Я долго шарила по стене, и никак не могла найти выключатель. Наконец, нащупала его но, почему-то, ощутила внутри себя не удовольствие от достигнутого, а неприятный холодок разочарования. А все-таки есть что-то притягательное в том, чтобы на ощупь шарить в темноте комнаты (или в потемках подсознания). Многие вещи, да и само по себе окружение кажутся во мраке совсем не такими как при свете. Я, например, знаю, что в моей комнате ужасный беспорядок. Везде валяются книги, мои вещи, на стол небрежно сброшены украшения. Тяжелое жемчужное ожерелье весь вечер не давало мне вздохнуть. Я злилась: «Как удавка». Даже любимое белое платье с черными разводами сейчас поверженное лежит у меня под ногами. Протягиваю руку: вот оно. Подношу к жаркому воспаленному лицу прохладный шелк. Еще пахнет моими духами. Ему было неловко видеть меня в этом платье, и он по-мальчишески неумело замаскировал это восторженным возгласом: «Вы обворожительны». В это мгновение я поняла, что мы больше никогда не увидимся. Теперь между нами стена, которую возвела я сама. Вся я, со своими обнаженными плечами, ухоженными руками с тонкими пальцами в массивных кольцах, дорогими духами (Какими? Конечно Сhanel, что же еще?!), с этим дурацким душащим меня жемчужным ожерельем. Мы говорили ни о чем. Хотелось казаться остроумной, но никакие остроты на ум не шли.
- А когда у вас отпуск?
- Кажется, в конце августа. Обязательно кто-то должен заместить на это время. Понимаете, такая работа… Поэтому отпуска сотрудников разбиты на смены.
- Как в пионерском лагере?
- Да, почти что, - он не улыбнулся.
Я отчетливо помню его лицо: чуть полноватое с красивым контуром припухлых губ, очень строгое и даже высокомерное. Его можно назвать симпатичным, но не красивым. Просто он тот, кого я ждала. Медленно отрываю свое тело от стены. Под ногами хрустят осколки стекла. Помню, мне хотелось что-то разбить, и обязательно вдребезги. Долго металась по комнате, запиналась, опрокидывала, сшибала. Наконец, увидела на тумбочке стакан с водой. Я пила из него перед уходом на встречу (почему-то пересохло в горле). Как последнюю память о ней, с удовольствием шваркнула его об стенку…А звон бьющегося стекла вполне приятный. Ну же я и истеричка!
Включила свет. Покачиваясь на слабых ногах, подошла к зеркалу. Долго приглядывалась к себе, оттягивая пальцами теплую влажную кожу.
- Анна Алексеевна, кто с вами это сделал? - хотела снова стать язвительно-комичной, но вопрос прозвучал серьезно, даже с нотками надрыва, и повторила тихо, уже для себя. - Кто этот человек?
Лицо было не ярко-розовым, как это всегда бывает после слез, а пурпурным с бледным выделяющимся носом и припухлостями возле глаз. Я приблизилась к зеркалу: глаза мутные, как после долгой болезни, и пустые. Смотрящие и невидящие, с тонкой сеткой красных сосудов. И надо же было себя до такого довести. Не рыдать, а предательски звенеть разбитым стеклом в пустоте серой комнаты. Вскакивать и метать все, что под рукой. Жалостливо всхлипывать, забившись в угол. Таить в себе неизвестное раньше желание проиграть. Даже упиваться тем, что все плохо.
«И в исступлении, как Гитана,
Она заламывает руки».
Веду себя так же пошло, как героиня кинофильма, о котором пишет Мандельштам. И конец такой же, как у него?!
«Ему отцовское наследство,
А ей пожизненная крепость».
Однажды редактор, вдоволь поглумившись над моей рукописью перед ее публикацией, с оптимизмом сказал:
- Движемся к ознобу истинной журналистики.
Тогда хотелось разъяренно крикнуть: «Мне холодно! Я замерзаю в истинной журналистике!» А теперь, вроде, привыкла к тому, что знобит.
На окрепших ногах подошла к выключателю. Щелкнула. Свет погас. Так гораздо лучше.
Вздыхаю. «Что поделаешь, нелюбовь».