[редактировано 19.08.2011]
...страшные сны. Вернее, сон. Один. Постоянно один и тот же. Нет, не каждую ночь, разумеется. Кошмары у мозга всегда в ассортименте, но этот доминировал над всеми остальными. Наверное, нет ничего ужаснее, мучительней и деспотичней со стороны души, как постепенно, по капле забирать здоровье, силу и рассудок у человека, виновного в... преступлении? Но в каком?
Эберт пытался выудить из печальных даров Морфея нечто очень важное, зерно истины, которое помогло бы ему что-то изменить, вернуть. Даже любой совет, подсказка стали бы великим достижением этой бесконечной битвы с самим собой. Со своим горем и со своим адом, личным, почти карманным.
Но всё было тщетно. Каждый раз, за порогом "иного мира" Эберту открывались одни и те же картины. Шаг в сторону - и всё бы изменилось, но обстоятельства - сложная штука. Они командуют парадом независимо от действий человека, так называемые - часовые судьбы. Хотя, может быть, они были составляющими этой самой судьбы? Но к чему размышлять об этом человеку? Он всего лишь должен принимать неприятности по мере их поступления.
И всякий раз Эберту представлялся ребёнок, который мог бы стать родным, любимым, даже с тем неизвестным науке феноменом, как паучье тело: четыре ноги и две руки. Может, ему удобней было бы перемещаться из комнаты в комнату за игрушками или отыскивать маму с папой, чтобы те его понежили, накормили, успокоили. И кто знает - только ли пол смог покориться этому чудесному созданию?!
Следующий кадр, как стремительная морская волна, пошатнул надежду на будущее. Телефонный звонок... забрать... опыты... ЗАЧЕМ?!
Нет, так быть не должно: Эберт через силу старался прорваться через живое сопротивление у дверей палаты. Ариана кричала, билась, несмотря на то, что все силы забрали роды и кесарево сечение... Всё равно! Кровь хлюпала под её телом, от ярости матери она закипала, жаждала отомстить, заступиться за хозяйку.
Но все старания молодого человека оказались ничтожными: во сне - не на войне, там полководец - разум. И лишь тогда, в роковой момент Эберт приложил все свои силы, постарался одолеть одним махом всё зло на свете, но острая игла и моментальное поражение рассудка оставило в его памяти один единственный след, звуковую стигмату. Этот крик был полон боли, обиды, и смерти... Если кто-то искал в мире самое ужасное явление, то он искал не там. Ни катастрофы, где гибнут миллионы людей, ни беспощадные болезни, о которых вещают с экрана те, кто и понятия не имеет о нынешней ситуации в мире. Всего лишь один крик... и им было всё сказано...
Эберт встал с кровати, молча подошёл к окну и полил из бутылки медленно увядающий цветок. Солнца свет уже два с лишним года не слепил глаза. Фальшь просматривалась в этих ярких переливах снега, что укрыл двор и подарил детям плацдарм для весёлых шуточных баталий.
Затем мужчина поцеловал поочерёдно два черепа: один принадлежал взрослой женщине, другой - детский и уникальный по своей форме. Эти драгоценные для Эберта фрагменты скелета покоились в углу комнаты на импровизированном алтаре, покрытом бордовой бархатной тканью. Повесив на шею алюминиевый талисман-пентаграмму, Эберт оделся и проследовал на кухню за необходим ему завтраком. Силы без него с утра быстро испарялись, превращались в свободную энергию, что циркулировала в мире в ожидании своего покорителя.
Суббота. Работать не надо, лишь тяга к милосердию являлась для Эберта на сегодня главным действом среди прочих бытовых проблем. Отдать себя чужому горю, помогать, хоть и морально, тому, у кого выдуманный миллионами бог отобрал всё, что он так любил... или старался любить. Но старания - это пробы и ошибки, бесконечные, замкнутые в собственный дьявольский круг, дарованный каждому с рождения.
Собираться ему долго не пришлось. Он лишь захватил две костяные частички своей души, каждую положил в отдельный футляр, а сами футляры - в сумку и покинул свой храм одиночества, что разделял с ним и любовь, и триумф и горе…
Выйдя на улицу и затянув потуже связанный когда-то нежной и талантливой женской рукой шарф, Эберт направился пешком туда, где его ждала единственная радость на свете, и цель его была прекрасна. Лишь однажды, спустя год, когда судьба разделила его жизнь на пресловутые "до и после", он радовался, радовался как ребёнок. Чему? Огню! Священному огню, что полыхал, будто символ прихода Люцифера, жаждущего мести за нелепый небесный приговор. Бог мудрости возжелал бы подарить людям истинное знание, очистить разом, как все жёсткие диски компьютера, замутнённые умы людей от лжеинформации и социальных вирусов, что контролировали каждого индивида в независимости от его желаний.
Обычно Эберт не оглядывался на проходящих мимо людей. Нет, не из соображений воспитанности, скорее потому, что не хотел задумываться о быте других. И боялся больше не прозрения, а прочтения... прочтения на их лицах бессмысленной судьбы. Но он не мог порой отвести взгляда от детей. Нечто странное, тёплое и воодушевляющее появлялось в его душе рядом с врожденной агрессией, направленной на защиту интеллектуальных, материальных и духовных ценностей. Последние Эберт, будь он писателем, выделил бы отдельной главой в своей книге жизни. И он знал, что книга эта, пусть и существующая только в его изощрённой фантазии, ещё не дописана. И точку поставит не он, а та самая пустота, что обычно поглощает души праведников и одиночек, когда они понимают, что им не стать героями там, где это самое геройство не любят.
Снег задорно хрустел под ногами Эберта. Дома, что не реставрировали уже сотню лет, зима нарядила перед предстоящим праздником. Паутинки-узоры на стёклах, которым Эберт радовался втройне, напоминали ему о милой малышке, планы которой не осуществятся уже никогда. А покорять высоты хочется всем, даже если эти мечты спрятаны глубоко в душе. И порой не хватает сил на их осуществление.
Войдя в здание городской больницы, Эберт проследовал мимо регистратуры прямо к лестнице, что вела в особую секцию. В будни ему удавалось заглядывать сюда лишь поздно вечером, так как работа отнимала львиную долю свободного времени. А вот выходные он любил. И ведь именно свободное время было главной переменной в уравнении милосердия, стояло после знака равно в числителе. Лишь тот, кто не занят своими мыслями и делами, вспоминает об убогих в переходах и на вокзалах, что просят милостыню в надежде на корку хлеба перед сном.
В коридоре второго этажа Эберта встретила старшая медсестра Зоя Семёновна, пожилая старушка, что всегда мило, неподдельно улыбалась, когда видела молодого иностранного господина, одетого во всё черное. И ни цвет, ни легкий акцент не имели для неё значения, она судила о душе лишь по деяниям.
- Утро доброе, ангел Вы мой, - Эберт всегда встречал её этой милой фразой и, обняв, поцеловал бойкую старушку в щёчку.
- Ой, Эби, здравствуй, ты снова пришёл, ах, да что же ты за золотой человечек?! - улыбнулась Зоя Семёновна доброй беззубой улыбкой, - проходи, проходи, я тебе тапочки вчера постирала, переодевайся, вот же Еша будет рад!
Эберт снял пальто в маленькой уютной комнатке для медсестёр, переобулся и с сумкой на плече проследовал за медсестрой.
- Заходи, Эби, заходи! - Зоя проводила мужчину до палаты номер тринадцать. - Кто к нам пришёл, Ешечка, посмотри, это твой друг, я знаю, что ты рад! Ну, не буду вам мешать, вдруг у Вас чисто мужской разговор, - Зоя Семёновна лукаво подмигнула и направилась к выходу.
- Спасибо, свет Вы мой, - поблагодарил старушку Эберт и проследовал к креслу, которое стояло рядом с человеком, что уже больше года пребывал в синдроме изоляции.
Иешуа лежал неподвижно, из всех прелестей жизни у него остались лишь вертикальные движения глаз и век, да и те проявлялись лишь по большим праздникам. Полный ноль в социальном плане, брошенный, проклятый... называйте, как хотите, смысл трагизма от этого не изменится.
-Ну, здравствуй, Ешечка! Соскучился по мне? Да, знаю, что ты не ответишь, не утруждай себя морганием. Я сегодня не один, как всегда, по выходным я прихожу в компании. Да и, что это мы с тобой всё вдвоём да вдвоём, вот уже и медсестра, при её-то почтенном возрасте, подозревает, не голубые ли мы с тобой!? - Эберт рассмеялся и открыл сумку. - Да шучу я, конечно же, мы с тобой мужики, особенно после того, что с нами случилось. Ох, страшно вспомнить….
Эберт достал два футляра и поочерёдно выложил черепа дочери и жены на колени «коматознику».
- Вот, поздоровайся, это моя дочь - Мелисса, - Эберт погладил миниатюрный, потемневший от времени череп и бесцеремонно подвигал нижней челюстью, - привет! Видишь, она как будто говорит с тобой! А вот и моя жена Ариана, помнишь? Да помнишь, ты только сказать не можешь… по понятным причинам. Соболезную, каким бы ты сейчас комичным не казался.
Эберт оставил черепа в покое и вызывающе откинулся на спинку стула, зевнул.
- Ну, что бы нам с тобой вспомнить? Хм... как ты думаешь, что сейчас с твоими детьми? Где они? Где твоя жена? Я про небеса, разумеется. Я знаю, где они похоронены, но ты-то сам не успел увидеть их обугленные тела. Я, кстати, тоже повидал своих любимых только после того, как меня выписали из психушки, куда я попал по обвинению в наркомании. Но твоя история более прозаична. И ведь какая досада, правда? Всего-то утечка газа... подумать только? - Эберт фальшиво вздохнул и продолжил, - Случайность, а какие последствия... Кто-то же ведь виноват во всём этом. Или проще отмахнуться и сказать: "Эх, судьба…»
Зрачки Иешуа чуть заметно дёрнулись в вертикальной плоскости, но Эберт не обратил на это внимания и продолжил свой монолог для двоих.
- Что-то я о себе рассказываю редко. Знаю, обычно люди любят, когда их расспрашивают и жадно вслушиваются в вопросы, чтобы поскорее в своём умишке насочинять про себя красивых небылиц. Хотя, что мне про себя рассказывать? Да, карьеру технолога построил, уважают скорее за статус, нежели за действия, но работу выполняю добросовестно. Да и ты, Ешек, был парень не промах. Всего-то хирург, которого пригласили сделать кесарево сечение. Сначала. А потом, когда ты уже с маниакальным взглядом поднял паукообразного младенца-монстра над своей головой, начал рваться к славе и вырвал свой лакомый кусочек буквально за пару минут. Со мной ты разделался мастерски, не спорю, мне даже обидно за свою нерасторопность, но ты всё-таки победил и начал писать диссертацию. Хотя, читал я одну твою статейку - талантом писателя ты не блистал уже тогда.
Но что поминать былое? Всю "малину" я тебе испортил, тела с бесцеремонно вынутыми из них жизнями пропали. Кстати, я на тот момент и не знал, что обладаю талантом вора-взломщика. Хоронить изуродованные тобою частички моей души не имело большого смысла, я лишь забрал то, что почитаю за символ мудрости, то, что хотел оставить на память, вырвать из лап смерти принадлежащее мне по праву.
А что же ты, мой дорогой? Удача не повернулась к тебе задом, нет! Тебя стали приглашать на конференции, где, наверное, так приятно ощущать себя в компании умных людей, кем ты себя и считал в то время.
А я вот жив пока, моя кома подразумевает действия, но действия теперь требуют цели. Я возвышаюсь над собой, хочу ощутить триумф, который когда-то ощутил, наблюдая смерть твоей алчной жены и твоих детей. Правда, их смерти я радовался меньше, но такого твоё наказание, его устроил великий и ужасный дядька-обстоятельство! Ты не представляешь моего всплеска эмоций, это было намного прекрасней чувства мести. Это была настоящая благодать, дарованная дьяволом тому, который расплатился с ним сполна, до последнего нерва, до последней...
Вдруг из глаз Иешуа выкатилась слезинка, спустилась по щеке и затерялась в наспех побритой нянечкой щеке.
- О! Что я вижу? Неужели ты научился чему-то из наших с тобой бесед! - на лице Эберта царствовало удивление вперемешку с привычным злорадством. - Неужели ты настолько прозрел, что начал понимать чужую боль? Ты, мой друг, становишься человеком, человеком в обличье... овоща, прости за такой медицинский жаргон, знаю, это твоя стезя. Обещаю больше не лезть в твою профессию. Ну, ничего, это не последняя наша встреча, я до самой смерти своей или же до твоего чудесного исцеления буду изо дня в день навещать тебя... надеюсь на первое, кажется, что, всё-таки тебе ещё есть, чему поучиться.
Эберт встал, сложил черепа обратно в футляры, перекинул сумку через плечо и напоследок сказал:
- Иешуа, ты самый нелепый и везучий человек на Земле, ты умудрился распять себя изнутри, да ещё и пристроиться в уютном тёплом казённом дом, я тебе завидую... хотя, зависть, кажется, это грех. До завтра, а на сегодня - покойся с миром, Regie Satanas!