустороннего царства, как правило, ощущается необычный холод, однако не такой, как просто зимний, а скорее становится очень промёрзло, сыро и склизко, как в пору поздней осени, когда ничего не стоит простудиться. Так получается лишь оттого, что все виды призраков без исключения поддерживают своё образное существование путем отыскания и поглощения любых видов энергии окружающей среды, в том числе и живых людей, но вот кошек они не могут.
На нашем кладбище все опасные надгробные камни я знаю наперечёт и удивляюсь, почему взрослые их не чувствуют. При входе на наше Пятницкое кладбище, прямо у самых ворот или на первом же перекрёстке с центральной аллеи, чаще всего перед наступлением грозы, хотя бы до того ничто не предвещает непогоду, можно встретить чёткий призрак пожилой цыганки, кутающейся в изодранную цветную шаль. Иногда ради спортивного интереса она пытается торговать полузавядшими венками и цветами, а однажды мама купила у неё какие-то семена.
Ко мне эта мёртвая цыганка относилась исключительно хорошо и ласково, несколько раз предлагала погадать по ладони, а деньги брать отказывалась — только копеечку на память. Так же, как и я, она любила гулять по нашему кладбищу и находила его уютным. Цыганка рассказывала, что её погребли в роскошном красном платье с двумя алыми розами: одна в волосах, другая — в руках. Потом один молодой солдатик из Афганистана как её увидел, так сразу же предложил перелечь в свой просторный свинцовый гроб. Хотя он нравился не слишком, ей было жаль парнишку, у которого при жизни ещё не было ни одной девушки и потому она согласилась. Всё время лежать в земле на самом деле скучно, вот поэтому она, Жасмин, время от времени скитается среди живых и случается, что выпадают даже весёлые часы. Ей, например, нравится с детьми болтать, потому что дети видят мёртвых и умеют их понимать. Мои мама, и особенно бабушка, строго-настрого запретили отходить от них на кладбище так, чтобы они совсем теряли меня из виду, и с кем-то незнакомым здесь вести беседы, но не всегда я их слушалась.
Ещё я твёрдо знаю, что если выкопать из могилы и присвоить себе какую-либо часть тела покойника, то его призрак станет обязанным тебе служить до тех пор, пока не вернешь обратно похищенную часть. Если же самовольно, чисто ради корысти взять с могилы что-нибудь мертвецу оставленное и подаренное: например, цветы, еду или венок — то это просто глупо. Служить тебе он тогда не будет, зато начнёт мелко пакостить, например, насылать всякие хвори, болезни, неприятности и даже несчастья. Хотя такое зависит от прижизненного характера покойника; есть вероятность, что он ничего делать не станет и никак себя не проявит, если человек был добрый, щедрый, спокойный и миролюбивый.
По ночам на кладбище мерцает множество перемещающихся голубых огоньков — это крошечные добрые призраки умерших младенчиков.
Надо бы мне ещё найти и вдосталь напиться сладкого молочного коктейля, пока есть такая возможность! Вдруг она у меня есть в самый последний раз...
За круглый латунный пятак с изображением герба в виде снопа колосьев я доехала до станции метро "ВДНХ", а неподалеку от центрального входа на выставку пересела в трамвай, идущий в нужном направлении, но платить за проезд не стала. Через несколько остановок по Крестовскому мосту я уже подъезжала почти к самым воротам кладбища, где с миром покоились бабушкины родители и её младшая сестра. Предстоит ли и мне ночью к ним присоединиться? А как это обычно происходит? И лёгкий морозец пробежал у меня по шее и между лопатками.
Быстрым шагом я прошла мимо так хорошо знакомой церкви Вознесения Божьей матери и, свернув с главной аллеи на первую боковую, через несколько шагом оказалась у цели.
От покраски нашего дачного домика у мамы осталась банка жёлтой краски, поэтому наши могилка и ограда были выкрашены как-то по-пляжному ярко, привлекательно и задорно, отчего напоминали о жарком лете. Я вообще-то до сих пор немало удивляюсь, почему это могильники, памятники, склепы, плиты, надгробия и кладбищенские ограды всегда должны быть таких скучных и тоскливых, часто до безобразия противных тонов. Кому такое может нравиться, неужели умершим? Да не может быть!
Вот если бы раскрасить всё это угрюмое хозяйство в разные нормальные, приятные глазу цвета: розовые, голубые, салатовые, персиковые, сиреневые и песочные, то насколько бы приятнее здесь сделалось бы всем. Зачем же взрослые люди так беспредельно лицемерят: гнетущими, мрачными красками неизвестно кому показывают-доказывают свою глубокую, якобы в вечные времена неутолимую скорбь? А ведь верно подмечено кем-то из классиков, что чем реже с любовью вспоминают и посещают ушедших родных, тем более наглядно стараются продемонстрировать случайным равнодушным прохожим свою вечную память.
Маленькой девочке Нике всегда было особенно интересно бесцельно шататься по аллеям покоя и скорби, разглядывать портреты покойных и читать пожелания их родственников, потому-то я отлично знала, чьи слова скорбящих чего стоят, даже несмотря на дороговизну и тяжесть поставленных ими мемориальных тумб и монументов или истерические всхлипы выбитых в камне прощальных напутствий. Тогда я ещё умела чувствовать, что чувствовали бедные, всеми позабытые покойники, лежащие под всем этим безвкусным спудом.
А не лучше ли позволить и усопшим и прохожим просто радоваться несравненному многоцветию этого мира?
Я уселась на нетёсанную, почерневшую от дождей скамеечку, слегка откинулась назад, поудобнее привалилась спиной к соседней стелле из чёрного мрамора и устремила глаза к почти овальному просвету голубого неба над головой. Маленький кусочек изумительного бирюзового цвета высоко-высоко над головой, весь в дружеском сплетении кудреватых ветвей-рук, слал мне сверху свой добрый лучистый привет.
Стояло самое начало сентября: то самое обычно тёплое, золотистое, милое сердцу Бабье лето. Задумчиво кланялись ещё цветущей земле белые лилии, притихли-притаились в кладбищенской траве светло-сиреневые колокольчики; узорчатые ласковые тени от вековых лип и клёнов украшениями лежали на вросших в траву надгробиях.
Меня окружал лес каменных, гранитных и мраморных камней всевозможных форм и размеров; чугунные и стальные ограды вокруг большинства могильников; целое поле разноразмерных крестов и, куда только не падал взгляд, великое многоцветье искусственных цветов или венков из них же.
Тут всегда маленькие неудобные скамеечки, тут всегда ласкающая прохладная тень. Вековечная тайна покоя, несуетности и умиротворения хранится в таких местах и её влекущий лёгкий шепот доносит до ушей неспешный свежий ветерок. "Сила человека иссякает в час испытаний. Но есть сила, которая и слабых готовит к битве. Безмолвное спокойствие — вот имя этой силы!" — Кажется, так говорила Джоанна Бэйли, а может кто-то другой. Кажется, так готовили себя к испытаниям герои Фенимора Купера, Джека Лондона и Майн Рида.
Странно, но когда такая великая тишина льётся в человеческое сердце, то невольно высыхают слёзы, где-то далеко за горизонтом растворяются обиды и кроткое трепетное блаженство охватывает всё твоё существо. Боже мой, а действительно, почему такое беспредельное счастье вдруг пронизывает человека в спокойном и великодушном безмолвии?!
Мой созерцательный взор остановился на супертрудолюбивом, озабоченным важным делом тигровом мохначе, прилетевшем собирать нектар. С досадой, с сердитым ворчливым жужжанием полетел он прочь от мёртвой сердцевины роскошной, но пластмассовой розы. Мёртвое — оно всегда есть только мёртвое и для жизни бесполезное, хотя всё искусственное и ненастоящее своей яростно бьющей не в бровь, а в глаз пышностью или яркостью чаще всего во много раз превосходит всё истинное и действительное. Вот я вижу, что даже трудяга шмель ошибся. А так почему-то только белоснежные бабочки-капустницы девичьими стайками кружились над ещё зелёными холмиками, да большой чёрный ворон косил блестящим глазом-бусиной то на меня, то на пустынную тропу аллеи, гордо восседая на высоком, ещё дореволюционном и похожем на большую печь, монументе в честь купца первой гильдии Петра Григорьевича Похлеванова.
И прошелестел, меня почти не задевая, короткий грибной дождик.
Прячущаяся в деревьях уютная часовенка из красного кирпича, стекающая из крана на пересечении аллей тоненькая серебристая струйка воды, редкие вечерние посетители с торжественными букетами в руках — в таком заторможенном состояния просидела несколько долгих часов. Тут вдруг обратила внимание на мне неизвестные, всегда очень крупные кладбищенские ягоды, заманчиво краснеющие в густой мураве, решительно нарвала горсть и сразу же резко кинула ягоды в рот. Они оказались немного кислыми, но то было для меня пустое. Строго-настрого всегда запрещала мне бабушка что-либо подбирать или уносить с кладбища, уж тем более класть в рот, но сейчас все её запреты отменялись навсегда.
Подняв глаза с ягод, я впервые обратила внимание и удивилась тому, как же всегда много на русских кладбищах могил совсем молодых ребят и девушек. Вот здесь со мной рядом целая плеяда: семнадцать лет — Максим, девятнадцать — Никита, пятнадцать — Андрей, пятнадцать — Леночка, шестнадцать —Катя, тринадцать — Ванечка, двадцать один — Леонид, ещё раз двадцать один — ещё один Андрей. Ах, опять я принялась думать, как не бережны, не добры и не ласковы взрослые к своим детям, пока те живы. Зато теперь плачут-рыдают, возводят гранитные стелы и мраморные статуи!
Сильно похолодало, солнце почти совсем скрылось и страшное ощущение полной безысходности, собственной одинокости, ненужности и заброшенности острой болью вернулось в грудь и в виски. Меня начало затягивать в бездонный, абсолютно чёрный омут глухого детского отчаяния. Я больше не смогла себя сдерживать и зарыдала так же неудержимо, как всесокрушающее десятибалльное землетрясение или как завинчивается смертельный песчаный смерч.
Щедрина Клавдия Андриановна — дочь.
Моя тётя Клава, миленькая тётя Клава, зачем же ты умерла? Ведь ты была такая добрая, такая ласковая, ты так любила меня. Если бы ты не ушла в сырую землю прошлым холодным летом, не сидела бы сейчас твоя ясноглазая Никушечка-резвушечка в этом промозглом, свинцово давящем, страшном месте и не готовила бы себя к жестокой и жуткой смерти. Все говорили, что я так на тебя похожа; гораздо больше, чем на свою родную бабушку — твою старшую сестру и больше, чем на маму и на отца. Ах, все вокруг уверяли, что у нас с тобой — одно лицо, волосы и характер. Ты бы меня приютила в своей квартире, накормила бы чем-нибудь вкусненьким, напоила бы чаем с малиновым вареньем, закутала бы в бежевую тонкую красивую и тёплую итальянскую шаль с кистями и всё как-нибудь бы да наладилось. У тебя не было своих детей, ты гордилась мной и всё мне прощала. Зачем же ты так неожиданно ушла, как ты могла меня так бросить?! Сделай же что-нибудь, разве теперь ты совсем не чувствуешь, что твой резвунчик пропадает! Ну, пожалуйста, так не оставь меня здесь одну! Спаси меня, добрая тётя Клава! Приди и спаси отсюда!
Как-то странно затрепетали красноватые листочки молоденьких клёнов в отдалении, медленно зашевелились голубые метёлочки высоких пышных трав вокруг фигурки каменного ангелочка; зато всё вокруг, наоборот, испуганно затихло в неумолимом дотоле процессе погружения в туманные и сизые, уже совсем по-осеннему стылые сумерки. Я вздрогнула всем телом и насторожилась, ещё плотнее прижав к голове обострённо чуткие ушки. Однако нет, никого кроме меня на кладбище уже не было. Давно сидят дома все живые родственники погребённых, оставив их перед лицом вечного безмолвия. Живые включили торшеры и телевизоры, пьют чай и разговаривают, а я осталась здесь совсем-совсем одна. Не живая и не мёртвая! Как же холодно!
Но нет, со мной был тот скульптурный ангелочек: превесёленький, с лукавой улыбкой на полненьких каменных губках, игриво приложивший к щёчке в ямочках пухленький пальчик. Он совершенно не годился в компанию вечно скорбящих, вечно печальных кладбищенских украшений. Он изначально задумывался, как явно парковая скульптура: резвый языческий амурчик — греко-римский бог любви, но чьим-то желанием оказался установленным здесь. У амура слегка отбит кончик носика и совсем отбита правая рука, но, похоже, его самого это ничуть не огорчало. Кто же захотел иметь такого весёлого ангела над вечным покоем? Неужели же это сами родители того умершего в самый канун Первой мировой войны мальчика: полуторагодовалого Гоги Церетели. Я подошла к могилке малыша поближе. А вот и сам Гога: розовое, фарфоровое и уже изрядно поцарапанное фото давно вышедшей из моды овальной формы очаровательного, кудрявого и пухленького мальчика Гоги (Георгия), так никогда и не ставшего взрослым, было вкраплено в постамент ангела. До чего же удивительно читать, что на самом деле этот прелестный ребёнок на целых семь лет старше моей бабушки. И может статься даже хорошо ему оттого, что он умер рано, а то ведь всё равно бы погиб на какой-нибудь войне и не имел бы ни каменного ангела, ни фотографии, ни цветов, и родные понятия бы не имели, где он похоронен.
Запоздалый, непонятно откуда взявшийся лучик розоватого цвета, пройдя сквозь зыбкую, тёмную, уже сонную листву упал на губы каменного мальчика. Поток тёплого воздуха мягко пошевелил мои волосы. Губки ангела дрогнули и начали бесшумно раскрываться в ещё большей улыбке, а глазки... глазки... Каменные веки медленно-медленно поднялись и огромные карие, с блестящими голубоватыми белками, совершенно живые глаза задорно посмотрели прямо мне в лицо. Я зачарованно придвинула свои губы к устам мальчика, предельно заворожённая его дивно влекущим взглядом, и крепко его поцеловала. Мой язык ощутил вкус пломбира... Чья-то большая сильная рука уверенно, но необычайно мягко легла на моё плечо...
Тело моё вздрогнуло от неожиданности, однако и тени страха в душе не возникло, а наоборот, и по груди, и в животе разлился удивительный покой, уверенная радость и любопытный интерес. Достаточно настороженно, низко голову наклоня, я обернулась, хотя никто меня не торопил.
– В девять часов вечера, милый ребёнок, кладбищенские ворота запираются. На кладбище никого кроме тебя не осталось. Настала пора идти домой, милая девочка.
Рядом со мной стоял спокойный, довольно молодой батюшка в длинной чёрной рясе и кремово-бежевом пиджаке. У него была кудреватая русая бородка клинышком и удивительно голубые, как кусочек летнего неба, глаза. Если бы сейчас был день, а не вечер, то я бы могла подумать, что небесная синева просто-напросто просвечивает сквозь его лицо.
– Но мне больше некуда идти. Я пришла сюда, потому что собиралась здесь остаться на ночь.
Так тут похоронены твои родители, милая моя отроковица? Как, дитятко, тебя зовут?
Голос этого священника прямо струился почти физически ощутимыми вибрациями светлого и ласкового сочувствия, доброты и внимания, а сам он будто бы волнообразно излучал нежно-золотистое сияние. Казалось, где-то глубоко внутри в нём скрыта специальная энергетическая машинка или лазер. Мне не вспомнилось, когда другие взрослые люди вызывали во мне подобные чувства; вот те же самые собаки, лошади, кошки, даже быки, даже свинки — это да, но люди — разве что иногда мама и теперь уже давно — тётя Клава...
Дольше я не смогла выдерживать его жалости и повторно залилась слезами, сбивчиво рассказывая ему про себя всё. У священника нашлось время выслушать меня до конца никуда не торопясь.
А после отец Климент взял меня за руку и, крепко держа (или это я так крепко за него держалась?), повёл меня с кладбища прочь. Он остановился лишь для того, чтобы запереть старинные витые створы тяжёлым чёрным ключом, каких я никогда прежде не видывала. Я смирно осталась стоять рядышком, как вдруг совершенно явственно увидела, как за оградой на перекрёстке трёх аллей знакомая цыганка, весело попыхивая трубкой, задорно помахала мне на прощанье кончиком своей цветастой шали. Как же это я её сегодня раньше не приметила? Самым уголком глаза я покосилась на занимающегося воротами батюшку, но вскоре поняла, что скорее всего ввиду занятости делом, цыганку за оградой всего шагах в десяти от нас он просто не видит.
Отец Климент подвёл и посадил меня в свою почти совсем новую "Ладу" цвета "белой ночи" — автомобиль моего папы был точно того же цвета, и только тут я ощутила всю смертельную усталость прошедшего дня. Великое напряжение в момент схлынуло одной могучей волной; тело наливалось совершенно чугунной, однако при всём том тёплой тяжестью и отказывалось сколько- нибудь шевелиться; глаза слипались как клеем смазанные; голова сделалась совсем пустой, как аналогичный горшок Винни-Пуха, и я начала просто проваливаться в глубокую, дальнюю и синюю дрёму без всяких сновидений. Смутно припоминается лишь то лёгкое удивление, что батюшка привёз меня не на квартиру, а в скрывавшийся в самой сердцевине лабиринта из высоченных современных многоквартирных башен большой деревянный дом с высоким резным крыльцом, хотя мы доехали до него очень быстро и, следовательно, по-прежнему находились почти в центре Москвы, а не за городом. Помню, удивило, что в той семье оказалось много детей: то ли четверо, то ли пятеро. Его матушка попыталась меня накормить, но я хотела лишь лечь спать и потому съела лишь один вкусный и тёплый пирожок с капустой и грибами.
Вроде бы я им зачем-то стала говорить, что я пионерка и член Совета Дружины своей школы, а совсем скоро стану комсомолкой и как я тем горжусь. Меня уложили на высокую, всю в кружевах и с запахом лаванды постель; я подобные кровати видела только в фильмах про деревню. Постельное бельё было сильно накрахмаленным и оттого жёстким. Совсем последним проблеском сознания стало страстное желание услышать бабушкин голос, рассказывающий на ночь сказку. Боже мой. Как же я успела соскучиться по её ежевечерним волшебным рассказам! Как мне их сейчас не хватает! Ах, как же я хочу очутиться у себя дома в своей собственной мягкой постельке и прижать к себе, и прижаться самой к своему любимому серенькому зайчику Тёпе.
Потом, неизвестно каким образом, я вдруг очутилась на руках у мамы. Она сильно плакала и осыпала моё лицо поцелуями (я слизала несколько солёных и тёплых слезинок с её щёк), а стоящий в дверях священник и бабушка о чём-то тихо беседовали. Да, когда-то очень, очень давно это было так!
По небу Норвегии щедро разливалась предвечерняя дымка оттенка тёплого топлёного молока. Уже начали зажигаться — чуть пугливо трепетать огоньки света в примогильных фонариках... А ведь могилки маленького Гоги, равно как и каменного ангелочка, больше не существует. Наверное я — самая последняя из живущих, кто ещё помнит, что такой малыш когда-то родился на этот свет, и кто чувствует, что его тельце всё ещё покоится на том же месте. Но теперь бедняжке приходится соседствовать с каким-то крутым, мордатым мафиози. А на месте ангела лежит грандиозная плита из ослепительно чёрного гранита, на ней стоит стела в виде куска кремлевской стены, а на её фоне самодовольно высится плечистый монумент с удивительно дебильным выражением лица (то ли он на самом деле такую физию имел при жизни, то ли скульптор схалтурил) в двухбортном костюме.
Примерно через год я вновь сильно повздорила со своей строгой воспитательницей и опять убежала из дома ей, крутонравной, назло. Это произошло после того, как она несколько раз подряд заявила мне: "А здесь, внученька, твоего пока ничего нет и поэтому всё не для тебя. Вот пойди и сама заработай..." Ух, как жутко я была на неё зла, действительно "демон — а не ребёнок".
В тот свой побег я наткнулась на также сбежавших из дома и таких же, как я, неприкаянных братика и сестричку примерно на год и на два помоложе меня.
Родители их были беспробудными пьяницами и в сердцах частенько желали своим собственным детям пропасть пропадом. Некий мужчина вида помятого и подозрительного, но заявивший, что он режиссёр-телевизионщик, специализирующийся на фильмах про детей, начал нас троих уговаривать пойти к нему жить. Брат с сестрой согласились очень скоро, потому что он щедро угостил нас пирожными и конфетами. Лично мне он не понравился. Я до сих пор не терплю в людях сладострастного облизывания губ с противным причмокиванием и пусканием слюней, бегающих припухших глаз и мелкого подрагивания пальцев, желающих во что бы то ни стало тебя коснуться и ощупать.
Как маньяки-садисты безошибочным внутренним чутьём подбирают себе несчастные жертвы, сознательно или бессознательно ищущие себе наказания, страданий или гибели, так нечто свирепое внутри меня, наверное частица крови моей родной бабушки, страстно возжелало отыскать в большом городе подобного изувера и примерно его наказать, чтоб впредь неповадно было. Не поднимая глаз, чтобы не выдать их абсолютно волчьего (я-то знала точно, я чувствовала!) голодного огонька, я тоже согласилась пойти вместе со всеми. Мерзкому мужику (как я теперь понимаю, он фотографировал и снимал кустарные порнофильмы с участием детей) досталось "на орехи" после одной небольшой, но для него неожиданной и ловкой моей выходки. И тех малолетних братишку с сестрёнкой и других возможных будущих детишек-жертв я наверняка спасла, чем до сих пор немало горжусь. Подробности того самосуда вспоминать не люблю, что-то меня до сих пор блокирует.
Я действительно иногда умела быть безжалостной. Особого выбора у меня не было — во что бы то ни стало надо было научиться скрывать свою безмерную нежность к миру, от которой меня иногда бросало то в дрожь, то в слёзы. Три высокие чистые страсти странными методами, а сумела-таки влить в моё сердце бабушка Таисия Андриановна: страсть к свободе, к искусству и к любви. Им-то я и покоряюсь на своём жизненном веку...
Наталья КОПСОВА
(Норвегия,г.Осло)- www.skazka.no/kopsov
НАПИСАТЬ АВТОРУ: natashakop@hotmail.com