… Приняли новенького служку священные
книги жрецу выносить, а тот возьми
да и спроси – а сколько их, священных
книг-то? одна? ну, чтобы лишнего не
взять? Рассердился жрец и ничего не
ответил. А простофилю на остров
услали, на семь дней к Мёртвому
племени…
«Сказание о Зелёном Слизне»
Рождение Зелёного Слизня
– А где папа-то? – шепеляво орёт с балкона противный старушечий фальцет.
– Умегх, – бормочет перед моим окном малыш, глядя в землю. Женщина рядом с ним затравленно улыбается и, надсаживаясь, торопливо поднимает с асфальта неохватные, выскальзывающие пакеты с продуктами.
– Где папа-то? – не слыша ни себя, ни других, донимает старая дура.
– УМЕГХ!!! – отчаянно кричит малыш.
Женщина вешает на плечо самый большой из пакетов, берёт в одну руку два остальных – и тянет, тянет малыша, что-то ему тихо и отрывисто приговаривая.
– А… – тянет фальцет. – Ладно…
Закрываю форточку.
– Ну? – оборачиваюсь к братьям Джайло.
Братья – кадры ещё те. Сейчас, например, они пытаются раскрутить меня на сотовый телефон.
– Всего сто рублей в сутки! – пищит старшой. Остальные лучезарно кивают – да, да!
Вздыхаю и вынимаю свою старенькую «раскладушку».
– Я, – говорю, – плачу девяносто шесть рублей за корпоративку…
– Ну вот! – восклицает, не разобравшись, средний, и его тут же одёргивают.
– … в месяц, – продолжаю я, – и имею безлимит внутрикорпоративных звонков и бесплатные SMS.
– Интернет! – не сдаются братья и выпихивают вперёд младшенького. – Всего двести восемьдесят рублей в сутки!
Понуро открываю и закрываю флип.
– Я, – сознаюсь, – плачу четыреста…
– Ну вот! – уже с полным основанием радуются братья.
– … в месяц, – продолжаю я, сволочь эдакая, – и имею полный анлим. Правда, выхожу не по телефону.
Братья падают духом.
– Блаженные нищие… – начинаю я, но прикусываю язык – отчего-то становится стыдно.
Старшой прячет несчастный мобильник за пазуху.
– Эй, Джайло! – добрый и строгий судия, я пытаюсь встряхнуть незадачливую троицу. – Если вам хочется вкусно и красиво пожрать…
Ага, оживились.
– … я могу сводить вас в кафе-мороженое. Но поощрять желание срубить лёгкую капусту с «провинции»…
Исполненные гордого презрения, Джайло уходят.
Зелёный Слизень. Стадия куколки
В плен нас взяли быстро и неинтересно.
Мы с Мирой купались в мелком пруду на пустыре, том самом пустыре, где потом появятся дурацкие новомодные аттракционы, моментально будут переломаны подвыпившими подростками и останутся ржаветь, навсегда испоганив столь приятное некогда место. Сюда валом валила детвора – пруд был настолько мелок, что, зная где, можно было перейти его по дну вдоль и поперёк. По утрам на его бережку можно было увидеть худых суровых старичков с удочками – в прудике водился пескарь. По вечерам у пруда собирались мамы с колясками, поодаль гнездились выпивающие, а вокруг, на поводу у своих питомцев, бродили отрешённые собачники.
Я пришёл сюда в послеполуденный час и сразу полез в воду. Посреди пруда ребетня затеяла нешуточную возню – наверное, опять что-то нашли. Я дополз до более-менее глубокого места – и увидел загорающую на берегу Миру. Мы с ней были немного знакомы раньше, ещё до… хотя тебе, читатель, этого наверняка достаточно. Мы были с ней уже знакомы.
Мира мне обрадовалась, храбро влезла в воду, и мы поболтали о том о сём. Среди прочего, она сообщила мне причину детской суматохи – видели, как некий садюга кинул в пруд котёнка, вот они и ищут останки несчастного утопленника. Глаза её при этом стреляли искорками, и я понимающе посмеялся.
И тут появились фашисты. Мелюзгу и редких гуляк как ветром сдуло, только у самой воды осталось лежать цветастое полотенце с вышитым крокодилом. Остались только мы с Мирой да одинокий глухой дедушка с удочкой в руке. Разумеется, я не мог бросить Миру и, выбравшись из воды, сел рядышком с ней. Дедок же фашистов, вернее всего, просто не заметил.
Нам велели одеться, кинули в грязный кузов трофейного «студебекера», привезли куда-то, завели в класс полуразгромленной сельской школы и заперли. Я подошёл к забитому фанеркой окну и выглянул наружу.
Что там, спросил хромой Профессор. Я обернулся и сказал – окраина.
Теперь понятно, почему нас не связали, пробурчал Историк. Я, не желая ссориться, кивнул.
Откуда здесь фашисты, спросила Мира, ведь по радио передавали…
Историк грубо выругался. Подойдите к окну, фройляйн, прогнусавил он, подражая остготскому произношению, подойдите и посмотрите сами.
Я подошёл и сел рядом с Мирой за первую парту. Мы выберемся, пообещал я ей, и она легонько сжала своими холодными пальцами мою ладонь.
Нас пятеро. Кроме Профессора, который уже почти не ходил, Историка, Миры – она работала Инженером – и меня, был ещё один. Его кинули к нам в грузовик последним, и Мира спросила как его зовут. Новенький, будто слепой, повёл головой, уполз в угол и отвернулся.
Сейчас он лежал на дощатом полу, и казалось, дремал.
Эй, крикнул ему Историк, эй, отшельник! а ты чего думаешь, где мы?
Тот медленно открыл глаза, перевернулся на бок лицом к стене и затих.
Сука, процедил Историк, хренова сука. Оставь его, сказал Профессор, может, он контуженный.
Историк, бормоча сквозь зубы, вернулся к окну. Так к последнему члену нашего маленького общества прилипло прозвище Отшельник.
Спустя какое-то время к нам пришли. Упитанный улыбающийся немчик с рыжим портфелем, оставив у дверей двух дюжих автоматчиков, вежливо с нами поздоровался, участливо справился о самочувствии и спросил, может, нам чего-нибудь нужно. Говорил он чисто и достаточно бегло.
Профессор попросил сигарет, я горячего чаю. Историк по-западнокхмерски прошипел себе под нос непечатное. Мира закусила дрожащие губы и покачала головой.
Немец что-то повелительно гаркнул конвоирам, и те исчезли. Я услышал, как щёлкнул замок.
Меня зовут Герман, представился наш гость, вынимая из портфеля маленький портативный проектор. Вы уважаемые учёные великой страны, по несчастию являющейся нашим врагом, продолжал он, разворачивая проектор глазком в сторону покосившейся доски. Я уполномочен говорить с вами об одном чрезвычайно важном проекте, который, кроме вас, оказался не по зубам ни одному из наших специалистов.
Чрезвычайно важный проект, презрительно спросил Историк.
Герман посмотрел на него голубыми глазами, подумал и улыбнулся ещё более радушно – да, герр Историк, вы совершенно правы, герр Историк – чрезвычайно важный ДЛЯ НАС проект.
А тогда какого, начал опять Историк и вдруг завизжал на Профессора – да отстаньте вы от меня к чертям собачьим!
Профессор выпустил рукав Историковой кофты и вздохнул.
Герман сиял как лампочка-стоваттка. В случае успешного завершения проекта, замурлыкал он, вас снабдят продуктами и всем необходимым и доставят к линии фронта, где вы сможете вернуться к своим.
А в случае НЕуспешного завершения, сорвалось у меня с языка.
Или успешного НЕзавершения, добавил Историк.
Немец оглядел нас, и его взгляд задержался на широкой спине Отшельника.
Тогда мы вас расстреляем, ласково сообщил он и, выждав ровно три секунды, сделал вид, что спохватился – хлопнул себя по губам и доверительно произнёс – ну, думаю, до этого дело не дойдёт.
Преувеличенно бодро он щёлкнул кнопкой проектора, и на доске возник яркий светящийся прямоугольник. Побежали титры – естественно, на немецком.
Тут в основном всякая лирика, великодушно отмахнулся от родной речи Герман, а вот начинается интересное.
Мира вцепилась мне в плечо – показывали расстрел пленных.
Герман небрежно махнул рукой – не волнуйтесь, господа учёные, это всего лишь постановка.
На импровизированном экране расстрельная команда ощетинилась стволами винтовок – и тут, видно, у одного из смертников не выдержали нервы. Он бросился на землю, сразу подскочил, рванулся в сторону и, оттолкнув растерявшегося, уже поднявшего руку вертухая, кинулся к лесу.
Историк звучно сплюнул на пол.
Беги, вдруг негромко, с напряжением в голосе сказал Герман, беги, давай, давай. Наверное, он был хорошим актёром, наш Герман. Я слышал, немцы хорошие актёры.
Беглец достиг подлеска и отчаянным броском нырнул в него. Преследователи, увешанные оружием, тяжело переваливались по свежевспаханной рыхлоте и беззвучно потрясали кулаками.
Ушёл, сказал Профессор.
Ушёл, согласился немец, и более того – растяпа-сержант, упустивший побежника, был расстрелян вместо него.
Экран погас. Герман сунул проектор в портфель, застегнул его и опёрся руками о стол. Впервые улыбка на его круглом лице стала какой-то неприятной.
Подобного рода пропаганда – крайне полезная штука, проскрипел он, мы жестоки, да – но мы справедливы. Сделаете проект – будет вам свобода. Слово немца.
Слово немца, усмехнулся Историк.
Слово немца, подтвердил Герман.
А что за проект-то, грубовато бросил я.
Немец снова широко разулыбался. Он явно был доволен своей, так гладко сложившейся жизнью.
Танк, с причмокиванием чуть ли не просюсюкал он, обычный средний танк.
В чём подвох, без обиняков спросил Профессор. Мира едва заметно кивнула – это была её область, да и все мы заинтересованно уставились на немца. Действительно, тевтоны в техническом отношении были, увы, далеко за пределом наших возможностей, и уж в чём в чём, а в танках они нужды испытывать не могли.
Тем более странны были недавние слова немчика о не справившихся с проектом собственных конструкторах. Интересное кино.
Интересное кино, язвительно изрёк Историк, немцы разучились делать танки. Потом вы разучитесь маршировать, потом…
То есть – вы отказываетесь, с надеждой спросил Герман.
Какая броня должна быть у прототипа, донеслось откуда-то сзади. Мы обернулись.
Отшельник лежал в той же позе. Участок глинобитной стены перед ним был весь изрисован причудливыми каракулями.
Немец довольно потёр ручки – двадцать миллиметров.
Значит, задумчиво, как бы самому себе прогудел Отшельник, сейчас у вас сорокамиллиметровые… и, конечно, не справляются с обычными фугасами… о противотанковых и говорить нечего… так я и знал… не жилец был тот проект… мы сделаем тебе танк, Герман. С двадцатимиллиметровой бронёй, плюс-минус ноль-три.
Стой-ка, умник, встал с парты Историк, ты чё…
Идите, негромко сказал Отшельник, не обращая на Историка никакого внимания, идите, офицер. Распорядитесь насчёт бумаги, карандашей и прочего… да вы и сами прекрасно знаете, что нужно. Доложите там… доложите – через месяц… через три недели танк будет готов.
Зер фантастиш, воскликнул немец, схватил портфельчик, подошёл к двери и ударил в неё ладошкой. Забрав у конвоира блок сигарет, он швырнул его на учительский стол и коснулся двумя пальцами козырька фуражки – чай принесут позже. Пока думайте над проектом. Ауфвидерзейн, tovarischi!
Много позже, сидя в кресле-качалке перед сакраментальным камином и слушая блистательного Баха, я неоднократно брался за эту рукопись – и всегда с неизменным результатом – моё перо наотрез отказывалось писать дальше. Мы, благодаря встрявшему Отшельнику – оказавшимся, кстати, как и Мира Инженером – подрядились делать немцам танк с облегчённым броневым покрытием. Наш – назовём его куратором – Герман ушёл, пообещав всё необходимое, а мы…
Мы остались. Что было потом?
Моё верное стило артачится и на этот раз. Может быть, не так уж оно и своенравно, и этой нашей истории не стоит заканчиваться? Ведь написанная, она будет кем-то прочитана, и этот кто-то вообразит, что понял всё до конца – а как вообще можно понять до конца такую историю?
Я отложу перо и расскажу так.
Итак, начали мы проект. Придумали ему кодовое название «Т-20». Ставший до всего необычайно раздражительным Историк окрестил его по-своему, но поддержки не встретил и спустя некоторое время говорил просто «танк». Трудясь бок о бок, мы старались не ругаться и не цеплялись друг к другу по мелочам – наша маленькая семья могла развалиться от малейшего дуновения – а неизменные прорывающиеся тут и там очажки раздражения гасили работой.
Отшельник проявил себя отличным специалистом, более того – всё время был готов придти на помощь, дать совет или просто ободрить зашедшего в тупик. Единственно, он почти всё время молчал, в короткие перерывы отворачивался к облюбованной стенке и мгновенно засыпал. Утром Отшельник вставал раньше всех нас, зажигал коптилку и погружался в прочностные расчёты новой двадцатимиллиметровой брони.
Часто заходил Герман. Поначалу, нацепив очки и надувшись как индюк, он донимал нас дилетантскими вопросами о будущем танке и о ходе проекта в целом, но после резкой Отшельниковой отповеди довольствовался тем, что прохаживался за нашими спинами и, привставая на цыпочки, заглядывал в чертежи. В инженерном деле немчик явно ничего не смыслил.
Через два с лишним месяца прототип был готов. Отшельник насилу уломал Германа не тащить на испытания высокое начальство и всё талдычил тому поговорку про первый блин. Опасения, а, вернее, предсказания Отшельника сбылись на все сто – прекрасные защитные и удовлетворительные стрелковые показатели совершенно сводились на нет скверной ходовой частью. Тем временем истекал обещанный немцам срок.
А на исходе третьего месяца, когда стало ясно, что с танком мы никак не успеваем, а улыбка у что-то подозревающего Германа становилась день ото дня всё более волчьей, случилось непредвиденное.
Над секретной фашистской базой пропел хор знакомых моторов, и в воздухе заныл рой падающих на тевтонские головы бомб. Вокруг громыхали взрывы, кричали раненые, тряслись, готовые погрести нас стены старой школы, а мы, взявшись за руки, в полузасыпанном обломками классе во всё горло орали «Марсельезу». Почему-то в тот момент всем на ум пришла именно она.
Через каких-то полчаса всё было кончено. Мы осторожно вышли из класса – и натолкнулись на Германа. Он, скрючившись, лежал поперёк коротенького коридорчика, со своим рыжим портфелем в одной руке и бутербродом с кружочком колбасы в другой. На его груди поблёскивали выскользнувшие из кармана очки, целые и невредимые. Голубой глаз на оставшейся половине лица глядел в потолок, а губы растерянно улыбались – совсем как у того сержанта из пропагандистского фильмеца, который Герман крутил в нашу первую встречу.
Мира неожиданно расплакалась, и мне пришлось взять её под руку.
Вот и вся история.
До линии фронта мы не дошли. Улепётывающая от наших истребителей стайка «юнкерсов» в бессильной ярости расстреляла нас, бегущих, когда мы пересекали большое нейтральное пшеничное поле. Пулемёты «юнкерса» выкладывают цель кучно, не чета нашим тогдашним трещоткам. Я до последнего сжимал руку Миры, по которой текла её горячая кровь – а может быть, моя.
А что до кресла-качалки, камина, упрямого гусиного пера и Баха – так ты прости мне эту мелочь, читатель – я её выдумал.
Там, на пшеничном поле.
Охота на Зелёного Слизня
Мне очень нравится Стеклянный Вокзал – да, да, тот, что у подножия Кур-горы. Если не заплутаешь в катакомбах его переходов, не сробеешь пред властными указателями, не перепутаешь на развешанной повсюду схеме красную ветку с вишнёвой – может, и выйдешь как-нибудь на уровень U – да, да, тот, который под землёй. Огромные, измятые сотней тысяч рук жестяные створки лязгнут за твоей спиной, возвращаясь на место, и, оглядевшись, ты обнаружишь себя в гигантском по площади помещении с непривычно низким потолком, похожем на… подвал? ангар? пакгауз?
Это единственная и потому безымянная станция подземного кольца. Снуют горластые, похожие на уборщиц, женщины в клеенчатых фартуках поверх зелёных халатов; грохочет металл; чувствуется постоянный и довольно сильный ток свежего воздуха; пахнет машинной смазкой и электрической искрой. Вместительные тупики, коих здесь изрядное число, реверсируют заглянувшие на огонёк запыхавшиеся поезда и твёрдой рукой меняют им маршрутные карты. И лишь одна из линий – тоже, конечно, закольцованная – ведёт наружу.
В Мазгву.
Ты возвращаешься к жестяным вратам, у маленькой пожилой билетёрши обмениваешь свою объёмистую сумку с бутербродами с колбасой на круглый алюминиевый жетончик и идёшь к… перрону?.. к окантованному стальной полосой краю платформы. Впереди как раз разворачивается только что прибывший состав; поезд, кряхтя, проходит по прямоугольному развороту, и заострившаяся морда его локомотива раздосадованно водит щётками по лобовому фибергласу.
Заглядевшись на тот поезд, ты, разумеется, упускаешь свой; створ шлюза уже почти закрылся, и успеваешь заметить только хвостовые огни и пустую заднюю кабину. Недовольно гудя в нос, совершаешь ещё один поход к камерам хранения и отдаёшь свой жалкий жетон; старушка, терпеливый ангел, с кроткой полуулыбкой принимает в свою копилку твой неиспользованный шанс и говорит дождаться следующего рейса – они часто ходют, посиди-ка покуда. Правда, сидеть на уровне U – негде.
Скоро ты, сжимая новый алюминиевый кругляш, сидишь у окна и смотришь в наступающую ночь.
В Мазгву.
Твой маршрут вроде экскурсионного – выход, набережная, Лошадиная площадь, бульвар – возврат. Твоё счастье недолго и вполне умещается на одной стороне круглого, с неровными краями жетончика.
На площади ты оживлённо… как это… знакомишься с достопримечательностью – высоченной стелой с каменной фигурой Белой Лошади на самом верху. Поезд объезжает вокруг памятника и стелет к бульвару; ты выворачиваешь шею и прижимаешься щекой и виском к пыльному стеклу, но на место стелы уже наползает пошлый бульвар, дряхлая столичная кокотка, смотреть на которую настолько невозможно, что возврат начинает казаться благословенным избавлением – а ведь совсем недавно продолжительность экскурсии казалась тебе возмутительно урезанной.
Оставив подземье, ты снова оказываешься в холле Стеклянного Вокзала, но на этот раз идёшь прямо, через вращающуюся дверь, по проходу бомбоубежища, к выходу – и вверх, вверх, вверх. Если повезёт, увидишь нередкий в эти времена года налёт Железных Охотников – вибрирующий вой сирены, сгоняющие в укрытия взбудораженную толпу охранники, сбегающиеся и занимающие свои позиции стрелки с ручными пулемётами, огромные стремительные тени от пролетающих Охотников на полу опустевшего Вокзала, короткая перестрелка, рухнувший прямо на рельсы у перрона исполинский металлический червь с зеркальным шаром вместо головы – Охотник, затихающая – и вот уже совсем затихшая перестрелка. Доброжелательный голос успокаивает и дарит надежду; пассажиры с осторожными оглядками выбираются из убежищ и опасливо косятся на мёртвую громадину; возле Охотника уже вовсю суетятся техники.
Ты проходишь дальше – вверх, вверх, вверх – и не можешь отделаться от ощущения, будто здесь, на Стеклянном Вокзале ты кого-то потерял и его нужно непременно отыскать; глупо озираешься, ищешь – кого? возможно, чьё-то лицо подскажет тебе – ты ищешь меня! – но лица остаются непроницаемо-приветливыми как автоматы с кока-колой, и ты, плюнув, машешь рукой на все ощущения…
… и выходишь на вершину Кур-горы, прямо в город.
О, это забавный город! Не имеющий ни названия, ни какого-нибудь статуса, он кажется выстроенным из песка – восточного вида постройки с обкатанными ветром стенами и крытыми камышом плоскими крышами, уютные дворики, узкие окна. Улицы, правда, широки и покрыты изжелта-коричневой пылью, но ветра в городе практически не бывает, и ты спокойно идёшь – вверх, вверх, вверх – разглядывая играющих в мяч чумазых ребятишек.
Почти ночь, и взрослые горожане уже спят – в городе ложатся засветло. Ты доходишь до самой высокой точки, где растёт единственное в городе дерево, возле которого ютится приятная во всех отношениях поляночка; под деревом всегда горит костёр, и одинокого путника ждёт жареная на огне колбаса. Ты садишься на полянке, жуёшь колбасу и глядишь вокруг.
А вокруг – другие города, до горизонта, и огни, огни, и над каким-то из городом дождь, и по асфальту катят авто с заплаканными стёклами, и какой-то чудак, стоя под часами с букетом вымокших роз, щурится на свет ранних фонарей и о чём-то размышляет… Помнится, в первый раз поднявшись сюда, ты был удивлён – потому что, входя в стеклянные двери Вокзала, ты твёрдо знал, что Кур-гору охватывает только один город и только с одной стороны; ещё бы тебе этого не знать… ты сам из этого города!
Но с вершины всё видится по-другому.
Доев свой нехитрый ужин, ты принимаешь сигнальную SMS-ку, в условленном месте встречаешь напарницу, она ловит автобус – за рулём свой человек – и вы мчитесь в ночи по пустой дороге, и лобастая округлая башка вашего автобуса чем-то похожа на морду того Охотника.
На каждом перекрёстке, на крыше углового здания ярко светится Большой Вопросительный Экран. Отвечая моему молчаливому запросу, он лоцирует местоположение Зелёного Слизня и скидывает его координаты на одноразовую магнитную карточку, которая появляется из щели картомата рядом с Экраном. Твоя правая рука выстреливает длинную клейкую зелёную нить, и уже через мгновение, получив бесценную информацию, ты говоришь водителю куда свернуть.
Дороги, в отличие от песчаных улиц города, неприлично узки; время не терпит, и водитель остервенело топит акселератор; напарница, вися на поручнях, то и дело испуганно взвизгивает; на улице имени 50-летия СССР, на повороте автобус заносит, и он практически утыкается носом в «сталинку», водила сдаёт назад, и вы теряете драгоценные секунды. Ты как заведённый лупишь по картоматам зелёной нитью и лихорадочно рвёшь из щелей карточки. Слизень уходит.
Звонит, отвлекая, Хомяк:
– Мы нашли стопроцентные запчасти для мануального принтера. Как доложить заказчику?
– Стопроцентные? – нервный смешок. – Ну, скажи – ваш «трогательный» принтер готов.
С каждым оборотом колёс след Зелёного Слизня становится всё отчётливее. Замурованные подъезды, разорённые эзотерические лавки – его «рук» дело.
На площади вас останавливает Лошадь-в-клетке – она же Лошадь Ира, она же Белая Лошадь – и грустно спрашивает:
– Скажите, что такое «ахатный» выстрел?
Хихикаю:
– Это выстрел ахатника на ахате!
Ира печально кивает головой и задаёт следующий вопрос:
– А что такое – выстрел в, простите, ***?
Ржу в голос:
– Ну… единственный способ суицида для «трогательного» принтера.
– Верно, – Ира сама вселенская тоска. – Последний вопрос: что ожидает человека в самом конце? Подсказка: большое, светлое, тёплое.
Даже не думаю:
– Это Лошадь, Белая Лошадь. Хотя…
Ира с надеждой вскидывает голову.
– … хотя, вообще-то, так-то, конечно, Бог… но тут уж кому что.
Ира распластывается животом на полу клетки, разбрасывает ноги в идеальный поперечный шпагат и отпускает нас восвояси.
Взрёвывает мотор автобуса; напоследок вы пытаетесь вытащить Иру из клетки; мешает проклятый шпагат, и вы отступаетесь.
Приближается Диснейленд; виднеется его знаменитое неподвижное «чёртово колесо». Стонут горящие шины. Фффшух – очередная карточка – здесь резко налево! потом перед мостом направо!
В холодном чёрном воздухе – зелёная тягучая тревожность, ожидание беды.
Исчезает единственное городское дерево с уютной полянкой, исчезает гостеприимный костёр и вкусная подгорелая колбаска, один за одним в темноту за твоей спиной проваливаются города с яркими фонарями и мокрыми машинами; и последним умирает твой родной город, с родным домом и подъездом, из которого ты когда-то выходил гулять – с собакой или один – но теперь самолично тобою замурованным; и остаётся только висящее на ручке антресолей эзотерическое ожерелье мала из засушенных навсегда ягодок священного дерева туласи – но последнему Экрану так и не удаётся определить, что это за место.
– Попробуем вслепую? – спрашивает напарница.
– Попробуем, – киваешь ты – и прекращаешь охоту.
Напарница вопросительно смотрит на тебя, а тебя вдруг начинает разбирать смех. А ведь эти олухи сейчас сидят на кухне, за квадратным столом, рисуют на плане города предполагаемый маршрут Слизня. Ты хохочешь и сквозь выступившие слёзы объясняешь напарнице – ничего у них не выйдет… они бы ещё за круглый стол сели!
Мира кладёт руку на длинную чёрную кобуру.
Ты давишь смех, делаешь серьёзное лицо и говоришь:
– Зелёный Слизень?
И будто бы сам себе отвечаешь:
– Да пускай живёт.