- Простите меня, Уотсон, - заговорил я, помолчав. - Не имею представления, что со мной творится. Мне не хватает глаз, адски не хватает, и в работе даже больше, чем в жизни. Вы – плохой проводник. Особенно когда дело касается эмоций. Вы забываете говорить мне, что видите. А потом обвиняете меня в небрежении и лени. Уотсон, мы не справились! А теперь, когда погибла Мэрги Кленчер, вы и вовсе умственно парализованы. Вы не можете...
- Я могу! - перебил он поспешно, словно опасаясь услышать что-то ещё.- Но вы спрашивайте, хотя бы. Я всё видел, всё заметил, всё помню - вы увидите! - Его голос напряжённо звенел, готовый оборваться.
- Вам так уж дорога ваша затея? – усмехнулся я. – Хотите доказать её жизненность, во что бы то ни стало?
- Мне вы дороги! – вскрикнул он почти зло. – Спрашивайте! Проклятье! Спрашивайте!
Я снова протянул руку и коснулся его плеча. Его трясло.
- Уотсон, извините меня, пожалуйста... Успокойтесь, прошу вас. Я нарочно пытаюсь вывести вас из равновесия. Я... почему-то я патологически раздражён последнее время. Давайте пока не будем о Мэрги. Вы вот что... Скажите, когда мы снимали девочку, вам пришлось, кажется, встать на стул, чтобы перерезать верёвку?
- Да.
- Правильно. Я, учитывая высоту моего роста, смог только обхватить её колени. Значит, она висела высоко?
- Да. Мне пришлось тянуться.
- Чтобы обрезать верёвку?
- Да.
- А стул, на который вы для этого встали, вы где взяли, Уотсон?
- Он лежал на полу. Опрокинутый.
- То есть, следует предполагать, что она именно с него-то и спрыгнула, чтобы повеситься?
- Да, конечно.
- А тогда, мой дорогой Уотсон, – мой голос начинает позванивать, словно жестянка на столбе, - каким образом эта невысокая по сравнению с вами девочка накинула петлю на крюк?
Уотсон ошеломлённо молчит. Наконец, медленно произносит:
- Значит, ей помогли...
- Кто? Она была заперта, - напоминаю я. – Ведь она была заперта?
- Пилтинг, - выдыхает Уотсон.
Я молчу, потому что согласен. И молчание повисает, накапливая в себе, как разряд молнии, побуждение к действию.
- Едем, - наконец, говорит Уотсон. – Такая незначительная помарка,- он словно сожалеет о промахе Пилтинга. – Мы зададим ему вопрос, и ему придётся ответить. Едем сейчас же!
- Хорошо, едем. Идите и ловите экипаж. Возьмите оружие, - я чувствую какую-то неуверенность, словно делаю что-то не так. Но, наверное, это из-за слепоты. А вот Уотсон оживился. Реальная необходимость шевелиться для него всегда лучше, чем предаваться мыслям или чувствам. Он – человек действия. Мне кажется, военная карьера для него была бы благодеянием – не думать, а делать, выполнять приказы. Но Уотсон ненавидит войну, при одном этом слове морщится, словно уксусу хлебнул. Я для него – суррогат военачальника, то, чем мы занимаемся - суррогат войны. Он, можно сказать, счастлив, как можно быть счастливым на суррогатах. Как я сейчас на суррогате жизни и суррогате работы.
Погода отвратительна. Резкий сырой ветер, снег, растаявший до дождя, или, если угодно, дождь, обледеневший до состояния снега. Холодно. Промозгло. Я дрожу от холода и кутаюсь в быстро промокающее пальто. Экипаж, продуваемый насквозь, словно ледник. Уж не заболеваю ли, я в самом деле? Не стоило искушать бога, жалуясь Лестрейду.
Уотсон садится рядом, крикнув кучеру, куда ехать, и я невольно прижимаюсь к нему.
- Зябнете? – он берёт меня за руку, у него тёплые пальцы, и я снова содрогаюсь – уже от их тепла. Это приятно. Хочется, чтобы он не выпускал мою руку какое-то время.– А почему без перчаток?
- Вам объяснить или сами догадаетесь? – желчно спрашиваю я.
- Простите, - удручённо бормочет он и - вот досада – руку убирает.
Втягиваю шею в воротник. Шарфа на мне, кстати, тоже нет. Если я и не простудился ещё, простужусь обязательно. Неужели это страшная гибель Мэрги так морозит меня? Или то, что её могло бы и не быть? «Потому что вы не пытаетесь». Я должен был связать убийства, а я не связал. Дурак! Дурак! На что я только годен! И ещё что-то язвил про себя насчёт Лестрейда.
- Уотсон, скажите ему, чтобы остановился.
- Почему, Холмс? Ведь мы же ещё...
- Просто скажите – и всё. Или вы, может быть, хотите, чтобы я выпрыгнул на ходу?
Он нехотя выполняет мою просьбу, но, выбираясь из кэба, ворчит вполголоса, что у меня сделался совершенно невозможный характер.
- Я уже неоднократно повторял: я вас не держу, - огрызаюсь я. Знаю, что перехожу все границы, знаю, что сейчас он исчезнет в темноту, наказывая меня молчанием, но ничего не могу с собой поделать. Или «не пытаюсь»?
- Я не могу уйти, - говорит Уотсон вызывающе. – Вы не найдёте дороги, попадёте под лошадь без меня, свалитесь в яму. Вы – никто и ничто без меня сейчас, и если я уйду, почувствуете это очень скоро.
Похоже, я, действительно, перешёл границы. Но Уотсон-то какой злой мальчишка сегодня!
- У меня есть ещё выход, - холодно говорю я, привыкнув любую дискуссию доводить до конца. – Револьвер. Мимо собственного виска промахнуться трудно даже слепому.
- Прелестно, - вдруг в голос хохочет он. – Вы меня гоните и обещаете покончить самоубийством тотчас, как я уйду. Вы чертовски последовательны, дружище.
Он стоит и смеётся, а я... Мне, честно говоря, хочется заорать, причинить боль себе, ему, что-то разбить...
- Глотните, - у моих губ оказывается горлышко моей же фляжки, отчаянно пахнущее коньяком. – И согреетесь, и успокоитесь. Вы правы, что носите это с собой – универсальное средство. Да пейте же!
Я глотаю. Жгучий вкус кстати. Мне и в самом деле становится теплее и легче на душе. Сейчас бы напиться допьяна. Но тогда может погибнуть и ещё одна женщина.
- Уотсон, нам нужно в район слепых, но не к Пилтингу.
На этот раз он ни о чём не спрашивает, наученный печальным опытом, как я теперь отвечаю на вопросы.
- Ну ладно, мне стыдно, стыдно, - не выдерживаю я. – Я извиняюсь.
- А куда нам нужно в районе слепых? – спрашивает он.
- В паб, где играет на скрипке Сальварес. Час теперь подходящий. Я хочу услышать до утра кое-что, что нам поможет. Вот только...
- Что?
- Вам со мной лучше не ходить, Уотсон.
Я ожидаю протеста, но он молчит.
Наконец, нерешительно, ощупью, спрашивает:
- Вы... хотите прийти туда, как слепой? Хотите... рассказать, что ослепли? Выдать себя?
- Игра того стоит, не находите? Мэрги Кленчер того стоит.
- Но... почему, Холмс?
- Уотсон, вы потратили столько сил на нашу игру, на то, чтобы скрыть мою слепоту. Я понимаю, что этот секрет перестанет быть секретом, что уже завтра..., - я почему-то вдруг задохнулся холодным мокрым воздухом и не могу продолжать.
- Ваш выбор – ваше право, - говорит он тихо. И я не могу по интонации понять, что у него на душе.