Загадочный одномоментный блеск мог родить золотой перстень на руке одного из пассажиров, что изнывали от зноя в полупустом вагоне второго класса. В одном из купе поезда, следовавшего до Флазго, двое пассажиров сидели друг против друга - один пожилой, другой моложе.
- Конечно, Флазго знаменит своими фонтанами и фешенебельным сервисом в публичных домах. Но разве только этим город привлекает так много странствующих и жаждущих приключений и удовольствий? Неужели только в Флазго можно поймать удачу за хвост? – вопрошал владелец перстня, старший по возрасту, после того, как был съеден жаренный гусь, выпит сидр, сыграно несколько партий винт и обсуждены последние сплетни с бирж и городских рынков. Тему войны случайные, не знавшие друг друга попутчики, старательно не касались, чтобы не обнажить межу в сердцах и влияние ее на природу отношений. Негласное правило незыблемо и теперь, тем не менее, каждый прощупывал друг друга едва заметными разведывательными уколами, хорошо построенными предложениями, провоцирующими ответ собеседника.
- Если вы окажитесь в Саду Рододендрон – лучшем в Флазго питомнике для флоры, пройдя через него, выйдите на площадь Амброзии, поверните от нее направо, пройдя вверх по бульвару пятьдесят шагов, остановитесь. Здесь вы обнаружите, что долг перед историей и достоинство еще чего-то значат в наше время, - продолжал назидательно рассказывать молодому пожилой пассажир, и в его глазах вспыхнула ирония, еле видимая усмешка на губах, вперемежку с сомнением, - да-да, призывной участок! Именно там записывают в Добровольческую дивизию.
Короткая суконная жилетка его едва покрывала сине-красную блузу с неповторимым, вычурным узором. Узкие светлые панталоны, облегающие короткие тонкие ноги, нелепо застегнуты снизу пуговицами. Он был, так же странно обут в высокие кожаные боты. Оплывшее тело имело форму луковицы, венцом которой служила голова с крупным монументальным носом и выдающимся квадратным подбородком. Контраст слегка волнистых, густых и белых, как альпийские снега волос под круглой шапочкой-ермолкой, с лицом цвета старой восковой свечи, с белёсой россыпью лучей-морщинок у виска выдавал южное его местообитание, и, как решил юный его попутчик, походил на крестьянина-винодела, который осматривает лозу на холмистых, обласканных солнцем виноградниках. Глубокие морщины на мясистых щеках, опустившие уголки тонких сжатых губ, грубый, высокий, блестящий лоб, кажется изваял ветродув-борс, а могучие руки с темными выпуклыми мозолями на толстых пальцах, будто помнят гладкую рукоять мотыги, пыль извилистых дорог и уколы чертополоха. Только перстень – это свойство чего-то другого.
- Даже, если я окажусь в городе, что мало вероятно, то все равно окажется, что улицы наводнят полчища хорсаров, - говорил молодой пассажир, уловив иронию винодела, и не придав этому значение, - неужели я приму участие в мародерстве? Пусть меня лучше заколет вилами атаман Гуттенберг.
Молодой человек был одет в шелковую белоснежную рубашку с фианитовыми запонками на узких манжетах. На скамье лежали его серо-бурый кожаный пиджак, старая шляпа-боливар светло-коричневого фетра с широкими, пыльными полями. Спортивная осанка джентльмена, легкость в движениях, гладкая лысина и широкоскулое лицо с правильным красивым носом, не могли скрыть, что он - атлет, не владеющий ныне стабильных занятий. Его ироничный, с определенной долей веселья, взгляд на вещи, говорил о его юности, бесшабашности и бескорыстии в помыслах. Хотя, порой он допускал цинизм в суждениях, который выдавал его драматический опыт искателя приключений. Винодел окрестил своего попутчика авантюристом.
- Флазго пал уже... - сказал пожилой, как бы, между прочим, после паузы, продолжая провоцировать собеседника.
- Вы хотите сказать, что Флазго уже находится за линией фронта? – с удивлением спросил молодой путешественник, открывая свой кофр, чтобы найти там карту, - впрочем, полупустой наш вагон говорит в пользу вашего утверждения.
- Мне плевать на вагон. Я хочу сказать, что линию фронта можно пересечь до того, как вы это поймете...
Поезд оставлял позади прозрачную глубину и сонное величие рек, синь далеких холмов, ветхость, заросших борщевиком мостов и патриархальный быт воинствующих народов. Впереди пассажиров поджидал жаркий ритм вечера, его исход под стрекотание кузнечиков и еле различимый в складках гор профиль великана, вдохновляющий местных вождей на мысли о призрачности смерти.
- Рассказывают, несколько лет назад, в рождественские дни, - сказал винодел, как бы, продолжая ранее озвученную мысль, - на одной крупной станции в вагон первого класса Юго-Западного трансэкспресса сели четыре важных пассажира. Они заняли два купе, забронированных заранее и комфортно расположились в них, хотя весь вагон, как и поезд, битком забит беженцами разных слоев и сословий, ехали дети и женщины. Полковник интендантской службы, испанец-сахарозаводчик, старый боцман и выделявшийся среди них – низкорослый унтер-офицер, как сказывали, помощник военного министра, с грубыми манерами и ужасным нравом. Бесцеремонность новоявленных пассажиров выдавала властность их полномочий. Ежедневно по пути следования поезда, эта компания устраивала шумные попойки, распевала вольные, непотребные песни под гармонь и волынку. Бывало, приставали к барышням, у мужей отбирали мобильники, а евреев заставляли играть на скрипке и петь псалмы. Несколько порядочных мужчин, потеряв терпение, пыталось урезонить дебоширов и даже вызвать их на дуэль, но усилия джентльменов ни к чему не приводили и ничего, абсолютно ничего нельзя было сделать против произвола и хамства, поскольку земля, по которой следовал поезд находилась под властью Центрального правительства. Я не знаю, была ли пересечена линия страшного, что можно было говорить об отрезанных головах или изнасилованных женщинах. История об этом умалчивает. События могли развиваться близко к этой линии, не более. Можно с уверенностью свидетельствовать о запертых, в самодурстве, туалетах, и о бахвальстве унтер-офицера о лично им затопленных когда-то в море пятистах заложниках и об угрозах применить аналогичную кару в отношении пассажиров. Разве эта часть бесчинств, которые творила эта шайка, мала? Только в скорости, все поменялось довольно скоро и незаметно. Заснули в купе дебоширы, разрядилась в вагоне атмосфера напряженности и отчаяния, когда за окном земля уставала от превращений. Уже стало известно некому светлейшему князю, чьи земли пересекал экспресс, что следует в этом поезде важная комиссия с важными министерскими предписаниями и прочими документами и ценностями. Всем известно, что власть князя на эти земли не признает правительство. Унтер-офицер и его свита довольно поздно осознали, что линия фронта осталась позади и замерли в тревожном ожидании, притихли в своем купе, как будто отсыпаясь от пьянства. Только, под самый рассвет подкатил поезд к станции Guilt и остановился в ожидании. Все пассажиры исстрадались от песен и от плача не выспавшихся детей, от ада, который они испытали в пути, потому внутренне ликовали, предвкушая скорую развязку. Через полчаса, в вагон вошли военные, агрессивно звеня шпорами, прошли к купе и постучали. Впереди шел неказистый рыцарь в максимилиановских доспехах, в бордовом плаще, в сопровождении пятерых вооруженных офицеров-лучников. Несмотря на то, что лица рыцаря никто не видел, вследствие опущенного забрала, все пассажиры узнали в нем светлейшего князя. Нужно сказать, что про этого князя только-только начали слагать легенды, слава его зарождалась, как раз в те дни. «Это ты - товарищ военного министра?» - грозно спросил унтер-офицера рыцарь и свет, и ужас проявились на его угловатом шлеме. Все исчезло с унтера: и хамство, и спесь, и бравада, остался раб - жалкий и ничтожный. Свита его, без разговоров уже пала на колени, склонила похмельные головы.
Винокур смолк. По лицу, слушающего его молодого попутчика пробегали тени внимания к живописанию рассказчиком картин. Сопротивляться подробностям нелегко: усыпляющий ритм поезда, плотный спёртый воздух купе, эпический каскад кармических словосочетаний, словно водопад пленяли и вынуждали придавать значение обрывкам фраз, в которых акцент трагического или наоборот смешного, чередовался со скучным оттенком обыденности.
- Когда товарища министра повели из вагона, - продолжал увлеченно пожилой пассажир, - многие видели его бледное, неподвижное лицо, его болезненный бег глаз и кое-кто вопрошал: почему нет следствия или справедливого трибунала? Но большинство, все-таки торжествовало и жаждало немедленного возмездия. Кто-то свидетельствовал, что у вокзала побледневший унтер кидался на конвой и целовал ноги князю, умолял о пощаде со слезами и воплем. Вот, как все поменялось! Один молодой беспалый вахмистр из сопровождающих князя лиц спросил задержанного: не желает ли он, в обмен на снисхождение и помилование переодеться в женское и прогарцевать с ****ями по бульвару напротив казарм? Несчастный ответил громко читающей молитвой, в которой тождество вахмистра с ангелом, было началом речитатива в превосходной степени. Но монолог его прервал светлейший и решительно сделал внушение вахмистру: негоже измываться и, нарушая конвенцию, унижать пленного непристойными и недостойными предложениями. После чего вахмистр взял свои слова обратно, а унтер, растирая сопли по лицу, утратил последние офицерские признаки чести, которую он, впрочем растерял раньше, стал внятно ронять бессмыслицу в пространство и, как говорят, галлюцинировать. Многие из местных жителей селения сопровождали его последний путь, как и делегаты от пассажиров поезда, которых выбрали, чтобы они все увидели и рассказали им о казни. Процессия остановилась за селением, на пустыре, у котлована, где линии, прежде искажаемые шарами верблюжьей колючки стали приобретать видимые очертания и в этот встревоженный миг...
-...и в этот встревоженный миг, - перебил и продолжил юноша, - мёд рассвета, стекающий в ледяную пустыню, снежная хрупкость воздуха и сложная композиция зла, приняли форму сгустка и началось волнительное перелистывание превосходных страниц жизни. Один из лучников внезапно услышал в своем сердце громкое восклицание: «смотрите: вон глупый купается заяц в вечерней прохладе зари, совершая свой древний омовения обряд! Будто серую лань догоняет тигрица и будто кто-то, смотрите, открывает в книге страницу!»
- Верно...- ответил винодел в растерянности, - так это были вы?
Фиолетово-черное небо за окном мчавшегося поезда, поочередно пронзалось далекими белыми звездами, на небосклоне, над горизонтом одиноко догорал магический огонь под холодными всплесками бледно-лилового апогея летнего вечера; где-то там,под облаками, в недосягаемой дали, возник центр относительной неподвижности - вокруг него медленно вращались, неслись, сменяя друг друга, луга, холмистые бесконечные равнины, густые чащи и редколесье.
- Пойду, подумаю, - сказал позднее старый пассажир, когда недосказанное стало приобретать позывы тошноты.
Он долго курил в тамбуре, вздрагивая от покачиваний поезда, табачный дым вокруг него был похож на струящийся строй его мыслей. Временами, он подходил к окну и прислушивался, ему казалось, что в глубине черного потока несётся, нагоняет поезд бесконечность и кто-то наверху, начинает петь тихую и печальную песню.
То ли обретенное представление о времени утратилось и приобрело новую трактовку, то ли попутчиков угостил снадобьем странствующий монах, только уже скоро, путешественники уснули в купе крепким сном.
Они не слышали, как кто-то открыл в тишине незапертую дверь и вошел в купе. Мягкая атмосфера освещения оранжевой пассивностью наползало на могучую диктатуру полумрака. Руки вошедшего уверенно открыли старый кофр, лежащий под головой спящего молодого пассажира и вытащили что-то продолговатое, округлое по краям, на одном конце поблёскивающее гладкой, нежно-глянцевой кожей. Предмет покрывала сеть вздутых вен, бугрящих кожу – морщинистую, со складками, сборками и стяжками, местами с редкой жестокой щетиной. Точно такой же, похожий по размерам и по форме, был извлечен из саквояжа винодела, только этот предмет с одного края представлял собой кожисто-слоистый хаос. Губоподобные, морщинистые пласты наползали друг на друга, сборки кожи лоснились от жира и влаги, скрывали начало – таинственный вход в темное образование предмета, в его утробу, в его нутро. Движение - вот признак жизни этих предметов, примеряющих облик смерти. Незнакомец на цыпочках вышел, так же тихо и не заметно, как и вошел.
Винодел проснулся от толчка и не сразу понял, что перед ним стоит его попутчик, а не леди Маб*. Еще позже, до него дошел смысл сказанных юношей слов:
- Впереди полотно повреждено. Проходчики предупредили крушение поезда. Вы понимаете что-нибудь? Им заплатили, скорее всего. Я видел двух всадников в зарослях. Что-то важное должно произойти, прежде чем проснутся пассажиры и поймут, что поезд не движется. Железнодорожные рабочие рассказали, что ближайшая станция...Гвинвойд...В пяти километрах на запад, по путям...Это конечный пункт моего назначения.
Винодел протер глаза и, позевывая поднялся, ошеломленный стремительным наступлением мира на его беззащитную ипостась.
- Я подозреваю, что партизаны уже на подходе, - продолжал юноша, он одевал пиджак и собирал свои вещи, - я ухожу… Вы со мной?
Старик посмотрел в окно, прищурившись, словно сличал достоверность признаков уходящей ночи с впечатлениями, от только что прочитанной книги. Серебро рассвета опускалось на придорожные ореховые кусты, матовая трава насыщалась лунным светом, звезды на востоке растворялись бирюсой, Венера дрожала от прохлады людского сна, а черный мертвый лес подступал настолько близко к вагонам, что казалось, поезд загнали в тупик.
- Вы со мной? – повторил юный попутчик уже в дверях купе, и видя, что старик медлит, кинул кофр на скамью и сел рядом.
- Какой удивительный ход истории! Какие превосходные моменты перехода ее в миф! Разве росчерк пера Председателя трибунала способен вырвать из пучины событий бывшего разночинца, учителя фехтования, канатоходца в цирке, полководца конной дивизии? Теперь, когда я отпущен переживать опалу, когда меня должны оставить в покое, вновь заметны черты возвышенного и меня опять кто-то зовет из темноты.
Авантюрист достал из бокового кармана грязный платок и сморкнувшись, продолжил:
- Разве можно забыть тот момент, когда это произошло в первый раз. Я рос без отца. Совсем маленьким я умолял мать показать мне отца, чтобы убедиться в его существовании, ведь я никогда его в не видел. Я спрашивал ее каждое утро: не тот ли плотник, не тот ли рыбак, не тот ли учитель - отец мне? Таков я был: не понимал многого. Нет, отвечала матушка, никто из тех, кто появляется в нашем доме и кто уходит потом с блаженным лицом, не является моим отцом. Он, говорила она, является ночью, когда спят люди, когда сплю я. Я удивлялся, как можно так спокойно говорить об удивительных вещах. Не верил ей, вообще, не верил сказкам. Но когда об этом мне рассказала моя тетушка, я поверил. Она - старая ведьма, никогда мне не лгала и я любил ее за это. Тогда я решил не спать, чтобы дождаться прихода моего родителя. Мать умела петь колыбельные песни и рассказывать что-нибудь из героического эпоса, поэтому я обыкновенно засыпал, прежде чем успевал что либо понять. Меня все время обещали разбудить, как только придет отец и якобы, ни у кого не получалось это сделать и сообщить о пришествии. Вот, как крепко я спал! Однажды, среди ночи, я все-таки, проснулся. Ритмичное гудение мужского голоса, словно голос кочегара из преисподней переходило на шёпот и перебивался знакомыми интонациями матери. Этот момент был для меня, все-таки, трогательным, волнительным, будто далекая несбывшаяся мечта вдруг постучалась в моё сердце явственно и близко. Я открыл дверь и вошел в комнату. Свет луны свободно проникал в окна и стелился по пространству белой печальной равниной. Ее границы и беззащитность сумерков едва различимы, но кое-где, все-таки, отчетливы - на чистом листе бумаге, на полушарии глобуса и стеклянной вазе с металлическими розами на столе; на рельефных складках откинутого одеяла и скомканной простыни в постели матери. Запахи шафрана и вишневого варенья, перебивались терпкостью табака от непотушенных окурков в пепельнице, соперничество и мозаичная соразмерность предметов творили невзрачность хрупкого настоящего, которое тогда, в ту ночь, едва не стоило мне обморока. Пение цикад слышалось через открытую дверь, ведущую в открытую галерею. В неприкрытые высокие, арочные окна проникала суровая ночь, наполненная безмолвным мраком, обреченной покорностью и смирением...
- Не так... - перебил винодел, внимательно рассматривая юношу, - ...ночь, наполненная безмолвным мраком, обреченной покорностью и смирением, предчувствием бесконечного, безмятежного сна и созерцательного оцепенения, похожа на строгую няню, дожидавшуюся возвращения давно загулявшего воспитанника.
Юноша слушал, терпеливо дождавшись конца своей истории.
- Верно...Все так, - сказал исступленно он и спросил с таинственным шелестом в словах, - так это были вы?
Старик держал в руках небольшой арбалет, стрела которого целилась в солнечное сплетение юноши, словно это самый верный ответ на поставленный вопрос. Кивком головы и жестом вооруженный пассажир приказал юноше поднять руки и выйти из купе. Они молча вышли из вагона. Старик в одной руке держал вещи - свои и захваченного в плен. В это время партизаны со всех сторон окружили поезд, часть из них уже ходило по вагонам, отдавая приказы пассажирам. Один из них, с изуродованным лицом и поврежденным глазом, кивнул старику, не как давнему знакомому, а как уважающий безраздельный авторитет и диктат.
Винодел с пленным канатоходцем зашли в заросли выгоревшей хвои, испугав сидящих на ветвях птиц. Их сложная оппозиционность к происходящему не трогала людей. Чернота леса растворила пленного и конвойного в своей гуще, будто их и не было на свете.
Говорят, эта история потом попала в паутину, и какой-то блоггер расписал, что лично видел высушенную человеческую кожу, содранную с канатоходца. Но стоит ли верить тому, что написал какой-то афтар под ником Mac(c)Otken?
Правда не там, где говорят о событии, а там, где все происходит на самом деле.
Одинокий потусторонний голос, я знаю, кто ты
Одно ощущение твоей оболочки в сезон отрицания.
Тебя контролируют, не отвечай мне, кто ты
На тебя открылась охота и открываются раны
Кто-то смеется вдали
Рана повсюду и в сущности твоей и в твоей оболочке
Рана повсюду и лицо повреждено в сезон отрицания.
Прикоснёшься холодом, знаю: ты существуешь
В духе сюрреализма в разгар сезона. Кто ты теперь?
Я тебе назовусь.
Ты опустился, до тебя не достучишься, когда в запое.
Рана повсюду и в сущности твоей и в твоей оболочке.
Рана повсюду и лицо повреждено в сезон отрицания.
Я буду помнить тебя, хранить живую боль.
Черное проникает в голубое и растворяется в белом.
Состаришься, словно после бури хмурится пасмурное небо
Просыпаешься в страхе, когда приснилось, что возродишься энергией
Но во сне ты не существуешь.
Ты не помнишь - когда, ты не помнишь - где
Словно заклинило перемотку кадров
С фотографий смотрят лишь пол-лица.
Эхо, беспорядочный, беспокойный шёпот
Еле слышно приносит с ущелий и пропадает
Ты знаешь, что не можешь возвратиться
Ты знаешь, что не можешь воскреснуть.
К тому же, твои жалкие члены развалились на куски.
В родных местах ты вновь возродишься
Как темные сердца в заблудших душах.
Я буду помнить тебя хранить живую боль
Черное проникает в голубое и растворяется в белом.
Одинокий потусторонний голос
Одно ощущение твоей оболочки
Рана повсюду и лицо повреждено и твоя оболочка
Рана повсюду и лицо повреждено
Рана повсюду и что ты сделал с лицом?**
*) фея Маб
**) "Season Of Denial" Guilt Machine перевод автора
слушать