Его пригласили в «Сайгон», усадили за угловой столик и угостили горячим кофе. Кофе был вкусным, булочки – свежими и хрустящими, пирожные, как и положено – сладкими… но не давало покоя выражение лица визави – эдакое сытое волчье самодовольство. Да и неразборчивое, с ленцой и растяжкой, телефонное «и будьте, пожалуйста, благоразумны»…
Клим Чёрный втянул губами горячий кофе и вопросительно поглядел сквозь кофейный пар на предполагаемый источник беспокойства.
Рука с чашечкой почти не дрожала.
Мужчина, сидящий напротив, объясняться не спешил. Прикурив очередную сигарету – Клим невольно отметил внушительную золотую печатку с прихотливой монограммой – он с удовольствием затянулся и предложил сигареты Чёрному. Клим покосился на протянутую пачку – это был «Беломор». Мужчина широко улыбнулся и чуть развёл руками – мол, у всех свои причуды. Чёрный неопределённо мотнул головой – мол, согласен – ещё раз пригубил кофе и, поставив чашку, деликатно откашлялся в кулак.
– Кофе допейте, – негромко произнёс, наконец, мужчина низким сильным голосом. – Или заказать новый? Поди, остыл?
Клим пожевал губами. На данный момент он, как уверяла крыша, был практически чист, а не верить крыше пока возможности не предоставлялось.
Чёрный встал и вежливым кивком поблагодарил за кофе и прочее. Обычно те, кому он, Клим, был чем-то интересен, знали, к каким уполномоченным на то лицам обращаться за базаром. Остальные, в свою очередь, не представляли интереса для самого Клима.
– Сядьте, – ласково улыбаясь, мужчина отмахнулся от его мысленных отмазок и бросил окурок на пол. – Я знаю вашу крышу. Сядьте на место. И поглядите сюда… господин Климентий Чёрный.
Клим поглядел – и сел на место.
Капитан Смольский спрятал удостоверение и опять натянул улыбку на обветренное лицо.
– Поскольку кофе вы больше не желаете, – тихо заговорил он, постукивая печаткой по пачке «Беломора», – а временем своим, как я заметил, весьма и весьма дорожите, перейду к цели моего – и вашего – визита… ничего, что я на «вы»? Может – по-простому? Очень хорошо. Никаких подписок о неразглашении я с тебя брать не буду, потому как, во-первых, любая подписка о неразглашении чего-либо сама по себе уже является частичным разглашением этого самого «чего-либо» а, во-вторых… ты производишь благоприятное впечатление… пока. Каковое, очень надеюсь, продолжишь производить и впредь. Водки?
Не дожидаясь ответа, капитан Смольский вытащил из-за пазухи бутылку дорогой датской «Currant» и щедро остограммил кофейные чашки. Клим покосился по сторонам, и только тут заметил, что кроме них, в «Сайгоне» никого не осталось. Даже за прилавком было пусто.
Климу стало страшно. Он послушно чокнулся со визави и проглотил ледяную водку. На кусочке тиснёного картона, показанного капитаном, он успел заметить только «какие-то силы безопасности».
Смольский поставил чашку на стол и удовлетворённо вытер усы.
– Какие-то силы безопасности, – кивнул он, будто в самом деле читая мысли Клима. – Этой информации тебе, Климушка, более чем. Давай по второй.
После повтора капитан посерьезнел.
– Короче, так, Климентий Чёрный. Нам нужно, чтобы ты снял рекламный ролик. Этого хочет… один очень-очень серьёзный человек. Скажем, Николай Николаич. Там, на самом-пресамом верху. На реальном верху, а не на том, который по ящику кажут. Понял?
Клим осторожно посмотрел вверх. Там шли пересекающиеся гипсокартонные абстракционизмы, усеянные крошечными глазками светильников. Строительный унисекс.
Страх потихоньку отпускал.
Клим перевёл глаза на Смольского и кивнул.
– Не ошибся я в тебе, мужик, – расцвёл капитан каких-то сил безопасности, разливая остатки водки и невесть откуда доставая вторую бутылку. – Теперь чисто конкретно…
* * *
Клим проснулся глубокой ночью у себя в пентхаузе. Он сразу вспомнил всё, что произошло вчера в «Сайгоне» – вспомнил отчётливо, цельно и, что удивительно, без малейших признаков страха. Он легко встал, достал из холодильника бутылку водки – конечно, не такой благородной, как у капитана – налил полный стакан и не торопясь выпил. Нашарил на вешалке куртку, вытянул из внутреннего кармана небольшой пакет и сел за стол. Включив торшер, положил пакет перед собой и задумчиво на него уставился. Он знал, что внутри лежит конверт с деньгами и картонная карточка с номером телефона – короткий номер и больше ничего – но доставать не стал. Просто сидел и смотрел. Ему вдруг пришло в голову, что от всего города остался только вот этот скупо освещённый уголок его каморки, стол с ноутбуком, жёлтый пакет с известным и сакраментальным до пошлости содержимым – и он, Клим Чёрный. Не вставая, он приоткрыл форточку, привычно потянул носом и ощутил столь любимый им Запах Ночи – квинтэссенцию аромата испаряющейся с асфальта дождя, пряного фимиама мокрой травы, терпкого духа горячего ветерка и очаровательно прогорклой мазутной гари неподалёкой железной дороги. Он медленно преисполнился гармонии с этой заоконной чернотой, почувствовал, как становится волной одной со всей Вселенной частоты – или самой Вселенной. Водка в желудке давно нагрелась, и он неожиданно рыгнул – и, рассмеявшись, рыгнул снова, и нашёл это тоже частью гармонии.
Подвинув к себе ноутбук, он приступил к работе…
* * *
– Клима, а, Клима, – еле слышно проговорил Смольский, откладывая распечатанный Климом листок и сосредоточенно рассматривая ровные шеренги подтянутых Times New Roman. – Слышь, братишка… а ты себя вообще слышишь, нет?
Клим себя слышал.
– Тогда ты походу тупо не врубаешься? А говорил – всё понял… так и скажи – я не врубаюсь, капитан Смольский!
Клим врубался.
Капитан вздохнул. Поднял на Чёрного глаза.
– Может, ты просто бабло проебал, ммм? – почти жалобно спросил он Клима, раздавив пальцами кофейную чашечку. – Ты только скажи – разрулим легко! Не ты первый, не ты, слава Богу, последний. Ммм?
Клим тихонько положил рядом со своей чашкой жёлтый пакет с деньгами и капитановой визиткой. Смольский, еле удостоив всё это взглядом, подпёр голову кулаком и закурил свой «Беломор». Пожал плечами.
– Значит, Климушка, чего-то недопонимаю я… старость, наверное… как думаешь?
Принесённая Климом распечатка снова оказалась в руке капитана. Смольский не спеша скомкал её и бросил в чашку Чёрного. Следом полетел окурок «Беломора». Кофе брызнуло на куртку Клима.
Капитан потёр лоб:
– Короче, мудило ты креативное, слушай сюда. Ежели ты, поебень пархатая, не можешь – или не хочешь – подписываться на наш заказ – говно вопрос. ****ы мы тебе наваляем, это без базаров… счётчик включим, да такой, что твоя сраная крыша зассыт и первая тебя на *** пошлёт… найдём другого креативщика, третьего, пятого-двадцатого… конечно, влетим со сроками… но это всё, Климушка, разруливается… с напрягами, с ****юлями начальникам сил безопасности… но разруливается. А вот это, – Смольский ткнул пальцем в намокшую распечатку, – это, господин Чёрный – ****ец. Окончательный и бесповоротный. Как аборт. Причём одному, вполне конкретному человечку. Ммм?
Капитан гадливо вытер руку салфеткой, вытащил сигарету и, не зажегши, сунул в зубы.
– Короче. Ты мне, хер собачий, ничего не приносил – я ничего не видел, усёк? Усёк, ****ь?! Срок тебе прежний – неделя. Начиная со вчерашнего дня. Снимешь ролик – будешь в шоколаде, в противных случаях – очень меня огорчишь… и не только меня. Бабло забери. И последнее, – его указательный палец намертво пригвоздил ладонь поднявшегося было Клима к столу. – Подумай, сколько может стоить одно-единственное слово очень-очень серьёзного человека, и сколько стоит, *****, твоё – и тогда, может быть, ты въедешь, ЧТО этот заказ означает для такого говна, как ТЫ, сколь высокое доверие оказывается такому говну, как ТЫ, и стоит ли такому говну, как ТЫ, при этом ТАК сильно вонять. Кое-кто может и слив пустить – а то и вспомнить, что у него яблоньки в саду давненько не удобрены. Пшёл. Бабло забери!
Оставшись в одиночестве, капитан Смольский долго молча курил, невидяще глядя на белые осколки чашки. Прошёл час. Кончился «Беломор». На улице оплывали сумерки.
Смольскому отчего-то безумно не хотелось уходить, и он заказал ещё кофе. Попивая «маленький двойной», он меланхолично возил осколками чашки по столу – появлялись то неведомый иероглиф, то миниатюрная горная дорога-серпантин, то крохотный курган.
Допив кофе, он встал, оправил похожий на форму строгий серый костюм и направился к двери. Уже взявшись за ручку двери, он окинул угловой столик прощальным взглядом – не оставил ли чего.
И сразу наткнулся на чашечку Клима, в которой коричневела распечатка сценария рекламного ролика.
Капитан стремительно пересёк зал, взял двумя пальцами бурый заскорузлый смятыш, сунул его в карман плаща и тем же стремительным шагом покинул «Сайгон».
* * *
– ИНДИ-И-ИРКА-А-А! ИНДИ-И-ИРКА-А-А! GET OVER HERE!
Камушками на дне ручейка прошелестели торопливые шажочки, и половину мира заполнила пара встревоженных карих глаз.
– Что…
– Хай-малахай, пипл, всё остальное потом, тут прайм-бизнес на стотыщпицот… попить дай чего, а? короче, у нас… у меня нарисовался контракт… молчи, молчи!.. контракт нарисовался, кульный, зеленее дальше некуда, короче, полный найс… одно стремает – мани, похоже, государственные, но это уже не твоего ума бизнес… короче, контракт – пиар всякого трэша, который косяками выпускают к выборам – ну, там водяра с фейсом кандидата… дешёвые продукты… новый интернет-провайдер десять часов в месяц на халяву… что ещё… ну, короче, понятно, да? – и вот контракт – как раз на такой рекламный ролик всего сопутствующего продакшна, но только они там ни хрена фишку не рубят – ну каких сейчас даунов удивишь этим по коммершл ти-ви? – а вот короткометражка будет полный кайф! такой, прикинь, нуар-концепт в чёрно-белом колоре! Короче, у меня уже всё чики-фрики – сторилайн, сценарий, всё расписано и раскатано – остаётся кастинг… понимаешь, о чём я? знаю, знаю, что всегда согласна, но мало ли… шучу… слушай, эт чего было – «Швепс»? дай ещё, а? Теперь по полочкам. Сценарий у меня, к сожалению, не на руках, но такая трабла тебя… нас никогда не парила, не так ли? в общем, основной топик мы имеем русский фольклорный. Персонажей четверо. Тут самая мажорная фишка – у каждого моно-роль. Импровиз-монолог. Индипендент-пиар одного-единственного продукта. Финал. Знанавес. Угасающий слоган – голосуйте за. Тыдыщь! И толстый бабос в кармане. Теперь совсем по полочкам. Имеется стафф – ты, я, ещё один мэн – остаётся найти последнего… то есть последнюю… но это уже не твоего ума бизнес, это мой проблемс… короче, давай-ка ушки на макушку – рассказываю роль. Выходишь к бункеру – бункер будет – в руке держишь пластиковый батл. Прикид – брезентовый балахон. Обыгрываешь выход, обыгрываешь батл, говоришь монолог – как всегда, самый крутой и кульный монолог всех таймов и пиплов. Потом коротенький сабжевый пиар – текст будет – и отход к бункеру. Оплёскиваешь балахон спиртом из батла – ЧУТЬ-ЧУТЬ! А НЕ КАК В ПОЗАПРОШЛЫЙ РАЗ! – снимаешь со стены факел… ну, и понятно – хотя бы один круг вокруг бункера. Потом забегаешь внутрь – там жду я с брезентом… брезент, ты знаешь, у нас полный шит, так что в твоих интересах добежать до меня побыстрее. Но особо тоже не торопись – очень-очень серьёзный мэн Николайниколаич должен всё обстоятельно разглядеть и успеть понять, а очень-очень серьёзным пиплом, Indirka, становятся в очень-очень немолодом возрасте, когда и зрение уже не то, и… всё такое. Вопросы?
– Я всё сделаю, Клим. Вопросов, конечно, нет.
– Тогда – бай, бэби, жду тебя… м-м-м… тринадцатого на том аэродроме, о’кей? Ровнёхонько в… м-м-м… файв-о-клок, о’кей? Или не о’кей?
* * *
Сегодня сидели в «Трюме».
Со странным выражением какой-то задумчивой ненависти Смольский неотрывно глядел сквозь Клима в размазанную по окнам кабачка ночь. Мощный локоть капитана давил ни в чём не повинный нераспечатанный «Беломор».
Клим, потупя взоры, не менее задумчиво кружил ложечкой в чашке с остывшим кофе.
На стенах молча безумствовали рок-идолы «ревущих семидесятых», окаменевшие как динозавры на своих постерах и древних календарях; вся их бунтарская ярость облетала ветхим шелестом, когда лёгкий сквозняк пошевеливал слабыми старческими пальцами выцветшие плакаты.
Смольский коротко выдохнул, сплюнул на соседний столик – в «Трюме», как Клим и предполагал, они сидели с одиночестве – вынул из правого кармана плаща флэшку и с доминошным оттягом выщелкнул её из кулака на тщательно исцарапанную столешницу. Из другого кармана он выудил потерявшую всяческий облик распечатку Климова сценария и тяжело приутюжил её ладонью рядом с флэшкой.
– Так, – глухо пророкотал капитан. – Так. Клим, гляди сюда.
Клим поглядел.
Распечатка была покрыта паутиной сгибов, в центре которой жирной кровавой мухой раскорячилась какая-то загогулина, сделанная, видимо, фломастером. С одного угла текст смазался и почти стёрся.
На флэшку Клим посмотреть не успел.
– Клим, – Смольский высвободил несчастную сигаретную пачку, и теперь его пальцы рассеянно выправляли безнадёжно измятую картонку. – Клим. Вот это – твой… сценарий рекламного ролика, который мы тебе заказали. Так? Так. А вот это обычная флэш-карта ю-эс-би два ноль. И сейчас у меня проблема… да нет, какая это, на ***, проблема… вопрос. Дилемма. Знаешь, какая?
Клим знал, но, конечно, промолчал.
Смольский опять блеснул прорицательским чутьём:
– Правильно. И какое же решение? Ммм?
Клим поглядел на флэшку, прижатую к выцарапанному на столе якорю побелевшим капитанским перстом. По всей видимости, её ожидала недавняя участь «Беломора». Клим поставил чашку, осторожно вытянул бедное ю-эс-би устройство двумя пальцами, сдвинул с разъёма крышечку – и бросил флэшку в нетронутый кофе Смольского.
Словно кусочек сахара.
Ледяным сполохом пронёсся влажный солоноватый ветерок, и вся рок-братия – от «Криденс» и Джими до «Лед Зеппелин» и «Дип Пёрпл» – словно сговорясь, единодушно затрясла своими разноцветными хайратниками.
Имей «Трюм» дар речи, он бы, несомненно, онемел от изумления. Даже переживая свои лучшие лета, когда в его непритязательных апартаментах веселились первые советские панки и рок-н-ролльщики, он в своих самых смелых мечтаньях и предположить не мог того, что в один не очень прекрасный день, а, точнее, ночь он на один краткий миг почувствует себя эдаким музейным Вудстоком, всенациональным и вневременным – пусть и несколько виртуальным. Плакатным.
Смольский выстучал из пачки мятую сигарету и наклонился к огоньку светильника в виде старинной корабельной масляной лампы. Запыхтел, пуская кольца.
И – улыбнулся.
– А вдруг там была Самая Главная Военная Тайна, и теперь мне полагается тебя расстрелять?
Клим усмехнулся. Самая Главная Военная Тайна? На ободранном и изрезанном перочинными ножиками столе одиозной забегаловки, в которую с чьей-то лёгкой руки превратился списанный дебаркадер? Господин капитан шутит? На флэшке был он, Климентий Чёрный.
Смольский, вновь проявляя невиданные способности к физиогномике, посерьезнел и кивнул:
– Именно. Со всеми потрохами и говном в них. Короче, Клим.
Он вдавил оплавленный фильтр в пепельницу.
– Сценарий твой, как ты, я вижу, понял… сценарию твоему дали добро. Сам, – слегка подался вперёд капитан. – Не думаю, что открою тебе какой-то охуенный секрет, если скажу, что кроме тебя там были и ещё… соискатели. Знаешь, я человек простой, в искусствах смыслю не особо… хотя в детстве ходил в балетную школу… поэтому, признаюсь, Клима, реакция… ммм… Николая Николаича меня… удивила. Твоя байда проканала с первых строк. Он сказал – это ТО, ЧТО нам НУЖНО… – Смольский каким-то образом умудрился произнести этот трюизм так, что тот вмиг растерял свою трафаретность и торжественно засверкал полированным гранитными профилем. – … а потом сказал – ЗАПУСКАЙ.
Смольский вынул сигарету, зажёг и, глубоко затянувшись, выпустил густую кручёную струю в парусиновый потолок.
Клим молчал.
О борт дебаркадера похлопывала невидимая в темноте вода. На далёких бакенах зажглись сигнальные огни.
Наконец, капитан докурил «беломорину» и повернулся к собеседнику:
– А… есть какие-то вопросы?
Клим неловко завозился.
– Ага, – хмыкнул Смольский. – Дополнительные условия. Конечно, просто ролик – это пошло и прошлый век, нашему брату-креативщику это теперь не комильфо. Чё у тебя там? Трейлер? Самолёт арендовать? «Лужники» снять на недельку? Давай выкладывай. Давай-давай.
В десятку – невольно восхитился Клим, доставая свежеотпечатанный листок и накрывая им мятый листинг сценария. За капитаном срочно требовалось признать бесспорное обладание телепатическим талантом.
Смольский пробежал глазами куцые строчки и, сложив бумажку вчетверо, сунул в нагрудный карман. А сценарий в плащевом кармане таскал – автоматически отметил Клим и поднялся вслед за Смольским.
– Клим, Клим, – едва ли не с печалью произнёс эсбэшник и двинул желваками. – Дурак ты всё-таки. Креативный дурак. Когда съёмки? Завтра? Очень хорошо. Ну, честь имею. Если есть желание – сиди-пей сколько хочешь. Оплачено.
Он пожал Климину ладонь и заскрипел половицами. Светильник на столе качнул вослед огоньком.
Свежело. Вызывая смутный непокой, перемигивались бакены. От пирса медленно отходил расцвеченный огнями «морской трамвайчик».
Завтра должны были начинаться съёмки.
* * *
Странное место.
Сколько ещё таких, зарастающих временем и быльём, пораскидано-поразбросано по многотерпеливой земле; сколько навсегда втоптано в собственное прошлое и погребено вместе со своими героями и палачами; сколько их, подобно египетским пирамидам и ацтекским дольменам, и по сей день хранят за семью печатями могильного молчания дела давно минувшего, зачастую слишком страшные, чтобы верить глазам своим.
Беги, нечаянно набредший, да и забудь что видел. Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов.
Этот аэродром был не очень стар – кое-где на бетонных плитах даже сохранилась запутанная рулёжная разметка – но отчего-то здесь хотелось говорить вполголоса или вовсе молчать, чтобы ненароком не потревожить невидимых дремлющих стражей. Ступаешь медленно и оглядчиво, будто канатоходец, и невольно замираешь, когда трескуче хрупнет под ногой щербатый бетон, вспухший нарывом от настырного сорняка. Сразу за двойным бордюром – невысокий длинный холм в виде полумесяца, редко-редко утыканный можжевельником; по другую сторону – заброшенная деревенька.
Странное место.
На посадочной полосе – ни единого крылатого остова, ни одной ржавой канистры.
Радиобашенка с отсутствующей антенной зявит беззубую пасть дверного проёма – внутри видны незаконсервированные – даже не зачехлены! – пульты, возле которых стоят два совершенно целых стула. И настежь растворённая дверь – толстая, бронированная, явно нештатная, да ещё и, по-видимому, в спешке заменённая – отчётливо различимы царапины от тяжёлого инструмента.
И деревушка – очевидно, покинута недавно, избы целы – но ушли в землю по самые закрайки наличников, а иные и поболее того.
Всё какое-то выцветшее, обесцвеченное; повсюду лишь выгоревшее белое и клейкая спёкшаяся чернота. Ставшая явью химерическая съёмочная декорация китчевой ленты «под старую военную кинохронику».
Странное место.
Сейчас аэродром, как пирог мухами, был облеплен десятком чёрных устрашающего размера джипов с тонированными стёклами; по склону длинного невысокого холма, путаясь в колючем можжевельнике, бродили одинаковые мрачные секьюрити и, блестя тёмными очками, о чём-то тихо переговаривались. Жёсткая трава наливалась кузнечиковым стрекотаньем и едва ощутимой горечью далёких горящих торфяников. Было без четверти пять пополудни.
Ровно в семнадцать ноль-ноль, отважно пропылив по разбитой грунтовке, к холму подплыл изящный лимузин цвета белого шоколада в сопровождении дюжины всё тех же джипов. Следом, прилежно выдерживая почтительную дистанцию, двигалась кавалькада автомобилей представительского класса числом около пятнадцати, конвоируемая неизменными, затянутыми в чёрное внедорожниками. Секьюрити, похожие на фигурки некой настольной игры, синхронно развернулись широкими спинами к прибывающим и замерли фишками-истуканчиками.
Из лимузина, отстранив услужливых бодигардов, выкарабкался плотный крепкий усач лет пятидесяти, в весьма недешёвых, оправленных в золото «хамелеонах», со значком в виде крылатой Ники на лацкане белого в тонкую чёрную полоску полуфрака, чем-то напоминающий молодого Джигарханяна. Он бесстрашно ступил в пыль своими старомодными лаковыми штиблетами, дважды легонько пнул оказавшийся под ногами колючий куст, усмехнулся, поправил галстук с атласной искрой, протёр и снова нацепил на нос пижонские тёмные очки и, уперев кулак в бок, принялся обмахиваться ковбойским «стэтсоном». Подле как из-под земли вырос Смольский. Николай Николаевич – а это был именно он – наклонился к качнувшемуся навстречу капитану и что-то прошептал ему на ухо. Смольский в ответ сделал загадочный знак рукой – сложив троеперстие, покрутил кистью, будто размешивая кофе, после чего вытянул указательный палец вверх и со значительным видом кивнул головой. Шеф, казалось, тем вполне удовлетворился.
Тем временем подтянулась кавалькада. Секьюрити проворно расставили раскладные кресла, натянули тент; солидные дяди и тёти выбирались из своих экипажей и чинно рассаживались согласно «нумерам», предупредительно указанным на их билетиках и спинках кресел – Николай Николаевич любил порядок. Женщины принялись обмахиваться веерами, у некоторых мужчин в руках появились бокалы со спиртным. Вокруг сновали бодигарды; один из них, неумело повязав полиэтиленовый фартук, тряс шейкер.
Вся фракция, за исключением усатого патрона, была в стильных, чёрных, старательно запачканных спецовках и элегантно стоптанных рабочих башмаках. Никто не носил очков – охранники, конечно, в счёт не шли – и не курил.
Из радиобашенки вышел Клим. На нём была островерхая шляпа с гигантской пряжкой, как у какого-нибудь сказочного стокгольмского фонарщика; впечатление усиливали зажатый в руке увесистый факел и украшающее кончик носа пенсне в бронзовой оправе.
Клим воткнул горящий факел в щель между стенными плитами и поглядел на небо.
Там всё летело под откос. Солнце расплылось яичным желтком и без следа растворилось в грязной рванине туч; невысокий длинный холм с притихшей свитой Николая Николаевича померк и беспокойно шелестел своей жёсткой травой; кузнечики, не разобравшись, грянули основную тему; захлопал тент, у одной женщины вырвало веер; в досрочных сумерках всё отчётливее чувствовалась торфяная гарь.
Смольский ободряюще пожал локоть шефа и подошёл к Климу. Зачем-то пригладил ладонью аккуратный а-ля милитари ёжик.
– Ну вот, – сказал он, и Клим услышал, как в тёмном подземелье капитанского голоса зашатались, осыпаясь, стены и опасно затрещали подпирающие свод колонны. – Время «Ч», да?
С холма донёсся громкий смех – Николай Николаевич что-то рассказывал.
Смольский зыркнул чёрным глазом на изодранные в клочья облака и нервно двинул бровью.
– Тучки… С освещением проблем не будет, ммм?
Клим скользил взглядом по заплесневевшей небесной трясине. Когда размётывало очередной клубящийся хмарью ком, его взгляд перемахивал на следующий и так далее.
С освещением проблем не предвиделось.
– Клима, – капитан попытался заглянуть Чёрному в лицо, но там была лишь заснеженная пустыня и кружащие над одиноким странником стервятники. – Твои эти… дополнительные условия в ажуре – считай, вся фракция здесь. Всё готово к презентации… с моей… нашей стороны. Ммм?
Рванул ветер, выцеливающих жертву птиц снесло в сторону, пурга остановилась перевести дух – и странник посмотрел на потеющего капитана из-под запорошенных бровей.
У Смольского пересохло горло.
– Ты ничего не снял, – прошипел он, чувствуя, как язык царапает нёбо. – И… и не снимешь, да? И твой… ролик…
Он умолк и чуть не бегом направился обратно, к нетерпеливо машущему рукой щёгольскому Николаю Николаевичу, но через пару шагов резко обернулся:
– Начинай… ладно?
Беспомощный полуприказ немедленно сдуло и сразу увлекло куда-то в самое дно окрепшей ледяной круговерти. Клим моргнул, оторвался от созерцания небесного вавилона и еле заметно улыбнулся – оракул не подвёл силы безопасности и на этот раз. Капитан Смольский всё понял верно.
Чёрный нащупал в кармане пульт MP3-проигрывателя и включил воспроизведение. Разговоры тут же смолкли. Николай Николаевич шмыгнул в свой стоящий наособицу царский шезлонг, остальные, крадучись, спешно занимали места позади.
И – хлынуло! Из колонок на крыше бункера брызнул, заструился и, наконец, мощным потоком забил свинцовый водопад симфонического металла финской «Apocalyptica». Кто-то из фракционеров поморщился, женщины нахмурили бровки. Многие из пожилых демонстративно прижали ладони к ушам. Белоснежный шеф неуверенно откинулся на спинку кресла, закинул ногу на ногу – на оголившейся лодыжке открылась полустёршаяся татуировка – и сдвинул «стэтсон» на затылок, отчего враз утратил сходство с известным актёром и стал похож на молодящегося председателя преуспевающего колхоза.
Клим снял пенсне, уронил его на бетон и прихлопнул армейским ботинком. Шестёрки, возмущённые таким наездом на хозяина, немедля было принялись подскакивать и выкрикивать оскорбления, но Николай Николаевич махнул на них рукой – да уймитесь уже – после чего с улыбкой стянул свои дорогущие «Ray-Ban», протёр поданным Смольским платочком – и хрястнул их о землю. Ёрзающие как ужи на солнцепёке шестёрки выпучили глаза, когда из-под штиблеты шефа жалобно захрупало. Смольский с каменным лицом сложил платочек в карман плаща.
Финны, как один, оборвали саунд; квартет единой глоткой отрывисто выдохнул утробное «ХХО!!!»; четыре обтянутые кожаными гловелеттами ладони зажали рты своей бесноватой Музе; четыре мускулистые татуированные руки воздели смычки, по-гладиаторски отсалютовали фракционерам – и яростно обрушились на содрогнувшиеся виолончели; в воздух взвился рой злых шершней, чьи стальные жала замелькали над головами людей маленькими смертоносными иглами.
Клим, как заправский конферансье, плавным приглашающим жестом обвёл мёртвый аэродром; потом, ухватив воображаемый занавес, резко его отдёрнул, и одновременно с тем другой рукой пустил следующий трек фонограммы.
«Apocalyptica» споткнулась, душераздирающе взвизгнула финальным ми-минором и обессиленно уползла, уступив подиум неприкаянным синтезаторным призракам Жана-Мишеля Жарра. VIP-партер скис окончательно, но мужественно держался – Николай Николаевич казался явно заинтересованным дивертисментом. Смольский досадливо цокнул языком – он не заметил, как Клим куда-то исчез. Конечно, на простреливаемом как на ладони бетонном плацу посадочной полосы кроме как в бункер деться было совершенно некуда… но безопасность есть безопасность.
Капитан ткнул пальцем в ухо и, не отрывая взгляда от аэродрома, негромко бросил в «паучью лапку»:
– Всем постам. Кто видел, куда ушёл объект номер ноль, немедленно доложить посту «Альфа». Повто…
Унизанная перстнями длань шефа гневно затрясла перед лицом эсбэшника – мешаешь! мешаешь! Смольский поперхнулся, проскрежетал «Отбой» – и тут судьба вновь подкузьмила бравого воеводу – в этот самый момент вырубили музыку, и капитаново «Отбой» прозвучало в горячем воздухе до неприличия отчётливо и громко; длань погрозила ему пальцем и вернулась на подлокотник шезлонга; по зрительным рядам прошуршали смешки. Смольский отжал проклятую «ракушку», поспешно нахлобучил на фасад свою обыкновенную маску доброжелательного убийцы и тихонько вздохнул – се ля ви.
Раздвинув простроченную неугомонными кузнечиками занавесь тишины, из бункера вышла девушка.
Смольский невольно вздохнул ещё раз. Пресловутое се ля ви решительно было в ударе и неудержимо прогрессировало.
Назвать девушку красивой смог бы, пожалуй, только закоренелый филантроп. Некто словно прошёлся по её чертам каким-то грубым лекалом, экспериментируя с глумливой задумчивостью и дурным хохотком, в результате чего облик девушки обрёл неуловимую незавершённость – неуловимую, но вызывающую неприятное чувство дискомфорта: почти что классический овал лица безобразил слишком большой рот с полными губами; тонкий греческий носик загибался едва заметным и оттого только более отвратительным крючком; даже узкие белые кисти рук – ну, что тут-то, казалось бы, можно испоганить? – обвивали жирные варикозные корневища, а на левой отсутствовал мизинец. Одежда девушки лишь увеличивала пропасть между естеством и патологией – на ней была неумело склеенная чёрная картонная шляпка и уродливый длиннополый брезентовый балахон, из-под которого виднелись босые ноги с плетёными феньками-браслетами.
Девушка остановилась на середине посадочной полосы, сняла шляпку – и Смольскому на миг почудилась страшная птица ворон, ударившая крылами девушку прямо в лицо – выметнулись густые чёрные волосы и, разбившись на две тяжёлые волны, упали на укрытые брезентом плечи.
Тишина хлестнула через край.
Белоснежный Николай Николаевич вскочил, опрокинув шезлонг, и зааплодировал – свита немедленно загремела креслами – но шеф, хлопнув пару раз, неожиданно осёкся и порывисто сел обратно – шезлонг, конечно, был уже поднят. Фракция обречённо закряхтела снова – и испуганно вздрогнула – из колонок пошёл пущенный через ревербератор голос; у некоторых из не успевших сесть опять упали стулья.
Гремело:
– ДАВНЫМ-ДАВНО, А, МОЖЕТ, И ВОВСЕ НЕДАВНО, ЖИЛА-БЫЛА В ОДНОЙ ЗАБРОШЕННОЙ ДЕРЕВНЕ, В СТАРОМ БУНКЕРЕ МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА, И БЫЛА ОНА ХОРОШЕНЬКАЯ-ПРЕХОРОШЕНЬКАЯ…
Из бункера кое-как вывалился низкорослый горбатый уродец в таком же, как у девушки, балахоне до пят, с толстой сучковатой клюкой, ходившей ходуном в его трясущихся руках. Подперев откляченным задом стенку башенки, он отшвырнул палку и поднял голову.
Смольский поморщился – карлик оказался безобразной старухой с длиннющими седыми волосами и безумными глазами сумасшедшей, известной городской христарадницей, спившейся актрисой – театральная столица по сю пору помнит её Эвридику, даже и не подозревая о той роли, которую чёрствый фатум швырнул в лицо этой опустившейся и почти угасшей женщине – роль эдакого общественного морального клапана, образ неприкасаемой парии, партию Мадам Плохой Пример в дрянной пьесе «Наш Прекрасный Город».
… И БЫЛА У ДЕВОЧКИ МАТУШКА… – орал, надрываясь в тесных колонках, голос.
– … и дочку свою любила без памяти, – чистым сильным контральто подхватила старуха… старуха ли? – и к именинам подарила ей красивую…
Девушка надела свой малопривлекательный головной убор.
– … чёрную шапочку! – возвысила голос «матушка». – И с той поры девочка всюду ходила в своей новой, нарядной чёрной шапочке!
Она окинула суровым взглядом оцепеневших зрителей. С фракционеров можно было писать знаменитую гоголевскую немую сцену – мужчины по-рыбьему разевают рты, кто-то выронил стакан, и теперь тот валяется под ногами, женщины хлопают глазами, нервически ломая хрупкие веера, на хладнокровных забралах охранников отчётливо проступает липкая растерянность. Один только сиятельный Николай Николаевич благостен и благосклонен – покачивает штиблетой, отпивает мелкими глоточками вермут, едва заметно улыбается – и оттого совершенно не похож на себя на предвыборных плакатах.
– Соседи, – молвила в полный голос «матушка», – так и прозвали её – Чёрная Шапочка!!!
– ЧЁРНАЯ ШАПОЧКА!!! – откликнулись колонки на крыше бункера.
– Чёрная Шапочка… – эхом отозвалась девушка.
Меццо-сопрано, снова машинально отметил Смольский, украдкой вытащил платочек и промокнул виски. Где же всё-таки этот хренов Клим? Каков жук – приглашаю, мол, на презентацию. Сука. Конечно, вся эта поебень шефу вроде как даже нравится, но… безопасность есть безопасность. Нравится, не нравится – разобраться с мистером Чёрным будет совсем-совсем не лишним… после «презентации», естественно… а эта херня когда-а-а ещё кончится…
Меж тем в руках старухи откуда-то появилась пластиковая канистра. Смольский скрипнул зубами – бля, опять прозевал – скомкал платочек и бросил его в пустой стакан; перед глазами замельтешило «Сайгоновское» дежа-вю – вот он топит сценарий в кофейной чашке Клима и прибивает недокуренной «беломориной» – и Смольскому показалось, что где-то глубоко-глубоко внутри него, капитана сил безопасности очень-очень серьёзного человека тяжёло повернулось гигантское колесо, повернулось совсем чуть-чуть, на один-два зубчика, не более – но Тайный Круг Бытия человека по фамилии Смольский замкнулся, и этот человек стал старше – хотя, казалось бы, в сорок с лишним лет уже перестаёшь обращать на это внимание. Се ля ви?
Смольский жестом стребовал водки и жадно выпил. Вытер ладонью усы – и выступившую на лбу испарину. Жарко, подумалось ему, пасмурно, вечер, но всё равно жарко. Ну… что у нас там…
– … и говорит ей – а сходи-ка ты, Чёрная Шапочка, к бабушке, – вещала старуха, размашисто встряхивая канистру и ловко подставляясь под падающие тёмно-оранжевые капли; лицо её было измазано, волосы слиплись, плечи, грудь и часть спины уже покрывали густые потёки этой неизвестной субстанции, – да проведай, здорова ли она, да снеси ей этот горшочек МАСЛА!!!
Зычно выкрикнув последнее слово, старуха с силой поставила канистру на бетон. Из горловины выплеснулась длинная струйка и повисла на рукаве балахона медузоподобной кляксой. Старуха распрямила насколько могла спину, улыбнулась – и выдернула из стены бункера факел.
У Смольского похолодело в животе и одновременно предательски закололо кончики пальцев. Он, со второго раза попав в «ракушку», бешеным пошептом рявкнул «Стоп!» рванувшимся было бодигардам, и те беспомощно замерли. Затаившие дыхание – одно на всех – люди переводили опустевший взгляд – один на всех – с неподвижных секьюрити на зловещую старуху, облитую какой-то дрянью и держащую в руке, будто Данко своё сердце, яркий факел. Они не понимали, почему начальник охраны осадил своих псов, не дал им остановить такую близкую беду, ведь эта ненормальная сейчас…
Смольский раздражённо отшугнул стайку мыслишек перепуганного человечьего стада, допил водку и, прищурившись, посмотрел поверх стакана – опять ужалил чёртов «Сайгон» – посмотрел внимательно – и увидел, увидел, что и ожидал увидеть.
На гофрированном боку канистры – и как раньше не заметил? – пестрел фирменными цветами знакомый логотип – древнегреческая Ника с лавром в одной руке и автомобильным рулём в другой – под которым залихватским диагональным росчерком сияло «ДИЗЗИ-2. Масло для дизельных двигателей всех типов. Гипермаркет добрых автозапчастей и аксессуаров «У НИКОЛАИЧА»; ниже мелким шрифтом вилось скромное – «Николай Николаевич – это честность, бескорыстность и немалый опыт работы на благо нашей с вами родины. Голосуя за лидера партии «Ника» Николая Николаевича, вы выбираете будущее российских дорог».
Перешибая хребет фракционерскому ропоту, зазвучала ария Эвридики:
Я знаю – мне скоро приснится
Рождённая утром роса…
Старая актриса, мелко переступая ногами, по-шамански раскачивалась, и с её факела срывались и падали в фиолетовое небо невесомые трепещущие угольки; люди, сбившись в кучу, смотрели, не смея пошевелиться, и в их взгляде – по-прежнему одном на всех – отражались медленные свивы пятнистых колец танцующего удава.
Смольский прикрыл глаза и, будто не доверяя векам, заслонился ладонью.
Приснится мне, как умирает
Росинка в полуденный срок,
И как среди трав оживает
Росою омытый цветок…
Всё шло как должно. Всё было правильно.
Сквозь тонкие веки, сквозь неплотно, как ни старайся, сжатые пальцы звучно всполыхнуло. Холодную траву пригнуло вибрирующим людским вздохом; длинно всхлипнула, поперхнувшись криком, женщина; тускло клацнул разбившийся фужер; упал стул и ещё что-то.
Смольский положил руку на стол. Открыл глаза.
Вокруг бункера, разбрызгивая рваные искры и оставляя за собой пятна горящего «ДИЗЗИ-2», метался бесформенный огненный силуэт; вот он обежал кругом, неожиданно стал и, жутко выплясывая, проревел:
ЗАХОДИ К «НИКОЛАИЧУ», ПРИВОДИ ДРУЗЕЙ!
ЕСТЬ ВСЁ, ЧТО УГОДНО КРАСОТКЕ ТВОЕЙ!
«НИКОЛАИЧ» ЗНАЕТ В МАШИНАХ ТОЛК!
НЕ ХВАТИТ ДЕНЕГ – ПРОДАДИМ В ДОЛГ!
Пылающий сгусток сорвался с места и снова понёсся по своим адским следам, всё быстрее и быстрее повторяя незатейливый рекламный стишок; девушка, отступив к входу в бункер, стояла в его проёме и махала своей несуразной шляпкой; сияющий Николай Николаевич не переставая хлопал в ладоши и с рязанским прононсом кричал «Брависсимо!»; фракция подавленно вторила рукоплесканиям патрона; втихаря сунувшихся к машинам завернули вежливые секьюрити. Безопасность есть безопасность.
Скороговорка про «Николаича» достигла точки кипения, строчки слились в один сплошной клекочущий вой; густеющая тьма придавила корчащийся клубок пламени – и одним скупым движением размазала его по бетону посадочной полосы. Шеф, довольно потирая отбитые ручки, дёргает плечиком – ох уже этот смех, никак не прекратится – повернулся к своей свите и, заглядывая в лица фракционеров, что-то оживлённо говорит. Многие улыбаются в ответ.
Смольский щёлкнул пальцами и стукнул ногтем по стакану. Водка закрутилась маленьким чистым водоворотом; капитан прижал горлышко хрустального штофа к кромке стакана и не отпускал, пока круглое зеркальное озерцо не поднялось к самому краю. Выпил.
– Собралась Чёрная Шапочка и пошла к бабушке, – прожурчало меццо в остывающем воздухе. – В другую деревню.
Николай Николаевич мигом крутанулся на охнувшем шезлонге и, схватив свой фужер с подогретым вермутом, нетерпеливо застучал штиблетой об штиблету; шестёрки, по инерции лыбясь в белую спину, торопливо потянулись к своим коктейлям. Яркими мотыльками запорхали веера. Кузнечики погнали по второму кругу.
Чёрная Шапочка уже вышла из бункера и встала рядом с чем-то, напоминающим завёрнутую в тлеющее тряпье корягу. По коряге там и сям конвульсивно вспыхивали блёклые оранжевые мазки и отражались дрожащими отсветами на брезентовом балахоне девушки.
– Пошла Чёрная Шапочка к бабушке, – повторила девушка. – И пошла она через лес.
Из бункера показался Клим и, печатая шаг, направился прямо к фракционерам. У Николая Николаевича с левого уголка рта сама собой сползла улыбка – ему показалось, что этот невысокий молодой человек смотрит прямо на него; лидеру «Ники» вдруг привиделась пара раскалённых, летящих в лицо гарпунов; вермут ожёг горло, и он, закашлявшись, выплюнул напиток; улыбка вползла на место – ммм, напугал, пар-р-ршивец!
Девушка поправила сползающую шляпку и принялась раскачиваться – точь-в-точь как недавно раскачивалась безумная старуха.
– И вот идёт она лесом, идёт, – протяжно, нараспев вила сказ-ниточку Чёрная Шапочка. – А навстречу ей…
Клим, подойдя почти вплотную – некоторые невольно подались назад, а Смольскому вновь пришлось сдерживать порыв своих ассасинов – остановился…
взвели тугой курок
… поднял правую руку…
скрипнула пружина
… и ударил! – кулаком с вытянутым указательным пальцем ударил перед собой воздух – ТЫ!!!
– ТЫ!!! – орудия изрыгнули огонь, и вслед за гарпунами понеслись стальные шершни.
– ТЫ!!! – оглушительно взорвались колонки.
– Чёрный Волк! – неистово закричала девушка. – Чёрный Волк!!!
Фужер с вермутом чуть слышно пристукнул ножкой о столик. Николай Николаевич, опершись о спинку кресла, неловко поднялся и зачем-то одёрнул свой франтовской полосатый фрачок. Обескровленная улыбка, забывшись, повисла на его лице как клок осенней паутинки.
Клим опустил руку. Он ждал.
Радетель будущего одной из российских бед кашлянул, будто сгоняя налипшую улыбку, перетоптался как пингвин, опять кашлянул и вымолвил:
– А… волк… ммм, волк… я? Ммм… ну да, ну да, а то… Чёрный Волк!
Николай Николаевич засмеялся и отпихнул ногой шезлонг.
Он понял, подумал Смольский.
Чёрная Шапочка глядела на главу никианцев сияющими глазами.
– А навстречу ей – Чёрный Волк, – закружило кружево нежного девичьего напева над мёртвым аэродромом, и открылся невидимый исполинский колодец, и оттуда, с самых глубоких глубин, на сгрудившихся словно пластмассовые солдатики людишек посмотрел своим единственным оком кто-то большой и всемогущий, и взор его, исполненный неземного тепла, взыскал Того Самого Ответа – от каждого – и отдаривал взамен – всем – Ледяную Горечь Уходящего Времени, тихо льющегося мелким колючим крошевом в Том Самом Песочном Хронометре.
– Чёрному Волку очень захотелось съесть Чёрную Шапочку, – заговорил белоснежный Николай Николаевич, и шестёрки сделали стойку – этот голос патрона был им знаком и понятен – именно он звучал с телеэкранов и только его дозволялось слышать эфемерному избирателю.
Но… лапы шестёрок дрожат, а хвосты неуверенно мавают – под елейным пологом хозяйского голоса им чудится Зверь; в казавшемся незыблемым сумраке привычного слова, которому было так сладко верить, притаились те самые гарпуны, и теперь они нацелены на тебя, и кто-то большой и всемогущий, отчаявшись ждать твоего Того Самого Ответа, наотмашь вгоняет их в расползающийся метастаз твоей пустоты, и зазубренные челюсти гарпунов уже не отпустят, и вдруг ты понимаешь, что их лёгкие-лёгкие звоны – это летящий с глубины благовест, и этому Слову уже не хочется верить сплеча – хочется хотя бы дослушать до конца.
Понять.
Там – что?
Верить – чему?
– Съесть Чёрную Шапочку, – прошептала девушка, обнимая закопчённую канистру и обходя дымящуюся груду. – Не посмел, не посмел Волк, потому что где-то близко стучали топорами дровосеки.
Смольский закусил губу – отчего-то возникло ощущение натянутого в звон троса. Он посмотрел на Клима – тот всё так же стоял перед шефом – и почувствовал, что теперь мрачный стокгольмский фонарщик ждёт его выхода – капитана сил безопасности.
Он взял из рук бодигарда ополовиненную бутыль, в три больших глотка опорожнил её и, улыбнувшись, жахнул тонким хрусталём по деревянному столику.
Где-то близко стучали топорами дровосеки, и один из них перерубил трос.
Смольского провёл пальцем по усам. Пока он пил, Клим, как и ожидалось, исчез снова.
Кто-то из секьюрити включил фары джипа; Смольский тюкнул ногтем «ракушку», и фары испуганно погасли.
– Куда ты идёшь, Чёрная Шапочка? – пропело уверенным баритоном Николая Николаевича белое пятно.
От еле угадываемого в темноте бункера послышался приглушённый вязкий плеск.
– Чёрная Шапочка не знала, – разлилось ответное, – как это опасно разговаривать с Чёрными Волками.
Сопрано подняло голову, расправило крылья – и очертя голову ринулось к вершине Медной горы.
– Ответила Волку Чёрная Шапочка, – гудел в крыльях ветер, – иду к бабушке, несу ей этот горшочек МАСЛА!!!
Захохотала, сидя на туче и болтая ногами, сумасшедшая актриса… но позвольте, позвольте! – изящный стан, благородные черты, в тонких, пахнущих ладаном пальцах ажурный китайский веер и дамская сигарета с длинным мундштуком красного дерева – маркиза, да вас не узнать! сколь нынче вы прелестны! сама графиня, пардон муа, просто лопнет от зависти!
Чадящий факел поднимается с земли и, дрожа, замирает в воздухе.
– Далеко ли живёт твоя бабушка? – спрашивает Чёрный Волк.
– Довольно далеко, вон в той деревне, – рассказывает Чёрная Шапочка, и факел качается над её головой. – В той деревне, за мельницей, в первом домике с краю.
– Ладно, – говорит Чёрный Волк и садится на задние лапы. – Ладно. Я тоже хочу проведать твою бабушку. Ты иди по этой дороге…
Факел роняет горящую слезу, и по бетону бежит огненная дорожка пролитого «ДИЗЗИ-2»; с факела, кружась, падает в небо искра.
– … а я пойду по этой…
Вновь вспыхивает дуплет автомобильных фар, наводя в ночь сияющий мост, и на этот раз Смольский рацию не тревожит. Ночь опутывает сверкающие пилоны моста плотной, в несколько слоёв, траурной кисеёй.
– Посмотрим, кто из нас раньше придёт!
Мерещится – или в самом деле – дрожит голос Чёрного Волка? Слышится – или в самом деле дрожит он оттого, что знает, знает Волк – не успеть Чёрной Шапочке по той дороге? И на лице его – слёзы – или всего лишь прихотливый отблеск электрического многорадужья?
Факел клюёт носом, разом ненасытно вздувается, выпрастывает кипучие острия-лоскутья и бежит вокруг бункера, метя свою дорогу огненными хлебными крошками. Чёрный Волк взмахивает лапой, раздаётся стеклянный хлопок – и джип лишается глаза. Волк берёт поданное верным вассалом оружие и стреляет машине в другой глаз. Лучистый мост разламывается пополам, падает в пропасть, и над мёртвым аэродромом причудливыми кругами расходятся лихорадочный перестук одиноких шагов, плотоядное гудение пламени и какофоническая увертюра несчастных измученных кузнечиков, рвущихся играть сегодня непременно первую скрипку.
Смольский встал, провёл руками по плащу и, зачем-то подсвечивая себе зажигалкой, побрёл прочь. Его немного пошатывало; через несколько шагов он, не обращая ни на кого внимания, распахнул плащ и обильно помочился. Вяло махнул водителю – пройдусь. В спину пронзительно закричали неразборчивый стишок. Смольского вырвало.
Он не видел, как иссохший факел, отработав своё, ввалился в бункер, остановился – и со всего маху повалился на пол. Он не видел, как из рук Клима выпал кусок старого грязного брезента, в котором уже не было надобности. Он не видел, как в последний раз поднялась и опустилась грудь девушки по имени Индира, и не видел, как её обугленные губы прошептали странные слова: «Клим… а она сделала четыре круга». Он не видел, как Чёрный накрыл лицо девушки своим бутафорским колпаком, вышел из башенки, миновал кучку бутафорских людей в бутафорской спецодежде и исчез.
Зато, проблевавшись, Смольский отчётливо услышал, как Николай Николаевич разразился гомерическим хохотом и безудержной, какой-то по-детски радостной овацией; фракция, разумеется, от него не отставала; белоснежный шеф, уже не в силах аплодировать, нашлёпывал себя по ляжкам и гоготал как викинг за пиршественным столом, исхитряясь то и дело отхаркиваться бессвязными обрывками слов старой французской сказки.
Смольский вытер рот, сжал голову руками, постоял так немного и подозвал ползущий за ним бесшумной тенью служебный джип.
* * *
Продрогший, насквозь мокрый Борей натужно водил ржавым напильником по макушкам волн, клочьями выдирая из бороды Нептуна седые пряди. Рассвирепевший океанский дед в бессильной злобе брызгал слюной и швырял в душегуба галькой и альбатросами.
Одна из солёных плюх сочно выбила из губ капитана Смольского сигарету.
Тот принялся было отплёвываться, но, видимо, передумал. Закурил новую – закашлялся.
Сочащаяся водяной сыпью небесная слякоть кипела и пузырилась; словно циклопий детёныш, набрав в грязную марлю жирного пепла, обмакнул мешочек в лужу и сжал его своей ручонкой.
– Однако прохладно, – проронил капитан, пряча «беломорину» в ладонях. – И, сука, мокро. Чё делать-то будем, выхухоль неформатная? Ммм?
Налетевшая волна разъярённо огрызнулась на плевок Клима и вырвала из расщелины уступа, на котором он сидел, изрядный клок водорослей.
– Контркультура?! – рыкнул вдруг Смольский и сплюнул следом. – Какая, на ***, контркультура…
Он замолчал. Окурок полетел в воду. Высунулось солнце и потерянно зашарило лучом ручного фонарика по зыбящейся водяной скатерти, словно заблудившийся путник, нежданно-негаданно вышедший к древнему заброшенному кладбищу.
Нахохлившийся Клим повёл головой налево, потом направо, пряча подбородок за тонкий отворот шарфа.
Со стороны Смольского снова потянуло табаком.
– Слышь, богема, – капитан запахнул плащ. – Отгадай загадку. Что общего между песенкой коробейников – помнишь? – ой, полным-полна коробушка, есть в ней всё, чё хошь – и навозным скарабеем? Ммм? Это простая загадка.
Клим дёрнул уголком рта – загадка ему понравилась. Капитан каких-то сил безопасности, как всегда, бил без промаха.
Смольский проследил взглядом ошалевшего альбатроса, сунул зажигалку в карман и попёр, срезая углы:
– Ты думаешь, ты рекламщик? Ты навозный скарабей, Климка. Вместо расхваливания ситцев и парчи в коробушке ты, как свинья, умудряешься в чистом поле отыскать какашку, сляпать из неё нечто шарообразное и покатить куда глаза глядят – авось выведет – а и выведет ведь, и даже не наступит никто – путь-то наш, ****ь, самобытный! авангардный! такой хитрожопистый, что только держись! Ой, полным-полна, понимаешь… да идите вы на ***! Тутошняя песенка про коробушку ничего общего с ситцами-парчой не имеет – ну просто, *****, песенка, и всё! Сама, *****, по себе. А что пиарим? – да вам же русским языком сказано – идите на ***! Пиарим-пиарим всякую хуйню, потом от этой хуйни отрываем сам пиар – и получаем чистое искусство! Щенок Сальвадор Дали, бедняжка, всю жизнь прожил в крезах своего больного мозга и думал, что трогает пальчиком зеркальную плоскость запредела – а мы-то запросто, с посвистом, с поплевом – тяп-ляп! – сколачиваем свою собственную реальность – одним только писаным в воздухе вилами пиаром, который ничего не пиарит!
Он скомкал «беломорину» в кулаке и прохрипел:
– Климка… королева в восхищении. Без базара, чувак – я просто хренею.
Небесная морось отяжелела, налитые капли зашлёпали по камням, взрыли оспинами горбатые спины волн и прибили птиц к воде.
Смольский поднял ворот плаща.
– А ты в «Сайгоне» здорово зассал тогда, Климка, скажи, ммм? – щурясь от дождя, спросил он, искоса поглядывая на неподвижного Клима. – Небось, думал – ща вытащит этот хер ствол и ****ец мне, ммм? Может, ты поэтому на заказ подписался, ммм?
Капитан вытащил чёрный, моментально заблестевший пистолет, помахал им пытающимся взлететь альбатросам и спрятал обратно.
– Климка! А ты когда маленький был – кем хотел стать? Я вот всегда хотел быть офицером, и чтобы у меня был собственный пистолет. Целыми днями из деревях пистолеты ножиком вырезывал, мамка всё охала – ох, обрежешься, ох, палец себе отчекрыжишь. А я возьму открытку – знаешь, были такие – «Советское стрелковое оружие» – найду свой любимый «ТТ», измерю линеечкой, умножу все циферки на пять, скопирую на досточку – и слесарной ножовкой вжих-вжих-вжих! Мы тогда как раз в N-ск переехали, и там такая здоровенная гора была, на кита из «Конька-Горбунка» похожая, Кур-горой её местные звали – так я там целые дни пропадал, всё деревяхи для своих пистолетных дел искал. Вдоль и поперёк Куру излазил – зимой на лыжах-«коротышках», летом – так. А под горой проходила железная дорога – три пути и один запасной, с тупиком – я поначалу спецом ходил на поезда глазеть, а оказалось, составы там всё больше отстаиваются, да сутками, ну, я и забил. А пистолеты – да, долго мастерил. Все до единого куда-то подевались, ни один не выжил.
Дождь поутих и сыпался теперь мелкой сырой пылью. Солнце стыдливо подглядывало в щёлку меж туч, но высовываться не решалось. Альбатрос сушил вёсла.
Смольский сунул в зубы сигарету, легко поднялся и, пошарив в кармане, коротко махнул рукой. На камень рядом с Климом влажно шлёпнулся полиэтиленовый пакетик, в который было завёрнуто нечто вроде маленькой книжки. Ветер набросился на новую игрушку, и пакетик стрекочуще зашуршал, задрожал, затрепетал, забился – мелко-мелко, будто закрутили маленькую трещотку.
– Не прощаюсь, – сказал Смольский океану и пошёл прочь. Плащ распахнулся, и полы его громко хлопали, как два чёрных флага какого-то страшного и нелепого государства. Шагов слышно не было.
Клим скользил взглядом по гребням волн. Когда на маковку очередного вала выкарабкивался косматый барашек, его взгляд перемахивал на следующий, и так далее. На каждой девятой волне взгляд задерживался чуть дольше – такие волны иногда и впрямь случались внушительнее остальных.
Лишь один раз Чёрный оторвался от океанского созерцания и, слегка повернув голову, покосился на оставленное капитаном.
На соседнем камне, в выемке, выдолбленной будто точно по мерке, лежали четыре пачки стодолларовых банкнот, увязанные общей бумажной ленточкой и замотанные в прозрачную плёнку.
Клим отвернулся и вновь уставился на безумную пляску водяного.
Он вдруг вспомнил далёкое-далёкое время, когда они только переехали в N-ск, и он впервые увидел эту потрясающую гору, не особо высокую, но изрядной длины. Она похожа на кита из «Конька-Горбунка», сразу подумал маленький Клим и отправился знакомиться. Ему хватило без малого пары недели, чтобы излазить все закоулки Кур-горы – там звали её местные – и наизусть выучить все её тропы, обрывы, овраги и полянки. Умаявшись каждодневно таскаться за непоседливым исследователем, родители махнули рукой и предоставили десятилетнему Климу свободу – с непременным условием, что за пределы Кур-горы он – ни ногой. В настоящем и недалёком обозримом будущем окружающий Куру мир ничего равнозначного предоставить не мог, так что слово Клим с лёгким сердцем дал и, надо сказать, держал его вполне достойно.
Как-то раз, вволю нагулявшись (разведаны: просека за заброшенной сторожкой и заросший сосняком склон прячущегося в тени маленького отрога; найдены: клёвая крепкая боевая палка, спидометр от мотоцикла с отсутствующим стеклом и моток алюминиевой проволоки), усталый, но довольный Клим возвращался домой. Спустившись с горы, он осторожно, боком, мелкими шажочками перешёл по двум жёрдочкам затхлую полуживую речушку – и тут до него донёсся грохот приближающегося поезда. В том месте поезда были слышны издалека, но Клим всё же прибавил ходу и начал карабкаться на гравийную насыпь.
Грохот потихоньку рос.
Едва выбравшись наверх, Клим закрутил головой – и фыркнул – поезд оказался обычным маневровым составом – три цистерны, пара хопперов и толкающая их «Кукушка». Однако за первым маячил второй, да и двигался товарняк довольно споро, так что мешкать не стоило.
Клим покрепче прижал к себе найденное добро и, высоко подбрасывая колени, ринулся через рельсы. Успевал он с запасом, но поезд – это такая штука… всякие истории про железную дорогу ходили, даром-то, что путей всего три, да ещё запасной с тупиком, да составы на тех путях обычно сутками отстаиваются. Больше цистерны, но встречались и крытые, среди которых попадались интересные – с такими площадками вроде крылечек, будто специально, чтобы людям стоящий поезд переходить, ежели обойти никак. Особенно зимой удобно было, когда на лыжах кататься ходили. А через поезда сплошь из цистерн прямо под брюхом этих цистерн перелезали. Пробираешься так, толстый весь, в тёплой куртке, шарфом пушистым умотанный, а над головой нависает эта махина – давит, и налево и направо уходит жутковатая мешанина непонятных трубок и шлангов, и всё в чёрном-пречёрном мазуте, и шпалы совсем близко – вот сердчишко ёкает…
Клим пересёк железную дорогу и остановился посмотреть – поезда, идущие в затылок один за другим, и так-то редкость, а тем более в здешнем сонном царстве. Вдобавок прямо под носом имелась автоматическая стрелка, похожая на гигантского металлического клопа – дополнительная ветка отходила на третий путь, который потом, после семафоров, убегал по широкой дуге влево. Климу хотелось поглядеть, как пойдут маневровые.
«Кукушка» дотолкала свою несчастную сиротливую пятёрку и застучала на стрелке. Прямо. Сейчас второму дадут красный, переведут – или не переведут – стрелку и пустят. Минут семь-восемь. Подождём. О, у второго состава тепловоз спереди, тянет…
Маневровый ушёл со стрелки, в ушах стояло дробное металлическое громыханье, к тому же Клим смотрел в сторону подползающего состава, и поэтому поезд, на всех парах вылетевший на стрелку с третьего пути, он увидел только когда локомотив, упруго толкнув его воздушным прессом, пролетел мимо. По лицу мазнуло горячим воздухом – и пошло; туго охаживать от высоких крытых вагонов. От неожиданности Клим дёрнулся, отшагнул и выронил мотоциклетный спидометр. Вот это да! Три поезда!
В воздухе поплыл ноющий вой тормозов. То ли второму не дали красный, то ли что, но только он истошно скрежетал колёсами, орал ревуном и судорожными рывками, лязгая сцепкой, пытался, пытался остановить своё многотонное извивающееся тело.
Клим попятился, наткнулся спиной на стенку гаража, положил на землю палку и проволочный моток, развернулся и быстрым шагом пошёл прочь от железной дороги. Ноги слегка дрожали.
Миновав первый, а, точнее, последний ряд гаражей, он перепрыгнул грязный ручеёк, лениво вытекающий из огромной водосточной трубы под путями, и увидел бомжеватого вида мужичка, стоящего возле макаронной загогулины вентиляционной трубы погреба. У ног мужичка, прямо на земле, свернувшись клубком и трогательно вытянув коротенькие передние лапки, лежал спящий кутёнок забавного палевого окраса. Другой, серо-полосатый, спал прямо на железной погребной крышке. Сам мужик держал на руках рыжего котёнка с большущими зелёными глазами.
– Бери? – просипел калдырь. – По рублю?
Клим почувствовал, как у него натягивается кожа на щеках. Комнатный городской мальчик, в таких ситуациях он терялся, деревенел, пунцовел, на глазах его выступали слёзы, а голова оказывалась пустой как во время гриппа. Так и сейчас – он оцепенело помотал головой и мышью прошмыгнул мимо бомжа.
Мужик, насупясь, глядел вслед.
– Бери! – каркнул он вдруг угрожающе – и швырнул растопырившего лапы котёнка в водосток. – Порублю!
Клим с пылающим лицом торопливо шагал по узкой, протоптанной тропинке между гаражами. В спину неслось:
– Бери! Порублю!
Клим вышел из гаражей. Вздохнул. Пахло пылью и отработанным бензином. Над головой бормотали голуби в высокой, похожей на зарешечённый овощной киоск голубятне. Откуда-то доносилось неразборчивое протяжное пение.
Клим пропустил «шестёрку» с фарами, по последней автомоде на четверть залитыми оранжевой тормозной жидкостью, перешёл дорогу и направился к небольшой площади.
Пение стало громче и отчётливее. Клим огляделся. Свадьба, что ли…
Слева, между трансформаторной будкой и помойкой, на расстеленной прямо на асфальте неохватной цветастой тряпице сидели цыгане-мандалаи, пар пять-шесть. Некоторые женщины лежали головами на коленях мужчин, некоторые – так. У всех мужчин – странные арабские бороды, длинные и курчавые, точно завитые, отчего цыгане имели какой-то растаманский видок. Пели только женщины:
Ой, как в босоножках
Хорошо идти
По земной дорожке,
Пыльному пути.
Незамысловатая и даже детская рифмовка, любовно уложенная мягкими голосами цыганок на печальный и медленный мотив, звучала почти как молитва. Клим невольно замедлил шаг, думая немного послушать, но тут ему в самое ухо заорали озорное:
КОГДА БАБА-ЯГА БЫЛА ДЕВОЧКОЙ,
КОГДА ЧУДО-ЮДО ЕЩЁ БЫЛО М-М-МАЛЕНЬКЫМ,
ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ БЫЛ ПТЕНЧИКОМ НЕМОЧНЫМ,
ЦАРЬ КАЩЕЙ БЫЛ М-М-МАЛЬЧИКОМ П-П-ПАИНЬКОЙ…
Клим невольно усмехнулся и посмотрел направо. Возле самой помойки стоял внушительных размеров стол тёмного дерева, за которым расположилась другая группа мандалаев, числом около пятнадцати. Эти, все как один безбородые, веселились – ели-пили, бродили туда-сюда, беседовали. Один цыган дремал, по-казацки развалившись на плетёном стуле и уронив голову на грудь. У дальнего края стола на низком широком чурбачке восседал Саша Башлачёв и, ожесточённо терзая свою знаменитую двенадцатиструнку, отчаянно перевирая мелодию, вопил во всё горло бессмертную прибаутку Вени Дыркина:
МНОГО ПЕСЕН О ШАХТЁРАХ БЫЛО СЛОЖЕНО,
МНОГО ПЕСЕН – О МОНТАЖНИКАХ-ВЫСОТНИКАХ,
А ПРО НАШУ ПРО СОВЕТСКУЮ МИЛИЦИЮ
ПЕСЕН НЕТУ – И НЕ НАДО ИХ СОВСЕМ!!!
Допев, Сашбаш отставил гитару и потянулся к квасу. Окончания песни мандалаи будто и не заметили. Клим пошёл дальше.
Под ноги легла решётчатая тень металлоконструкций, и разгорячённое лицо Клима овеяло приятной прохладой. Он обошёл притулившуюся к обочине запылённую маршрутку-«газельку» с одиноким водителем и гостеприимно распахнутыми дверями – и вдруг обнаружил, что никакого N-ска давным-давно нет, как нет и его самого, Клима Чёрного, а есть только плоскость некоего пространства, которому нет названия, по которой медленно идёт кто-то незнакомый и безымянный, бережно неся в руках всё, что у него есть – память о некогда оброненном классном мотоспидиметре с выбитым стеклом, потерянной клёвой палке и выброшенной шикарной блестящей проволоке; лицо его спокойно, шаг размерен, голова пуста; рядом, держа его под локоток, шагает невысокая девушка в лёгком сарафане с большими бледно-розовыми цветами.
– Я разуюсь? – спрашивает она, проворно скидывая босоножки.
Ему всё равно.
Вокруг стоит тишина. В искорёженных и чудовищно перекрученных скелетах высоченных металлоконструкций бродит лёгкий ветерок и что-то потерянно шепчет. Жарко.
Девушка мягко, но настойчиво заводит его в ближайший из многочисленных металлоконструкционных закутков, освобождается от сарафана, ложится на спину и разводит ноги. Немного позже она встаёт, поворачивается спиной и опирается руками о стенку случайного гаража-ракушки. Ещё чуть погодя она снова ложится, подкладывает руки под голову и, глядя в сияющее небо, говорит ему:
– Иди…
* * *
Вечерело.
Альбатросы озадаченно галдели, обсуждая странные бумажные прямоугольнички, которыми их щедро осыпал ветер. Океанский дед, отбуянившись, снялся с якоря и отправился на боковую.
Клим неловко встал, отряхнул джинсы, сунул руки в карманы и, оскальзываясь на мокрых валунах, задумчиво побрёл вдоль берега к пирсу.
Ветер, словно не решаясь забрать последнее, легонько трепал прилипшие к камням доллары.
P.S.
За день до выборов вся политически активная общественность была буквально потрясена неслыханным, хотя, честно говоря, не столь уж и чрезвычайным происшествием – в подъезде своего дома неизвестным был застрелен один из кандидатов на пост главы городского муниципалитета, лидер фракции «Ника» Николай Николаевич Белый. В специальном выпуске новостей сообщалось, что подозреваемый в этом тяжком преступлении начальник службы охраны Моисеев-Смольский в данный момент находится в розыске. Следствие продолжается.
В андеграундной тусовке прошла презентация фильма некоего Климентия Чёрного «Generation «П», на пару месяцев опередив Виктора Гинзбурга. Картина представляла собой стилизованную под старое чёрно-белое кино нарезку несвязанных между собой кадров из жизни молодого рефлексирующего неврастеника, слышащего голоса рекламных плакатов и сутками напролёт фланирующего по улицам в поисках мифического пятилапого пса. Успехом фильм не пользовался.
На заброшенном военном аэродроме деревенские мальчишки наткнулись, по их словам, на двух дохлых леших. Давно, видать, померли-то, божился один, инда почернели все, поддакивал другой. Им, конечно, никто не верил, и единственное, чего добились пацаны, это крепкого ремня и не менее крепкого наказа держаться от того аэродрома подальше.
В столице поговаривали, что знаменитая актриса, которая некогда произвела настоящий фурор своей блистательной Эвридикой, собирается вернуться на сцену, и её даже якобы видели в городе. Далее сии осведомлённые особы предпочитали помалкивать – то ли потакая желанию почтенной примы оставаться инкогнито, то ли – своей мнимой осведомлённости.
Старый добрый «Сайгон» тихо канул в Лету, на прощание тиснув своё имя на мемориальной табличке на стене бара респектабельного отеля «Radisson SAS Royal hotel».
----------
В произведении использованы фрагмент либретто «Орфей и Эвридика» («Песня о капле росы») Юрия Георгиевича Димитрина и песни Вени Д’ркина.